Утро понедельника
Будильник разорвал тягостную дремоту. Именно дремоту, ведь крепкий сон покинул меня тогда же, когда я покинул тёплое и влажное нутро моей матери и набрал полную грудь воздуха. Всю остальную жизнь я не спал, а лишь поверхностно бредил, прерываясь на однообразное течение лиц и событий, называемых жизнью.
Холодный душ, горячий чай. Спустился на первый этаж. Открыл подсобку и кинул остатки ужина Зверю. Не хотел давать ему кличку, взамен прежнего имени – это было бы несправедливо, – но попытки узнать имя не принесли плодов. Гремя цепью, Зверь добрался до еды и принялся жевать, неловко расставив руки, уткнувшись лицом в землю.
До остановки добрался за пару минут. Единственный фонарь привычно подмигивал рыжеватым глазом где-то над головой, тревожа сумрак раннего утра. Ветер уныло тянул с другого конца улицы, откуда всегда приходил автобус.
Стрелка наручных часов тревожно ползла дальше, а автобус так и не появлялся.
Я смотрел то на часы, то в дальний конец улицы. По обеим сторонам разбитого асфальтового полотна стояли деревянные домишки. Старые их рёбра расползались в стороны, выдавливая наружу желтые сопли утеплителя. Косые окна не отражали ничего, что выдавало бы жизнь позади пыльных, перепачканных грязью стёкол. От одного из домов отделилась тень: будто кусок стены ожил и отправился по своим делам. С вязким скрипом фигура добралась до остановки.
– Отменили осьмнадцатый…
– Простите? – переспросил я.
Во всполохах уличного фонаря появилась пожилая женщина. Тёплая куртка ниже колен, бесформенные резиновые сапоги. Руки сцеплены за спиной, там же – небольшая двухколёсная тележка с истрёпанной сумкой.
– Осьмнадцатый ждешь? – переспросила та.
– Жду.
– Отменили маршрут. Не ездит тут больше. Вчера читала в газете. Хе-хе…
Я посмотрел на другой конец улицы.
– Почему? – спросил я пожилую женщину.
– Писали, что пассажиров на этом маршруте нет. Не-рен-та-бель-но, – выговорила та, снова хихикнула и пошла дальше.
– Но ведь я здесь, я – пассажир!
Ветер донёс до меня ещё один хитрый смешок.
Вновь посмотрел на часы. Уже десять минут, как я должен был двигаться в сторону работы. Опоздание… ненавижу опаздывать… И что значит, нет пассажиров? А я кто? Кто, если не самый настоящий пассажир, думал я. Стою на остановке и жду этот проклятый автобус, который…
– Не придёт, – сказал я вслух. Подождал неизвестно чего ещё пару мгновений и двинулся пешком в сторону работы.
Опоздал на сорок минут. Благо, работу я выбрал такую, где мои особенности могли спокойно дремать в недрах разума, не сильно обеспокоенные творящейся в мире несправедливостью. Кстати, поэтому я вообще не читал новостей. Газет и телевизора я с успехом избегал, смартфона никогда не имел. Всё ради того, чтобы впасть в информационный голод, который давно сменился информационным безразличием, а теперь и вовсе – непереносимостью.
Работал я дневным сторожем на товарном складе. Что за товары там хранились, оставалось для меня загадкой. Ни разу я не видел содержимого картонных коробок и деревянных ящиков, что выгружались на склад молчаливыми рабочими или увозились с него в безликих стареньких грузовиках. Не было никакой нелепой случайности, из-за которой содержимое коробок падало на пол с верхней полки, раскрывая корпоративно-капиталистические тайны, если таковые вообще имелись.
Со мной работал второй охранник – Сергей. Кроме имени и бесконечной тяги к алкоголю и никотину я ничего не знал о ночном напарнике. Да и то, о своих пристрастиях он сообщил мне в той же фразе, что и своё имя. Запах изо рта сказал о Сергее всё. А ещё внешний вид: отёкшее лицо, красный опухший нос, впалые щёки и желтые ногти.
Несмотря на моё опоздание, я застал его, как и всегда, бездумно спящим на раскладушке в углу нашей коморки. Рядом на полу грязный стакан, пустая консервная банка из-под кильки в томате и миска, полная кожуры от семечек. На подоконнике щетинилась бычками старая банка из-под кофе.
– Сергей, Сергей! Я пришёл! – я легонько потрепал спящего. – Прости, что так поздно, автобуса не было…
Сергей с трудом раскрыл веки. Сморщил лоб и опустил сердитые брови на глаза.
– Сколько сейчас?
– Почти семь, – сказал я и отошёл в сторону, давая ему сесть.
Не без боли и треска в голове, напарник приподнялся на локте. Огляделся по сторонам, словно припоминая, как он тут оказался. Затем кое-как сфокусировал взгляд на мне.
– Ты же не опаздываешь. А тут второй раз за месяц…
Вот уж от кого я не ждал упрёка. Сергей мог явиться на час, на два, однажды на пять часов позже, объяснял всегда тем, что срался с женой. Мне, в общем-то, было некуда спешить, а потому я спокойно относился к его задержкам. Но это его ты же не опаздываешь что-то задело внутри. Я закрыл глаза на столько его промахов, а он взял и…
– Автобус отменили. Совсем, – сказал я.
Внутри что-то заклокотало. Это не звук, а скорее чувство лёгкой вибрации где-то в середине груди. Я прекрасно знал, к чему всё идёт, а потому отошёл к окну, чтобы не дать импульсу задеть Сергея. Надо просто подождать. Сосредоточиться на чём угодно, кроме живого существа. Я пристально смотрел на потрескавшуюся стену промышленного здания напротив нашего склада. Здание то было заброшено и готовилось под снос. Даже граффити на стене поблёкли от старости – такое оно было древнее. И вот по стене поползли новые трещины. И чем шире они разбегались – тем спокойнее становилось в груди. Когда от стены отвалился большой кусок, вместе с надписью «ЦОЙ ЖЫВ», стало совсем легко. Я громко выдохнул.
– Эта херня кого-нибудь придавит однажды… – прохрипел Сергей. Он полез под раскладушку и достал оттуда пустую бутылку водки. Сунул её в пакет, извлечённый из заднего кармана. В пакет отправились кожура от семечек, пустая банка кильки, а затем и бычки из кофейной банки.
– Пойду я, – Сергей вскинул руку.
– Давай.
По какой-то негласной традиции мы никогда не здоровались и не прощались за руки. То ли чувство разности, то ли моя брезгливость, то ли его подсознательный страх.
Я остался один. На часах семь утра. Вот-вот явится первая машина. Я прошёл в соседнюю комнату, что выходила окнами на въезд. Сел за стол, на котором находился пульт управления воротами и шлагбаумом, а также простенький компьютер. Чуть пошевелил мышкой – загорелся экран.
Благодаря Сергею у нас был интернет. Каким-то чудом он уговорил хозяина склада провести нам связь, и теперь с радостью перемежал распитие алкоголя с игрой в танки. Я же этих благ избегал, но проблемы с транспортом надо было решать.
Южные окраины Черноярска, известные как Дикий Юг, славились лишь маргиналами и, как бы сказали знатоки подобных районов, вырожденцами. Такие редко выбирались за пределы района, а потому год за годом исчезали транспортные блага, связующие тёмные и старые закоулки с городом. Сначала пропали трамваи, затем постепенно исчезали и автобусные маршруты, пока не остался один – восемнадцатый. Он продержался несколько лет, но теперь и он канул в муниципальную Лету.
Пару мгновений я глядел на ярлык браузера. Глубоко вдохнул, будто собирался нырнуть в холодную прорубь. Навёл курсор и дважды клацнул по правой кнопке. Старался не смотреть на пеструю мозаику из мигающих рекламных баннеров, обещающих интригующие знакомства с сорокалетними женщинами. Смотрел только на пустую строку, в которой змейкой появился текст: Отмена восемнадцатого маршрута,Черноярск.
Далеко не сразу, но я отыскал новость. Оказалось, что маршрут не отменили, а лишь сократили. В статье на городском портале была карта, где часть прежнего маршрута закрасили серым цветом. Именно ту часть, что проходила через Дикий Юг. Это купирование – или обрезание – назвали оптимизацией транспортного маршрута. Маршрут сократили ровно на ту его часть, что составляла путь от моего дома до работы.
– В связи с низким пассажирооборотом… – прочитал я причину вслух.
Что-то внутри меня вновь завибрировало, точно кто-то легонько пробежался по рёбрам изнутри, и те задрожали клавишами ксилофона. Я на миг закрыл глаза, переваривая прочитанное, затем открыл их и уже хотел закрыть статью, когда увидел внизу приписку: Возможные пути решения.
Дальше автор статьи рассуждал о том, как всё-таки связать Дикий Юг с цивилизованным центром. Этот отчаянный журналист не желал консервировать окраины во имя спокойствия зажиточной части Черноярска. Видимо, он хотел видеть все прелести городского безумия на каждой его улочке. Что ж, подумал я, посмотрим, что он там предлагает…
Помимо нереалистичных идей, касающихся урбанистических мутаций Дикого Юга, была одна – довольно реалистичная, требующая от управленцев минимума, по сравнению с другими идеями, вложений. Трамваи. Да, те самые, что первыми покинули этот район. Журналист настаивал на опыте других небольших городов, что получали в распоряжение списанную столичную технику. Якобы, таким образом можно возродить движение по ржавым рельсам, утопленным в грязи трущоб. Журналист ссылался на более низкую стоимость обслуживания трамвая, а также на дешёвый проезд, что, конечно же, было важно для обитателей окраины.
Я задумался. В какой-то сотне метрах от моего дома, чуть позади окосевших от древности хат, находилось небольшое депо. То самое, откуда, по-видимому, журналист и планировал запустить новые трамваи. Стоит заглянуть туда…
Протяжный гудок вырвал меня из рассуждений. За окном, свирепо горя глазами-фарами, нетерпеливо рычал первый за утро грузовик. Я впустил машину внутрь, бросив легкий кивок водителю.
– Да, – сказал я вслух, глядя на фото столичного трамвая в конце статьи, – стоит заглянуть туда…
Вечер понедельника
Сергей явился за десять минут до окончания моей смены. Я услышал его голос и посмотрел в окно. Он стоял в нескольких шагах за шлагбаумом и весело о чём-то беседовал с группой водителей, ожидающих погрузки. За десять минут он выкурил две сигареты и начал курить третью, но затушил, выдавив пальцами горящий комочек табака, после того как посмотрел на часы. Мгновение спустя он вошёл в комнату.
– Здоров! – бросил он, не подавая руки.
– Привет.
– Чего нового? – спросил он, глядя куда-то в сторону. В руке он держал пакет крепко оттянутый вниз. Я прекрасно знал, что там. Несколько бутылок пива и что-нибудь жирное и солёное одновременно. Сергей себе не изменял. Вчера водка, сегодня – пиво. Завтра опять будет водка. Упорству, с каким он разрушал печень, можно было позавидовать. Настоящий растянутый во времени суицид. Страхи трезвого разума сознательно выбивались алкоголем в ту зону, где они смешивались с этиловыми иллюзиями, отчего казались совершенно безвредными. Головная боль же не давала ощутить боль экзистенциальную, а когда и она проходила – наступала новая смена. И так по кругу.
– Ничего. Всё, как всегда.
– Понятно. Пора тебе домой, а? – прозвучало это скорее утвердительно.
– Да, уже пора.
– Ну и отлично.
Сергей поставил пакет на пол. Внутри звонко посмеялись бутылки. Пока я переодевался, он запустил танки.
– Я пошёл, – сказал я, расписавшись в журнале. – Ключи на столе.
– Ага, – не отвлекаясь от экрана сказал Сергей.
Направился к автобусной остановке, но замер на полпути. Никто не приедет. Низкий пассажирооборот… Развернулся и пошёл пешком.
Середина весны. В седьмом часу вечера ещё светло, но уже все тоскливо-серо. Кое-где остатки снега, что из-за чёрной грязевой корки, отказывается таять. Но большинство дорог приемлемы для пеших или велосипедных прогулок, несмотря на асфальтовые рубцы, вздыбленные древесными корнями пузыри и никогда не высыхающие лужи.
Меня бы не так сильно задела история с автобусом, случись это пару недель назад, когда у меня ещё был собственный велосипед. Но его украли. Ночью, прямо из подсобки, где теперь я держу взаперти Зверя. Собственно, Зверь и появился у меня после пропажи велосипеда. Можно сказать, взамен. Но об этом позже.
Я обнаружил пропажу утром. И довольно быстро нашёл виновного. На окраине легко найти человека, который что-нибудь да слышал, особенно, когда имеешь репутацию человека, с которым лучше не связываться. А именно такая у меня репутация. Нет, я не славился ни силой, ни криминальным разумом, даже мало-мальски серьезных связей у меня не было. Всему виной один случай из детства… Уверен, если вы поспрашиваете на Диком Юге, что случилось в детском саду номер 7 в девяносто восьмом, вы многое поймёте. Во всяком случае, поймете, почему особо мнительные люди обходят мой старенький дом стороной.
В общем, поспрашивав вокруг, я быстро отыскал того, кто украл мой велосипед. Гастролирующий наркоман – сирота, кочующий по провинции. Он сдал мой велосипед за несколько доз. Вора я обнаружил неподалёку от дома. Он забрался в сгоревший барак, где и погрузился в наркотический сон. Стоит ли говорить, что из-за кражи, я опоздал на работу. А затем, глядя на этого бедолагу я остро ощутил несправедливость. Несправедливость кражи того, на что я копил больше года.
В груди заклокотало, таинственные полости начали попеременно раскрываться и схлопываться внутри моего тела. Это происходило всё быстрее, пока не превратилось в сплошную телесную дрожь. Затем откуда-то ударил ветер. Кажется, он дул во все стороны от меня. То есть, именно я был источником этого ветра. Влажные жидкие волосы поползли по лбу наркомана дождевыми червями. Его целлофановая куртка затрещала от потоков воздуха. Бедолага слегка поморщился и выпустил дозу слюны на подбородок.
Как и всегда в таких случаях, когда мой Дар набирал полную силу и вырывался наружу, мне хотелось лишь одного: забраться под одеяло и пролежать там в надежде, что мир, когда я увижу его вновь, изменится не слишком сильно. Порой, в тягостных грёзах после выхода Дара на свободу, мне мерещились по-настоящему апокалиптические сны. Смешение всего и вся в уродливые полуживые композиции, что тянут ко мне руки, впиваются глазами, пытаются укусить вытянутыми мордами…
Утром я обнаружил Зверя. Существа, привлечённые Даром, всегда сами находили меня, как бы далеко я не забирался. При условии, что их облик позволял им перемещаться. Притом их мотивы и желания оказывались для меня загадкой, ибо любое существо, сотворённое моим талантом, было напрочь лишено, если не разума, то воли. Так я лишился велосипеда, но обрёл Зверя.
В итоге: велосипед украден, автобус не приедет. Добрался до дома пешком. Обратный путь нельзя было назвать приятной прогулкой. Ничего приятного в трущобах Дикого Юга, как я уже указывал, не было. Наверняка, найдутся романтики хтонических пустот, но я к таковым не принадлежал. Понимая всю убогость окружающего мира, я сознательно остался в родном доме среди подгнивших деревянных коротышек, ибо предполагал, что человеку с моими способностями, нечего делать там, где кругом царит спешка и обман. А значит, непременно и опоздания вместе с несправедливостью. Именно так я видел остальные районы Черноярска. А с некоторых пор я начал думал, что мои эсхатологические сны есть картины будущего, которое мне нужно, насколько хватит сил, отдалить. И сделать это можно лишь через самоотстранение от цивилизационного ядра. Подальше у края мне дышалось легче.
Стоя у входной двери, я прислушался к шуму в подсобке. Зверь по ту сторону дощатой стены тоже прислушивался к моим движениям, однако замереть на месте, как я, он не мог: ещё какое-то время он будет привыкать к новому телу. Я достал ключ от временной темницы Зверя и замер, держа его у замочной скважины.
Нет, пока рано, решил я.
Над головой пронзали воздух стрижи, разлетаясь по серому небу чёрными искрами. До заката ещё далеко, подумал я, прислушиваясь к миру вокруг. Дикий Юг погрузился в предночную тишину: солнце ушло, но серость неба ещё не напиталась тьмой. Я вспомнил про депо, что находилось недалеко от дома и направился туда.
Ржавая сетка рабица окружала депо со всех сторон, как бы намекая, что сюда проникать не следует, однако зияющие тут и там дыры выражали несогласие с неприкосновенностью этого места. Несколько одноэтажных построек разбросало по углам депо, главное же здание из красного кирпича находилось в дальнем конце. Туда же вели запутанные рельсы, утопленные в земле. Упрямый сухой сорняк торчал вдоль металлических направляющих, отчего в голове возникла картина плохо обработанной деревяшки – проведешь рукой и нацепляешь заноз.
Рельсы клубились, затем резво бросались в стороны к широким двустворчатым вратам – всего их должно было быть пять, но на месте осталось лишь три, четвертый проём был наспех заколочен кривыми досками, а пятый же являл миру пустоту утробы трамвайного депо.
Я пробрался через одну из дыр в заборе и двинулся к той самой пустоте. Уже на полпути сообразил, что пустота кого-то приютила. Сначала перспектива открыла мне теплый клубок огня. Даже не сам огонь, а его ауру, танцующую на стене. Затем показались тени, а вместе с ними и голоса. Чем ближе я подходил, тем лучше слышал, но тем меньше понимал: существа (а я ещё не убедился, что там люди) говорили на незнакомом языке. Звуки вылетали быстро, клокоча и взрываясь, переходя на такие скорости, что я уже не мог выделить из незнакомой речи никакие фонемы. Но голоса были весёлыми, кажется, беззлобными.
Обходя особенно сухие сорняки, боясь выдать себя преждевременно, я добрался до пятых ворот. Прижался к холодной кирпичной стене и заглянул внутрь. Внутри стояла бочка, заполненная пламенем. Вокруг – кто сидел, кто стоял – находилось пять человек. На некоторых были оранжевые жилетки, и несколько точно таких же были брошены у стены. На полу лежала пара пустых бутылок «Чёрненькой». Ещё одна, пока ещё полная, замерла в руках у говорившего. Все взгляды были устремлены на него, точно на руководящего ритуалом жреца. Человек с бутылкой был выше прочих, широкий в плечах, с крепкими и длинными руками и густой чёрной бородой без усов. Он размахивал руками, точно дирижёр, выдавливал слова с примечательным глубоким «к». Люди вокруг нервно посмеивались и кивали, сжимая покрепче пустые стаканы.
Моё тайное наблюдение закончилось резко. Кто-то толкнул меня со спины, и я ввалился внутрь депо. Упал точно к ногам собравшихся. Мир затих, только трещало что-то в бочке, давая жизнь новым всполохам огня. Я осторожно поднялся и огляделся. Затуманенные глаза впились в меня: но не пять пар, а шесть. Человек, что втолкнул меня, очевидно (судя по мокрым штанам) отходил по малой нужде.
– Я лишь хотел посмотреть, в каком состоянии депо. Ничего более, – сказал я неопределённо, глядя на чернобородого. – Не хотел вам мешать.
Чернобородый надвинул брови на бездумные глаза, соображая, что вообще случилось.
– Мне не нужны проблемы, я не хочу вам навредить, – сказал я, примирительно выставив руки. – Просто дайте мне уйти. Ни мне, ни вам проблемы не нужны…
Тут брови чернобородого подскочили.
– Проблеми? – переспросил он с сильным акцентом. – Ти можишь сделать проблеми? Мене?
В тот момент в депо загорелся второй костёр. Начался он в голове чернобородого. Точно спичка полетела в бензиновую лужу. Чернобородый закрутил крышку на бутылке и поставил её на пол. Люди вокруг облегчённо выдохнули. Я зажмурил глаза.
Что-то гулко хлопнуло у самого уха. Земля вылетела из-под ног. Меня отбросило на бочку, та опрокинулась, покрыв меня горящими деревяшками. Борясь с головокружением, я кое-как поднялся на четвереньки и пополз в сторону, без какой-либо надежды на спасение.
Перед глазами двоилось. Вокруг слышались улюлюканья и ругань на неизвестном языке. Я полз вперёд, пока не уткнулся во что-то лбом. Поднял глаза – трамвай. Старенький, облезлый трамвай. Тут меня схватили за ноги и потащили обратно. Два трамвайных глаза смотрели на меня с сочувствием, цифры на машинном лбу превратились в подобие белёсых шрамов. Кабина с разбитыми стёклами, как бы намекала, что и меня ждёт та же участь.
– Проблеми?! Проблеми?! – не унимался чернобородый.
– Нет ше, я вшего-лишь хотел… – тут я понял, что от удара у меня сломалась пара зубов. Пошевелив языком во рту, я ощутил солёный вкус крови. – Я прошто хотел…
Над головой появилась широкая и ребристая подошва.
Утро вторника
Очнулся на крыльце собственного дома. Перед пробуждением какое-то время ощущал покалывания на лице. Будто мелкие мошки пируют на коже, пользуясь моей беспомощностью. Мир вокруг слабо дрожал мелкой барабанной дробью.
Я открыл глаза. Мошки оказались каплями косого дождя. Мировая дрожь – ударами этих же самых капель по крыше дома и пристройки. С трудом сел. Мокрая насквозь одежда облепила тело.
Сколько я так пролежал? Как оказался здесь? Неужели сам дополз до дома? Те люди не могли знать моего адреса, да и с чего бы им после избиения озаботится доставкой моего бессознательного тела домой. Тогда как?
Дождь начался давно. Влажная земля сохранила следы моего, так сказать, пути. Глядя на широкую полосу на земле, я осознал, что добрался на спине. То же подтвердили комья грязи у меня на затылке, а также перепачканные штаны и куртка. Обуви на мне не было. Наверное, присвоил кто-то из людей в депо.
Пригляделся к следам. Посреди колеи виднелась ещё одна, чуть меньше размером, но глубже. Точно от велосипеда. Ещё по бокам от моего следа с равным промежутком попадались следы рук. Неужели я помогал неизвестному тащить себя до дома?
Я приложил ладонь к следу – не совпадает.
Скрипнула дверь пристройки. Она, конечно, не могла скрипеть, потому как делает она это только при движении. Но на двери я оставлял замок, который пресекал любое движение. Однако, чёрт побери, дверь все-таки скрипела!
Обернулся. Заметил лишь, как дверь чуть прикрылась. Петли, на которой висел замок, больше не было. Обнаружил и петлю, и замок на крыльце дома. Вырванные с корнем.
Немного посидел на земле, соображая. Прошло ведь достаточно времени, чтобы Зверь сообразил, кто его хозяин. Стало быть, мой Дар, позволяет существам, подобным Зверю, ощущать, когда создатель (скорее, посредник их созидания) в опасности. Зверь пришёл мне на помощь. Интересно, сделал ли он что-нибудь с людьми в депо?
На этой мысли, что-то внутри срезонировало. Опять заклокотали полости в грудной клетке, схлопываясь и разворачиваясь. Так бывает, когда два моих главных невроза, две моральные ямы встречаются в глубинах разума. Несправедливость очевидна: я лишь хотел посмотреть на состояние депо, чтобы понять, насколько вообще реальна мысль о запуске трамвая. Ничего плохого я не делал. Никакого вреда не причинил бы этим любителям «Чёрненькой». Но все равно был избит, а ещё и обворован…
С несправедливостью ясно. Но разве же я опоздал? Глядя на серое небо над головой, я с ужасом понял, что это не предрассветная мгла, а обычное пасмурное небо, растянутое над Черноярском непроницаемой грязью, стекающее на безрадостные улицы Дикого Юга.
Время. Сколько время? Часов на руке не было. Я пошарил по карманам. Телефон тоже пропал. Украден или потерян при доставке меня к порогу дома? Не так важно. Важнее узнать, который час. Полости внутри меня работали как двигатель: они взрывались и заново рождались в бешеном ритме. Такого раньше не было. Настолько сильно мой Дар (проклятие?) ещё никогда не разгонялся.
Я выбежал на улицу. Увидел вдалеке человека, что стоял на остановке.
– Эй! – замахал я рукой. – Который чаш?
– Чего? – переспросил человек.
– Время! – крикнул я, сплюнув густую и соленую смесь, что заполняла рот.
– А, – спохватился человек, – восемь двадцать!
– Автобуша не шди! – крикнул я.
– Чего?
Я махнул рукой и, пошатываясь, вернулся на крыльцо. Сел, тяжело дыша. Состояние физическое не так сильно тяготило, как состояние… даже не знаю в какой плоскости развёртывался мой дар, в общем – не побои тогда составляли мою главную проблему. Я чувствовал, что внутри кипит настоящая буря. Старался дышать глубоко, дышать диафрагмой, дышал по квадрату, но буря неумолимо росла, клубилась полостями, кипела и бурлила, подобно ведьминому котелку.
Поднялся ветер: тот самый, источником которого был я сам. Дверь пристройки хлопнула, я услышал, как заскулил Зверь. Косой дождь полетел мимо меня по дуге, точно меня окружал невидимый купол.
Ветер летел непрерывно, затем вошёл в ритм процессов, идущих внутри тела. По каплям дождя, как по эквалайзеру, я следил за метаморфозами так хорошо ощутимыми, но такими далёкими для разума. Порывы воздуха вырывались вместе с тем, как взрывались полости. В считанные мгновение оба процесса ускорились настолько, что я решил, что тело вот-вот разлетится пиньятой, рассыпав яркое нутро по крыльцу. Но следом за экзальтацией наступила тотальная тишь. Будто бы я взлетал на крыльях грохочущей машины, которая в один миг продолжила свой полёт на сверхзвуковой скорости, но уже без меня. Миг невесомости, а затем долгое падение.
Я закрыл глаза. Зажмурил со всей силы веки, будто стараясь удержать внутри нечто очень ценное. Может, душу? Ощутил пустоту на том месте, где ещё недавно роилась неведомая сила. Куда она делась – вопрос излишний. Я прекрасно знал, что сила блуждает в поисках тех, кого мой разум помазал виной.
Я зашёл домой, поменял одежду на сухую, переобулся в старенькие ботинки. Посмотрел в зеркало на опухшее лицо. Щека сияла алым светом. Нижняя губа выдавалась наружу, как у обиженного ребёнка. Левый глаз не раскрывался полностью. Под носом запёкшиеся дорожки крови. На лбу следы подошвы, отпечатанные ссадинами. Сочувственно вздохнул, глядя на побитого незнакомца в зеркале, и отправился на работу.
В таком состоянии путь занял около часа. Сергей не признал меня, только оглянулся и буркнул:
– Полицию вызвать, что ли?
– Шергей, это я.
Он вглядывался в меня секунд десять, затем откинулся в кресле, проморгался и впился глазами вновь.
– С тобой что случилось? Кому ты так насолил?
– Не в то время, не в том меште… Так бывает…
– Твою мать… Кости хоть целы?
– Кашетшя, – сказал я, хотя предполагал, что, когда спадут отёки, я распознаю более глубокие травмы.
– Ты смену высидишь? Может, в больницу лучше?
– Вышижу.
Сергей не торопился уходить. Он смотрел на меня с сомнением. Скорее всего, он прислушивался к тем остаткам гуманизма, что ещё не заспиртовались. В конце концов, после непродолжительной внутренней борьбы, он пожал плечами, собрал пустые пивные бутылки, расставленные по всей комнате, и оставил меня одного.
Какое-то время я простоял у входа, не соображая, что вообще должен делать. Из транса меня вывел сигнал грузовика, что торопился покинуть склады, заполнив брюхо коробками с товаром.
Я сел за стол, нажал на кнопку, бело-красный шлагбаум поднялся ввысь. Водитель махнул мне, не глядя, и покинул территорию. Тут же подкатил другой грузовик. Пустой. Завертелись шестерёнки рутины, предоставив истощенному разуму место для отдыха. Бело-красный сторож взмывал к небу и падал к земле стрелкой часов (или топором палача). Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз…
День оказался скучнее некуда. То, что нужно. Потрясений, помимо сотрясений, мне не очень хотелось. Однако, буря, что бушевала в теле утром, не могла пройти бесследно. Где-то она наследила. Я предполагал, где именно, но надеялся, что обойдётся. Как и каждый раз.
Вечер вторника
Сергей явился ровно к шести вечера. Как всегда, выкурил несколько сигарет с водителями возле шлагбаума, прежде чем войти. Через пару минут появился на пороге. В руках пакет. Внутри что-то прямоугольное. Звона бутылок не слышно.
Сергей заметил мой интерес и улыбнулся. Достал из пакета контейнер. Внутри макароны с сосисками. А ещё литровый пакет сока.
– Не всё же бухать, – сказал он и снова улыбнулся. – Как голова?
– Болит, – честно сказал я.
– Сознание не терял?
– Кашетшя нет.
– Тебе бы на такси поехать. Ещё, чего доброго, вырубишься и затылком об асфальт. Я такое кучку раз видел. Потом скорая приедет, головами покачают и всё. А мне работай в две смены, пока нового не подберут.
– Думаю, я дойду…
– Ну, смотри.
Я поднялся со стула. Подождал, пока пол и стены завершат хоровод, и направился к выходу.
По пути домой несколько раз останавливался: голова включала режим карусели, причем, каждый раз новой. То меня вращало вокруг своей оси. То земля летела назад, а глаза вперёд. Иногда я явственно ощущал движение вверх, а мир тяжелой масляной краской сползал вниз. Да, иллюзии проходили быстро, но всё-таки говорили о повреждении мозга. Той самой части тела, что приносила одни лишь неудобства.
Не знаю, во сколько я добрался до дома. Без телефона и часов я потерял возможность следить за временем. Головная боль усилилась, мешая думать. В одежде и обуви я лёг на кровать. Лёг лицом вниз, уткнувшись носом в подушку. Пролежал пару минут и вновь ощутил движение внутри.
Только не опять, подумал я. Но это был не Дар. Нечто более примитивное схватило меня за внутренности и с силой толкнуло наружу. Меня вырвало прямо на подушку. Во рту появился привкус крови. Я попытался подняться, но мир скользнул перед глазами, и я провалился в темноту.
Это не было приятно дремотой, скорее болезненным помрачением. Когда очнулся, за окном стемнело. Лицо моё покрывало то, что недавно покинуло желудок. Хорошо, что лежал не на спине, подумал я, и тут же поймал себя на мысли: а хорошо ли?
Видимо, что-то в моём самом порочном органе шло не так. К паранормальному недугу добавился недуг органический. Стоит ли что-то с этим делать? Я давно перестал следить за здоровьем, решив, что нет смысла беречь то, что лишено какой-либо радости. Но, скажу честно, с таким состоянием я столкнулся впервые. Возможно, смалодушничал, но решил, что стоит показаться врачу. Подумал о вызове скорой помощи, однако мобильный телефон я потерял, стационарного же давно не было: с тех самых пор, как отец разбил его о стену, целясь в голову матери.
Я поднялся с кровати и медленно побрёл сквозь комнаты, держась за стены. Выбрался на улицу и сел на крыльцо. Дверь пристройки была открыта. Зверя внутри не было. Однако я слышал копошение возле мусорных баков. Кто-то чавкал там, побрякивая цепью.
Даже если это был Зверь, не думаю, что он смог бы доставить меня в больницу. Хоть он и притащил меня к порогу дома от трамвайного депо, но это всего двести метров. Ближайший же травмпункт находился в другом конце района. Держась за стену дома я вышел на дорогу и побрёл к остановке. Откуда-то сзади я услышал звонок, но не придал тому значения.
Просидев на остановке несколько минут, я осознал, что тут и днём ждать нечего, чего уж говорить о ночи. Снова послышался звонок. На этот раз настойчиво длиннее.
Что-то далёкое встрепенулось в памяти. Точно такой же звонок я слышал в детстве. Звонок говорящий: осторожно, трамвай!
– Трамвай! – понял я, ощутив надежду, но тут же осознал всю трагичность случившегося утром.
Я поднялся, прошёл через переулок, заваленный мусором, и вышел на дорогу, по которой пролегали старые пути. Напротив столба, на котором когда-то висел знак остановки, стоял трамвай. В основе своей трамвай. Но… в общем… теперь самое время рассказать, в чём, собственно, заключался мой Дар…
Тысяча девятьсот девяносто восьмой год.
Отец меня не баловал. Внимание к матери он также проявлял исключительно после приёма изрядного количества алкоголя, и внимание это мать ненавидела. Именно в приступе такого вот внимания отец и разбил телефон об стену, целясь матери в голову. Но девяносто восьмой год запомнился не этим.
Отец наотрез отказывался от любых домашних дел. Он принял лишь одну обязанность: забирать меня из детского сада по пути с работы домой. При этом дорогой родитель обозначил условия через мать. Да, напрямую со мной отец не говорил почти никогда. Мать выступала посредником. Обычный разговор выглядел так: отец начинал: пусть этот заткнётся или передай этому. Мать старалась в этот момент увести меня подальше, а затем уже объясняла, что папе нужно или что папа хочет. Откуда у него взялось желание сопровождать меня из детского сада домой, до сих пор загадка. Учитывая давнюю кончину обоих родителей – безответная.
В тот злополучный год отец стал встречать меня из детского сада. Он парковал ржавую копейку возле таких же ржавых ворот. Мать, предварительно, снабдила меня инструкциями, спущенными напрямую от отца.
– Передай этому, чтобы без опозданий. В пять, чтобы был уже у ворот, нахрен. Или я домой без него поеду.
Дом у нас был небольшой, а потому я хоть и не видел, как отец это говорил, но слышал всё через дверную щель. Мать же передала это так:
– Папа будет ехать уставший с работы, а потому тебе надо будет выбегать быстро-быстро, хорошо? Вот как машинка его приедет, ты сразу беги к выходу. Понял?
Конечно. Умственной отсталости у меня не было. Я всё прекрасно понял, но, как это часто бывает, не всё в этом мире зависит от нас.
В моей группе был рыжеволосый мальчишка, что вечно не давал мне прохода. Там заденет, там толкнёт, поменяет во время обеда мой компот на свой, потому что его стакан с трещиной. Если мне доставалась корочка хлеба (а корочки всегда были предметом борьбы), он непременно старался её отобрать, пусть у самого была такая же корка. И ладно бы его внимание в равных частях рассеивалось по остальным детям, но – нет. Его интересовал только я. Если чуть углубиться, его интересовало то, что принадлежало (или попадало во временное пользование) мне.
Выглядит так, что детство моё можно назвать безрадостным. В общем-то так и есть. Радостей у меня было не так-то много: редкие конфеты мать давала мне втайне от отца; трёхколёсный велосипед, из которого я быстро вырос; игрушка солдатика, у которого, на зависть всем, шевелились все суставы, кроме пальцев. Другие игрушки и куклы могли шевелить плечами и бедрами, а ещё по-совиному вращали головами, мой же солдатик мог сгибать локти и колени, а ещё кивать, как бы сдержанно соглашаясь с бытием вокруг него. Неудивительно, что моя игрушка стала желанной для мальчишки-задиры.
Воровство я пресекал жалобами воспитателю. Несколько раз задиру даже ставили в угол, откуда он неотрывно смотрел на меня, чуть исподлобья. Когда с воровством ничего не вышло, задира перешёл на грабёж. Он просто выхватывал у меня солдатика, говоря, что это теперь его игрушка. Потерю я обозначал истошным криком и слезами, после чего грабитель вновь отправлялся в угол, а игрушка возвращалась ко мне. И снова я ощущал на себе этот недобрый взгляд исподлобья.
Но как бы не омрачал задира моё пребывание в детском саду, все-таки там было хорошо. Во всяком случае лучше, чем дома. У меня была парочка приятелей, с которыми было весело общаться. Мне нравилась воспитательница – улыбчивая женщина сорока лет с мягким голосом и тёплыми руками. Мне нравились игры, которые нам придумывали педагоги. Дома же меня ждало тихое уныние в углу моей комнаты, где моим единственным товарищем и другом был тот самый солдатик. Когда отец напивался – я перебирался под кровать, где укладывал на пол и солдатика, прикрывая ему голову руками, точно пластиковый человечек спасался от взрыва.
Я не очень-то ждал пяти часов и в то же время боялся пропустить обозначенное время. Такой вот дуализм. Я был бы рад остаться в саду, не возвращаться в этот тягостный мир деревянного дома, под потолком которого витала ненависть. Но что-то мне говорило, что отец, пусть и говорил, что уедет домой без меня, в итоге вернётся. И будет только хуже.
В один из дней, когда воспитательница сказал мне, что уже почти пять, я заспешил найти солдатика. Однако он куда-то пропал. Я был уверен, что оставил его на своём стуле, однако нашёл там лишь выцветшее сиденье и пару стёртых наклеек с машинками.
К глазам подступили слёзы. Я обернулся, ища глазами единственного подозреваемого. Задира сидел на подоконнике, размахивая ножками. Бело-красные сандалики взмывали вверх-вниз.
– Твой папа приехал, – сказал он.
– Отдай… – сдавленно сказал я.
– Что?
– Отдай солдатика… – я провёл рукой по влажным глазам.
Задира обернулся на окно. Откуда-то ему было ведомо с какими чувствами я еду домой. Он знал, что я боюсь отца. Знал, что боюсь опоздать.
– Он уезжает, – сказал задира, улыбнувшись. – Смотри, машина поехала…
Я подбежал к подоконнику. Увидел, как копейка, кренясь, поворачивает направо и скрывается за гаражами.
– Уехал, – сказал задира. – Ты опоздал.
– Из-за тебя! – сказал я.
– Не правда!
– Правда!
Я схватил его за эти бело-красные сандалики и стянул с подоконника. Задира рухнул на пол, прихватив затылком уголок батареи. Растянутый от испуга миг мы смотрели друг на друга широко распахнутыми глазами. Затем задира зарыдал. Громко и отчаянно. Тут же подбежала воспитательница.
– Что случилось? – спросила она.
– Он меня уда-а-а-рил! – провыл задира.
– Это правда?
– Нет! Он украл моего солдатика, и я…
– Я не кра-а-ал! – не унимался задира. Для пущего эффекта он перевернулся на живот и уткнулся головой в руки. Воспитательница опустилась рядом с ним на колени и положила руку тому на затылок. Погладила эти жидкие рыжие волосы.
Я воспринял это как предательство. Жест сочувствия задире уколол меня в самый центр детского сердца. Я выбежал на улицу и побежал мимо прибывающих за детьми родителей к воротам. Сел возле выхода и горько заплакал.
Внутри горела злоба на всё вокруг: на отца, что уехал; на задиру, укравшего игрушку; на воспитательницу, что прониклась сочувствием к лживому мерзавцу. Когда злоба рассеялась остались только отчаяние и одиночество. В этот самый миг внутри что-то забурило.
Я замер, прислушиваясь к утробе. Не в силах объяснить ощущения самому себе я подскочил и завертел головой в поисках помощи, но никого рядом не было. Зато в окне первого этажа я увидел задиру. Он сидел на подоконнике и играл с моим солдатиком.
Внутри забурлило сильнее прежнего. Будто чайник обрёл второе дыхание и не пожелал выключится, достигнув высшей точки кипения. Поднялся ветер. Потоки воздуха волнами полетели от меня во все стороны. Я сжимал кулаки и смотрел точно на задиру. Тот выпучил глаза и спрыгнул с подоконника.
– Эй! – послышалось сзади. – В машину, бегом!
Ветер затих. Внутреннее кипение, как я тогда это определил, сошло на нет. Я обернулся. Позади стояла копейка отца. Я забрался в машину, получив подзатыльник через окно. Отъезжая, я снова посмотрел на окно детского сада, но задира больше не появился.
Никогда.
О судьбе задиры я узнал сильно позже. Через пару месяцев после этих событий, умер мой отец. Его машина провалилась во внезапно разверзшуюся в асфальте яму. Оказалось, что под городом есть система пещер. Яма с тех пор является достопримечательностью Дикого Юга. А ещё известным местом для самоубийц. После нескольких случаев полиция огородила место лентами. Я всегда думал, что это как украсить капкан розовым бантиком или положить вишенку на мину.
Говоря о судьбе задиры: после смерти отца мать устроилась на работу. Не имея никакого образования, кроме школьного, она прошла небольшие курсы сиделок. Думала, что будет ухаживать за стариками. Однако первым её клиентом был вовсе не старик. Она долго не рассказывала мне о работе, видно, что-то её сильно смущало в происходящем, пока однажды она не выпила, – мать приняла эстафету алкоголизма после отца, – после чего разоткровенничалась.
– Это хренова жуть, сынок. Помнишь, рыжего мальчишку из детского садика? Вы, кажется, дружили. Так вот с ним… фух… я даже не знаю, как сказать. В общем, его родители наняли меня. У него… Ты ведь помнишь того солдатика? Ты очень любил эту игрушку. Так вот. Каким-то образом – никто не знает, как – эта игрушка застряла в его теле. Будто проросла через него. Да так, что и вытащить нельзя. Разные части возле разных органов. Точно из макушки мальчика торчит игрушечная нога. А из груди, где сердце, сразу две пластиковые руки – они противно дрожат, когда его сердце бьётся. Это просто жуть… Хренова жуть… Мальчишка жив. Только почти ничего не может делать. Та штука в голове, кажется, задела мозг, и он стал, ну… пришибленный что ли… Кстати, он часто говорит про тебя. Не осознанно и скорее мямлит, а не говорит, но твоё имя произносит чётко. Это всё просто в голове не укладывается…
Зато в голове задиры хорошо уложилась моя игрушка, подумал я.
Ночь вторника
Напротив столба, на котором когда-то висел знак остановки, стоял трамвай. В основе своей трамвай. Легко определялась кабина. Рога, тянущиеся к проводам в чёрном небе. Тусклые глазные яблоки фар.
И кое-что ещё.
Наверняка, обычный человек смотрел бы на существо перед собой, соображая, не спит ли он. Говоря обычный я, конечно же, имею ввиду любой, кроме меня. Я же сразу вычленил места сращения. Как у того рыжего задиры, из которого торчали части моего солдатика, из трамвая торчали человеческие руки и ноги. Причем руки распределились симметрично по обеим сторонам корпуса: шесть справа, шесть – слева. Ноги же торчали из носа и из хвоста трамвая, по шесть штук с каждой стороны. Торчали коленями вверх, напоминая лапки кузнечика. В передней части трамвая, точно под кабиной машиниста, застыло в гримасе ужаса лицо бородача. Причем глаза на лице не было, они сместились чуть в сторону и торчали чуть повыше фар.
Дверь открылась. Вместе со скрипом раздался человеческий стон. Симфония стонов из шести глоток.
На этом этапе кто угодно пустился бы в бегство, которое завершилось бы где-нибудь в психиатрической клинике в глухом бору, однако я направился к дверям, осознавая, что мне ничего не грозит. Та сила, с которой гремел полостями Дар тем утром, вселила уверенность, что новоприбывшему в наш мир существу уже известно, кто его творец и хозяин. Нет, не я. Мой Дар. Я чётко отделяю Дар от самого себя. Я лишь носитель. Сосуд для проклятия.
Поднялся в салон трамвая. Под потолком нашлись оставшиеся пять лиц с пустыми глазницами. Рты их совпадали с местами выхода в потолке ламп освещения. И пока слышались стоны в салоне горел свет.
Часть сидений пропала из салона задолго до сращения. Метаморфоза лишь привела в порядок оставшиеся сиденья, перетянув кожу на человеческую. Кожа, надо сказать, легла не очень удачно. Растяжки и кровоподтёки портили вид.
Я сел на самый удачный вариант сиденья и оглядел салон повнимательнее. Поручни, что местами рассыпались от ржавчины заменяли костные трубки. Ручки на верхушках сидений состояли из человеческих рёбер. Десяток глаз нашёлся на панели управления. Лишённые век, глазные яблоки покраснели и воспалились.
Заднюю – свободную от сидений – часть салона заполняли остатки внутренностей. Они сгруппировались в единый орган: срощенные сердца гоняли кровь через пыхтящие лёгкие. Петли кишечника сплелись гнездом, в котором всё это расположилось. В стороны от органического двигателя тянулись пульсирующие ветви сосудов. Точнее, пульсировала лишь часть из них: из школьного курса биологии я помнил, что пульсируют только артерии.
Я посмотрел в окно. По стеклу, будто по тончайшей прозрачной коже бежала крохотная сосудистая сеть. Наощупь окно оказалось теплым и чуть влажным, будто выстлано слизистой. А может, действительно, выстлано. Руки, торчащие из корпуса трамвая паучьими лапками, плавно покачивались, ожидая движения.
– В больницу, – сказал я, не будучи уверенным, что существо знает, о чём речь. Но дверь со стонами закрылась. Послышался трамвайный сигнал. Руки вцепились в землю, ноги затоптались и трамвай двинулся по улице.
Улица за окном дремала во тьме. Я улыбался, представляя, как кто-нибудь увидит такую картину. Человек в трамвае-пауке. В трамвае человеке-пауке. От последней мысли я прямо-таки рассмеялся. Лица над головой застонали громче – стало светлее.
Пользуясь случаем, я обернулся, стараясь рассмотреть новый двигатель живого трамвая, но от зрелища меня отвлек силуэт, следующий за трамваем по неосвещённой улице. Подойдя ближе к задним окнам, я разглядел Зверя.
То самое существо, что родилось из сращения моего велосипеда с наркоманом, его укравшим, задорно бежало на руках и одновременно катилось на колёсах моего велосипеда. Тело безымянного наркомана срослось с корпусом велосипеда. Что-то в процессе слияние пошло не так и ноги редуцировались в две тощие стойки, однако руки наоборот – стали больше прежних и сильно напоминали руки гориллы. Голова же срослась с рулём, а потому наклоны стали недоступны, что компенсировалось сильно выпученными глазами, способными вращаться независимо друг от друга. Вокруг велосипедной цепи вился пучок сосудов, похожий на пуповину.
Мини-парад уродов, подумал я. И будто только тогда осознал, что вообще происходит. Кажется, травма нанесла урон сильнее, чем я ожидал. Днём ранее я бы не мог представить, чтобы вот так спокойно явить миру плоды моего Дара, а теперь я спокойной перемещался по городу, пусть и ночью, в живом трамвае, в сопровождении свиты из рукастого велосипеда с глазами хамелеона.
– Стой! – крикнул я.
Трамвай со стоном замер. Свет в салоне прокатился волнами и чуть потускнел. Паучьи лапы затоптались на месте и остановились.
– Открой дверь…
Дверь открылась со звуком хрустящих пальцев. Видимо, органика проросла все детали трамвая, пусть этого и не видно снаружи.
Вышел на улицу, подождал пару мгновений, пока нас догонит Зверь.
– Забирайся, – приказал я.
Зверь послушно вскарабкался. Он исцарапал широкие плечи, протискиваясь в узкую дверь, но это нисколько не убавило его рвения. Покатился-прополз в конец салона и разместился возле живого двигателя.
Я снова зашёл внутрь, но уже не замечая органического хаоса. Весь мой разум захватила мысль. А ведь Дар и есть самая большая несправедливость, с которой я, а может, и целый мир, сталкивался. Мне неведомы пути и причины обретения Дара. Но я вижу его последствия.
Я обернулся на Зверя, расположившегося у двигателя, точно пёс у батареи.
И последствия эти ужасны. Участь этих людей ужаснее смерти. Что происходит с разумом этих бедолаг? Какие мучение они испытывают за бездумными глазами? Какие мучения они испытали во время сращения? А главные вопрос: почему я, мой разум, стал судьёй для них? Почему мироздание решило, что именно мой разум станет точкой отсчёта? Почему именно мои моральные ориентиры выступают в качестве закона?
Ответов нет. И не будет. Дар не разговаривает. Он лишь изменяет мир, одному ему известным способом. Я лишь вижу последствия. И они ужасны. Стоила ли кража велосипеда такой судьбы? А побои нанесённый пьяницей, который изолировался от общества в заброшенном депо? Устроившись на сиденье, обтянутом человеческой кожей, я понял, что ответ лишь один: нет!
Решение тоже одно.
Я старался выстроить свою жизнь так, чтобы как можно меньше встречаться с несправедливостью. Устроился на самую простую работу со стандартным графиком, чтобы исключить свои опоздания. Но Дар всё равно находил выход. И будет находить, пока прицелом для него служит мой разум. Пока жив мой разум, будут рождаться существа, подобные Зверю и этому трамваю.
Глушить разум химией – не выход. Психотерапия тем более. Уйти навсегда от общества. Уйти туда, где нет морали. Где нет времени…
На ум пришло одно место. Единственная достопримечательность Дикого Юга, которую, можно сказать, основал мой отец. Сын по стопам отца.
Трамвай ощутил мои мысли и жалобно застонал. Зверь обеспокоенно заскулил, но не покинул места.
– К яме! – скомандовал я.
Трамвай послушно двинулся дальше и уже через пару минут мы оказались в том месте, где рельсы уходили направо, а впереди, в нескольких десятков метров виднелся бело-красная лента, перетянутая между дорожными конусами.
– Вперед! – беспощадно приказал я, и трамвай, застонав, сдвинулся с рельс и потащился, медленно, но верно, прямо к ограждению.
И, чем ближе мы подходили к бездонной (отец знал наверняка) яме, тем больше стоны походили на крик. Но трамвай ничего не мог поделать. Его воля подчинялась моей. Как и воля Зверя, что ощущал приближение смерти, отчего скулил с удвоенной силой, переходя на рык.
В салоне стало невыносимо светло, и трамвай замедлил ход.
– Нет! Вперёд! Быстрее!!!
Существо двинулось быстрее, хрустя всем корпусом. Ноги в хвосте трамвая колотили по земле, напоминая поршни с шатунами внутри автомобильного двигателя.
– Ещё быстрее! – закричал я, ощущая теперь сомнение внутри себя. – Не останавливаться! Быстрее!
Тут меня качнуло. Затем снова. Трамвай накренился. Стало светло настолько, что мир растаял в белоснежной мгле. Стоны окончательно перешли в один истошный крик. На миг запахло палёным. Видимо, лампы, находящиеся во ртах, подожгли окружающую плоть. Я не мог увидеть, но, судя по звуку, от наклона трамвая Зверь пролетел через салон. Где-то впереди треснуло стекло.
– Быстрее! – крикнул я в последний раз, хотя мы уже прошли точку невозврата.
Падение.
Я крепко держался за рёбра на сиденьях, будто бы катился на американской горке. Осознав нелепость этой предосторожности, я отпустил руки. В следующий миг трамвай с рёвом шести глоток влетел в дно, послышался лязг метала и отвратительное хлюпанье. Меня перебросило через сиденье. Я пролетел через салон и рухнул рядом со Зверем возле кабины машиниста.
Кажется, сломал пару рёбер. Сильно ныло левое плечо. Кровь лилась с правой брови на глаз. Попытался пошевелить ногами – не вышло. Руки тоже отказались подчиняться. Зверь, рядом со мной переломал руки. Кости торчали из-под кожи иглами дикобраза. Ещё выбило правый глаз. Он болтался разбухшим спелым плодом на мышечном пучке.
– Не получилось, да? – сказал я, глядя в здоровый глаз Зверя.
Тут что-то затрещало. Трамвай воткнулся в землю носом и застрял вертикально. Органический двигатель, что всё ещё истошно пыхтел в хвосте, теперь повис над головой ужасающей кровавой люстрой. Из него бежала густая струйка крови. Стоны и свет то нарастали, то гасли.
Снова затрещало, вся конструкция органокомплекса чуть провисла.
– Хотя… – сказал я, глядя на шевелящиеся петли над головой, – ещё не все потеряно.
Тут начали рваться сосуды, на которых держался двигатель живого трамвая. Струйка крови, бегущая сверху, превратилась в алый душ. Затем мне на голову упала одна петля, потом вторая.
Стоны стали тише, свет – приглушённее.
Вдруг трамвай издал дикий рёв, от которого перегорели лампы. И во тьме я ощутил, как меня с головой накрывает чем-то теплым и влажным, выдавливая последний воздух из лёгких.