1891 год
Область войска Донского. Не ограничиваясь взломами замков и кражей в городе, господа искатели легкой наживы совершают свои проделки в вагонах. Так 6-го октября по дороге из Таганрога к Ростову в вагон третьего класса зашел молодой человек, который, заметя, что пассажиры спят, отворил окно и одной рукой держался за него, имея, как видно, выпрыгнуть из него, а другой начал шарить в кармане пассажира Я., который в это время спал. Другой пассажир Л., заметя это, притворился спящим, и когда герой хотел уже выпрыгнуть в окно, Л. поднял тревогу, и жулика схватили и совершили над ним «домашнюю» расправу, т. е. так, что дело обошлось без протокола и присутствия жандарма».
«Таганрог. В ночь на 4 октября, как мы уже сообщали, на Петрушиной косе были совершены две кражи лошадей и учинено несколько покушений на кражи там же и на дачах Клюева и Шилье. Ночью, около 12 часов, три или четыре цыгана, без сапог в шерстяных чулках, как нужно полагать, из расположенного около города табора, очутились на промысле. В двух дворах на Петрушиной косе: у Писаренко и Муранти, им удалось вывести двух лошадей, которые отвели за поселок и привязали: одну в лесу, а другую у дачи Клюева, а сами отправились для дальнейших своих действий. Подойдя еще к двум дворам на косе, они, потерпев неудачу, отправились на дачу Клюева. Здесь в доме выломали раму и похитили самовар и еще кое-какие мелкие вещи, а затем отправились на дачу Шилье и там взяли четыре матраца. Местные сторожа, заметив присутствие непрошенных гостей, подняли тревогу, чем и заставили воров убраться ни с чем, причем двое из них направились к лошади, привязанной около дачи Клюева с целью, как видно, дальнейший побег продолжить на ней. Разбуженные поселяне Петрушиной косы, вооружившись двое дубинками, а двое заряженными дробью одноствольными ружьями, найдя лошадей: одну около леска, а другую около дачи Клюева, возвратили потерпевшему первую, а около второй сделали засаду. Когда же похитители стали приближаться к лошади, то поселяне стали кричать: «Стой! Или будем стрелять»! Злоумышленники на эти крики не обратили никакого внимания и продолжали приближаться к лошади, но, заметив поселян, бросились бежать, тогда двое из засадников сделали залп из ружей и сильно ранили одного из похитителей, назвавшегося Павлом Гапоновым, который пробежав подстреленным 200 шагов, упал на землю в изнеможении, а другой злоумышленник убежал, спрыгнув с обрыва вышиной более 30 аршинов, оставив на месте своего падения одну лишь шапку. Гапонов отправлен в тюремную больницу, а остальные похитители пока не разысканы». (Приазовский край. От 08.10.1891 г.).
1893 год
«Станица Каменская. На днях в станице Каменской, в отделении Новочеркасского окружного суда, слушалось, между прочим, следующее интересное дело. Обвинялся некий Саморябов в проживательстве по чужому паспорту. Личность обвиняемого загадочна; сведения из его жизни заключают в себе что-то романтическое. В настоящее время он уже дряхлый. На вопросы суда о его личности он отвечал, что звали его Антоном Дрюченковым, потом Петровым, а за последнее время Саморябовым; лет ему 74, а звание – бродяга, настоящего же своего происхождения и имени он не знает. В своих прежних показаниях у следователя он объяснил сперва, что он бывший крепостной какого-то екатеринославского помещика, бежавший от него в молодости, но наведенными справками показание это не подтвердилось. После этого он назвался уроженцем Херсонской губернии, но и там такового лица не оказалось. Затем он объяснил, что он крестьянин Пензенской губернии, ушедший из своего села семилетним мальчиком; служил рядовым на Кавказе, где однажды оскорбил офицера, за что был приговорен военным судом в каторжные работы на 12 лет. На пути в Сибирь, около города Казани, он бежал, обменявшись паспортом с одним товарищем и под чужим именем прожил в разных местах России около 30 лет. В конце этого периода он служил сторожем при правлении одной из верховых станиц Донской области, где ему случайно попалась отставная солдатская книжка некоего Евдокима Саморябова. В архивах тоже не могли найти дела о рядовом Дрюченкове, только по одному журналу значилось, что на пути в Сибирь убежал арестант Дрюченков, приговоренный на 12 лет на каторгу. Кроме этого, ничего не было найдено. При таких данных суд, по словам «Д. Р.», приговорил обвиняемого заключить в тюрьму на 1 год, а затем поместить его в приют общественного презрения. Обвиняемый ни одного слова не сказал в свою защиту и выслушал приговор спокойно и равнодушно». (Приазовский край. 256 от 08.10.1893 г.).
1894 год
«Ростов-на-Дону. В ответ на жалобу торговцев золотыми и серебряными вещами по поводу разрешения им производить на базарах ручную торговлю этими вещами, городская управа объяснила войсковому начальству, что большинству жалобщиков запрещено производить торговлю в виду неодобрительных отзывов о них полиции».
«Ротов-на-Дону. Одним из местных торговцев через транспортную контору был послан в Ставрополь-Кавказский хорошо упакованный шелковый товар. Каково же было изумление отправителя, когда вчера он получи письменное заявление от лица, на имя которого послан товар, что, вместо шелка, ему доставлены грязные, никуда негодные тряпки. Это уже не первый случай такого странного, чтобы не сказать больше, «превращения».
«Ростовский окру. Еще несколько лет тому назад в Ростовском округе были произведены опыты разведения хлопка, причем в некоторых местах опты эти достигли желанных результатов. Теперь же, как мы слышали, некоторые земледельцы имеют желание серьезно заняться разведением хлопка и намерены обратиться с ходатайством к господину министру земледелия о командировании в наши края опытного, хорошо знакомого с делом агронома. Командированное лицо должно будет на месте определить пригодность местной почвы для упомянутой цели». (Приазовский край. 259 от 08.10.1894 г.).
1898 год
«В гирлах Дона. Борьбе рыболовной инспекции с хищниками-рыбаками в низовьях Дона, борьбе беспрерывной, упорной и ожесточенной, не предвидится конца. Самые строгие меры и ежедневное, нещадное преследование мало устрашают хищников. Вооружившись винтовками и револьверами, точно и впрямь на войну собравшись, этот отчаянный народец (мы говорим преимущественно о хищниках-«бродачниках») еженощно отправляются на промысел опасный (лов рыбы в запрещенных местах и запрещенной снастью – «бродаком»), отправляется, готовый на все решительно.
12-го числа прошлого месяца между так называемым плавучим маяком и селением Мержановской, около двух часов дня, рыболовный разъезд, под наблюдением доверенных Куралимова и Щекотина, заметил в море два подозрительных каюка. Желая узнать, в чем дело, разъезд, плывший на дубе, вздумал было приблизиться к намеченным каюкам, но не тут-то было. Едва они сделали эту попытку, как с каюка на встречу послышались выстрелы из винтовок. Хотя разъезд состоял большей частью из людей, не состоящих специально на службе у рыболовной полиции, мало привычных к выстрелам и пороховому дыму, мирных жителей станицы, попадающих в разъезд «по очереди», тем не менее, он стал преследовать хищников-бродачников (так как это были они), но последние, не переставая стрелять, успели скрыться, благодаря, главным образом, легкости своих каюков, плывших гораздо быстрее дуба. Такой же точно случай имел место и 13-го сентября против гирла Старая Кутерьма, причем хищники, отстреливаясь, также успели уйти. Прельщаемые значительностью богатством добычи от лова «бродаками», хищники не боятся никого и ничего, и только хорошо знакомое им пыхтение и грозный силуэт «Казака», парохода, находящегося в распоряжении начальника рыбных ловель, заставляет их удирать без оглядки.
А вот еще один случай. В начале сентября два кордонных казака, Радионов и Попов, заметили на взморье подозрительных рыбаков-сетчиков. Предположение, что это хищники, вполне оправдалось: рыбаки высыпали сетки в запрещенном месте, но затем, увидев, что к ним приближаются в каюке казаки, стали уходить по направлению к селению Морской Чулек. Радионов и Попов пустились за ними в погоню и догнали их у берега названного селения. Но тут картина внезапно изменилась. К хищникам немедленно присоединились на помощь односельчане, и преследуемые превратились в нападающих. Обступив казаков, толпа схватила Попова, отняла у него оружие – шашку и револьвер, и жесточайшим образом избила его. Радионов успел в это время убежать и спастись таким образом от избиения. Приведенные здесь случаи далеко не единственные и повторяются в той или иной форме почти ежедневно».
«Область войска Донского. Это было в 1885 году. Я только что окончил курс в университете и должен был отбывать воинскую повинность. По приезду в свою станицу, я немедленно явился в управление отдела и заявил, что готов служить Царю и отечеству. Мне предложили выбрать полк и позаботиться относительно обмундирования.
Лето прошло для меня незаметно. В конце августа я уже щеголял в казачьем мундире и собирался ехать в Польшу, где стоял избранный мною полк. Станичники с сожалением смотрели на меня. «Учился, учился, а даже до урядника не доучился», - говорили они при встрече со мной. Хотя меня интересовало мое новое положение, но, с другой стороны, я боялся. «Не дай Бог, вспыхнет война! – думал я. – Тогда и мне сражаться с неприятелем». Одна мысль, что я стою лицом к лицу с каким-либо свирепым турецким башибузуком, приводила меня в такое состояние, которое, вероятно, переживают все храбрецы в роде меня. Хорошо про войну слышать, да не дай Бог ее видеть.
В первых числах сентября я выехал уже из станицы. Пароход тронулся. Поднявшись на трап, я долго смотрел на удаляющиеся от меня родные места. Я видел, как народ постепенно стал расходиться от пристани, а она, моя мать, все стояла на том же месте и махала мне платком. У меня защемило сердце, и слезы выкатились из глаз. Пароход обогнул колено, и станица скрылась из моих глаз.
Я не стану рассказывать о тех впечатлениях, которые я получил во время своей продолжительной поездки: это заняло бы много места и времени. Ехать мне пришлось ровно неделю. Прибыв на место назначения, я, согласно наставлению своего станичного начальства, представился командиру полка. Зная, что офицеры враждебно относятся к нашему брату – студенту, я подходил к квартире командира с сердечным трепетом. Но, сверх всякого ожидания, он принял меня чрезвычайно любезно: подал мне руку, угостил чаем и долго со мной беседовал. У сотенного я уже встретил не такой прием: прежде всего он заставил меня ждать в передней минут пять, руки мне не подал и разговаривал, не глядя на меня. Аудиенция носила чисто официальный характер и продолжалась не долго. Денщик сотенного повел меня в казарму, чтобы сдать вахмистру, который должен был водворить меня на место. Я знал, что вахмистр в сотне – сила, а потому, подходя к казарме, испытывал некоторую тревогу. Впрочем, «Лев мышей не давит», - подумал я и смело вошел в казарму. Меня подвели к бравому уряднику, который, подбоченившись, стал предо мной и сказал:
- Ты чей будешь?
Я назвал свою фамилию.
- Грамотный?
- Так точно, господин урядник, – отрапортовал я, вытянувшись в струнку и взяв под козырек.
- Писать-то хорошо умеешь? – продолжил он.
- Он дюже ученый, Аким Петрович, - ответил за меня денщик сотенного.
- Как это дюже?
- В ниверситете был.
- Таких-то нам и надо, - проговорил вахмистр, - писарем у нас будешь.
После предъявления вахмистру, я остался в казарме. Меня окружили казаки и с любопытством смотрели на меня.
- Ты капиталист штоли, парниша, будешь? – спросил меня один из казаков.
- Какой там капиталист. За развязку, должно быть, в полк прислали! – говорил другой из толпы.
- Черного кобеля не вымоешь до бела, - заметил третий.
Раздался смех.
- Смирно! – послышалось в казарме. Казаки умолкли и отошли от меня.
- Ваня, здравствуй! Какими судьбами?
Передо мной стоял молодой офицер, бывший мой товарищ по гимназии. Я обрадовался, как будто встретил брата родного. Он пригласил меня на чай. Я пошел на его квартиру, и мы долго беседовали, вспоминая о прошлом. Между прочим, товарищ познакомил меня с полковыми порядками и объяснил, что значит «капиталист» и «за развязку». Оказалось, что капиталистами казаки называют тех, кто платит капитал, т. е. состоят торговыми казаками, а «за развязку» означает за развязность и беспутное поведение.
Уже ночью я возвратился в казарму.
Тяжело мне было на первых порах привыкать к новой обстановке, но делать нечего: научит служба и решетом воду таскать. Как и другие казаки, я должен был выполнять все обязанности рядового: ходил в конюшню на закладку, чистил лошадей и питался от общего казарменного котла. Сотенный командир приказал даже, чтобы я посещал лекции «словесности». На другой день я уже был в числе слушателей. Аудитория была битком набита. Воздух – хоть топор вешай. Шла лекция гигиены. Читал ее урядник.
- Ну, слухайте! – обратился лектор к казакам. – Когда встанешь утром, умойся, морду полотенцем утри! Картушин! Повтори, что я сказал.
К уряднику подошел молодой плечистый казак. На лице его отражался испуг и какая-то беспомощная растерянность.
- Ну, говори! – повторил урядник.
- Встанешь утром, - лепетал казак Картушин, употребляя страшные усилия воспроизвести в своей памяти то, что сказано было урядником.
- Дальше!
- Полотенций… оботрись…, за… памятствовал, господин урядник.
- Вот необразованная скотина! Иди на место.
Сконфуженный Картушин стал на свое место, усиленно моргая глазами.
После лекции гигиены казакам дана была маленькая передышка, а потом, собственно, началась «словесность». Лектор опять подозвал к себе Картушина.
- Что такое знамя? – спросил его урядник.
- Знамя – это…, это… священная хируфь, - с дрожью в голосе ответил Картушин.
- Верно, хоругв. А что изображено на знамени?
- Двуглавый орел и свято крест.
- Что же обозначает орел?
- Отечество.
- А крест?
- Веру Христову.
Обливаясь потом, он отошел от урядника. После я ближе познакомился с Картушиным. Это был милый и сердечный казак. Я стал обучать его грамоте, а он за это исполнял кое-какие мои обязанности по казарме. С трудом давалась ему грамота, но зато на строевом учении он был молодец молодцом. В беседах со мной он жаловался на свою «беспамятность» и вспоминал о жене и детях, которых у него было трое. Не могу забыть того момента, когда Картушин, с трудом усвоив грамоту, собственноручно написал первое письмо своим родным. Он радовался, как малое дитя, и все благодарил меня. В то время, когда другие казаки убивали свой досуг на пустые разговоры и бессмысленное гоготание, Картушин забивался куда-нибудь в угол и читал книжки. Видимо, грамота была для него целым откровением, и он перечитывал одну и ту же книжку по несколько раз. В случае непонимания какого-нибудь слова или выражения, он всегда обращался ко мне за разъяснением. Я купил ему несколько книжек; он берег их как святыню, и каждый раз по прочтению прятал их в сундук.
- Непременно повезу домой и буду читать, - говорил Картушин.
В течение моего шестимесячного пребывания среди казаков я имел возможность ближе познакомится с ними и подметить их характерные черты. При поразительном иногда невежестве, казак с высока относится к крестьянину и называет его не иначе, как хамом. Эта кичливость и сознание своего превосходства имеют свое основание в прежних военных доблестях и заслугах казаков перед отечеством. Устаревший идеал храброго воина до сих пор еще живет среди казаков и, в связи с другими неблагоприятными условиями, служит одной из главных причин косности казака, нежелание его перенять что-либо хорошее в других краях и применить в собственной жизни. Ухарство, проявляемое в воровстве и в дебошах, не считается у большинства казаков за порок. На этом поприще казак проявляет выдающиеся способности: необыкновенную находчивость, сноровку и даже остроумие. Наряду с таким самомнением он способен дойти до полного само-обезличивания перед начальством и проявить немало деспотизма, если сам сделается начальником. Последнее качество невыгодно отличает и интеллигентных казаков, особенно наших офицеров. Вероятно, в этом сказался вековой военный режим, который, как известно, парализует волю человека и подавляет в нем всякую индивидуальность. Я склонен думать даже, что эти характерные черты казака играют довольно видную роль в сфере его общественной и семейной жизни.
Но зато в военном деле казак положительно незаменим. Я не раз удивлялся необычайной сметливости, способности казака быстро ориентироваться на совершенно незнакомой местности и умению его выйти из самого затруднительного положения. Одним словом: «где сухо – тут брюхом, где мокро – на коленках», но казак проберется к намеченной цели и выполнит задуманное дело с необыкновенной ловкостью.
С удовольствием вспоминаю и о маневрах. Нас было человек 30 под командой молодого офицера. Выехав однажды из леса, мы встретили на дороге крестьянина, который сказал нам, что в ближайшей деревне расположилось несколько человек драгун, наших неприятелей. Решено было взять их в плен. Посланный для разведки казак скоро вернулся и сообщил, что драгуны спешились и расположились на деревенской площади. Тихонько подъехав к деревне, мы с криком и гиком ринулись на площадь и, действительно, врасплох застали неприятеля. Драгуны метались из стороны в сторону, а некоторые из них бросились спасаться по дворам. Казаки ловили их и приводили к своему офицеру. При этом мне пришлось быть свидетелем такой сцены. Недалеко от площади находилось пожарище; от сгоревшей хаты осталась только печь и труба. Казак, видевший, вероятно, как там скрылся один драгун, быстро подскакал к пожарищу и осадил коня. В это время от седла его оторвалась какая-то сумка и упала на землю. И вот, держа на поводе лошадь, казак поднял сумку, развязал ее и вынут оттуда скрипку, а затем, желая убедиться, что она цела, он сыграл сейчас же «Барыню», спрятал опять скрипку в сумку и привязал ее к седлу.
- Ну, вылазь, вылазь! А то замажешься, - говорил он драгуну. Испачканный в сажу неприятель вылез из печи и покорился своей участи. Выехав из деревни, мы увидели одного офицера генерального штаба. Его сопровождал казак нашей сотни. Не успели мы отъехать несколько саженей, как казак догоняет нас.
- Здравие желаю, ваше благородие! – обратился он к нашему офицеру.
- Здравствуй, чего тебе нужно?
- Дозвольте, ваше благородие, сдать его в плен. Ледишший офицерик-то.
- А не влетит тебе за это?
- Нет, ваше благородие! Я его быстро оборудую.
- Ну, как знаешь. Твое дело.
Казак распрощался и поскакал к офицеру. Не прошло и трех часов, как он догнал нас в лесу и сообщил, что сдал штабного в плен.
Во время этой поездки офицер рассказал мне один характерный эпизод из минувшей русско-турецкой войны.
- Въезжаю я однажды со своим отрядом в болгарскую деревушку. Она была разорена, и жителей ни души. Проезжая мимо небольшого садика, и слышу за оградой какие-то стоны. Мы остановились, Я приказал казаку перелезть через забор и узнать, кто там стонет. Казак тотчас же соскочил с коня и скрылся в чаще. Послышались удары, и стоны прекратились. Является казак.
- Кто такое там? – спрашиваю я.
- Старик какой-то и, должно быть больной – лежит на земле и кряхтит.
- Что же ты с ним сделал?
- Взял полено, ваше благородие, да и прикончил – чего же он будет мучиться.
И это он говорил с таким выражением лица, точно, действительно, оказал благодеяние человеку.
Прошло шесть месяцев. Служба моя закончилась, и я собирался ехать домой. Казаки окружили меня и с завистью смотрели на мои приготовления к отправлению на родину.
- Вот добришша! Прослужил шесть месяцев, да еще урядниство заслужил. Не так, как наш брат. Кланяйтесь Иван Петрович, тихому Дону! – говорили мне на прощанье казаки.
С Картушиным мы расстались друзьями. На следующий день я уже сидел в вагоне и мчался в родные палестины». (Приазовский край. 265 от 08.10.1898 г.).