Обращаясь к истории Руси XIII-XV вв., Гумилев, как и при исследовании предшествующей эпохи, чрезвычайно мало считается с источниками. В построении истории русско-татарских отношений после нашествия Батыя Гумилев исходил из своей теории этнических и суперэтнических связей. Он признал завоевания 1237-40 гг. незначительными «кампаниями», приведшими в конечном счете к созданию славяно-монгольского суперэтноса.
Важнейшую роль в этом «суперобразовании» сыграл носитель нового «пассионарного толчка» Александр Невский, сформулированная которым «новая доминанта поведения - альтруистический патриотизм - на несколько столетий определила неизвестные дотоле принципы устроения Руси».
Главная заслуга Александра состояла, по Гумилеву, в том, что он осознал масштабы угрозы со стороны шведов, ливонских рыцарей и Литвы и отсрочил немецкий «Дранг нах Остен», «который был лейтмотивом немецкой политики с 1201 по 1941 год». Что касается восточных завоевателей, то «ни о каком монгольском завоевании Руси не могло быть и речи. Гарнизонов монголы не оставили, своей постоянной власти и не думали устанавливать». Уже два-три десятка лет спустя произошло первое «освобождение России от монголов - величайшая заслуга Александра Невского». Отрицательное отношение к Орде на Руси «появилось не в XIII в., а столетие спустя, когда узурпатор Мамай стал налаживать связи с католиками против православной Москвы».
Все это построение находится в полном противоречии с источниками. Во всех летописях, отражающих события XIII в., поход Батыя описывается как крупнейшее национальное бедствие. Если Лаврентьевская и Ипатьевская отражали летописание земель, подвергшихся непосредственному завоеванию, то составитель Новгородской I, независимый от двух остальных летописей, писал в городе, который не был завоеван; он не имел поэтому оснований преувеличивать масштабы поражения. Но его характеристика завоевания не отличалась от той, которая содержалась во владимирском и южном летописании.
В Новгороде власть монголов выразилась в сборе налогов; перепись населения для осуществления этого сбора вызвала в 1257 г. восстание в городе. Князем в городе был в то время Василий, старший сын Александра Невского. Александр Невский вмешался в события, выгнал своего сына из Новгородской земли и жестоко расправился с восставшими - «оному носы урезаша, а иному очи вынимаша, кто Василия на зло навел...».
Гумилев упоминает этот эпизод, но дает ему довольно неожиданную трактовку. Восстание 1257 г. он именует «бунтом» и объясняет, что возглавивший его князь Василий был «дурак и пьяница». Откуда именно взял Гумилев эту характеристику Василия Александровича - неизвестно: ни в Новгородской, ни в Лаврентьевской, где кратко упоминается (под 1258 г.) история с татарскими «численниками» в Новгороде, ни слова не говорится о склонности Василия к пьянству и об его умственных способностях; этому князю и вообще посвящено всего несколько строчек в летописях. Но Гумилев настаивает на данной им характеристике: несколькими страницами далее он вновь упоминает, что Александр дал Василию «тихо и спокойно умереть от пьянства».
Нашел автор и вполне оригинальное, принадлежащее лично ему и отсутствующее в источниках, объяснение расправы Александра с новгородцами: «им вынимали очи, считая, что глаза человеку все равно не нужны, если он не видит, что вокруг делается. Только такой ценой удалось Александру убедить в правоте своих поступков новгородцев, утерявших вместе с пассионарностью здравый смысл».
В те же 50-е годы XIII в., когда происходило восстание в Новгороде, в остальных русских землях был создан институт баскаков - татарских наместников, опиравшихся на отряды, состоявшие из «бесермен» и «Руси». Они жили в особых слободах. Когда в 1283 г. жители Курска напали на одну из таких слобод, баскак Ахмат перебил местных бояр и черных людей и трупы «тех избъеных повеле по деревью извешати, отъимая у всякого голову да правую руку»; головы и руки казненных были брошены «псам на изъедь». Отпустив паломников, бывших свидетелями расправы, Ахмат сказал им: «...Ходите по землям, тако молвите: кто иметь держати спор с своим баскаком, тако же ему и будеть».
Этот эпизод, как и проблема баскачества, осталась у Гумилева вне идиллической картины русско-ордынского «симбиоза» вплоть до времени «узурпатора Мамая». Игнорировал он и выступления против Орды, происходившие в первой трети XIV в., в частности, крупнейшее тверское восстание против Щелкана (Чол-хана) в 1327 г., жестоко подавленное татарскими войсками, сжегшими Тверь и перебившими или уведшими в плен ее жителей; тверской великий князь Александр Михайлович был казнен в Орде. Гумилев умолчал о восстании против Щелкана, а Ивана Калиту, приведшего ханские войска на Тверь, охарактеризовал как «тихого, богобоязненного и хозяйственного».
Враждебные отношения между Русью и Ордой возникают, согласно Гумилеву, лишь с конца XIV в. Противоречия эти он объясняет тем, что власть в Орде захватил Мамай, который «опирался на союз с Западом, главным образом, с генуэзскими колониями в Крыму», в то время как его противник Тохтамыш придерживался «традиционной политики союза с Русью, проводимой со времен Батыя».
Утверждение о союзе Мамая с «Западом» основывается, очевидно, на летописном известии о том, что Мамай, отправляясь на «всю землю Русскую», собрал «всю землю Половецскую и Татарскую, и рати понаимовав Фрязы и Черкасы и Ясы...». Гумилев утверждает, что «поволжские татары неохотно служили Мамаю и в его войске их было немного» и поэтому Мамай «привлек ясов, касогов, крымских евреев и караимов». Но прежде всего Мамаю «нужны были деньги, - и немалые», - их он попросил у генуэзцев, владевших колониями в Крыму, - «те обещали помочь, но потребовали взамен получения концессий для добычи мехов и торговли на севере Руси, в районе Великого Устюга».
Мамай предложил Дмитрию, что «за предоставление концессий» он дает ему «ярлык на великое княжение». «Если бы Дмитрий согласился на эту сделку, Московcкая Русь в очень короткое время превратилась бы в торговую колонию генуэзцев», - повествует далее Гумилев; но «преподобный Сергий Радонежский заявил, что с латинянами никаких дел быть не может: на Святую Русскую землю допускать иноземных купцов нельзя, ибо это грех».
Убедившись после первых столкновений в том, что русская рать не уступает татарской, Мамай отправил на Русь войска, состоявшие из «генуэзской пехоты» и из степняков, мобилизованных «на генуэзские деньги». В итоге Куликовской битвы царство Мамая - «типичная химера», опиравшаяся на «международную торговлю», - было побеждено, а «новая этническая общность - Московская Русь - выступила реальностью всемирно-исторического значения».
Читатель, пожелавший бы определить источники, на которых основываются эти построения, окажется в немалом затруднении. Откуда взял Гумилев известия о переговорах генуэзцев с Мамаем, об их требовании «концессий» в районе Великого Устюга, о сделке, предложенной Мамаем Дмитрию и отклоненной Сергием Радонежским, о «генуэзских деньгах», полученных Мамаем перед Куликовской битвой?
Из летописей нам известно о некоем Некомате (по более поздней версии «сурожанине» - купце, торговавшем с Крымом), ведшем враждебные Москве переговоры между Тверью и Ордой, но ни о каком участии в этих переговорах генуэзцев и их требованиях к Мамаю там ничего не сообщалось. Не менее загадочно приведенное Гумилевым заявление Сергия Радонежского о недопустимости дел «с латинянами» и допуска их «на святую Русскую землю». Откуда заимствовал автор эту цитату?
В Троицкой и близких к ней летописях, несмотря на их интерес к Сергию, нет вообще никаких сведений об отношении Сергия к иноземцам. Но и в источниках XV века - в Житии Сергия, в Новгородско-Софийском своде - ни слова не говорится о его заявлениях против «латинян». Источники богатого подробностями повествования Гумилева о событиях вокруг Куликовской битвы остаются неизвестными.
Через два года после Куликовской битвы победитель Мамая хан Тохтамыш напал на Москву, сжег и разграбил ее. Почему же этот сторонник «традиционного союза с Русью», никак не связанный с Западом, совершил такое нападение? Виною, согласно Гумилеву, были суздальские князья, состряпавшие донос Тохтамышу на Дмитрия - «сибиряку и в голову не пришло, что его обманывают», а также «характер населения, осевшего в Москве» и ответившего сопротивлением на набег хана.
«Посадский люд» хотел «только выпить и погулять»; напившись, москвичи забрались на кремлевские стены «и ругали татар, сопровождая брань соответствующими жестами» - «а татары, особенно сибирские, народ очень обидчивый, и поэтому крайне рассердились». Восставшие не хотели выпускать митрополита из города и ограбили его «до нитки». «...Когда был выпит весь запас спиртного, москвичи решили договориться с татарами» и впустить их послов в город, «но когда открывали ворота, никому из представителей «народных масс» не пришло в голову выставить надежную охрану», татары ворвались в город и устроили резню.
Версия о пьяных москвичах была взята Гумилевым из относительно позднего источника - Новгородско-Софийского свода, сочувствовавшего митрополиту Киприану, не хотевшему оставаться в осаде. В современных событиям летописных сводах упоминания о пьянстве москвичей нет - там говорится лишь о вероломстве татар, их зверствах и грабеже в городе. Но и Новгородско-Софийский свод описывает стойкость осажденных, подвиги их предводителя князя Остея и москвича-суконника Адама.
Непонятно, на каком основании Гумилев приписывает инициативу в переговорах с Тохтамышем горожанам, - во всех летописях говорится, что именно хан, не сумев взять город, обманул Остея «лживыми речами и миром лживым», убил его и захватил город. Почему же Гумилев именует Тохтамыша «добродушным и доверчивым сибиряком» и объявляет его набег «совсем не страшным»?
Такие вопросы возникают при чтении книг Гумилева постоянно. При изложении истории Киевской Руси автор в основном опирался на пробелы в летописной традиции, позволявшие ему строить произвольные конструкции; описывая историю последующих веков, он систематически умалчивает о том, что повествуется в летописях, сообщая читателю нечто такое, чего ни в каких источниках найти не удается. Если в X в. Игорь оказывался наемником хазар, то теперь появляется «дурак и пьяница» Василий Александрович, «тихий» и «богобоязненный» Иван Калита, генуэзские требования «концессий» в Великом Устюге, заявление Сергия о латинянах, «добродушный и доверчивый» Тохтамыш и наглые москвичи, разозлившие его.
Все это было бы вполне терпимо, если бы книги Гумилева предлагались читателю как художественная литература, историческая беллетристика. Гумилев - одаренный повествователь; сочинения его написаны ясным и выразительным языком, он очень любит вводить в них острые сюжетные перипетии и детективные истории (часто также не основанные на источниках - например, предположение об отравлении Александра Невского «немецкими сторонниками», действовавшими «и на Руси, и в Литве», или об убийстве кандидата в митрополиты Митяя его соперником Пименом). Книги Гумилева читаются не хуже, а, пожалуй, даже лучше, чем исторические романы его последователя Д. Балашова.
Беллетристический характер творчества Гумилева отметил уже при появлении его книги «Поиски вымышленного царства» один из виднейших исследователей Киевской Руси профессор А. Поппе. Возражая Б. Рыбакову, принявшему «слишком всерьез» и осудившему эту книгу, Поппе охарактеризовал ее как «красивую болтовню о странствованиях по вымышленным землям, некий «перфектологический» роман». По мнению польского историка, этот «перфектологический», т. е. обращенный к прошлому, роман так же фантастичен, как и «футурологические» романы, повествующие о будущем.
Этой характеристикой можно было и ограничиться, если бы не одно обстоятельство. Книги Гумилева издаются, пропагандируются и широко читаются в очень трудное для нашей страны время. Историческая наука за прошедшие десятилетия во многих случаях была дискредитирована; она часто отходила от тех научных норм, которые утвердились в ней с начала XX в., и подчинялась навязанным идеологическим задачам. Отказ от прежнего мировоззрения создал некий идеологический вакуум, который постоянно заполняется самыми различными мифами, легендами и суевериями.
Сочинения Гумилева, претендующие на научность, поражающие читателя экскурсами в самые различные области знания и сложной биологической и физико-химической терминологией, ощущаются как новое слово в историографии и философии. Рассуждения его... представляются серьезными, научно объективными исследованиями, отражающими «гуманистическое мировоззрение» автора. А между тем, «евразийская» концепция Гумилева, осуждение межэтнических браков и прямое смыкание с «историками национального направления», - все это придает его книгам определенный и однозначный публицистический характер.
Критический разбор работ Гумилева в большинстве вышедших за последнее время статей был посвящен именно их идеологии и теоретическим положениям. Но построение Гумилева не только теоретически уязвимо, но и фактически неверно. Проверка его на материале источников по истории древней Руси обнаруживает, что перед нами - не попытка обобщить реальный эмпирический материал, а плод предвзятых идей и авторской фантазии.
Злой Московит
По материалам: Лурье Я.С. Древняя Русь в сочинениях Льва Гумилёва.