Сегодня 5 лет со смерти Марка Захарова. Беседовал со знаменитым режиссёром неоднократно, оставлю двухминутные видео-фрагменты ниже.
Однажды на вопрос
Была ситуация, когда вы, возглавляя Театр Ленинского комсомола, могли лишиться должности?
Марк Анатольевич мне ответил:
Я понимал, что надо создать живой театр, который как-то умел бы решать проблемы эстетические, соотнося это с нашей жизнью, с нашими социальными, общественными, политическими проблемами. Был момент, когда люди, мне симпатизировавшие в Управлении культуры исполкома Моссовета, меня позвали и сказали: «Знаешь, наверху принято решение о твоём увольнении, давай мы пока тихонечко переведем тебя в Театр оперетты, и ты будешь там «Сильвой» заниматься». Я говорю: «Не могу этого сделать потихонечку, потому что я уже пригласил людей, я уже начал работать с командой артистов, и это будет с моей стороны предательство. Пусть будет официальное увольнение, и тогда я, как законопослушный человек, подчинюсь этому». Обошлось. Или документы затерялись, или что-то еще. У меня давно возникло подозрение, что порядка нигде нет, даже в знаменитом доме на Лубянке.
Мы тогда ещё и про цензуру говорили, я напомнил собеседнику о его интервью 2011 года, в котором он говорил:
Мы были отгорожены сначала железным занавесом, потом дополнительно ещё и Берлинской стеной. И наши журналисты, наши писатели, наши поэты, которые первыми стали по этому поводу ныть и стенать, были отгорожены от процессов, которые происходили на Западе, в США. А когда границы открыли, эти же поэты очень недоумевали, почему не собираются люди на западных стадионах. Стихи же хорошие, почему это никому не интересно? А в ситуации свободы все по-другому.
Важно понять, что новая цензура принципиально отличается от той страшной партийной, которая ломает хребты, уничтожает людей… И вот свобода наступила, но свобода – тяжкая ноша. Мы сейчас это испытываем. Делай, что тебе в голову придет, но войди в конкурентное соревнование со всеми ресторанами, со всеми кинофестивалями, со всеми концертами в Барвихе.
У меня компромиссы никак не получались. Я вспомнил пример режиссера Эйзенштейна с «Иваном Грозным». Он очень хотел поцеловать в задницу вождя, но когда увидел близко эту задницу, не удержался и укусил. Я тоже когда-то поехал на БАМ, преисполненный романтических настроений, думал, что наконец-то сделаю такой комсомольско-молодежный фильм – его партия уж который год ждет от меня. Фурцева тогда говорила: надо ехать на периферию учиться жить. Я поехал с группой драматургов. Я привез оттуда спектакль – удручающий по режиссуре… Я понял это, когда закончил работу над спектаклем, он назывался «Люди и птицы». Но главное – он был партийными органами воспринят как оскорбление. Так что угодить кому-то мне сложно. Я после этого оставил всякие надежды на такого рода акции и решил, что надо просто делать то, что считаешь важным, интересным, учитывая, что большую часть жизни, по крайней мере режиссерской, проводишь на работе. Ну, может, проживу я до ста восьмидесяти лет…
Я немножко облегчил свою совесть тем, что в присутствии, правда, не Ельцина, а Горбачёва сказал: «Политическое руководство не должно состоять из добрых докторов, милых режиссеров, симпатичных дирижеров, спортсменов. Это все-таки должны быть профессионалы с особым образованием, с особой человеческой кондицией, с особыми познаниями, политологическими и правовыми». И я сказал, что я, наверное, на это не гожусь. Ну, по каким-то отдельным вопросам я и сейчас могу высказаться. Например, у меня есть пунктик – переименование улиц. Не терплю.
Мне стали предлагать сделать «Обыкновенное чудо-2», «Мюнхгаузен-3» – говорили, мол, давайте нашпигуем, много королей, принцесс всяких… Это большой соблазн, но я быстро уловил, что это очень опасное занятие. Кино вообще стало рискованным бизнесом. Теперь могут в середине съемочного процесса сказать: «Вы знаете, подождать придется, деньги кончились». Не то чтобы трусость во мне сидела – нет. Но есть театр, жизнь которого усложнилась, – и бросить все театральные проблемы и переключиться на кинематограф сейчас, в новых условиях, я просто, наверное, не имею права.
Когда-то я сделал фильм по Шварцу, он оказался неплохим – «Обыкновенное чудо». И вот там волшебник, которого замечательно играл Янковский, говорил: «Слава храбрецам, которые умеют любить, зная, что всему этому придет конец. Только я на свою беду бессмертен». Я это воспринимал сначала как красивую фразу, которых очень много у Евгения Львовича Шварца. А потом один умный человек мне сказал, и я это почувствовал: фраза-то печальная. Когда смотришь на некоторых радостных влюбленных, на детей – залезают мысли, которые я отгоняю, как бесов, от себя, но иногда они прорываются. О том, что, к сожалению, все это тоже имеет конец.
Ну, конечно, к 2025-му мы все будем процветать, когда мы войдём в число, как теперь уже не стесняясь говорит наше руководство, цивилизованных стран… Да даже и не так они говорят… У них даже такая формулировка: когда мы станем нормальной страной, наступит счастье, мы войдем в пятерку самых лучших по качеству жизни… В это, конечно, хочется верить, но организм сопротивляется этой вере.
