Степан Писахов, Зосима Калашников и Виктор Преображенский изменили мир к лучшему
Продолжаем знакомить вас с публикациями из коллекции GoArctic, регулярно пополняемой редакцией при погружении в наши обширные арктические архивы.
Сегодня предлагаем вашему вниманию статью, опубликованную в мае 2023 года, где рассказывается о музыке архангельской речи, замечательном художнике и волшебном писателе-сказочнике Степане Писахове, его персональном музее и памятнике в Архангельске, а также об учениках его «по художеству», которыми он гордился.
«Про наш Архангельский край столько всякой неправды да напраслины говорят, что придумал я сказать все, как есть у нас. Всю сущу правду, что ни скажу — все правда. Кругом земляки, соврать не дадут. К примеру, река наша Двина в узком месте тридцать пять верст, а в широком — шире моря.
А на том берегу всяка благодать, всяческо благорастворение. Морошка крупна, ягоды по три фунта и боле, и всяка друга ягода.
Семга да тресда сами ловятся, сами потрошатся, сами солятся, сами в бочки ложатся. Рыбаки только бочки порозны к берегу подкатывают да днища заколачивают. А котора рыба побойче — выпотрошится да в пирог завернется. Семга да палтусина ловче всех рыб в пирог заворачиваются. Хозяйки только маслом смазывают да в печку подсаживают.
Белы медведи молоком торгуют — приучены. Белы медвежата семечками и папиросами промышляют. Птички всяки чирикают: полярны совы, чайки, гаги, гагарки, гуси, лебеди, северны орлы, пингвины.
Пингвины у нас хоть не водятся, но приезжают на заработки, с шарманкой ходят да с бубном, а ины облизьяной одеваются, всяки штуки представляют, им не пристало облизьяной одеваться — ноги коротки, ну, да мы не привередливы, нам хоть и не всамделишна облизьяна, лишь бы смешно было.
А робята поймают кита или двух, привяжут к берегу и заставят для прохлаждения воздуха воду столбом пускать. А бурым медведям ход настрого запрещен. По-зажилью столбы понаставлены и надписи на них: «Бурым медведям ходу нет».
Степан Григорьевич Писахов, учитель (1879−1960)
Предисловие
Музыку архангельской речи язык не поворачивается называть «не литературной», а слова — диалектизмами: подволока, погребица, поветерь, мокреть, взаболь, заделье, — любо-дорого и произносить, и слушать. Наверное, и в сказы эти ладные уютные слова собираются сами, тоже «всяки штуки представляют с шарманкой и бубном», — и «благодать всем, и — благорастворение»...
От настоящего, живого языка — мурашки и наслаждение: натодельный — специально сделанный; взаболь — честно, по правде; сгорстать — схватить в горсть; бус, бусель — мелкий дождь; сыгровка — репетиция; ободверина — косяки у дверей. Что по сравнению с этим богатством — нынешний выхолощенный суржик, «смесь английского с канцелярским»!
Лингвисты и филологи, правда, начинают сейчас признавать не только то, что «в поморском говоре сохранилась архаичная восточнославянская мягкость», но и то, что сам «поморский говор» — это совсем не говор, а самостоятельный язык со своей грамматикой, произношением и обширнейшим лексиконом.
Степан Григорьевич Писахов, — автор сказа «Не любо — не слушай», с которого началось повествование, художник, писатель-сказочник и этнограф, родившийся и умерший в Архангельске, — магию здешних мест знал и ценил. Недаром возвращался сюда из всех путешествий, и практически все, что он делал, и исследования, и картины, и сказы, — посвящено Северу. При этом пейзажи его реально светятся холодным сиянием северных ночей, а сказы, живые и кудрявые, выращены из северного семечка на щедрой местной культуре.
Писахов — художник
Степану Писахову, сыну приехавшего с Могилевщины Годы Пейсаха, ставшего после крещения купцом Григорием Пейсаховым, главой ювелирного дела, и женившемуся на пинежской староверке, — за свое призвание художника пришлось побороться.
Купец-отец хотел, чтобы сын взялся за ум, а тот хотел рисовать. «Будь сапожником, доктором, учителем, будь человеком нужным, а без художника люди проживут», — говорилось ему в семье.
В 1902 году он-таки поступает в художественное училище Штиглица в Петербурге, где проучился три года, пока его не исключили за революционные настроения.
Недоучившись и не получив диплома, разрешающего преподавание, Степан растерялся было, но, будучи неприхотливым, привычным к лишениям, и открытым, доверчивым к миру — отправился в долгое странствие-пленэр. Сначала на Север, на Новую Землю, — там будто «мир только что создан», писал он позже. После сложного детства Писахов всю жизнь искал «искренних, простых отношений», и ненцы, встретившиеся ему на Новой Земле, поразили его своими сказками про людей, «которые только любят и не знают ни вражды и ни злобы… Если они перестают любить, сейчас же умирают. А когда они любят, они могут творить чудеса».
Потом он был в Палестине, Сирии, Египте, Турции. Поучился в Париже и Риме, потом опять в Петербурге, но когда возвращался в Архангельск, на родной Север, говорил: «Как будто глаза прополоскались!»
Все это время художник писал, активно выставлялся и в России, и за рубежом, а в 1914 году на одной из выставок серебристое сияние его работ заслужило одобрение Ильи Репина.
Писахов путешествовал, делал этнографические зарисовки, участвовал в серьезных арктических экспедициях и исследованиях.
После революции художник так же много работал, приводил в порядок местные музеи, продолжал участвовать в этнографических экспедициях, писал картины, выставлялся, и начал писать очерки, а в 20-е годы — и сказки, которые стали печататься и издаваться.
Писахов — источник «вируса искусства»
Жил он с сестрой Серафимой в бывшем родовом доме, «уплотненном» в советское время. Там же и работал, туда, в мастерскую, завешанную этюдами и картинами, приходили к нему и друзья, и коллеги (его посещали в Архангельске, приезжая на Беломорье, художники Коровин и Архипов, Кончаловский и Преображенский, позднее Ромадин, Стожаров, Попков), и ученики, вдохновляемые его верой в то, что искусство — первично, всеобъемлюще, необходимо и достаточно.
Непризнанный официально, опальный, даже не получающий пенсии, к 60 годам Степан Григорьевич стал таки членом Союза писателей.
А среди народа он и так был заметной фигурой и считался «достопримечательностью» города, его внешний вид вполне соответствовал образу отшельника-художника и сочинителя, — лешаковатый, он «словно вышел на городскую улицу из древней русской сказки». Письма с адресом: «Архангельск, Писахову» всегда доходили до места назначения.
Преподавая живопись и рисование в разных школах города и у себя в мастерской, — «заразил» искусством много трепетных мятущихся душ. «Я терпеливо объяснял примером: хороший голос (ученика) учитель может сорвать. Я рад, если удалось подтолкнуть на верный путь», — говорил Писахов.
За прошедшие со времени его детства годы в России ничего не менялось и не изменилось в отношении к профессии художника, — как и прежде, она маргинальна; как и прежде, актуальны для всех родителей страны слова: «Будь сапожником, доктором, учителем, будь человеком нужным, а без художника люди проживут».
И необычайно важна для врожденных маргиналов, которых родители втискивают в прокрустово ложе «сапожников, докторов и учителей», встреча с таким же, как они, маргиналом, но — старшим, мудрым, видящим, верящим.
Немного похоже на маглов и волшебников из «Гарри Поттера» — магл ни распознать, ни увидеть предназначение и мир волшебников просто не может, а волшебник волшебника — видит. И это вовсе не фантазия.
А в Архангельске-таки создали персональный музей маргинального и опального при жизни Степана Григорьевича Писахова, и памятник ему поставили.
Учеников у мастера было много, но — можно взять только двоих, и уже станет ясно, что их труды, страсть, вера качнули чашу весов добра и зла в сторону добра, базового, бескорыстного и бескомпромиссного — искусства, как и хотел учитель.
Зосима Петрович Калашников, ученик (1913−1991)
Зосима Петрович — один из втиснутых в прокрустово ложе «правильной профессии». При том, что и отец его был «пролетарский поэт» и художник, и дядя, священник, Академию искусств закончил, — Зосима Петрович, учившийся у Писахова, с детства интересовавшийся искусством, смог заняться им в полной мере только на пенсии, — сколько успеет. Но сколько же он успел!
Калашников в 64 года начал воссоздавать любимый, утраченный старый Архангельск своего детства — из выброшенных картонных коробок — дом за домом, с фонарями, скверами и улицами, в масштабе 1:100. Готовая «скульптурная копия» старого центра имела длину 37 метров, и состояла из 222 объектов, 160-ти из которых город давно лишился.
Строя свои минимиры, свою прекрасную реальность несуществующего, Зосима Петрович изучал старые фотографии, архивные документы, расспрашивал краеведов и старожилов, делал чертежи и эскизы, зарисовывал с натуры.
Кропотливо и точно воссоздавал миниздания, составлял из них улицы, при этом во всех окнах — стекла, в домах можно было зажечь свет, колокола на колокольнях звенели, кресты на куполах сверкали, все детали были учтены.
С 1977 по 1991 годы Зосимой Петровичем были материализованы минимиры «Архангельск — столица Севера», «Старая Соломбала», Соловецкий кремль, Пертоминский и Николо-Корельский монастыри — всего около 500 объектов-копий.
Почетным гражданином Архангельска Зосима Петрович Калашников стал уже после смерти, но при жизни успел-таки прославиться как художник и мастер, поучаствовать в выставках своих рисунков и минимиров, и даже получил звание Заслуженного работника культуры РСФСР. В Архангельском краеведческом музее есть целый зал «Наследие Зосимы Петровича Калашникова».
И ведь почести эти и слава, восторг и уважение — не за то, что всю жизнь «проработал на работе», хоть и там был не рядовым и заслуженным, а — за то, что на пенсии клеил домики из картона, — город своих снов.
Виктор Петрович Преображенский, ученик (1908–1984)
Виктор Преображенский учился у Писахова в юности, когда готовился поступать в Вятский художественно-промышленный техникум. Поступил, отучился, вернулся в Архангельск, работал, писал и выставлялся. Единственный из троих, включая учителя, стал членом Союза художников, и довольно рано. До войны любимыми сюжетами были стильные импрессионистические виды Северной Двины с парусниками и баркасами.
А когда в 1954 году Преображенский вышел в море на тральщике, а потом прошел по Северному морскому пути на рудовозе, северное море во всех его проявлениях стало основной, любимой темой, и тем, что получилось у него — волшебно.
Борис Шергин рассказывал, посмеиваясь, что Писахов порой покрикивал на художников других жанров: «Я — пейзажист, а вы-то кто такие?!»
Но ведь имел право, у него пейзажи — светятся. А вот у его ученика Виктора Преображенского пейзажи не светятся, они — дышат, — колеблется воздух, движется вода, что-то бликует, что-то расфокусируется...
Говорят, Преображенского называли «северным Айвазовским». Но у Айвазовского его аккуратно написанные красками на холсте и качественно покрытые лаком картины — не дышат.
Написать ветер, написать запах, написать привкус на губах, написать прикосновение брызг к лицу и неуловимо меняющуюся среду — вот истинный дар мариниста. Море — не лаковое. Оно тяжелое, неуправляемое, неопрятное, — живое.
И Писахов, успевший увидеть поздние, — главные и лучшие работы Виктора Преображенского, писал о нем: «Горжусь земляком!»
«Покеда не пропето, все решотно живет»
Есть у Писахова сказ «Своя радуга» — о том, как герой проехался на радуге, и одежка, натертая об нее, у него теперь всегда особым образом светится, и все вокруг просят эту одежку на праздники «для нарядного освешшенья».
Это все и об искусстве. Можно, конечно, и без света прожить, «но ведь сколь хорошо, когда своя радуга в дому».
А «покеда не пропето, все решотно живет» — гениальный образ пустопорожнего, незаполняемого светом и песнями проживания-выживания, — мира без художника.
«Ты спрашивашь, люблю ли я песни?
— Песни? Да без песни, коли хошь знать, внутрях у нас одни потемки. Песней мы свое нутро проветривам, как избу полыми окошками. Песней мы себя, как лампой, освешшаем.
Смолоду я был песенным мастером, стихи плел. Девки в песенны плетенки всяку ягоду собирали. Вот под квас али под молоко стихоплетенье не годилось. Покеда не пропето, все решотно живет.
Песни люблю, рассказы хороши люблю, вранья не терплю! Сам знашь: что ни говорю — верно, да таково, что верней искать негде».
***
Анна Щетинина, специально для GoArctic
