1891 год
«Таганрог. В трактире сидят местные купцы и толкуют о Москве, один из них только что вернулся оттуда.
- Доложу я тебе, Игнат Панкратьевич, наивеликолепнейший город наша матушка Москва!
- Вестимо, город – всем городам город, на всю анперию город.
- И могу тебе сказать, чего хошь, то мгновенно и получай, и не сшеть трактиров, погребов, уж русскому человеку развернуться можно, али купецкому ндраву ракомболь совершить, видимо-невидимо, можно сказать, что ни шаг, то и совершай атдохновение.
- И народ там, должно быть, богобоязненный, потому церквей там сорок-сороков.
- Это особ статья, народ, можно сказать, первый сорт, посты соблюдает, в церкву ходит, насчет приношениев не скупится, ну а если где нужно какую ни на есть кононаду совершить, али заставить кого на голове ходить, это завсегда обставляют во всей статейности.
- Ну, а на счет кредиту как?
- Дают, только сюда, значит, вот в Ростов боятся, оно не так что боятся, а большое, значит, сумление имеют.
- Скажи на милость!
- Да мне так один купец прямо сказал, вы хоша совесть бы имели, ну поторгуй 5 – 6 годков, тогда и выворачивай шубу, а то возьмете 2 – 3 месяца пошумите. Да, сейчас и насчет художества.
- Художества?
- Да чичас это у вас на вывеске, как по щучьему велению, другой купец уже висит, образование у вас по этой части уж больно доскональное и скоропостижное.
- Оно, конечно, не следует так поступать, 2 – 3 месяца это что ж обидно, а что вот ежели 3 – 4 года торговать, да купца не накрывать, не пропеть ему, значит, «извещаю, ангел мой, что прощаюся с тобой», так это что ж, это и не коммерция, потому коммерция без ефтого доброго слова не стоит.
- Ну, а на счет гуляниев, ежели желаешь ублаготворить свою натуру по всей купеческой линии, с подобающей тебе честью и уважением?
- Увеселениев этих самых, во, по горло, ешь не хочу, был, братей мой, и на хранцузской выставке, штука я те доложу иноземная.
- Хранцузская выставка – не резон.
- Для ча не резон?
- А так не резон, потому, зачем этому хранцузу, да в Москву, город божественный, а они-то, кажись, ее и поджаривали.
- Совершенно так оно и было, да теперь опомнились, взяли и пришли к нашему начальству и говорят: желаем мы у вас пардону просить и совершить покаяние.
- Скажи пожалуйста?
- Ну, а начальство наше известно, народ православный – грехи прощает, можно говорит, только вы в Москве покайтесь.
- Ага!
- А хранцуз, значит, мусью, по-нашему не разумеет, не дошел до ефтого, и говорит: мы что ж, ваше благородие, мы покаемся, только вы уж разрешите нам там выставку сварганить, мы, значит, там и покаяние совершать будем.
- Ну, и разрешили?
- Обнакнавенно разрешили.
- Видал их покаяние?
- Даже очинно. Пришли мы это с фабрикантом, хранцузов этих видимо-невидимо, обступили это нас, головой кивают и бормочут: «Что прикажите, вина али водки»?
- По-нашему уже, значит?
- Не моги по-нашему и пикнуть, большой от своего начальства наказ имеют: по-русски ни…, ни…
- Ну, как же на счет вина и водки?
- Ведь, он видит, с кем дело имеет, значит, что русскому купцу на выставке надобно… И подали они, милый человек, сороковку Смирновской № 21…
- А што ж они своей водки не подают?
- Не дошли, не достигли, вот уж на што немцы и те никак не могут водку создать, они и так, и этак, а все у них шнапсия выходит, а не водка, патаму дело это рассейское. Да, выпили это мы, перехватили кой-чего и пошли в киятру. Сели в кресла, и выбежало это, братец ты мой, на эту сцену штук 20 барышень, довольно откровенных. Как увидели это они нас, ну, конечно, возрадовались, руками машут, головой трусят и пошла, братец ты мой, у них танц-классия, так это меня в кресле и поворачивало, но сдержался, не хотел, значит, хранцузам повадки давать.
- Ну, а далее?
- А потом, как завыли они, как завыли, а музыка, значит, подыгрывает.
- А чего выть-то?
- Как чего, чужа сторона, может она все время в посте проводит и не ела какой день другой.
- Ну, што ж – скажи, что вот, мол, купечество поштенное, соблаговолите на фриштечек пожертвовать.
- Она б и рада сказать…
- А за чем же дело стало?
- Не велено! Значит, такой наказ имеет – хош помри, а не моги ты по-русски разговаривать, пока полного покаяния не совершишь.
- Скажи на милость, какие строгости во французской нации»! (Приазовский край. от 05.10.1891 г.).
1893 год
«Ростов-на-Дону. По сведениям департамента торговли и мануфактур на всемирной выставке в Чикаго предложено выдать награду за «Донское шампанское» и столовые вина А. Ф. Лысенкову из Новочеркасска и статистическому комитету войска Донского». (Приазовский край. 253 от 05.10.1893 г.).
1894 год
«Александровск-Грушевский. Обращаем внимание наших санитаров и комитета народного здравия на в высшей степени грязное состояние всей базарной площади и прилегающих к ней главных улиц города. Сор, отбросы, навоз, арбузная и другая скорлупа – все это целыми горами навалено повсюду, и широкое раздолье одним лишь откормленным хавроньям, целые армии которых пожирают всю эту гадость, и если бы не эти пресловутые санитары, то обыватель пришлось бы ступать по одной лишь сплошной массе сора, навоза, скорлупы и прочих прелестей.
Городское управление, извлекая огромные доходы с базара, не позаботиться нанять одного-двух человек и на обязанности этих возложить уборку и чистку базарной площади и прилегающих к ней улиц.
Кроме того, следовало бы в базарные дни, когда из окрестностей прибывают сотни возов с различными продуктами, располагать эти возы вдоль улиц, так чтобы хотя была возможность обывателю пройти, а уж о том, чтобы проехать, и помышлять нельзя – до того симметрично возы эти расположены». (Приазовский край. 255 от 05.10.1894 г.).
1897 год
«Область войска Донского. Только что отпили чай и возвратились из столовой, а Тетеря уже стоит у своей парты и, отвернувшись ото всех, крутит себе папироску.
- Тетеря, дай табачку на папироску! – загалдели вокруг увидевшие этот маневр пансионеры.
- Так у меня у самого тилька на один раз покурить осталось, - как-то нараспев протянул Тетеря и поспешил в отделение пансиона, носящее над дверями английское название.
Тетеря был самым крупным представителем пансиона: высокого роста, скуластый, неуклюжий; нос имел в виде картофеля, а губы такой величины, что из них свободно можно было сварить холодец. Ходил Тетеря очень твердо, так что его было слышно на всю гимназию, говорил густым басом, ломанным малорусским языком, уснащенным всевозможными иностранными словами, подчерпнутыми из гимназических учебников. Несмотря, однако, на свою неуклюжесть, Тетеря очень старательно ухаживал за своей особой: несметное число раз причесывал свои волосы, принимал различные художественные позы, старался употреблять как можно больше литературных выражений и произносить слова «мягко», голосу своему придавал мелодический оттенок и при произношении звучных иностранных слов подкатывал глаза вверх от умиления. Но все это мало помогало: Тетеря был именно таким хохлом, которого нельзя было «выкрестить», И, как он не старался, он никак не мог замаскировать своего малорусского акцента. За крупные размеры и громовой голос пансионеры прозвали Тетерю «Пещерой» и немало допекали ему этой глупой кличкой. Еще больше неприятности доставляли Тетере его ноги, не умевшие ступать тихо и производившие при ходьбе страшный шум; пансионеры неприменении воспользоваться и этим обстоятельством, чтобы лишний раз возмутить спокойствие Тетери глупой поговоркой: «Чего земя гудэ? Тетеря идэ!» Эта фраза доводила беднягу до бешенства. За эти поддразнивания он терпеть не мог своих пансионский сокорытников и дружил только с одни пансионером под названием «Кума». Кума был самый длинный и худой пансионер, говорил дискантом, слегка заикался, но был тем хорош, что никогда не дразнил Тетерю и всегда с удовольствием выслушивал его повествования, как бы фантастичны они не были. Кроме Кумы Тетеря дружил еще с одни приходящим, по фамилии Водомлиновым. Водомлинов был богач и курил хороший табак, а Тетеря тоже любил курить, по больше на чужой счет: подсядет, бывало, к Водмлинову, потолкует с ним о чем-нибудь и затем протянет сладким голосом: «Покурымо, Водомлынов?» Водомлинов вынимает портабак, Тетеря запускает в него свои персты, набирает папирос на десять табаку, делает себе тоненькую папироску, а остальной табак укладывает в свою «портабашницю». Два-три таких маневра – и Тетеря обеспечен куревом на целый день. Своего табак он никому не давал, разве как-нибудь Кума врасплох застенет и выклянчит на полпапироски.
Вернулся Тетеря к своей парте и засел за повторение уроков, но предварительно просмотрел расписание. По-видимому, расписание уроков было очень подходящее., так как Тетеря чему-то улыбнулся и закрыл парту.
- Оце добре! – проговорил он нараспев и растопырил пальцы левой руки, чтобы правой пригнать их для более ясного счета.
- По закону выучил, по греческому не спросють, по физике прочитав, по истории уже знаю, по латыни списав…, следовательно, можно и книжку почитать! – решил Тетеря и, отбросив учебники, принялся читать какую-то книжку. Учился Тетеря не особенно дурно, но все дело портило его старание выражаться как можно красноречивее. Те науки, где не требовалось красноречие, он знал основательно, но история и словесность изводили его в конец. Хорошо еще, что наши учителя редко слушали то, что им отвечали, а больше витали где-то в эмпиреях и о качестве ответов судили по тому, часто или редко прерывает ученик свой ответ паузами. Тетеря старался учиться еще и потому, что побаивался родителей. Отец его был заскорузлый пан, стародавний, умевший только обеими руками подписывать свою фамилию. Всю жизнь свою прожил н на хуторе среди овец и рогатого скота. Первое появление его в город было вынужденное: он привез сына сдавать в гимназию и после первого же экзамена обратился к директору с «нижайшей просьбой»: «Вы на його, такого-сякого сына, не дывыться: вы його кыем по спыни!» Директор успокоил чадолюбивого родителя и выпроводил его на хутор. Тетеря остался в пансионе и ездил домой только на большие праздники, причем постоянно выслушивал от папеньки строгие наставления.
- Дывысь, хлопче, щоб мени не прийшлось тебе батогом стегать! – говорил папенька.
- Та я ж, папаша, получил «три» - оправдывался Тетеря.
- Хоть бы и пять! Твий учитель и классный навставник казав мени, шо ты плохо учишься, а посему прочие твои товарищи пидуть купатця, а ты сыды и учись! – наставлял папенька и уходил по хозяйству.
И Тетеря старался. Все уроки он знал ежедневно и, кроме зубрежки, находил время книжки читать. Читая книги, Тетеря выписывал в свою тетрадку, понравившиеся ему фразы и затем вплетал их в свое сочинение по русскому языку и так искусно, что его домашние сочинения имели довольно приличный слог и смысл, но зато классные сочинения, где он писал без всяких пособий, отличались бестолковщиной, нагромождением фраз, совсем не идущих к делу.
Только что Тетеря углубился в чтение, как к нему неслышной подстепью подошел Кума и запищал свои дискантом:
- Тетеря, дай покурить.
- Не дам! – отвечал густым басом тетеря.
- Почему? - спросил Кума.
- Потому що! – снова отрезал Тетеря и счел разговор оконченным. Кума пошел назад, несолоно хлебавши. Тетеря продолжал читать свою «книжичку».
Но вот пробил звонок, и все разошлись по классам. Шум стоял в классах невообразимый. Пансионеры делились новостями с проходящими. Тетеря подскочил к Водомлинову и едва успел сказать: «Покурымо, Вудумлынов», как дежурный по классу прокричал: «Идет!» и побежал к своему месту. В класс вошел учитель латинского языка, серьезный, прилизанный, разглаженный господин, никогда не улыбающийся и не шутивший с учениками. Учитель сел на стул, основательно оправил себя, внимательно рассмотрел список учеников и вызвал совсем неожиданно Тетерю.
- Так да, - проговорил учитель, - расскажите, Тетеря, правило из синтаксиса и приведите пример.
Тетеря скорчил самую скорбную физиономию – он совсем не ожидал, что его вызовут, и посему не особенно налягал на латинский урок. Но делать нечего – кое-как он рассказал правило и привел в виде примера фразу: oves nutriuntnr herba,
- Так да… переведите эту фразу, - предложил учитель.
- Яйца питаются травой! – умиленным голосом произнес Тетеря, со сладким сознанием оконченного подвига.
Весь класс покатился со смеха, даже учитель не удержался и первый раз в жизни озарил свой лик улыбкой.
- Так да… вы ошиблись: нужно перевести «овцы», а не «яйца».
Тетеря страшно обозлился на свой промах, на латинский язык, где так похожи друг на друга различные по смыслу слова, и на всех сотоварищей, обрадовавшихся случаю похохотать над ближним. Садясь на место, Тетеря так сильно ткнул соседа в бок, что тот едва не свалился с парты. Грознее тучи сидел Тетеря до конца урока; зато на перемене он подлетел к Водомлинову и перенес из его портабака в свой сразу папирос на пятнадцать табака. Это обстоятельство немного развлекло его печальные думы, но не на долго.
Начался урок физики, и Тетерю снова вызвали. Урок был об электричестве. Тетеря понес околесицу на счет грома и молнии, потом перешел к машинам, к искусственному добыванию электричества и закончит свой ответ самой литературной, по его мнению, фразой: «Як повернымо лигулятор и откроемо вентилятор, то електричество уныстожаетця и уходыть у землю». Весь класс снова разразился неудержимым смехом, но, чтобы не выдать приятеля, все уткнулись лицами в книжки, и только трясущиеся головы показывали, что ученикам приходится трудно от смеха.
Учитель, засадивший с самого начала урока весь палец в нос и занимавшийся «внутренней политикой», прервал свое занятие, извлек палец из носа, обследовал его со всех сторон и недоумевающе уставился на учеников.
- Что… А? Да, вы кончили? – обратился он к Тетере.
- Кончил! – смиренно ответил Тетеря, умильно подкатывая глаза.
- Садитесь! – проговорил учитель. – Кого бы это еще вызвать? – рассуждал он, просматривая журнал и засовывая палей в другую ноздрю. – Ах, вот кого! Пожалуйте сюда, господин Тетеря!
- Вы его только что спрашивали, - заявили ученики.
- Ах, да…, я и забыл… Э…, кого же это вызвать? Господин Тетеря! – опять произнес учитель.
- Да вы его только сейчас посадили! – снова заявили ученики.
- Да, да, виноват! Я вам, господин Тетеря, четыре поставлю. Пожалуйте сюда, Водомлинов! – и, вызвав, наконец, ученика, учитель вновь погрузился во «внутреннюю политику», не прерывая эти занятия до конца урока.
Заметив такое настроение, все перестали интересоваться уроком и углубились каждый в свое занятие. Класс затих, и только один Водомлинов, Бог знает о чем, рассказывал около доски и чертил какие-то фигуры.
Греческий урок прошел благополучно, и Тетерю не побеспокоили. Зато вслед за греческим был урок истории, и его обязательно должен был вызвать учитель. Тетеря знал это и зубрил хронологию, не обращая никакого внимания на греческий язык. Настал урок истории. Учитель вызвал Тетерю и предложил ему рассказать о правлении Анны Леопольдовны. Тетеря откашлялся и начал издалека:
- В царствование Анны Леопольдовны тьма невежества и грубости покрывала Россию…
- Дело в том, Тетеря, что вы очень образно выражаетесь, - заметил учитель. – Говорите, пожалуйста, попроще.
Тетеря начал «попроще», но поминутно заносился на «высокий штиль», вызывая свои произношением взрывы подавленного хохота. Учитель хотя и смотрел прямо на Тетерю, но ничего не слыхал и задавал новые вопросы только тогда, когда спрашиваемый умолкал.
- Кто был муж Анны Леопольдовны? – спросил учитель.
- Принц браушвейский, Антон Ульрич Мыхин! - ответил Тетеря, и умиленно закатил глаза. Весь класс так и прыснул. Учитель очнулся, но ничего не понял и предложил рассказать о свержении Бирона. Тетеря начал рассказ от Адама. Потом рассказал, как Бирона «сфатили з ливорвием в руках и звязалы». Класс поминутно оглашался подавленным взрывом хохота. Учитель перешел на средние века и предложил рассказать о крестовых походах. Тетеря повел рассказ, к чему-то приплел небывалое завоевание Иерусалима Аларихом, рассказал, как папа вышел навстречу с крестным ходом, и, вообще, понес такую галиматью, какой мы еще не слышали. Не зная, кого еще приплести к крестовым походам, Тетеря умолк. Учитель встрепенулся, посмотрел на часы и задал последний вопрос.
- Что такое Исидоровы декреталии?
- Исидоровы декреталии есть книжка, сборник папских революций…
- Резолюций, хотите вы сказать? Так, достаточно… садитесь! – проговорил учитель, поставив отметку в журнал, и вызвал другого очередного, а сам погрузился в мечты и, наверное, не слыхал уже ни одного слова из ответа. Пробыл звонок, учитель задал «от селе и до селе» и с сознанием честно исполненного долга отправился в учительскую. Тетеря вздохнул облегченно, вытер выступивший на лбу пот и запустил свои персты в портабак Водомлинова, чтобы перетащить оттуда в свой новую порцию табака.
Как-то незаметно промелькнуло остальное время дня, и также незаметно отпили вечерний чай; но только что возвратились из столовой, как из музыкального класса понеслись душу раздирающие звуки всевозможных инструментов. Готовилась репетиция предстоящего оркестрового концерта. Старый итальянец Илоиз или Янана в коротком светло-сером сюртучке и голубом галстуке расхаживал по классу, попыхивая вонючую сигару и постукивая дирижерской палочкой. Но никто не обращал внимания на эти стуки – каждый настраивал свой инструмент и производил на нем пробные рулады. Попробовал было настроить «кулурнет» и Тетеря, но тот издавал какие-то неестественные звуки. Настройка, кажется, не окончилась бы и до следующего дня, если бы не пришел директор и не подтянул всех участвующих. Все смолкло. Элоиз взмахнул палочкой, и оркестр заиграл первый куплет старинной польки, единственной пьесы, которую мог разучить он с оркестром. Первые шаги были удачны. Элоиз увлекся и помогал оркестру, подпевая своим козлиным голоском: «Я-на-на, на-на, на-на…». Как друг Тетерин кларнет споткнулся, издал какой-то гусиный звук «кэв» и сбил остальной оркестр с толку. Игра остановилась, и вновь началась настройка. Тетеря окручивал и закручивал винты, пробовал выдувать звуки – звуки выходили достодолжные. Снова началась полька, но на роковом месте кларнет издал тот же гусиный звук «кэв» и прервал игру. Тетеря обозлился, прикрутил винты, засадил кларнет на половину в рот и надул неимоверно щеки. Кларнет издал под ряд несколько невозможных, отчаянных звуков и умолк. Тетеря опустил винты, объявил, что в его кларнете лопнули «пыщики» и обозленный вышел в пансион. Тут он молча ходил взад и вперед и сердито шептал какие-то ругательства себе под нос. Кума, заметив такое мрачное настроение своего друга, подошел к Тетере и начал повествовать о своих охотничьих подвигах, о богатстве своего дедушки, о привольном житье на хуторе. Эти рассказы успокоили Тетерю и вовлекли в разговор. Он не остался в долгу перед Кумой и запустил рассказ о том, какие у них в станице бывают «охвицияльные балы» и концерты, как он на одном концерте играл пьесу на «шестьнадцять бемолив», как трудно жить в обществе, и что «жисть наша воопче есть масса ошибок»; потом от философии вновь возвратился к описанию своего хуторского сада и остановился на удивительной груше.
- Знаешь, у нас в саду растет груша-дюшес и дает массу плодов; так ото, як зирвешь дулю, та положишь в кабинети, так арамат и ходэ по всим комнатам.
- Спасибо тебе Тетеря, дай покурить! – внезапно прервал эти разглагольствования Кума и умиленно взглянул на собеседника.
Тетеря сразу не сообразил смысла и открыл портабак. Кума мгновенно запустил в него персты, вытащил себе на две папироски курева и скрылся в казачью комнату, оставив Тетерю на средине пансиона. Наконец, Тетеря сообразил, обругал Куму, плюнул в пустой след и, насупившись, засел за чтение какой-то книжечки.
Наступили выпускные экзамены. На письменном экзамене по русскому языку попалась историческая тема, совсем нежеланная учениками. Тетеря, не запасшийся никакими источниками по истории, пустился фантазировать: открыл, что Ермак Тимофеевич был Пугачев, что Екатерина Великая приходилась племянницей Александру I, что Ока впадает в Урал и прочее и прочее. Экзаменационная комиссия не признала никаких достоинств в новых исторических открытиях Тетери и не позволила ему продолжать экзамены. Он вспыхнул, не захотел оставаться еще на год в гимназии и поступил на ветеринара, по «склонности к животным», как он выражался». (Приазовский край. 260 от 05.10.1897 г.).
1908 год
«Таганрог. Третьего дня в открытом заседании таганрогского окружного суда было освидетельствование умственных способностей мещанина Эммануила Михайлова, обвиняемого в зверском преступлении. Михайлов, находясь в плавании на отцовской шхуне со своими товарищами: Иваном Писакским, Федором Порчиным и Сидором Минтяном, задумал продать отцовскую баржу, но в этом ему мешал Минтян, честный слуга старика. Чтобы избавиться от помехи, Михайлов напал на Минтяна, скрутил ему руки и ноги, привязал к шее огромный камень и бросил в море. Несчастный, конечно, утонул. Суд признал Михайлова нормальным». (Приазовский край. От 05.10.1908 г.).