У нас, подростков, выросших, как говорится, «на улице», была одна такая детская забава – обшарить все близлежащие здания, старые, темные и давно покинутые людьми, дабы потом у костра хвастаться, кто куда успел сходить, что снял на свою старенькую камеру. А заодно, возможно, и быстренько состряпать в голове какую-нибудь страшную историю, добавив при этом тот самый фрагмент, где мы в роли главного героя «отважно отбиваемся от ужасного монстра, поселившегося в постройках», или на худой конец «выбираемся чудом уцелевшими, едва не угодив в чьи-то когтистые лапы».
И вот, однажды, прежде чем все шестеро нас, маленьких разбойников, по первому материнскому зову разбрелись по домам, договорились мы следующим поздним вечером, когда до возвращения обратно останется еще около получаса, разделиться на команды по два человека и посетить любое из семнадцати заброшенных зданий, что так ярко, пугающе и тревожно описывались в известном городском журнале, какой одному мальчугану из нашей дружной компании удалось «временно позаимствовать» у своего отца прямо из-под носа.
От обилия вывороченных с корнем деревянных балок и пустых черных провалов квадратных окон, будто бы заглядывающих в самую душу, глаза разбегались, но в итоге мы с моим верным и немного помешанным на придумывании всевозможных сумасбродных идей напарником Ильей решили остановиться на местном заброшенном приюте для детей.
Отчего-то никому из нашей группы не хотелось даже просто бросить туда беглый взгляд, но по непонятной причине лично я испытывала совершенно четкое желание посетить это место.
И такой порыв, по правде говоря, удивил даже меня саму.
На следующий вечер, ровно в семь часов, как и было строго оговорено, мы все собрались за металлическими стенами небольших рядов гаражей. Гаражи те представали старыми, мало кем используемыми, и большинство из них оказалось заперто на огромный висячий замок, так что никто из нашего отряда давно уже не боялся нарваться на какого-нибудь неадекватного нетрезвого мужчину: к счастью, таких фигур здесь почти не обитало. По крайней мере, в конкретном данном месте.
Разве что изредка заглядывала бродячая собака в надежде найти нечто эдакое, забытое людьми. Нечто съестное.
Разобрав принесенные с собой фонари и маленькие старомодные фотоаппараты, сложенные в одну большую кучу на плоском камне, мы все пожелали друг другу удачи, в шутку выразили надежду вернуться в назначенное место в том же полном составе, в каком его и покинули, а не «лежать съеденными чудовищем из незапертого подвала», и, оглядываясь через плечо с нервной ухмылкой, отправились исследовать выбранные места.
* * *
Казалось, время у величественно возвышающегося трехэтажного здания словно остановилось и не двигалось с тех пор, как последняя живая душа покинула его стены: заросший мхом, лишайником, тяжелый фасад и полуразвалившиеся стены из серого кирпича, сырые, спустя десятилетия окончательно покорились силе природы; некоторые окна оказались выбиты, и теперь их оставшиеся острые осколки тускло поблескивали в оранжевом закатном свете сквозь скрещенные ветви высоких и совершенно неухоженных деревьев, какие принадлежали этой безлюдной территории, а кое-где в панельных створках стекла и вовсе полностью отсутствовали.
Даже с такого расстояния у меня сложилось впечатление, что вместе с отчетливым запахом гнилых досок и плесени я слышу завывание ветра в черных щелях, напоминающее о том, что когда-то здесь все было совсем иначе.
Мы с приятелем постояли в нерешительности, тревожно посматривая на мрачные глазницы высоких вертикальных окон, в которые когда-то заглядывали десятки любопытных, улыбающихся детских лиц, и двинулись наконец к кладезю страшных тайн и разбитых надежд, еще даже не подозревая, какой невыразимый ужас поджидает нас там, в самой его тьме.
* * *
Пытаясь не отходить далеко друг от друга, Илья двигался по левой стороне широкого коридора со скрипящими и потрескивающими половицами, а я осторожно, освещая фонарем особенно мрачные углы, вышагивала по правой, стараясь не упустить из виду ничего интересного. Сердце тревожно билось в груди от напряжения, натянутого до предела, подобно музыкальной струне, и то и дело скапливающаяся во рту слюна заставляла меня шумно сглатывать.
Тени от свисающих дырявых штор, колышущихся от воздушных потоков, проникающих сквозь разбитое стекло, длинными, искривленными руками растягивались по стенам, освещенным солнечным сиянием. Слои сухой краски давно облупились и теперь клонились вниз, в воздухе стоял сильный запах сырости и затхлости, а лучи заката освещали медленно пролетающие полчища пыли.
Большинство комнат на первом этаже оказались практически пусты, если не брать в счет редкую мебель в виде широких столов из светлого дерева и опрокинутых стульев, в большинстве случаев лишенных двух-трех ножек. Кое-где на шероховатой поверхности стен виднелись, пусть и плохо, но все же хоть немного уцелевшие детские рисунки с ушастыми розовыми зайцами, жирафами с улыбающимися мордочками и квадратными домиками с семьями из трех-четырех человек, держащихся за руки в цветочном поле.
Невольно представив, как маленькая девочка с двумя косичками, распущенными по плечам, в красивом коричневом платье с белыми кружевами у воротника, сидя в коляске, с большими мечтательными глазами тихо и весело напевает что-то себе под нос без слов, раскрашивая яркими фломастерами своих будущих родителей, которые непременно придут за ней и заберут в свой теплый и уютный дом, чтобы стать одной счастливой, любящей семьей, грустная улыбка как-то сама собой расцветала на моих губах.
В некоторых помещениях еще сохранились детские кровати с рваными матрасами и грязными простынями, а рядом с ними – лежащие на полу мягкие плюшевые игрушки, покрытые толстым слоем пыли, с разорванными телами, из дыр которых торчала вата.
Из-за пластиковых нарисованных живых глаз, ловивших на себе играющих солнечных зайчиков, казалось, что они все еще терпеливо ожидают возвращения детей, готовых подхватить их на руки и крепко обнять, звонко рассмеявшись.
* * *
Третий этаж предстал перед нами в гораздо более строгом варианте цветовой палитры коридора и самих комнат. И если два этажа, какие мы оставили позади, имели яркие зеленые или желтые тона, то этот был окрашен в простой темно-коричневый цвет. Поначалу мне даже показалось, что это и не краска вовсе, а обыкновенное деревянное покрытие, которое банально не захотели маскировать косметическим ремонтом.
– Смотри, – Илья указал пальцем в сторону разворота. – Здесь должна быть какая-то важная комната, вроде «учительской» или как их там называют в детских домах. Пойдем, проверим?
– Пойдем, – не задумываясь, кивнула я.
Приятель оказался прав. Дойдя до конца коридора, на некотором расстоянии от пары последних дверей с почти полностью покрытыми коррозией мерцающими металлическими вывесками, мы, к своему изумлению, уткнулись в кабинет самого директора приюта.
И, переглянувшись между собой – так, для поддержания внутреннего мужества, – со скрипом отворили тяжелую, кривую дверь, уже примерно наполовину слетевшую с петель.
В представшей перед взором комнате, как и во всех прочих помещениях, привычно царил полумрак. На длинном столе у окна покоились пыльные стопки исписанного пергамента, смятые и пожелтевшие по углам, со странными бурыми пятнами, по всем параметрам похожими на кофейные.
Илья, разумеется, ради интереса решил ткнуть пальцем в одно из таких пятен.
Я бросила на него тяжелый взгляд из-под бровей.
– Будь так добр, не трогай здесь ничего. Вдруг зараза какая прицепится?
Мальчишка глупо улыбнулся и принялся вытирать руку о ткань своей синей олимпийки, на что я лишь устало закатила глаза, после чего мы продолжили наше дальнейшее исследование.
Пока напарник по поиску приключений «на одно место» бездумно пинал беловолосую голову какой-то резиново-пластиковой куклы, перекатывающейся по полу, меня внезапно заинтересовали стопки грязных документов.
Я нагнулась над одной из пачек, но так в итоге и не решилась дотронуться до нее – слишком уж непривлекательной выглядела ее желтовато-зеленая забрызганная, выцветшая поверхность.
Возможно, мне следовало с самого начала захватить с собой тонкие целлофановые перчатки. Жаль только, что заранее не догадалась, что в таких богом забытых местах может найтись то, к чему мне вдруг впервые в жизни захочется прикоснуться.
– Саш, зырь, что нашел!
Я подняла глаза на Илью. Тот демонстративно тряс какой-то рваный предмет с торчащей из него пружинкой, очень напоминавший своим видом записную книжку, в которые моя мама записывала разные новые интересные рецепты для дальнейшей готовки.
– Вижу, ты все-таки что-то тронул.
Илья равнодушно отмахнулся.
– Ой, да не занудствуй. Гляди лучше...
* * *
Найденный предмет действительно оказался небольшой записной книжкой. Правда, в крайне ужасном состоянии, с отсутствием больше половины страниц, с печально покачивающимися теперь на металлической пружине оставшимися белесыми фрагментами, словно кто-то наспех вырвал те.
Там владелица книжки, какую она называла своим «личным дневником», изливала душу в самом прямом смысле этого слова, о горе, которое росло в ее сердце из-за многочисленных случаев, когда на ее же собственных глазах маленьких детей, а в особенности инвалидов, не только отказывались принимать в новые семьи, ссылаясь на якобы плотный рабочий график и, соответственно, отсутствие времени на уход за больным ребенком, но даже своих собственных детей сдавали в приют.
Сдавали просто потому, что те оказались не похожи на других здоровых, веселых и активных ребят. Не похожи на обычных малышей, каких мы все так привыкли видеть играющими на улице.
Они сильно отличались от своих сверстников и будут отличаться от них впредь до самой старости, потому что так распорядилась природа.
После прочтения нескольких страниц внутри меня остался очень неприятный тоскливый осадок и какая-то необъяснимая пустота в груди. Растущая апатия. Ведь я всегда оказывалась довольно впечатлительным человеком, когда речь заходила о детях, даже несмотря на то, что в то время я и сама была ребенком.
А потом я узнала о маленькой Анечке. Милой и доброй четырехлетней девочке, которую после двух попыток удочерения в хорошие семьи в обоих случаях отвергли, вернув ребенка обратно в приют, не объяснив толком веских причин своего решения. Но Анечка не отчаивалась: она с улыбкой рассказывала всем, что когда-нибудь за ней обязательно приедут мама и папа, полюбят ее, заберут к себе, и она больше никогда не будет чувствовать одиночества из-за отсутствия тепла и ласки родительской любви. Мама станет рисовать с ней, заплетать ее красивые длинные косы своими нежными руками, читать на ночь сказки про принцесс и злых драконов, а папа будет забирать ее из детского садика, гулять с ней на улице, покупать много мягких игрушек и защищать ее от всего плохого, как настоящий рыцарь.
И такие родители нашлись. Действительно нашлись, примерно через полтора месяца, когда наступил февраль. Девочка даже успела несколько раз с ними встретиться, оставалось только разве что собрать все необходимые документы...
...Как вдруг, после одной особенно долгой прогулки в летящем косой стеной вечернем снегопаде Анечка простудилась.
Сначала простуда протекала легко и почти не беспокоила девочку. Уже через несколько дней та снова весело прыгала и скакала вместе с остальными ребятами, словно и не было у нее никакой болезни. И именно в этот момент все воспитатели единодушно пришли к выводу, что все непременно обойдется: малышка пропьет определенное время травяные сборы и молоко с медом, прописанные местным пожилым врачом, специально приставленным к их приюту, и непременно выздоровеет.
Но в какой-то момент болезнь начала стремительно прогрессировать, перерастая в нечто более тяжелое.
С серьезным лечением специально разработанными антибиотиками сильно запоздали, пневмония успела крепко вцепиться своими уродливыми ветвистыми корнями в легкие ослабленной иммунной системы из-за постоянного стресса, вызванного страхом вечного одиночества ребенка.
А через несколько дней Анечки не стало.
* * *
С тех пор как мы с Ильей нашли ту записную книжку, прошло около восьми лет. Все ребята из нашей дружной компании давно разъехались кто куда, намереваясь поймать удачу за хвост, и только одна девушка решила остаться в этом старом, наполовину покинутом людьми поселке с населением от силы около двухсот человек, будучи повзрослевшей выйдя замуж за сына местной управляющей двумя продуктовыми магазинами.
Я стояла у входа в заброшенный приют, держа в опущенной руке маленького, недавно купленного коричневого плюшевого медвежонка с большим бантом на шее из бархатистой ленты. На небе собирались тучи, предвещая скорый проливной дождь.
Неторопливый шаг за шагом ноги настойчиво вели меня на тот самый второй этаж здания со сползающими со стен грязными обоями, какое я так хорошо сумела запомнить и которое ничуть не изменилось с того момента. Деревянные балки и другие доски из того же материала местами прогнили настолько, что стало ясно: через год-другой постройка окончательно рухнет.
Оставив игрушку на разорванном детском матрасе, я, едва шевеля губами, тихо произнесла одну-единственную фразу:
– Они любили тебя, Анечка. Твои новые родители очень тебя любили. Просто... не успели забрать тебя с собой.
Я еще некоторое время сидела вот так на корточках, улавливая монотонно капающую откуда-то воду, сжимала лапу плюшевого мишки, смотрела без единой мысли в голове расфокусированным взглядом в случайную сторону.
А потом поднялась на ноги и решительно зашагала прочь.
...И в самый последний момент, перед тем как исчезнуть за стеной начинающегося коридора, что-то вдруг потянуло меня обернуться.
И я обернулась.
Игрушки уже не было, она словно исчезла. Вместо нее на кровати лежал альбомный лист с нарисованным разноцветным домиком, а рядом с ним – семья из трех человек: мама, папа и маленькая девочка с длинными волнистыми волосами русого оттенка.
А неподалеку стояла еще одна девочка, держащая правой рукой маленького мягкого медвежонка, одетая в длинную черную кофту с накинутым на голову капюшоном.
...Прямо как у меня.
#страшныерассказы #страшныеистории #страшныеисториинаночь #ужасы #страшилки