Желтый горох на фарфоровой кружке манил как никогда, хотелось взять изящную кружечку, наполнить сладким компотом и присесть на заснеженные ступеньки кухни.
— Вот выйдешь замуж и будет тебе приданое. А пока брать нельзя, а то кто знает, наживете ли вы без меня что-то еще.
Улыбнувшись, бабушка кивнула в сторону белого буфета, набитого до треска стекол, новой посудой.
— Ба, ну вот что ты говоришь, какое замуж? Никогда! Всегда буду жить с тобой и есть пироги.
Я прошлась рукавом синюшного свитера, к слову, доставшегося с братского плеча, по носу и громко застонав, потянулась за вишневым пирожком.
— Держи, не обожгись и не садись на голые ступени, возьми мой пуховой платок.
Бабушка протянула большую кружку
свежесваренного компота, засунула в карман зеленой шубейки горячий пирожок и отправила меня на улицу.
Никогда не забуду вид со двора.
Маленькие домики на горе светились, словно потерялись в темноте, а дымоходы дышали густыми клубами дыма, который растворялся в серости неба.
Снегопад присыпал деревню сахарной пудрой, прятал узкие тропинки, скрывал тонкую реку, разрезающую деревню надвое и гнул еловые ветви стройных красавиц, которые обрамляли деревушку со всех сторон, к земле.
Сидишь себе, рассматриваешь снежинки на рукаве, слушаешь лай брехливых деревенских собак, прикладываешь кружку к лицу, чтобы отогреть щеку и задорно постукиваешь сапогами о ледяные ступени.
Тогда мне казалось, что так будет всегда.
Люблю густую, скрипучую, по-доброму кусачую зиму, чтобы нос краснел как в детстве, чтобы щеки немели и волосы покрывались инеем, когда бредешь по тяжелым сугробам.