— Хоругвеносцы! — взбегает по хлипким ступенькам мальчишеское сопрано...
Сотни глаз ищут акварельный мазок, брошенный на влажную бумагу рассвета, — но крикуна и след простыл… Где же глашатай, — тот, кто растолкует малышне, сколько ещё петлять по пыльному серпантину тем, кого смерти похитили у жизни? Колонна пестрит флагами и штандартами, на которых указано время, когда нерасторопного мальчика или девочку срезали, как куст сирени для украшения алтаря. Выходит, все мы сгинули минуту назад…
Вскинув воспалённые глаза, я обнаруживаю над головой стяг, а ладони саднит от грубо обтёсанного древка, которое мне вручил неизвестный с хоругвью, чьи тяжёлые кисти тут же отхлестали мои бледно-землистые щёки. Я слышу, как ветер полощет стяг, где золотом на алой парче вышиты дата и имя моей погибели. Штандарты положено свалить к воротам рая. Но где он, этот горний чертог?..
Я оббегаю малышню, устроившую бивак на обочине. А когда придорожная пыль, превратив моё лицо в посмертную маску, стеарином оплавляет разгорячённые щёки, а наждак суховея, обтачивавший пересохшие губы, выметает из расщелин и каверн авитаминозные кровяные шарики, волна сладкого удушья накатывает и разбивается о мой восторженный взгляд. И есть чему восторгаться: в десяти шагах от меня, колеблясь, как пламя церковной свечи, стоит светлый дух. Вошёл он в дверь, прорубленную в стене зноя, уже извлёкшего из баночек гуаши и швырнувшего на загрунтованный картон утра густую, всю в колонковой щепе, позолоту солнцепёка. Ступает гость осторожно, мелкими шажками, как часовщик, наладивший старинные ходики.
Света тьма — и я пью сетчаткой этот дымящийся напиток, не боясь обжечься. Но сомнение гложет: а что, если на огонёк пожаловал коварный убийца? Все незнакомцы мазаны одним миром — звёзды, галактики, вселенные. С чужаками держи ухо востро. Не верь их россказням, особенно Солнца — вот уж кому палец в рот не клади. Сколько раз этот лежебока укладывался у моих ног, требуя почесать загривок. Я лакомил зверька из рук. Изучал повадки. Но зазевался и получил удар в темя, от которого не смог подняться. Так расплачиваются за истовость. Но я даже не успел окопаться в собственном страхе. Стальной занавес упал прежде, чем пламя выело желтки моих переполошённых глаз.
И зачем, не вняв совету матери, я отправился на пляж в солнцепёк? И почему, когда протуберанец, тромбом закупоривший кровоток, орал мне в уши об опасности, я не внял совету и даже пожелал испытать решимость, испить до дна чашу познания, подобно тому как Одиссей, дразнивший Сирен, приказал привязать себя к мачте галеры? Откуда мне было знать, чем закончится этот опыт? Вот-вот и мне откроется истина, но какую цену за неё заломят на этот раз?
Ангел, кажется, заметил мою робость — лёгкая усмешка скользнула по белому, как у альбиноса, лицу. И это добродушие выбило почву из-под моего запирательства. Меня знобит — ужас выдул печной нагретый воздух из моего жилища вместе с волей и рассудительностью. В панике, перемахивая через ступеньки, я сбегаю в подвал прошлого, где листаю пожелтевшую подшивку того далёкого лета, когда мама, сидя у кромки моря, состригала золотое руно с моих обожжённых плеч. Я хочу знать, как приручить пекло, чтобы, купив благорасположение монстра, посадить протуберанец на поводок. Но у прошлого рот зашит крупной стёжкой. А больше мне не у кого просить совета. И тогда я капитулирую.
Гость улыбается мне кромкой губ. Взгляд его кротких глаз не опаляет. И я чувствую, как засахариваются мои горькие ребячьи слёзы. А когда, расстегнув душу на все пуговицы, я распахиваюсь, как весеннее пальто, — колесо хрусталика, соскочившее с рельс и загрохотавшее по брусчатке ресниц, водворяется в привычную колею...
— В колонну по трое становись! — Крылья у ангела аккуратно уложены за спиной, как у волжской ленточной голубки.
Редактор: Глеб Кашеваров
Корректор: Татьяна Максимова
Другая художественная литература: chtivo.spb.ru