Книга "Жил на свете человек" 📖 автора этого блога Ярослава Соколова касается каждого из нас сильнее, чем кажется. Это книга судеб многих людей и нас с вами. Это признания в том, как иногда нужно отвоевывать свое право на жизнь. О том, как трудно быть и называться Человеком. Истории, которые помогают нам оставаться живыми, истории, на которые мы не имеем права закрыть глаза.
Нет выхода. Мила
В школьные годы у меня была толстая тетрадь, куда я записывала всякие афоризмы мудрых людей, казавшиеся мне важными и точными. Была в ней и цитата (как я считала, из Горького): «Человек рождён для счастья как птица для полёта». Красивые слова, в которые так легко верится в детстве. В которые хотелось верить. Почти как в то, что коммунизм – светлое будущее всего человечества.
Время шло, и вера – во что бы то ни было – постепенно угасала. Сперва – в светлое будущее человечества, потом – в своё собственное и в родительскую любовь. Впоследствии, когда с психотерапевтом мы прорабатывали мои детские эпизоды, я многое стала вспоминать и понимать.
В детстве я почти не видела снов. А если что-то изредка снилось – то это был один и тот же многосерийный кошмар. Чёрные стены лабиринта, мрачные коридоры, жуткие комнаты без окон. Серия за серией я искала выход. Я с самого начала знала, что он есть и что я его обязательно найду. Чаще всего сон заканчивался раньше, и я просыпалась от страха, когда стены начинали сдвигаться, чтобы раздавить меня в лепёшку. Но иногда мне всё же удавалось дойти до заветной двери. Вот только выйти из этих застенков я всё равно не могла – дверь сторожил огромный клыкастый волк.
Сейчас даже смешно говорить об этом (тоже мне Красная Шапочка), но тогда этот навязчивый сон наводил на меня неподдельный ужас, едва начавшись. И наутро я всегда его отчётливо помнила. Но самым мучительным было то, что это жуткое ощущение беспомощности и отчаяния не исчезало и наяву. Ощущение, что я заперта в темнице. В невидимой, но от этого ещё более страшной темнице, выхода из которой нет.
Родителей мало заботило моё душевное состояние. Они были заняты другими, более важными вопросами – как накопить денег на новую стенку или ремонт, куда поехать в отпуск и как на него сэкономить, кого пригласить на Новый год и у кого занять до получки. Мама к тому же была всерьёз озабочена своей карьерой в профсоюзе (была в советские времена такая организация).
Общественная работа придавала ей уверенности в себе и ощущение собственной значимости. С ней, простым техником, считалось начальство, благодаря профактиву у неё появились связи на разных уровнях руководства, что помогало разрешать, в том числе, и какие-то конфликты по работе. За это её ценили и уважали в коллективе. Сейчас я думаю, а, может, это просто была её собственная дверка в большой мир, которую так долго искала и я сама? Но тогда я знала лишь одно – до меня ей нет дела. Одета, обута, сыта, двоек нет – что ещё нужно?
Позже, как ни пыталась, я не могла вспомнить ни одного раза, когда бы мама меня приласкала, обняла, погладила по голове или хотя бы заплела косички. Я не видела от неё тепла. Может, поэтому мы с матерью никогда не были близки, никогда не говорили о чём-то личном, не делились какими-то своими женскими секретами.
«Уроки сделала?» – «Да». – «Пропылесось в коридоре и сходи за хлебом». Вот и вся любовь. Одно время я даже начала сомневаться – может, я им не родная дочь? Может, меня взяли из приюта, и рано или поздно отыщутся мои настоящие мама и папа, которые будут меня любить…
В общем, жизнь казалась мне абсолютно беспросветной и заранее прописанной на годы вперёд, обречённой на болотную тоску. Я видела её такой же убогой, как и жизнь родителей – от зарплаты до зарплаты, работа-быт-работа, раз в год – отдушина отпуска. Когда я думала о своём будущем, я надеялась, что став взрослой, смогу хотя бы сама решать, что мне делать, куда идти, как одеваться, с кем дружить и как себя вести. Но возвращаясь с небес на землю, вокруг себя видела одни лишь рамки и стены, которых не проломить. Ни шагу в сторону, только строго по колее.
Каждое утро я должна вставать ни свет ни заря, надевать дурацкую униформу и идти в школу, должна получать знания, которые мне не интересны и которые никогда не пригодятся в жизни. Я должна учиться на одни пятёрки, чтобы быть на хорошем счету у учителей и чтобы у меня были перспективы на будущее, должна себя хорошо вести, словом, быть примерной девочкой.
Кругом должна. Окончив школу, я должна поступить в институт, чтобы потом устроиться на хорошую работу и получать нормальную зарплату. ВУЗ, конечно же, я должна выбрать технический, чтобы наверняка поступить.
– Какая журналистика?! Какая психология?! Какие международные отношения? О чём ты? У нас нет нигде никакого блата и денег на взятки тоже, – пытался увещевать меня отец.
– Какой пединститут? – поддакивала ему мама. – Чтобы тебя потом послали в какую-нибудь Тьмутаракань ишачить за копеечную зарплату? Не хочешь в институт? Хочешь пойти работать? Кем? Продавщицей в винном отделе? А может, уборщицей в ЖЭКе, как твоя бабушка, которая всю жизнь горбатится, отдраивая чужое дерьмо с лестниц?
– Смотри на вещи здраво, будь реалистом. Без высшего образования ты ничего не добьёшься в жизни, – уверял отец, который в своё время сам не смог закончить институт. – Ты уже достаточно взрослая, чтобы это понимать.
Да, я была тогда достаточно взрослой для того, чтобы примириться с реальностью, но недостаточно взрослой для того, чтобы мои желания и чувства кто-то принимал всерьёз. Это угнетало ещё больше, чем отсутствие альтернативы. Человек рождён для счастья? Да вы смеётесь!
Подруг у меня не было, ни во дворе, ни в школе. В классе меня не любили – мои сочинения всегда были лучшими, самые сложные задачи я решала в два счёта, к тому же я была замкнутой и не прибивалась ни к одной из группировок. Но самое страшное «предательство», по мнению моих одноклассников, состояло в том, что я никогда не прогуливала уроки, даже когда на такой «подвиг» подписывался весь класс.
За это мне объявляли бойкот, а однажды даже попытались устроить «тёмную». Подстерегли на выходе из школы, оттёрли на задний двор и стали дразнить, дёргать и пинать. Но на мою удачу заварушка закончилась неожиданно быстро. Какой-то старший парень, проходивший мимо, грозно на них рявкнул, растолкал и, решительно схватив меня за руку, вытащил из этого ведьминого круга. Так я познакомилась с Егором.
Егор стал моей единственной и верной тропинкой к свободе. За то недолгое время, что мы провели вместе, я успела ощутить её вкус. Он был старше всего на год, но выглядел совсем взрослым. Сначала мы, как двое заключённых, осторожно перестукивались через стену, но потом прокопали друг к другу тоннель и могли говорить по душам, без оглядки.
«Школа это отстой, – соглашался он. – Я потому и свалил в ПТУ, здесь хотя бы сразу профессию дают, да и отношение человеческое. А в школе такие же уроды были, да ещё и классная постоянно докапывалась, что да как у меня дома».
Жили они вдвоём с отчимом – мама умерла два года назад, что-то с онкологией там было. Егор казался мне таким сильным и уверенным в себе, прожжённым циником и матершинником, но я видела слёзы в его глазах, когда он рассказывал о маме. Он говорил, что отчим долго держался, из последних сил, пока мать болела, делал для неё всё, что только возможно. Но когда её не стало, не смог пережить, сломался, стал пить по-чёрному. Теперь он не задерживался на одной работе дольше 2-3 месяцев, часто вообще не работал и перебивался случайными заработками. В результате совсем опустился, стал скандалить и срываться на Егора, постоянно шпынял его и посылал за водкой.
Я рассказывала ему о своих конфликтах с родителями, и он, как ни странно, встал на их сторону: «Они заботятся о тебе, как умеют. И да, тебе обязательно нужно выучиться, получить диплом. У нас ведь как – без бумажки ты какашка, а с бумажкой – человек. Без диплома ты постоянно будешь упираться в потолок. Оно тебе надо?»
А ещё Егор помог мне пресечь школьную травлю. «Эти шакалята смелые только в стае, а по натуре трусы. Они и мизинца твоего не стоят. Научись давать им отпор, я ведь не смогу всё время быть рядом». Он показал мне парочку приёмов самозащиты, а потом отвёл в школу карате, где занимался сам. Договорился с тренером, что я буду ходить вместо него. «Там оплачено на три месяца вперёд, а я всё равно не смогу сейчас заниматься. Да мне уже и не нужно», – сказал он, отдавая своё кимоно.
Уроки Егора и занятия в секции очень скоро дали результат. Когда мне опять захотели устроить взбучку, я лёгким движением руки провела болевой приём зачинщику свары, вдобавок обложив всю компашку трёхэтажным матом. От меня отстали раз и навсегда, и даже зауважали. Егор таки научил меня плохому, как всегда грозился в шутку.
Я стала смелее смотреть на мир и даже решилась на маленький бунт – избавилась от ненавистных косичек. Пошла в парикмахерскую и сделала короткую модную стрижку. Мать сначала возмутилась таким самоуправством, но потом успокоилась: «А что, тебе идёт. Да и возни меньше».
Мы говорили с ним обо всём, о жизни, о музыке, о книгах. Я стала много читать, полюбила Достоевского, которого Егор обожал. Говорили и о религии. В строгого седого дядьку на небе я не верила, но мне казалось, что всё-таки должен быть какой-то смысл в том, что человек рождается с живой душой, которая болит и тоскует, которая мечется в поисках ответов.
– «Человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх», – выдал мне на это Егор.
Я не могла принять и смириться с таким жёстким фатализмом.
– А как же «птица для полёта»?
– И в том, и в другом – полёт.
Мой полёт и моя тропинка к свободе оборвались за неделю до экзаменов. В тот день, когда Егор, отправив отчима во время очередной белой горячки в психбольницу, уехал в деревню на могилу матери и там покончил с собой.
Я сдала все выпускные и вступительные экзамены на одни пятёрки. На том же «автопилоте» умывалась, одевалась, готовила, ела, ходила, убиралась. Не получалось только поспать. Стоило прилечь, как мысли начинали свистопляску. Я вновь и вновь возвращалась в прошлое, перебирая в уме все наши встречи с Егором, все разговоры. Пыталась разглядеть, что и когда я упустила. Спорила с ним, убеждала, отговаривала, плакала. Круг за кругом. И остановить этот бесконечный хоровод мыслей никак не удавалось.
Через полторы недели бессонниц, придя домой из магазина, я еле доползла до кровати, рухнула на неё и наконец-то отрубилась. Мне снились американские горки. Егор крепко держит меня за руки, и мы стремительно несёмся вниз. Мы падаем! Нет, мы летим! Просыпаюсь от того, что меня изо всех сил тормошит мать: «Что, что ты выпила?! Какие таблетки?» Она озирается по сторонам, а рядом суетятся люди в белых халатах. «Мам, да что стряслось? Ты что, вызвала скорую? Зачем? Я просто спала. Впервые за столько дней…»
Я до сих пор благодарна матери, что она тогда поверила мне и не сдала в психушку. Хотя я действительно была на грани срыва. Но всё обошлось без истерик и сдвига крыши, я отделалась регулярными визитами к психиатру. Амбулаторно.
Причину же такой резкой реакции матери, когда она застала меня дома крепко спящей днём, я поняла лишь спустя 15 лет. После похорон бабушки мать забирала из её квартиры кое-какие свои вещи. Тогда только она, ничего не объясняя, протянула мне распечатанный конверт без подписи и штемпелей. «Это твоё». Обняла меня (чего раньше за ней не водилось) и вышла из комнаты. Это было письмо Егора. Он опустил его в наш ящик перед тем, как уехать.
«…Этот год я прожил только ради тебя… Я заберу с собой всю твою боль… Ты сильнее, чем думаешь... Прости, что бросаю тебя одну в этом холодном мире… Мила… Милая... Милость… Лети к свободе… Летай свободно…»
Мне снова начали сниться сны. Не те, с чёрными коридорами, совсем другие. «Отчего люди не летают так, как птицы?» Летают, все дети во сне летают, когда растут. И я летала, я падала – с восторгом и замиранием сердца. Я всё ещё росла.