1899 год
«Ростов-на-Дону. По Верхне-Бульварной улице находится дом малолетних наследников Толмачевых. По слухам наследники эти давно уже сошли в могилу, и домом также давно пользуется их бывший опекун мещанин Зубков. В последнее время этот благодетель сирот чужой дом обратил в свою собственность и устроил там самовольно, и притом вопреки прямым указаниям строительного устава, громадный коровник, где держит своих коров. Городской архитектор господин Васильев, осмотрев построй постройку, привлек Зубкова к ответственности за самоуправство.
«Ростов-на-Дону. (Из ростовской жизни). Я нанимал комнату в модной мастерской. Мастерская была небольшая: в ней было всего четыре мастерицы и одна девочка «в ученье». Мастерицы все были «испитые», изнуренные девушки, их словно не кормили, при взгляде на них подозревалась чахотка. Хозяйка, как и подобает ее званию, была полная, откормленная женщина лет 30. От полноты она переваливалась, как утка. По-видимому, она была хозяйка строгая: ее сердитые окрики так и раздавались из мастерской.
- Что ты, Даша, все бегаешь? Полчаса не посидишь на месте – бежишь. Так целый день и пробегаешь, - кричала она.
- Да я нездорова, я и работаю через силу, - отвечала Даша.
- Ишь ты какая: работает через силу! Много ты так наработаешь? Какая мне от такой работы польза? А кормить-то тебя, ведь, надо, есть, ведь, будешь? Жалование тоже подай. Нездорова – в больницу ложись! Нечего на хозяйкиной шее сидеть, да даром деньги получать.
- Зачем мне в больницу ложиться? – возражает Даша. – Я не совсем больна, я могу работать, так только нездоровиться.
- Ну, работай по-людски, нечего бегать ежеминутно.
Даша смолкает. Молчит и хозяйка, но через минуту ее голос опять звенит в мастерской.
- Фроська, - кричит она на девочку, - готов ли утюг?
Фроська, отданная матерью «в ученье», но пока еще ничему не научившаяся, исполняет работу горничной. Перед этим она прибрала хозяйкину спальню. Услышав крик, она опрометью бросилась из спальни, на ходу захватила утюг и побежала на кухню.
- Ах, ты скверная девчонка! Она еще и утюг не ставила, - орет хозяйка ей вслед. Когда девочка вернулась из кухни, хозяйка опять накинулась на нее.
- Ах ты паршивая! Тебе хлебом корми, а ты баклуши бьешь! До сих пор утюг не готов!
- Да вы, Анна Ивановна, про утюг ничего не говорили. Сказали спальню прибрать, я и прибрала, - робко оправдывается Фроська.
- Молчать, дура! Сама должна знать, - раздается ей в ответ. – Вот народец! Чуть дай им потачку, рады хозяйку в трубу выпустить… Вот лифт бы разгладить нужно, утюга нет, а время идет. Хозяйке убыток, а им, как с гуся вода.
Содержательница мастерской долго еще причитывала на счет «убытков» и «потачки», наконец замолчала, но ненадолго. Вскоре грозные крики ее снова начали раздаваться. В этих криках прошло все время до обеда. Хозяйка обедала одна, отдельно от мастериц, и кушанье ее было особое. Накричавшись вдоволь за целое утро, она «уморилась», как говорят в Ростове, и после плотной закуски легла «отдыхать», предварительно задав каждой мастерице работу на срок. В мастерской сразу стало тихо. Только стучала машина, да по временам раздавался с трудом сдерживаемый смех.
- Ну что, Соня, видела вчера «своего»? – спрашивает Даша.
- Конечно, видела! Конфектами меня угощал, мороженым…
- Счастливая ты право, Соня! Каждый праздник тебе угощение, и в театр водит, и подарки дарит… Эх, не уродил меня Бог красивой, была бы и моя такая доля.
- А чтобы ты сделала, если была бы красивая?
- Я бы тоже себе «ухажера» завела, тоже ходила бы по театрам. Вот лафа была бы! Да не судил Бог: родилась урод уродом.
И Даша засмеялась сама над собой. Засмеялись и другие мастерицы, взглянув на нее.
Часа через два проснулась хозяйка и с заспанными глазами вошла в мастерскую. Лица мастериц сразу насупились и потускнели. Хозяйка стала осматривать работу: много ли каждая нашила за время ее сна. Грозные крики опять повисли над мастерской. Мне надоело все это, и я ушел. Когда я часа через два вернулся, хозяйки не было в мастерской. Ее звонкий смех раздавался в спальне, причем мужской толстый бас вторил ей. Там по временам хлопали пробки, откупориваемых бутылок, и звенели стаканы. Кухарка то и дело получала приказания принести то одну закуску, то другую. Мастерицы шили, говоря между собой шепотом.
- Что это за мужчина? – спросил я, войдя в мастерскую и кивая головой на хозяйкину дверь.
- Ухажер ейный, - ответила мне Даша, улыбаясь.
Часов в 10 вечера хозяйка вошла в мастерскую и дольше обыкновенного оставалась в ней: она собиралась ложиться спать и теперь давала мастерицам работу. «Ухажер» дожидался своей Дульцинеи. Наконец она ушла.
- Что не задремал без меня? – обратилась она к нему.
- Нет! – последовал короткий ответ, и затем вскоре все стихло.
Я читал в своей комнате. Из спальни слышался густой храп со свистом. Было уже 12 часов ночи, а мастерицы все шили. «Интересно, когда они закончат?» – думал я, поглядывая по временам сквозь дверную щель на их истомленные, борющиеся с дремотой, лица. Я заснул около 2-х часов, а они все продолжали работать. На другой день, в 8 часов утра уже опять стучала машина. Так же долго работали они и второй, и третий, и четвертый день. Однажды мне долго не спалось, и я лежал с открытыми глазами. В комнате моей было темно. Дверь была чуть-чуть притворена, и я мог наблюдать все, что делается в мастерской, меня же в темноте не было видно. Девушки, вероятно, думали, что я сплю, и свободно разговаривали между собой. Был 2-й час ночи. Мастерицы по обыкновению все еще шили, а хозяйка похрапывала. Соня в особенности чувствовала себя утомленной, работа валилась из ее рук. Пошьет она минут пять-десять, отбросит работу в сторону, приклонит голову на стол и подремлет немного. При этом она так зевала, что можно было опасаться за целость ее рта.
- Господи, какое мучение! Как хорошо бы теперь поспать! – говорила Соня, поднимая от стола голову и взяв в руки измучившее ее шитье. Глаза ее слипались, и, казалось, вот-вот она заснет за иголкой.
- Вот дурочка, и охота тебе так мучиться?! – начинает дидактическим голосом Даша. – Я бы на твоем месте давно жила барыней, ухажер такой богатый! Предлагает же он тебе комнату и 25 рублей в месяц жалования, чего не согласишься? Разве лучше так мучить себя? Была бы я красивая, да был бы у меня такой ухажер – ни минуты бы не задумывалась. А чего ты мямлишь и только за нос его водишь?
- Не мямлила бы, и я и не мучилась, - отвечает Соня с тоской в голосе, - да вот матери боюсь, матери стыдно. Приедет она из Черкасска, узнает, что я на содержании живу – заест, загрызет.
- Вот, глупая! Как же она узнает? Ведь, ухажер твой не с тобой будет жить, он будет только временами приходить. Одна будешь жить в комнате; ведь, ты сама же говорила, что он предлагает тебе так устроиться. А в таком разе легко ее одурачить: сказала, то надоело по хозяйкам жить, что сама по себе шьешь, да заказы принимаешь, вот и дело с концом! Эх и жизнь бы была тебе: ешь, что хочешь, спи, сколько угодно, надоело дома сидеть – пошла погуляла… Никакой заботушки: за комнату заплатят, 25 рублей жалованья тоже есть… Э, да будь бы я на твоем месте…
- Вот сумей понравиться нашему квартиранту, авось, и выйдет! – вставляет, улыбаясь Анюта.
- Велика корысть! – возражает недовольным голосом Даша. – У него, как видно, у самого пустота в кармане. Мне бы вот такого, как у Сони, вот ловко бы было… Да что говорить: с такой рожей, как у меня, к моему берегу никогда не приплывет что-нибудь путное: кому корабли да барки, в мне все одни гнилые палки…
Нелестная речь шла обо мне, но я ничуть не обижался на Дашу. Она была права: у меня, действительно, сплошь и рядом бывает пустота в кармане, а от такого каторжного труда, который несут эти девушки, вполне естественно искать какого-нибудь спасителя в лице богатого человека.
- Ведь, вот тебе счастье само в руки плывет, - продолжает убеждать Даша, - а ты отказываешься!
- Да и не отказываюсь… Я не решила еще окончательно, может быть, и решусь, - говорит Соня сквозь дремоту, затем отбрасывает работу и склоняет голову на стол.
По всему видно, что она очень утомлена и что ей до невозможности трудно бороться со сном. Соня была девушка очень слабая. Не по ее комплекции работать по 16 – 17 часов в сутки. Чтобы так работать, надо иметь воловьи силы, да и те, в конце концов, надорвутся. Еще три года тому назад Соня, как рассказывают ее подруги, была здоровая, цветущая девушка: она могла не спать по две ночи подряд. И как жестко злоупотребляла хозяйка этой ее способностью. За три года иголка высосала все ее силы и бросила на щеки чахоточный румянец. Теперь Соня утомляется скоро и легко.
- Господи, спать-то как хочется! И грудь болит, глаза совсем слиплись: шью и ничего не вижу, - восклицает Соня, поднимает от стола усталую полусонную голову и снова принимается за работу.
Но не одна слабенькая Соня была утомлена; другие мастерицы, с виду здоровее и сильнее ее, проделывали то же самое: оставят шитье на две-три минуты, приклонят голову к столу и подремлют немного… Трудно бороться со сном! При взгляде на них, мне вспомнилось, что лишение сна где-то и когда-то употреблялось, как орудие пытки: лишь только задремлет человек, как его уже будят. Рассказывают, что самый твердый, с закаленной, железной волей человек, не выдерживал и сдавался. Страдали ли вы когда-нибудь бессонницей? Не правда ли, какое мучение!
На другой день я проснулся от крика. Это, как оказалось, хозяйка кричала на Соню: в шитье, которое она шила вчера вечером, была сделана какая-то ошибка.
- Еще бы, - защищалась несчастная девушка, когда приходится работать до двух часов ночи! Дремлется… Шьешь и ничего не видишь – поневоле ошибешься.
- А другие-то как же, - негодовала метресса.
- Да и с другими то же может случиться.
- Гм…, до двух часов! – продолжала хозяйка. – Но я вам за то против других мастерских жалование больше плачу. Ишь, неженка какая, лишний час посидеть не может: дремлется! Жалование большое любишь получать, а работать не любишь? Не нравится – уходи, другую найду. Был бы хлеб, а мыши найдутся.
«Большое жалование», о котором упоминала хозяйка, заключалось в том, что она, в сравнении с другими мастерскими, платила лишних полтора-два рубля в месяц.
В этот день Соня работала почти до самого света: она перешивала вчерашнюю испорченную работу.
Даша была совсем некрасивой девушкой. Волосы у нее были рыжие, так что, когда она проходила по улице, мальчишки кричали: «Ребята, берегись – пожар!» Лицо у нее было в веснушках, вместо носа какая-то припухлость, похожая скорее на большую бородавку. Но я сошелся ближе всех с нею. Другие мастерицы, сознававшие себя не уродами и имевшие уже «ухажеров», отличались некоторою неприступностью. Даша же была свободна и, казалось, была довольна, когда я заговаривал с нею. Она очень любила отвечать. Вероятно, сознавая свою уродливость и не претендуя ни на что-либо лучшее, она применила ко мне пословицу, что «на безрыбье и рак рыба, на безлюдье и Фома дворянин», снисходила ко мне и великодушно беседовала со мной. Меня же она интересовала своей наивностью и самой откровенной прямотой.
Было воскресенье. Мастерицы часов до 11 что-то «кончали», а в час я уже их не нашел. Все они разбрелись. Часов в 6 вечера я увидел на крыльце Дашу. Она сидела на ступеньке и грызла семечки.
- А вы дома, - обратился я к ней, присаживаясь рядом на ступеньку.
- А куда я пойду?
- Что ж вас не было видно?
- Я спала.
- До сих пор спали?
- А что же делать то? За неделю так уморишься, что воскресенье придет – рада-радехонька поспать в волю. Пообедаешь да пойдешь к кровати, так сердце и обомрет от радости: ах, как усну славно. Вот все мое и удовольствие.
- Ваша хозяйка уж слишком долго заставляет вас работать. Так работать, как раз до чахотки доработаешься.
- Что ж поделаешь?
- Вы бы переменили мастерскую.
- А вы думаете, в других слаще? Хрен редьки не слаще… И в других то же самое. Везде приходится горб в три погибели гнуть. Я, по крайней мере, в двадцати мастерских перебывала, везде одно и то же. Здесь хоть жалования немножко больше дают. А кормят везде одинаково.
- А что вам дают на обед?
- На перовое борщ, а на второе вываренная говядина из того же борща.
- При такой работе и такое питание!
- Что же поделаешь? Чтобы есть хорошо, надо быть хозяйкой, или богатого «ухажера» иметь… Вот, хоть бы взять нашу хозяйку, у нее «ухажер» – доктор. Он ей за всю квартиру платит, закусок разных, вин покупает, подарки ей делает. Он ей помог и мастерскую открыть. Что ж ей не жить? Что мы зарабатываем, у нее все целиком остается. Вот собирается дом покупать. Красивым-то лафа жить на свете: красивая или замуж выйдет, или ухажер богатый попадется, вот нашему брату, уроду, гни горб с колыбельки до могилы – никто не выручит. Только и видишь удовольствия, что спишь вволю в воскресенье.
- А вы бы погулять сходили.
- С кем я пойду? Одна? Кавалеров у меня нет: на такую рожу никто не польстится. Подруги все заняты: они с кавалерами гуляют, жениха или ухажера себе ловят. Ну, вот и сидишь здесь, да лускаешь семечки – вот и сласть в жизни. Ах, знаете, как мне иногда бывает скучно! Так скучно, что, кажется, руки бы на себя наложила. И для чего только я родилась, для чего живу? Никакой радости я не вижу в жизни. В будень сидишь, как каторжная, спины не разгибаешь, воскресенье придет – тоже ничего отрадного. Пообедаешь и спать, а раньше 6 часов никак не проснешься, потому заморилась за неделю. До 9 часов посидишь, подумаешь, семечки погрызешь. Хорошо, что свободна, все-таки живешь… А в 9 опять спать, потому что делать нечего и идти некуда. Теперь и рассчитайте: в месяце четыре воскресенья, значит и живешь только по 12 часов в месяц. И так будешь жить до могилы. У других хоть надежда есть замуж выйти, или ухажер подвернется, а мне об этом и мечтать нечего.
Лицо Даши приняло тоскливое выражение. Глаза ее затуманились. Мне стало жалко ее, но я не знал о чем заговорить, чтобы отвлечь ее от грустных мыслей.
- А другие мастерицы? – спросил я.
- А тем спать некогда: у них дела. Соня к своему ухажеру пошла. Анюта тоже своего старикашку в саду ждет, а Маша к жениху отправилась; жених сегодня ее обедать приглашал. Вот свадьба скоро, на свадьбе погуляют люди.
- А вы разве не пойдете?
- Куда мне идти с такой рожей! Людей, что ли, пугать?
И, взглянув на меня, Даша закатилась звонким смехом. Я тоже засмеялся. Меня очень занимало, что она с такой откровенностью говорит о своей уродливости.
- У Анюты старикашка есть? – задал я вопрос.
- Есть. Да она молчит только, она у нас втихомолочку, конфузится верно. Что старик. А по мне – все равно.
- Много она имеет от старика?
- Да, верно, выгода есть: ведь, вот не бросает его, а скоро будет год, как она с ним валандается.
- Что ж она работает? Раз старик есть, чего ж работать да мучиться?
- Когда работаешь, все не так примитивно: у нее отец, мать, братья есть… Да к тому же и деньги копит, мастерскую открыть хочет. Вот повысосет старика, откроет мастерскую, жениха искать станет. На деньги-то они, как рыба на червяка, живо найдутся. Ну, прикроет своей грех и заживет барыней… Да еще, может быть, нам же, уродам, придется на нее работать.
- А Маша выходит же замуж без мастерской?
- Невелико и ее счастье: за вдовца выходит, двое детей у него, и сам уже в летах мужчина. Так, с горя выходит. А по-моему, хорошо и делает. По-моему, хоть за черта, да вон из мастерской… Вы думаете, легко высидеть чуть не целые сутки за иголкой? Ждешь, ждешь, когда придет время спать ложиться, и ляжешь – и грудь болит, и спину ломит; как не уморилась за день, а от боли не заснешь сразу. Чуть заснешь, смотришь, уже будят, опять за иголку… Да тут не то, что за черта, рада бы за самого сатану выйти, только спаси от иголки. Анюта молодей – она не пропустит даром своей молодости. Она тоже ждала женихов, а теперь ей 25-й пошел, время уходит, женихов нет, а надо подумать о будущем. Вот она и составляет себе будущее и запасает на старость. Соня – вот дура: сама уже кровью кашляет, а все не решается, все говорит: стыдно да нехорошо.
- А многие составляют себе так будущее?
- Все, если они не дуры и не уроды. Замуж не удалось выйти, «ухажера» побогаче лови, пока еще молода, а то сгниешь на иголке.
Целая, вполне продуманная философия! Каторжный труд и переутомление создали ее. В словах Даши скрывались глубокая, и вместе с тем горька, правда: для несчастных, если их не выручит муж, есть только два исхода: или проституция какого бы то ни было рода, или чахотка. Мне тяжело было продолжать беседу с Дашей, и я ушел в свою комнату. Здесь я невольно задумался об участи бедных швеек.
- Если бы, - размышлял я, - была возможность урегулировать рабочие часы, то мне кажется, в уме этих девушек не родилась бы такая жестокая философия.
На другой день, когда хозяйка легла после обеда спать, я подсел к мастерицам и попробовал внушить им идею об артели. Я говорил, что вот их четверо, что если бы они устроили складчину хотя по 20 рублей, то на эти деньги могли бы открыть мастерскую, были бы сами хозяйками, все барыши делили бы пополам, и им не пришлось бы так утруждать себя. Но тут поднялись гром и молния. Мастерицы сразу все заговорили.
- Как это пополам? Разве можно пополам? Мы и жалование неодинаково получаем. Я хорошая мастерица, я больше получаю. Я все платья могу сшить, скроить, а она и лифа на манекен натянуть не сумеет. А пополам? Нет, это не идет…
На следующей неделе в мастерской разыгралась маленькая драма. Соня объявила, что она больше работать не будет. Из ее слов выяснилось, что она, действительно, кашляет кровью, что вчера она была у доктора и тот решительно сказал ей, что, если она не хочет скоро умереть, то должна бросить работу и дать себе отдых. Тогда она решилась на предложение «ухажера». Анюта, поссорившись из-за чего-то с хозяйкой, тоже сказала, что она уходит из мастерской, наймет себе комнату и будет шить сама по себе. Хозяйка взбеленилась.
- Знаю я вас всех! – кричала она. – Работать не хотите. Ухажеров завели, торговать-то собой легче. Вот народец, совсем сладу не стало. Только и думают, что о любовниках.
- А вы на себя-то посмотрите! – возразила Соня.
Анюта, вероятно, хотела позлить хозяйку и, со своей стороны, сказал:
- Мы не к любовникам идем. Вот квартирант нам советовал в компании мастерскую открыть. Вот мы с Соней и открываем в компании. Дела пойдут – мы и Машу и Дашу к себе перетянем, всю работу у вас отобьем.
- А, так вот что! Работу отобьете!
Теперь хозяйка накинулась на меня, влетев, как мяч, в мою комнату.
- Так вы, милостивый государь, народ мутить вздумали? Я вам покажу, вы бунтовщик, социвалист… Вам в Сибири места мало! Я вас упеку! Я вот доктору скажу, у него все начальство знакомо… Я вас упеку! Упеку!
С этими словами рассвирепевшая фурия выбежала из комнаты, поспешно оделась и убежала куда-то. В последствии оказалось, что она пошла с жалобой на меня к приставу. Я сидел в своей комнате. Мастерицы оставались около рабочего стола в мастерской.
- Слава богу, я теперь хоть отдохну, здоровьем поправлюсь, - заметила Соня.
- Да и я тоже. Я работать-то буду, но только сама себе хозяйка; когда захочу – работаю, а то спать лягу. Мой старикашка будет за комнату платить, да и на харчи даст, я с ним знаю, как ладить, - говорила Анюта.
- Давно бы так! – подтвердила их мысли Даша. – Вам-то лафа, а я…
Когда Соня и Анюта, забрав свои вещи, вышли из мастерской, я видел, как Даша повалилась на стул и истерически зарыдала.
- Все, все пристраиваются, - причитала она, - одна только я несчастная… И создал же Бог такую уродину! Хоть немножко бы, немножко покрасивей…
В словах ее звучало невыразимое горе.
- Даша! – начал я. – То, что вы некрасивы, спасает вас от позора содержанки… Знаете, святой труд…
Но тут Даша вскипела гневом. Мои слова, вероятно, показались ей ядовитой насмешкой.
- Полно смеяться! – крикнула она с досадой. – Этот труд не святой, этот труд проклятый. Вас самих бы засадить за иголку… Каждая публичная девка счастливее меня…
Скоро пришел городовой и принес повестку, в которой меня приглашали явиться сейчас же в участок. Я оделся и пошел. Когда я пришел, хозяйка была там. Она бросала на меня огненные взгляды, хотела что-то крикнуть, но пристав попросил ее удалиться в другую комнату, сказав:
- Вы уже все изложили. Теперь мне надо поговорить с вашим квартирантом и… посмотреть, какой он возмутитель, - прибавил он, улыбаясь и взглянув на меня.
Я рассказал все, как было, в заключение прибавил, что недурно было бы урегулировать рабочие часы в модных мастерских.
- А как их урегулируешь? – возразил мне пристав, человек, по-видимому, благодушный. – Не ходить же каждый день в каждую мастерскую с приказом кончать работу. Урегулировать их не так легко, как вы думаете.
Когда я вернулся домой, хозяйка уже была там. Едва только я вошел в свою комнату, как она вбежала ко мне, швырнула на стол деньги и заорала благим матом:
- Вот я вам возвращаю деньги. Ищите себе другую комнату, да чтобы вас сегодня же не было, а то не пущу, так и знайте! Мне таких жильцов не надо. Я люблю скромных людей, а не таких, что народ мутят.
Она говорила таким тоном, точно сдавая комнату, она делала мне большое благодеяние. В тот же день я выехал от моей «благодетельницы». Через два дня я встретился с Машей. Она сказала мне, что Даша лежит в больнице, что она отравилась нашатырным спиртом. Причину самоубийства ее понять не трудно. Жить по двенадцать часов в месяц, видеть перед собой только один каторжный и ни одного удовольствия, ни одной надежды впереди – это сразит хоть кого.
Через два года, возвращаясь из театра, я встретил на Большой Садовой Соню. Она уже «гуляла». Очевидно, не узнав, она затронула меня и предлагала свои «услуги». Я прошел мимо.
Люди, старающиеся успокоить свою совесть, всех этих несчастных причисляют к «вырождающимся», говоря, что их жалеть нечего, ибо их естественная гибель – благо человечества. Но, когда я вспомнил Соню, изнемогающей за работой, тяжело борющуюся со сном, вспомнил ее, кашляющую кровью – у меня, что называется, рука не подымалась причислить ее к «подонкам общества».
Случайно я узнал кое-что и об Анюте. Она достаточно повысосала своего старика, открыла небольшую мастерскую, и вышла из нее такая же деспотичная, грозная «хозяйка», так же жестоко эксплуатирующая своих мастериц, как и та, у которой я первый раз ее встретил. Слышно, что она копит деньги и в будущем собирается купить себе дом.
Теперь, когда я прохожу по улицам Ростова и вижу вывеску «Модная мастерская», я вижу в этом, ни больше, ни меньше, как лазейку, которую, раздобыв всякими правдами и неправдами денег на обзаведение, устроила себе какая-нибудь догадливая мастерица, чтобы сидеть у других на шее и самой вывернуться от изнурительного каторжного труда. Голодные всегда найдутся, их можно всегда запрягать и на них ездить. Здесь применяется философия кулачного боя: чтобы быть меньше битым самому, надо стараться бить больше других. И «старание» это идет с успехом».
«Станица Константиновская. Доказательством того, насколько хороши порядки на пассажирском пароходе «Венера», плавающем по Дону между Ростовом и Калачом и принадлежащего сугубо популярному пароходовладельцу господину Чумакову, может служить следующий факт. 3-го сентября пишущий эти строки имел несчастье сесть на этот, с позволения сказать, пассажирский пароход, на котором обращается внимание на удобство публики несравненно меньше, чем на грязь. Путь мой лежал вверх по Дону. В Николаевской станице пароход принял целую массу народа, возвращавшегося с только что окончившейся там ярмарки и поголовно пьяного. Вся эта публика разбрелась по пароходу, а затем и не замедлила появиться на верхней площадке и продолжить свою оргию, прерванной посадкой на пароход. То и дело громко раздавался голос: «Эй, человек, водки, вина, пива»! И вот мне пришлось быть невольным свидетелем всевозможных диких сцен и слышать самые отборные выражения разнузданных шабаев и мелких торгашей, кутивших, по-видимому, после хороших барышей «на всю». В одном месте происходила ссора, сопровождавшаяся небольшой «трехэтажной» бранью, на другой – пьяный мелкий торгаш, отчаянно жестикулируя руками и топая ногой, настойчиво требовал от музыкантов (севших на пароход то же в Николаевской станице) сыграть марш «Переход через Дунай» или «Мой костер в тумане светит», а в третьем уголке, расчувствовавшийся не в меру субъект в плисовой поддевке и в сапогах бутылками, навзрыд плакал и стал снимать с себя платье, готовый остаться в костюме праотца Адама. Словом, ярмарочный разгул оказался на пароходе «Венера» во всем своем блеске. Что же делала в это время администрация парохода? Капитана на площадке не было. Говорили, что он спал у себя в каюте, не обращая никакого внимания на такие «пустяки», а помощник его, казалось, не прочь бы и сам разделить компанию кое с кем из гулявших, но его что-то удерживало. Все это безобразие продолжалось до тех пор, пока хмель и наступившая ночь не уложила эти пьяные и буйные головушки». (Приазовский Край. 253 от 27.09.1899 г.).
1901 год
«Кагальник. На днях было совершено нападение на рейсирующие между Ростовом и Кагальником товаро-пассажирские пароходы «Азов» и «Сокол» в селении Кагальник, где эти пароходы останавливаются на ночь, причем был ранен боцман парохода «Сокол» при следующих обстоятельствах. Жители села Кагальник в количестве восьми человек, около двух часов ночи явились на пароход «Азов» и начали требовать водки из буфета. Когда им в этом было отказано, то компания непрошенных гостей начала буйствовать, браниться и угрожать, что если им не дадут водки, то они разнесут не только буфеты, но и пароходы. На крик вышел из своей каюты капитан парохода «Азов» и потребовал, чтобы буяны удалились, но последние с бранью набросились на капитана, нанесли ему побои и начали душить. На поднятую капитаном тревогу явился боцман с парохода «Сокол» и тотчас был ранен ножом в бок. Тогда сбежавшаяся с обоих пароходов команда, вооружившись шестами, бросилась на буянов, которые не устояли и с бранью и угрозами удалились». (Приазовский край. От 27.09.1901 г.).