Новизны не будет. Потому что применение известного принципа к новому произведению – это почти не новизна. Но всё-таки что-то. Я себя, конструктора радиоизмерительных приборов, оправдывал, что делаю то, чего до меня на свете не существовало. А что из-за стандартизации, свирепствовавшей в этой отрасли, собственно моего в приборе был мизер, я для успокоения совести на то закрывал глаза. Строго говоря, мне надо было поставить вопрос ребром: я ж нанимался в группу кинематических узлов, мне ж обещали, что переведут туда, если в замах главного конструктора по прибору (всегда почти сплошь из стандартных кусков состоящего) мне станет скучно.
Это был, можно сказать, мой вклад в неэффективность советской промышленности, из-за чего, говорят, и развалился СССР (например, корпус прибора был из стандартного алюминиевого литья, и никто не чесался, что пора переходить к композитному материалу). А то я всё абстрактно каюсь, что все мы предали СССР и перспективу возврата к настоящему социализму, бывшему лишь пару месяцев до начала Гражданской войны (настоящая власть советов).
Нет. Плохой пример я придумал. Я ж, чувствую, буду доволен, что я догадался применить упомянутый известный принцип именно к этому художнику, Львову, уехавшему в глушь, в Сибирь, и там рисовавшего себе сплетение ветвей. Я даже, может, ошибаюсь: не может такой неамбициозный художник гнаться за модой (под названием «стиль модерн»). – Правда, я тут же в порядке самооправдания шепчу себе, что к Пунину-то в 1916 году рисунки ж попали…
Пример из жизни просится другой. С женщиной.
У меня была проблема с женщинами. Таковой у меня не было, постоянной. А приближался Новый Год, и с кем я пойду к товарищу? Там каждый кого-то приведёт. А я что? – И вот у меня на танцах наклёвывается отзывчивость одной. Но она явная еврейка, а явные еврейки мне не нравятся. Правда, понимаю, что она красивая, и компанией будет одобрена. И вот я пересилил себя, стал ухаживать, пригласил на Новый Год и приглашение было с радостью принято. По романтизму своему я не стал разузнавать, что это за особа. Уже после Нового Года от соседа по квартире я услышал про оргию на его недавней попойке, в которой участвовала она. Но перед праздником она меня выручила: я пришёл не один. С паршивой овцы хоть шерсти клок.
Упомянутый известный принцип – такой. В стиле модерн повально практиковалось противоречие: какая-то мёртвость одушевлённого и некая живость неодушевлённого. Н.Н. Александров даже связывал его с ницшеанством. Я же, зная теорию художественности по Выготскому, уточняю: эти противочувствия рождают катарсис – бегство из Этого прескучного мира в принципиально недостижимое метафизическое иномирие, что и есть идеал философского ницшеанства.
Теперь – рисунок Львова.
Некая живость тут торжествует в неодушевлённых ветвях голых зимой деревьев. Уж как он вьются! Покрыты снегом в горизонтальных местах. Оттого, глядя на иной ствол: как такое может быть, что он вдруг прерывается? – надо не удивляться.
Есть три явных фрагмента прямизны – след на снегу от саней, что ли. Следы от копыт лошади уже, понимай, заметены лёгкой позёмкой. Остальные места с прямизной уже только из-за самовнушения понимаются как скаты крыш изб, их стены или брёвна забора. То есть можно эти дела рук одушевлённых субъектов счесть за некую мёртвость. Ибо можно за признаки человеческого жилья это и не принимать, а думать, что это тоже ветки.
Лишь только две тонкие прямые левее центра кажутся столбом. Но более ста лет назад разве мыслимо, чтоб в сибирской деревне стоял столб? Хоть это может быть изображён Тобольск, родной город Львова, и первая электрическая лампочка там зажглась в 1901 году.
В соседней (в Журнале «Аполлон») картинке всё человеческое (и столб) более явны.
Тут уже не придумаешь некую мёртвость человеческого. Но. Зачем-то всё же первая картинка, с неопределённостью, не выброшена.
Или всё-таки можно мёртвость примыслить? – Например, всё человеческое – скучно, ибо связано с прямой линией. Особенно – этот скучнейший забор!
Львов же гарантировано читал «Даму с собачкой» Чехова:
«…отыскал дом. Как раз против дома тянулся забор, серый, длинный, с гвоздями.
«От такого забора убежишь», — думал Гуров, поглядывая то на окна, то на забор.
Он соображал: сегодня день неприсутственный, и муж, вероятно, дома. Да и всё равно, было бы бестактно войти в дом и смутить. Если же послать записку, то она, пожалуй, попадет в руки мужу, и тогда всё можно испортить. Лучше всего положиться на случай. И он всё ходил по улице и около забора поджидал этого случая. Он видел, как в ворота вошел нищий, и на него напали собаки, потом, час спустя, слышал игру на рояли, и звуки доносились слабые, неясные. Должно быть, Анна Сергеевна играла. Парадная дверь вдруг отворилась, и из нее вышла какая-то старушка, а за нею бежал знакомый белый шпиц. Гуров хотел позвать собаку, но у него вдруг забилось сердце, и он от волнения не мог вспомнить, как зовут шпица.
Он ходил и всё больше и больше ненавидел серый забор, и уже думал с раздражением, что Анна Сергеевна забыла о нем и, быть может, уже развлекается с другим, и это так естественно в положении молодой женщины, которая вынуждена с утра до вечера видеть этот проклятый забор».
Можно даже подумать, что, если во Львове этот идеал философского ницшеанства засел глубоко в подсознании, то он от него никогда не способен избавиться, и тот должен хотя бы время от времени прорываться в его последующие произведения.
А ну?
Судя по украшениям на фонарном столбе, это тоже праздничный день. И, судя по неаккуратности в изображении людей, чувствуется, что он их презирает. За однообразие, наверно. И в том можно усмотреть какую-то мёртвость. А дома, столбы, расцвеченные и нарисованные подробно – как бы живые. – Ну и дальше – приведённое уже выше соображение о катарсисе.
Или вот – живописный пример.
Творения рук человеческих – столб, дома – как-то мертвы, а снег, деревце – как бы живут.
Ничего трагического в биографии Львова в интернете я, конечно, не нашёл…
25 сентября 2024 г.