За эпохой классической культуры всегда следует эпоха разложения её форм и переосмысления её содержаний. За веками классической древности, что пришлась на «осевое время», последовали века так называемого эллинизма. Началась эта эпоха тогда, когда была осуществлена попытка универсалистского объединения разнообразных культурных и политических форм древности в единую квазигосударственную структуру Александра Македонского, венчающую долгий процесс отдельного развития культур и в то же время отрицающую их. Попытка оказалась не слишком удачной, империя Александра распалась, не успев сформироваться. Это был фальстарт, показавший текущую несводимость друг к другу культурного содержания, что вызрел на просторах древнего мира; время для этого ещё не пришло. Однако началась эпоха эллинизма — эпоха расцвета пёстрого и поливариативного частного при глубокой тяге к единому и универсальному. Понадобился новый субъект объединения, и им сначала стала Римская Империя, давшая образец социально-политического объединения культурной множественности. А затем — христианство, выступившее своего рода механизмом универсализации эллинистического индивидуализма.
На мой взгляд, русский Серебряный век, что пришёл на смену XIX веку, веку классической русской культуры, во многом воспроизводит эллинистическую философскую установку на индивидуалистическое расщепление единства и последующую универсализацию. Вспомните, что вы знаете о русском Серебряном веке. На память вам придут различные течения и направления в искусстве — символизм, имажинизм, акмеизм, футуризм... Но много ли вы знаете течений и направлений в литературе начала XIX века? Там практически не было этой пестроты эстетических установок, а стилистические различия если и существовали, то не были концептуализированы и возведены в ранг противостояния эстетических и тем более общефилософских учений. Да, исследователи выделяют классицизм, сентиментализм и романтизм, но эти течения в чистом виде, на мой взгляд, были свойственны скорее западной культуре, а в Россию они пришли в уже переосмысленном, пережитом, диалектически «снятом» виде. Не был, к примеру, Пушкин в чистом виде ни классицистом, ни сентименталистом, ни романтиком.
Формирование отдельного течения в искусстве — это продукт концептуализации различия, отдельности, несводимости к иному, когда творец осознаёт расщепление некогда единого потока на ручейки и протоки с невозможностью прибиться к чуждому. В нашей классической культуре такого расщепления не было, мы начали своё активное творчество тогда, когда эти ручейки уже были оформлены и концептуализированы, они все были в распоряжении наших творцов и выступали всего лишь инструментами, выразительными средствами желавших выразить себя как можно ярче и полнее содержаний. Иное дело Серебряный век. Здесь мы не получили готовой матрицы стилей и течений, и наши творцы творили её сами, разлагая некогда единое культурное целое на новую стилистическую множественность. И заодно — концептуализировали различия; вот почему многие деятели Серебряного века — это не только непосредственные творцы искусства, но и философы-эстетики, подводящие под своё искусство теоретическую базу. Едва ли в нашей культуре когда-либо была столь мощная саморефлексия, как в это время.
Зафиксировав момент концептуального многообразия Серебряного века, вернёмся к теме эллинизма, вспомнив слова непревзойдённого знатока античной и эллинистической культуры Алексея Фёдоровича Лосева, сказанные отнюдь не про наш Серебряный век: «Ранний эллинизм характеризуется крайним развитием индивидуализма. Он живёт субъективной ощутимостью бытия и стремлением превратить его в нечто субъективно-имманентное». Эта цитата важна для нас потому, что показывает механизм отпадения творцов нового искусства от классицистского первоисточника: каждый из деятелей Серебряного века ощущает себя законченной индивидуальностью, которая по-своему ощущает бытие и стремится превратить его в нечто субъективно-имманентное, причём как на уровне содержания своего творчества, так и на уровне его концептуального осмысления и оформления.
Но это только первое, начальное сходство с эпохой эллинизма, углубить которое можно, поняв её культурную диалектику в полном объёме. Поэтому продолжим вчитываться в Лосева: «Субъекту, пожелавшему изолироваться и превратиться в абстрактную человеческую единичность, открывается не только чувственный мир в соответствующем освещении. Ему должен также специально открываться и мир таких объектов, которые противостоят не только его уму или отдельным изолированным функциям, но и ему самому, взятому вне всяких изолированных функций, ему как личности, как цельному субъекту. В таком случае ему противостоят уже не чувственные вещи, но другие личности, и не астрономический космос, но бытие социальное, социальный и исторический космос».
И вот нашим деятелям Серебряного века противостоит сложившийся в то время социальный и исторический космос, который по-прежнему выражается в триаде самодержавие-православие-народность. По-прежнему существует император-самодержец, существует огромная Империя, существует Церковь, и все учреждения Империи поддерживают существование этого космоса, пытающегося гармонизировать отношения между многочисленными, всё более индивидуализирующимися элементами. К сожалению, не слишком удачно, ибо было это универсализирующее начало слишком мягким и ненавязчивым, оставляя отдельных субъектов в их тяготениях к «изолированным функциям». И эти субъекты, воспитанные на бесконечной революционной фронде и народническом утопизме, не поняли благотворного воздействия универсализирующего принципа Империи. Они бунтовали, они сочувствовали другим бунтовщикам, они заигрывали с революцией, становясь объектами критики несколько более благоразумных авторов «Вех», и они её накликали.
Дала ли им революция искомую изолированность субъектов, либо она выступила тем же жёстким универсализирующим фактором, каким выступило бескомпромиссное христианство после готовой к компромиссам Римской Империи? Ответ, думаю, очевиден. Выше я писал, что в эпоху эллинизма христианство выступило механизмом универсализации эллинистического индивидуализма, а теперь таким механизмом выступил большевизм. «Исходный пункт римского ощущения жизни и красоты есть инстинкт онтологического универсализма, возникающий в сфере пластически понимаемого социального бытия», — пишет Лосев. А что такое социальное бытие в римском понимании? «Римское чувство социальности есть прежде всего чувство дисциплины, формального повиновения, юридического всеопределения. Отдельной личности здесь яснее всего и понятнее всего — подчиняться, не иметь своего содержания, быть вещью в руках социального абсолюта и коллектива». Именно таким стало послеримское христианство, именно таким стал послероссийский большевизм. И то, и другое лишь взяли и развили до абсолюта интенции предшествующего периода.
Римское сознание требует абсолютизма, и его же требует русское сознание, поскольку оно — единственный живой наследник Рима. Но «римский абсолютизм, подчиняя личность безусловной формальной дисциплине, в то же время не только оставляет за нею значительную свободу внутреннего самоустроения, но даже определённо требует известной чувственной пестроты во внутренней структуре духа». Такую пестроту мы видели в эпоху эллинизма; и такую же пестроту мы видели в эпоху нашего, русского эллинизма — Серебряного века. Но любой эллинизм обречён погибнуть под пятой универсализирующей идеологии, отливающейся в юридические, требующие повиновения формы. Погиб и наш.