Не хочу паразитировать на Пелевине.
Так и подмывает написать: "но придётся".
В отношении книжек Виктора Олеговича я не скажу ничего нового. Так что этот текст, вероятно, можно счесть паразитированием. Вот если бы я вывел что-нибудь эдакое. Какую-нибудь атрибуцию экзекуции, неизвестные рудименты комплиментарных ламентаций гнозистических функций его персонажей.
Ничего подобного. Я напишу о том, как менялось восприятие книг с течением времени этого малосуществующего автора.
Точнее, это текст будет о трёх прочтениях всего лишь одного произведения Пелевина — "Жизнь насекомых".
Я читал его трижды.
Первый раз — в апрельской "Знамени", конечно, от 1993 года. Причём, прочитал я роман намного позже выхода номера. Наверное, пару лет прошло, прежде чем.
В постюности я Пелевина не читал. Когда я узнал от одной моей хорошей знакомой, что она пишет курсовую или даже диплом по Пелевину я округлил глаза и усмехнулся про себя. Я не считал Пелевина писателем о котором можно писать курсачи, тем более, дипломы.
Знаменская "Жизнь насекомых" не произвела на меня впечатления, но запомнилась. Вот это странно, согласен. Почему вдруг что-то втемяшивается в память, если тебе это что-то безразлично? Значит, не безразлично. Вся эта насекомая дребедень меня исподволь фрустрировала.
Спустя лет пятнадцать я взялся читать все вышедшие к тому времени книжки Пелевина подряд. Последним вышедшим к тому времени был роман "t", он меня разочаровал.
Одной из первых я перечитал "Жизнь насекомых" и когда завершил пелевинский забег, признался, что именно "ЖН" понравилась мне больше прочих его книг. Нет, правильнее сказать: показалась мне значительнее прочих его книг.
Этот роман скрупулёзный. Текст напоминает тинктуру, полученную опытным алхимиком в своей лаборатории. Алхимик работает очень точно, по тщательно продуманному рецепту, предельно точно взвешивая на чувствительнейших весах норму каждого компонента и вынуждая их вступать в реакции, сопровождаемые разнообразными эффектами. Главный из них — ступор.
Самое поразительным для меня было было исключительно ловкие превращения людей в насекомых и обратно. Сделано это чрезвычайно искусно.
В романе действуют не люди под видом насекомых и не насекомые, олицетворяющие людей, нет, это было бы и просто и нудно. Роман — тот самый человейник, в котором человеческое становится референсом насекомого и наоборот. Главки, как вспышки света в пещере Альтамира, в которой девочка вскричала от потрясения первобытными рисунками: "Папа, папа, смотри, быки!"
Вот и мы, добросовестные ошеломлённые читатели, от потрясения молчим и пугливо мыслим: "Батюшки-светы, да это же мой знакомый Колька... или подруга Зойка... или я сам".
Спустя ещё пятнадцать лет я вновь перечитал "Жизнь насекомых".
Только на третий раз я оценил Пелевина как прозаика. Не только как главного фрустролога современной российский литературы (есть ведь Сорокин), и не только как искусного алхимика и иллюзиониста, но и как замечательного литератора.
Он ведь, зараза, в самом деле, хорошо пишет.
Я не ругаюсь.
В новгородской летописи 1117 года читаем: «Единъ от дъякъ зараженъ былъ отъ грома». Заражён в смысле поражён.
Александр Сумароков в XVIII веке писал:
«Когда прекрасна мать, а дочь ее урод,
Полюбишь ли ты дочь, узришь ли в ней заразы,
Хотя бы по уши зарой ее в алмазы?»
Здесь зараза — очарование девицы.
Так что вот, до сих поражённые очарованием пелевинской прозы, мы...
многие из нас...
кое-кто из нас...
один из нас...
...предполагает, что он в самом деле где-то существует в виде огромных тёмных, молчаливых очков, разгуливающих по зарослям чапараля.
Вот`с.
О дорогом моему сердцу Юрии Ковале
Забывчивый Измаил. О романе Михаила Шишкина
Незабытый, незабвенный Соколов-Микитов