Мишаня зубы не разжимал. Аленка и так и сяк пыталась впихнуть ему ложку в рот, но ничего не получалось, настой выливался, стекал по подбородку, оставляя маслянистый черный след, как будто парня поили дегтем. Лекарство пахло очень приятно, травами, корой, лесом, хвоей и немного грибами, поэтому сопротивление мальчика удивляло Аленку и даже немного раздражало. В стаканчике осталось совсем немного, и она боялась снова совать ложку, так разольется все, нечем будет поить.
- Это, Аленка, не он сопротивляется. Это тот черный, которого ему подсадили при родах борется, не хочет уходить. А он сильный. Я вижу его.
Эсма сидела на табуретке, прямо на пороге комнаты, где лежал мальчик, курила длинную самокрутку, и ароматный дым был настолько вкусным, что Аленке хотелось его вдыхать, от него немного кружилась голова, но так сладко, так успокаивающе, что это ее совершенно не беспокоило. Она с отчаяньем глянула в стаканчик, беспомощно оглянулась на старуху. Та вздохнула, с силой даванула самокрутку об донышко ободранной эмалированной мисочки, стоящей у нее на коленях и выполняющей роль пепельницы, встала, подошла.
- Не… Настой я завтра новый сварю, конечно. Но за чагой в березняк сама пойдешь. Там снегу по пояс, у меня кости уж не тени, а ты молодая. А будешь так цацкаться, так парень и помрет, черный задушит его. Давай-ка.
Бабка вытащила из кармана засаленных теплых штанов длинный нож, потерла его о рукав, бросила сквозь зубы.
- Я разжимать буду, ты лей. Ничего не бойся, зубы у него, как у щуки, а язык пораню, так заживет, как на собаке. Черный ему все раны латает, в пару часов затянется. А как вольешь, отходи.
Эсма вдруг выпрямилась, как отпущенная пружина, одним прыжком подскочила к Мишане, и через секунду его лицо оказалось зажато насмерть в сгибе локтя тощей бабкиной руки. Другой рукой Эсма сунула острие ножа в рот мальчику, кончик проник между зубами, и она резким движением рванула ручку вверх. Рот открылся, брызнула розовая слюна.
- Лей! Все! Не спи.
Аленка ухватила ложку покрепче, помогая сама себе левой рукой, поднесла ее к приоткрытому рту и темная жидкость окрасила язык Мишани, попав точно в рот. Бабка выдернула нож, отпрыгнула, оттолкнула Аленку. И вовремя. Потому что Мишаня вдруг выгнулся дугой, секунду постоял так, опираясь на затылок и пятки, а потом резким рывком бросил тело с кровати, прыжками добрался до занавески, сдернул ее, запутался и упал. Рыча, как дикий зверь он попытался освободиться, но не смог, завизжал тоненько и жалобно, упал и закрыл глаза. Казалось, что он уснул прямо вот так, на полшаге, но синеватая бледность и абсолютно белые губы устрашали, было понятно, что он на грани жизни и смерти. Эсма подскочила, откуда-то выхватила зеркало, поднесла к губам мальчик, потом глянула, протерла стекло и улыбнулась.
- Живой. Обошлось. Думала хуже будет. Иди сюда, чего рот раззявила. Отнести его надо, теперь сутки спать будет.
…
Аленка взяла из коробки, стоящей у Эсмы на полочке у печки самокрутку, понюхала ее, сунула в рот, подожгла угольком, закашлялась. Бабка подошла, выдернула самокрутку, сунула себе в рот.
- Куда лезешь -то? Помереть хочешь раньше времени? Ты иди простыню постирай, обделался он. Хорошо клеенку подложили. Черному хорошо досталось сегодня, завтра он слабее будет.
Когда Аленка вернулась с речки, где был вырублен прорубь, развесила выстиранную простыню, отогрела совершенно обледеневшие руки, прижав их к горячему печкиному боку, и подошла к Эсме - та спала. Свернулась калачиком на лавке, укрылась тулупом, сопела еле слышно, а два кота сидели прямо на ее тощем боку и смотрели на Аленку презрительно и настороженно. Аленка согнала их, зашипев “кыш”, бабка проснулась, села.
- Наварила я на два дня зелья этого. Больше гриба нет, надо идти. Это бросать нельзя, погубим мальца. Черного или прикончить надо, или он его прикончит.
Аленка кивнула, налила кипятку в чашки, бросила травы, достала сахар. Сахар у старухи был кусковой, твердый, как камень, она колола его здоровенным кухонным ножом и укладывала в металлическую сахарницу. Аленка предложила ей вчера сходить в село, купить пряников, меда принести, варенья, но та так на нее глянула, что предлагать больше ничего не хотелось.
- Эсма. А что за черный-то? Ты все говоришь про это, ничего не объясняешь. Это что - одержимость?
Эсма кусанула сахар острыми, белыми зубами, разом выпила почти всю чашку. взглядом показала - налей еще.
- Ну что-то в этом роде. Ты вот деда приволокла в свой дом. А дед тот не простой был. Чертов дед, в нем этот черный и жил. У них в роду он, от мужика к мужику переходит. Не дьявол, другое это что-то. Но сильное…
Аленка смотрела на старуху и понимала - а она ведь знала это. Чувствовала это черное в старике, ей всегда было страшно, когда он на нее смотрел. Особенно, когда конфеты эти свои жевал. Выходец, прямо, адов.
- И что? И Мирон тоже? Я не чувствовала в нем.
Эсма допила вторую кружку, закурила
- Ты, дура, думала, что Мишка этот Миронов сын? Нет, глупая. Это дед его жену обрюхатил. И убрал потом. Мешала она ему, ну он и… А Мирон что? Так, портки простые.
Аленка вдруг испугалась. Она говорила с Эсмой - а та все понимала. Мало того, она знала про всех, как будто жила там на севере вместе с ними. Бабка прочитала ее мысли, улыбнулась хищно, настоящая ведьма.
- Так я ж с того света, дурочка. Летаю по ночам. Все вижу. Спать пошли, завтра с ранья за грибом пойдем. Так и быть - не отпущу тебя одну-то.