Маленький сигаретный ларек у подножия гигантского полусекретного НИИ, на слепой стене которого кирпичи сложились в не слишком точный рисунок — потому что времени не было, и потому что мускулы устали, и потому что гашиш был хорош — или что это была за дурь, — и еще немного потому что счастья были полные штаны, так говорил прапорщик, который потом вполуса критиковал, незло, по-отечески, потому что добрый: потому что знает, счастья полные штаны, потому что война кончалась, потому что пронесло, и теперь не отправят, потому что небо белое от облаков и слепящее от яркого солнца рвалось в дыры между бетонными сваями, в прорехи между прутьями никакого уже не железно и ни разу не занавеса, рвалось, накатывало волнами, говорило, все, все, ребзя, кончается, конец эпохи, конец режима, начало дырчатой ветровки, болтающихся штанин, разноцветных кроссовок, голосующих проституток, пахнущих гамбургеров, рябящих экранов телевизора и шуршания перематываемой VHS, желаний и анкет для девочек на бумаге в клеточку с взрывающимся миром на обложке и Брюсом Уиллисом, целым и невредимым, жвачки, прилипшей к подошве Dr. Martens и целлофанового пакета, который обязательно надо попросить у продавщицы, произнеся странную формулу: «Ваш пакет» — даже если покупаешь одну баночку пепси, все равно бери пакет, иначе не комильфо, всегда пакет, который, едва выйдя из магазина, нужно тут же бросить на землю и пустить лететь по ветру, ползти по асфальту, цепляться за бордюры и торчащие из земли железные штуки, непонятно, с какой целью тут оказавшиеся, и пока пакет выполняет свой сложный номер, кружась и опадая, смешиваясь с белым и отделяясь от голубого, ты уже почти уверенным жестом откроешь банку и — это еще не отработано — не удержавшись, сделаешь неуклюжее движение тазом назад, боясь, что снова брызнет на джинсы, что как бы по-прежнему выдает новичка, но, если повезет, никто не увидит и никто не засмеет, потому что почти все, за исключением соседского сына, у которого папа в командировке и мама очень непонятно, но, как сказать, очень приятно, очень хорошо, когда краснеешь, очень необычно пахнет, все в этом деле новички, и ты поднесешь ее к губам, о мальчик, который как девочка, подстриги волосы, который боится, но делает, который дрожит, но продолжает, следя за пакетом, который кружится, целлофан, звучит как поцелуй, смешно и в то же время серьезно, потому что любовные сцены серьезны всегда, в любом окружении, будь то экран бывшего Дома офицеров, переделанного под кинотеатр, где ты становишься Лив Тайлер и / или Беном Аффлеком, когда выходишь на крыльцо после вечернего сеанса, и кажется, что можешь сейчас взлететь, и за спиной такой столб огня, а ты цел и невредим, или цела и невредима, в зависимости от того, кто смотрел на тебя с экрана больше, будь то сцена в отеле во время которой был зачат Джон Коннор, или сумрачный кафельный угол возле ржаво-зеленой трубы мусоропровода, где она решает, а ты стоишь и пытаешься выжать что-то, что получалось так естественно, когда пробовал дома, но теперь выходит только: «Ну что, я пошел?», целлофановый пакет кружится, губы, которыми груба, складываются в ленточку и перемещаются в будущее, ты подносишь банку пепси-колы к твоим собственным губам, которые в настоящем, но в то же время в прошлом, смотря как посмотреть, если с точки зрения обкуренных стройбатовцев, выкладывавших незатейливый полу-народный, полу-сюрреалистический узор на стене нового корпуса все еще засекреченного от уже переставшего быть врагом врага научно-исследовательского института — что навсегда ассоциируется в твоей голове ни с наукой, ни с исследованием, но исключительно с неуклюжими кирпичными стенами без окон и неудавшимся апокалипсисом — если с их точки зрения, то вообще в будущем, если с точки зрения человека, пишущего эти слова в две тысячи с чем-то, то в прошлом, но если убрать все точки зрения и вернуться к моменту, где поцелуй не случается, где идентичность не складывается, где целлофановый пакет кружится на покореженном воображаемыми взрывами третьей мировой асфальте, набирая в себя прозрачности, воздуха и света жаркого сентябрьского вечера, и твои губы касаются отверстия алюминиевой банки пепси, ожидая сладкого вкуса, по чистой случайности оказавшегося там, где обычно живут ласка, забота и счастье, если вернуться туда и прислушаться к скрипу закрывающейся за спиной железной двери на пружине с выцветшей надписью «Военторг» и часами работы с перерывом на обед, к доносящемуся издалека грохоту мотора желтого скругленного автобуса, который везет мужчин и женщин, других полов тогда не было, из одного города со смешным названием в другой, к голосам продавцов картошки, к голосам бабулек, спрашивающих, откуда картошка, к мяуканью кошки, к трещотке велосипеда, к бряцанью багажника, к шуршанию ветровки, к чавканью кроссовка, к ломающимся голосам мальчиков, которые как мальчики, к ударам мяча о стену и шуму перематываемой где-то очень далеко, но все же различимо кассеты VHS, если прислушаться, то, возможно — если будешь делать все осторожно и хорошо себя вести — возможно, в тот момент, когда количество жидкости, набежавшее тебе в рот, начнет опасно балансировать на границе одного глотка, и зачем-то задержишь его, словно есть что-то в щекочущих горло пузырьках газировки и сладко-кофейной ноте, за почти оглушительным шумом всего-что-не-важно, при условии, что свет останется таким же мягким, воздух таким же прозрачным, и ветер таким же легким, ты сможешь поймать, словно ускользающий хвост загадочного мифического существа, солнечный зайчик от экрана твоих часов «Casio», который — вместе с побежавшей по твоему подбородку и все-таки попавшей на джинсы пепси, выдаст всему миру, большому, смеющемуся, свободному, неисправимого, вечного новичка.