Жанр рождественского рассказа широко известен и любим по всему миру – перед Рождеством полки книжных заставлены специальными сборниками, проходят театральные и любительские чтения, снимается кино. Пасхальная литература менее знаменита, хотя в качестве самостоятельного жанра она существует уже несколько веков. О том, что такое пасхальный рассказ, кто его писал и какие из них следует прочесть в пасхальную неделю – в статье.
Трудности перевода
Публицист Алексей Хомяков в 1844 году берется переводить на русский язык «Рождественскую песнь в прозе» англичанина Чарльза Диккенса. Он не только адаптирует перевод, но меняет весь концепт произведения – переносит место действия в Россию, дает главным героям русские имена, окружает их русскими декорациями, но главное – заменяет Рождество Пасхой. Английская «A Christmas carol in prose» становится русской пасхальной повестью «Светлое Христово Воскресенье». Герои в ней красят яйца, готовят куличи, христуются и открывают для себя истинный смысл праздника. Причина этой переводческой вольности – не только в славянофильских взглядах Хомякова, но и в его философской адаптации – он, как и многие интеллектуалы своего времени, считает, что Пасха лучше подойдет произведению о преображении души, потому что сама она ближе и главнее православному человеку, чем Рождество.
Эта хомяковская мысль – не нова. О ней говорит, например, в том же XIX веке Николай Гоголь. Несмотря на противоречивую, вызвавшую критическую оценку, природу «Выбранных мест из переписок с друзьями», многое в них отвечает не только личным воззрениям Гоголя, но и тем, что он, в действительности, почерпнул у окружения, переписок и друзей. Гоголь пишет: «В русском человеке есть особенное участие к празднику Светлого Воскресенья. Он это чувствует живей, если ему случится быть в чужой земле. Видя, как повсюду в других странах день этот почти не отличен от других дней, — те же всегдашние занятия, та же вседневная жизнь, то же будничное выраженье на лицах, — он чувствует грусть и обращается невольно к России. Ему кажется, что там как-то лучше празднуется этот день, и сам человек радостней и лучше, нежели в другие дни, и самая жизнь какая-то другая, а не вседневная. Ему вдруг представятся — эта торжественная полночь, этот повсеместный колокольный звон, который как всю землю сливает в один гул, это восклицанье «Христос Воскрес!», которое заменяет в этот день все другие приветствия, это поцелуй, который только раздается у нас, — и он готов почти воскликнуть: «Только в одной России празднуется этот день так, как ему следует праздноваться!». Потом Гоголь переходит к упрекам, к тому, что всё в реальности далеко от нарисованного им идеала, но нам важен только вектор движения его влюбленной в духовное возрождение России мысли.
Гоголю вторит и Хомяков: Пасха у него «связана со всем, что есть святого в нашей вере. Это одно время в круглом году, когда каждый готов открыть другому всю свою душу, когда недруги готовы снова подать друг другу руку и забыть все прошедшее и когда все люди, высшие и низшие, равно чувствуют себя братьями в одном общем светлом торжестве!».
В английской литературе диккенсовская «Рождественская песнь в прозе» дает начало легендарному жанру рождественского рассказа, в котором будут потом писать все ключевые прозаики и которому не найдется, пожалуй, конкурентов по влюбленности в него даже совсем не верующей публики. Рождественские рассказы – это не только светлые истории для детей, но всегда и повествования о чудесах, так необходимых растерявшемуся миру. В России Хомяков, сам того не осознавая, создает принципиально новый жанр – пасхальный рассказ. Он никогда не наберет разгонных мощностей своего главного «оппонента», но со временем станет маленькой загадкой русской литературы, небольшим, но необходимым таинством, почти недоступным для переводов и адаптаций. Пасхальные рассказы будут писать Леонид Андреев, Антон Чехов, Николай Лесков, Лев Толстой, Федор Достоевский, Александр Куприн, пасхальные главы будут появляться и в крупной прозе, а журналы начнут прицельно заказывать авторам пасхальные вещицы. На рубеже веков финляндское братство Германа и Сергия Валаамских будет даже издавать ежегодный «Пасхальный листок».
По литературному канону, пасхальный рассказ может быть связан с праздниками всего пасхального цикла – от Великого поста до Троицы и Духова дня, но прежде всего – с Великим постом, Страстной и Святой неделей, Пасхой и Вознесением. Он должен не просто нести в себе формальные атрибуты, но и напоминать через построение сюжета евангельские истины, нести мысль о спасении, становиться лестницей, ведущей к духовному перерождению. Два обязательных компонента – время пасхального цикла и «пасхальное» же содержание. Несмотря на универсальность таких рассказов – их можно читать, конечно, в любое время, – лучшим периодом станет именно пасхальная неделя. Внешний хронотоп, объединившись с внутренним, как бы даст полную картинку – читатель будет «жить» внутри рассказа, а рассказ выйдет за рамки только литературного произведения, он и исторически сильно завязан на притче, литургии, проповеди.
Легкости чтения
Если хочется почитать художественную прозу, в которой всегда будет присутствовать в том или ином виде (иногда – не очевидная) религиозная тематика, то начинать следует с Федора Достоевского. Его страсть к собиранию православных компонентов очень раздражала, например, литературоведа Владимира Набокова, но от творчества писателя неотделима. Достоевский закладывает пасхальные эпизоды в свои романы – рассказ Макара Долгорукового о купце Скотобойникове, рассказ из «Жития старца Зосимы» в «Братьях Карамазовых», диалог с Нелли из «Униженных и оскорбленных». В последнем рассказывается история вражды и гибели родных накануне Пасхи: «Послезавтра Христос воскрес, все целуются и обнимаются, все мирятся, все вины прощаются… Я ведь знаю… Только вы один, вы… у! жестокий! Подите прочь!». В 1879 году Достоевский переделывает этот эпизод в рассказ для чтения на литературном вечере, переводит диалог в формат монолога и выдает за самостоятельный пасхальный рассказ.
Другой пасхальный рассказ «Мужик Морей» из «Дневника писателя» почти прямо начинается с пасхальных указаний – «Был второй день светлого праздника. В воздухе было тепло, небо голубое, солнце высокое, «теплое», яркое, но в душе моей было очень мрачно». Вообще, прием перехода от мрачного и темного к светлому и жизнеутверждающему характерен для русской пасхальной прозы, он подчеркивает литературно саму идею воскрешения, которое следует от умирания к возрождению. В «Дневнике писателя» «Мужик Морей» идет за статьей «О любви к народу. Необходимый контракт с народом», в которой есть в том числе такие слова: «Кто истинный друг человечества, у кого хоть раз билось сердце по страданиям народа, тот поймет и извинит всю непроходимую наносную грязь, в которую погружен народ наш, и сумеет отыскать в этой грязи бриллианты. Повторяю: судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает». И эту мысль, в общем-то, можно развернуть из фантика и направить в сторону пасхальной прозы, в которой символический переход именно так и совершается тоже – от грязи к очищению.
В 1876 году Достоевский пишет рождественский рассказ «Мальчик у Христа на елке». Помещенный в типично рождественские декорации, он, тем не менее, несет в себе пасхальный подтекст – замерзший «на чужом дворе» мальчик воскресает, и это описывается автором как, пусть нездешняя, но реальность. В христианской культуре есть лишь один эпизод такого перехода – пасхальное преодоление смерти. Достоевский, словно оправдываясь, заканчивает условностями: «Мне все кажется и мерещится, что все это могло случиться действительно, – то есть то, что происходило в подвале и за дровами, а там об елке у Христа – уж и не знаю, как вам сказать, могло ли оно случиться, или нет? На то я и романист, чтоб выдумывать». Но его замысел живет дальше авторской воли, и рождественский по декорациям рассказ становится пасхальным по своей сути. И радость там уже невозможно переживать в одиночку, и сиротство отменяется, и мама «смотрит радостно».
Чехов & Бунин
Антон Чехов написал не один пасхальный рассказ. Он ярко откликнулся, например, на Пасху 1887 года. 18 апреля обещал Суворину: «Пасхальный рассказ постараюсь прислать» (Чехов известен тем, что вольно обходился с дедлайнами), и для него подготовил «Мирян», которых позднее переименовал в «Письмо», заканчивающееся типичным пасхальным «Думалось одно лишь хорошее, теплое, грустное, о чем можно думать, не утомляясь, хоть всю жизнь». Тогда же был написан рассказ об обывательской жизни в Прощеное воскресение – «Накануне поста». В чеховском «На Страстной неделе» пробуждается христианское чувство в душе ребенка. В «Казаке» Максим Торчаков не исполняет пасхальный обычай, и его жизнь идет под откос.
Но любимым рассказом Чехова, по признанию его домочадцев, оставался пасхальный «Студент» – небольшая история о студенте духовной академии, идущем через огороды домой. Он начинается – в литературной традиции – с мрачного предчувствия: «Ему казалось, что этот внезапно наступивший холод нарушил во всем порядок и согласие, что самой природе жутко, и оттого вечерние потемки сгустились быстрей, чем надо. Кругом было пустынно и как-то особенно мрачно. Только на вдовьих огородах около реки светился огонь; далеко же кругом и там, где была деревня, версты за четыре, всё сплошь утопало в холодной вечерней мгле. Студент вспомнил, что, когда он уходил из дому, его мать, сидя в сенях на полу, босая, чистила самовар, а отец лежал на печи и кашлял; по случаю страстной пятницы дома ничего не варили, и мучительно хотелось есть». Иван Великопольский, главный герой, в самом имени которого содержится некоторое противоречие между нарочито простоватым именем и напыщенной, значительной фамилией, в Страстную пятницу думает о том, что голоден. Он и сам, кажется, не верит, что наступит в скором времени какое-то добро. Чехов мешает две реальности, отбрасывает повествование к Гефсиманскому саду: «Точно так же в холодную ночь грелся у костра апостол Петр», – рассказывает Великопольский двум женщинам в огородах. Он ищет оправданий Петру («а Петр, изнеможенный, замученный тоской и тревогой, понимаешь ли, не выспавшийся»), а находит их для себя, и вместе с ними постигает великий смысл евангельской проповеди. Заканчивает все его чаяния «невыразимо сладкое ожидание счастья», и жизнь кажется «восхитительной, чудесной и полной высокого смысла», и это традиционная диагональ пасхального рассказа.
Иван Бунин писал о том, как появилось «Легкое дыхание»: «…“Русское слово” Сытина просило дать что-нибудь для пасхального номера. Как было не дать?». «Апрель, дни серые…» в экспозиции «Легкого дыхания» – это, конечно, не просто какой-то апрель, а стеснительное нежелание автора говорить прямо о религиозной составляющей. В 1916 году, когда рассказ «Легкое дыхание» был опубликован в том самом «Русском слове» 10-ого апреля, Пасха пришлась как раз на 10 (по старому стилю). И рассказ Бунина разместился на следующей полосе после широкого заголовка «Христос воскресе!», которым открывалась литературная подборка выпуска, так что оспаривать его пасхальное «происхождение» трудно. Тем более, что автор, начав работу над произведением в марте, сам настаивал на его апрельской публикации и именно в пасхальной подборке. В позднем цикле «Происхождение моих рассказов» о первом побуждении к «Легкому дыханию» Бунин писал: «…вспомнилось, что забрел я однажды зимой совсем случайно на одно маленькое кладбище на Капри и наткнулся на могильный крест с фотографическим портретом на выпуклом фарфоровом медальоне какой-то молоденькой девушки с необыкновенно живыми радостными глазами. Девушку эту я тотчас же сделал мысленно русской, Олей Мещерской…». Автор создает в своем нарративном эксперименте эффект оживления героини. Она тоже «воскресает», хоть и фигурально, в рамках затянувшейся метафоры, включившей в себя всё произведение и сломавшей в нем четвертую стену. Оля превращается в дыхание, дыхание длится в мире и сейчас. «Ты послушай, как я вздыхаю, – ведь, правда, есть?», – спрашивает Оля, и вопрос «правда, есть?» – это уже вопрос не только про нее саму, но и про весь смысл умирания и воскрешения – во всех его формах от пасхальной до литературно-книжной, в которой живут слова, а не души.
Другие интерпретации
В рассказе Владимира Короленко «Старый звонарь (весенняя идиллия)» действие тоже происходит в пасхальную ночь. Радость там мешается с грустью, всё было давно и недавно, это совсем маленький эпизод о старике-звонаре, в котором есть еще жажда грядущего и тоска по минувшему, и которого очень легко понять: «Никогда еще так не звонил старый Михеич. Казалось, его переполненное старческое сердце перешло в мертвую медь, и звуки точно пели и трепетали, смеялись и плакали, и, сплетаясь чудною вереницей, неслись вверх, к самому звездному небу. И звезды вспыхивали ярче, разгорались, а звуки дрожали и лились, и вновь припадали к земле с любовною лаской… Большой бас громко вскрикивал и кидал властные, могучие тоны, оглашавшие небо и землю: «Христос Воскресе!» И два тенора вздрагивая от поочередных ударов железных сердец, подпевали ему радостно и звонко: «Христос Воскресе!» А два самые маленькие дисканта, точно торопясь, чтобы не отстать, вплетались между больших и радостно, точно малые ребята пели вперегонку: «Христос Воскресе!» И казалось, старая колокольня дрожит и колеблется, и ветер, обвевающий лицо звонаря, трепещет могучими крыльями и вторит: «Христос Воскресе!» И старое сердце забыло про жизнь, полную забот и обиды». Этот финал похож на концовки других пасхальных рассказов, в которых тоже драматургия последних моментов всегда особенно подчеркивает большую радость жизни и спасения, внезапного и яркого просветления.
Свой пасхальный рассказ есть и у Льва Толстого – это его известное всем «После бала». Сам бал как раз и случается в последний день масленицы – в Прощеное воскресение накануне Великого Поста, и тогда же, по классическому сюжету, вся жизнь переменяется «от одной ночи». Главный герой становится свидетелем нехристианского поступка, и в том, что именно простой мужик показан как несчастный и забитый, призывающий к милосердию, видится и многое от личных взглядов Толстого. Пасха приходит в этот рассказ через нравственное перерождение, через прямой взгляд на грех, меняющий представление о самом предназначении жизни – после него и служба, и любовь уже кажутся неважными, незначительными. Главный герой сталкивается с большим грехом и приходит к духовному перерождению.
В «Господах Головлевых» Салтыкова-Щедрина раскаяние охватывает Порфирия Владимирыча (Иудушку) в конце Страстной недели. «Совесть пробудилась, но бесплодно», ‒ отмечает автор. Прозрение отправило «истого идолопоклонника» в Великую Субботу на дорогу, «на могилку к покойнице матушке проситься». Наутро возле дороги нашли «закоченевший труп головлевского барина» – воскрешения героя, как у Достоевского, не произошло, но случилось раскаяние – и это уже много.
Есть в русской литературе и целый пасхальный роман – «Лето Господне» Ивана Шмелева, построенный целиком на движении к Пасхе и ее ожидании, предчувствии. Всё начинается с персонального: «Я просыпаюсь», а заканчивается соборным: «помилуй нас». В Пасху невозможно сиротство, нельзя быть одному. И несмотря на то, что в финале «Лета Господня» происходят похороны, метафорически это роман о победе над смертью – потому что она есть только здесь, но не там. Борис Пастернак выворачивает шмелевскую идею наизнанку: роман «Доктор Живаго» начинается похоронами и заканчивается словами о Воскресении. Прозаический пласт там как будто бы служит смерти, а поэтический – избавлению от нее:
Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты.
Новые слова и старые смыслы
Из советской литературы пасхальный рассказ – по понятным причинам – исчезает. Но вновь появляется уже в современной России. Естественно, претерпевая определенные трансформации, осовремениваясь, обретая актуальную проблематику. Майя Кучерская сама дает подзаголовок «пасхальный рассказ» своему рассказу «Кукушка». И Пасха, действительно, проскальзывает то тут, то там, прорывается в осовремененное, нарочно грязноватое повествование о наркоманах. Сначала главная героиня просит мужа подъехать к дому наркомана Гриши: «Ведь сегодня ночью наступит Пасха, можно хоть одно-единственное хорошее дело совершить за этот Великий пост? Просто накормить человека обедом?», потом сам этот Гриша, представляя главную героиню своей новой девушке, акцентируется: «Маша вообще-то хорошая, ты не смотри, что она такая грубая. На самом деле она настоящая христианка». И вот Маша уже вспоминает Гришу светлым юношей «в белой, пасхальной рубашке», она любит того Гришу, «кто когда-то рассказывал… про Христа. Кто тихо шел впереди… в поющей лёгкими ангельскими голосами сладкой темноте крестного хода, оборачивался, заботливо зажигал погасшую на апрельском ветру свечку», и Маша уже едет к старцу в Зосимовский монастырь, потому что «в ней больше не осталось веры». Это хорошее наследовании традиции русских классиков, часто исходящих в пасхальном рассказе от этой же воображаемой точки неверия. Но с героиней Кучерской в келье старца ничего не свершается, чудесного преображения не происходит, оно больше не здесь, зато позднее, когда она возвращается домой, звонит телефон. «Сеня берет трубку, передает мне – «Гришан». – Маша? – Привет. – Христос воскресе. Ладно, можно еще пожить».
Ладно, можно еще пожить. Прошлое связано с настоящим цепью событий. Легкое дыхание снова рассеялось в мире.
