Есть у меня один «отзывчивый» знакомый, склонный помогать без запроса.
Почему я беру «отзывчивый» в кавычки? Потому что, как говорят другие знакомые, делает он добро так, что потом ударить хочется. Есть в нем что-то такое, в результате чего «отзывчивость» выходит ему же боком - круг его общения стремительно сокращается. Но он этого не замечает, списывая все на неблагодарность и озлобленность окружающих.
В чем же могут быть причины? Каким образом можно причинять добро другим так, что люди вместо благодарности чувствуют раздражение?
Причины могут лежать в определенном складе личности.
Вот представьте себе: родился малыш, которого любят, о котором заботятся. Он ощутил вкус любви, тепло заботы, прочность привязанности между собой и взрослым.
Но потом что-то произошло. Что-то случилось с взрослым, который был и был теплым, понимающим и принимающим. И вдруг все тепло куда-то улетучилось.
Так бывает, когда родитель сталкивается с горем или разводом, чересчур погружается в свою личную жизнь – отправляется на поиски нового партнера или фокусируется на скандалах и разборках с нынешним, сосредотачивается на младшем или заболевшем другом ребенке, на карьере или вообще уезжает по рабочим делам, заболевает или начинает выпивать, в конце концов.
В общем, с родителем случается что-то для него более значимое, чем ребенок, и это отвлекает его внимание. Родитель, вроде бы, и не перестает любить своего малыша, но в их отношениях пробегает холодок, и взрослый иногда физически и практически всегда эмоционально начинает отсутствовать, а блеск в его глазах меркнет.
А малыш-то уже знает, что такое любовь, но не понимает причин, по которым он потерял внимание своего взрослого. Обращаясь к нему и замечая его отсутствующий взгляд и недовольное лицо, ребенок решает, что причины в нем самом – с ним что-то не так, он тревожит взрослого собой. Но он еще не уверен в себе и своих силах настолько, чтобы «встать из-за стола» и стать автономным. Он ещё не насытился и не напитался до такой степени, чтобы спокойно отпустить своего взрослого по его делам и верить, что тот вернется, если вдруг понадобится. Он хочет обратно в теплое и умиротворяющее слияние с взрослым, хочет снова видеть искру в смотрящих на него глазах родителя.
Но искры нет. Ребенок пробует достучаться и, конечно же, злится. Но злость – штука неоднозначная. Не рассчитаешь силу нажима - и рискуешь совсем потерять и так наполовину отсутствующего любимого взрослого. А слабее нажимать нет никакого смысла – взрослый останется таким же как был, а любить его такого невозможно. Так злость блокирует любовь, а любовь блокирует злость. Ребенок сдается и смещает фокус своего внимания с потребностей в любви и заботе на потребность во внимании взрослого, в необходимости увидеть хотя бы чуточку интереса к себе, не смея уже надеяться на большее.
Дилемма перед малышом встает, в общем-то, стандартная – как сохранить привязанность, не попав в зависимость. Эту дилемму, ребенок, познавший сладость слияния со своим взрослым, решает с помощью идентификации – он предпочитает отказаться от своей автономности, полностью слиться с взрослым и в итоге стать им. Теперь его собственные потребности и чувства, которые так расстраивают взрослого, перестают иметь значение. Но мы же понимаем, что это только иллюзия. Отвергнутые чувства и потребности сигналят о себе, создают напряжение и не дают покоя.
Тогда ребенок делает следующий шаг - проецирует их на взрослого.
Теперь он знает, что хочет и чувствует взрослый, принимая свои потребности и чувства за его.
Ну и третий шаг, чтобы защитить себя окончательно – профлексия. Ребенок начинает делать другому то, что хотел бы получить сам. Он начинает заботиться о своем взрослом, полностью фокусироваться на нем, старается угадать и угодить. В общем, становится родителем своему взрослому.
Так он убивает сразу двух зайцев:
🔹 снижает для себя значимость контакта с взрослым, ведь теперь взрослый зависит от него, а не наоборот.
🔹 И эта зависимость взрослого делает его, ребенка, лучшим взрослым, чем родитель.
Это ли не причина, чтобы его заметили и оценили?
Ощущение нужности и полезности его окрыляет, окрашивает в позитивные тона все происходящее и в какой-то мере анестезирует боль. Предпринятые защиты помогают ему поддерживать контакт, получать признание и даже в какой-то мере удовлетворение. Не настоящее, конечно, суррогат, но на безрыбье, и рак - рыба.
Так он становится, если хотите - рабом профлексии. Он не может не заботиться о других и с удовольствием взваливает на себя любую ответственность. Только так он получает то, чего жаждет – искру признания и интереса в газах других. Ему же самому, убежден он, ничего не надо. Его миссия, его призвание – приносить пользу другим, нести любовь и ничего не ждать в ответ для себя.
Однако полный отказ от своих потребностей, подавление ненависти, которую он испытал к бросившим его взрослым и отказ от любого проявления агрессии не проходят бесследно. Отрицая себя и свои потребности, взваливая на свои плечи огромный объем не соответствующей ни возрасту, ни возможностям ответственности, он не замечает, как истощается. При таком отношении к себе срывы, депрессия и болезни становятся неизбежны.
Он и срывается, проваливается в депрессию и часто болеет.
Мне очень нравится одно определение болезни - это культурно-санкционированный способ требования заботы. В его случае это именно так - срываясь и болея, он легализует свое право получить заботу от других и, наконец-то, позаботиться о себе, расслабиться, сбросить хотя бы часть ответственности, не проваливаясь при этом в чувство вины. Болезнь позволяет ему хотя бы на время вернуться туда, где он ещё был малышом, которого не бросили.
Что же во всем этом такого раздражающего?
Продолжение следует.
Автор: Юлия Ивлева
Психолог, Консультации в гештальт-подходе
Получить консультацию автора на сайте психологов b17.ru
