У меня новый рассказ. Не стала выносить его название в заголовок поста, не то Дзен забанит ещё на этапе модерации. Приятного чтения:)
КАК КУРИТЬ
За этот год после развода бывало всякое. Была тоска, когда я целый день лежала и смотрела то в стену, то в окно. И диван словно впивался в бок, как бы намекая: хватит, встань и уйди! Было безудержное веселье (я давно заметила, что отчаянно веселиться могу только в дни черной безысходности), рассвет, раскинувшийся передо мной в тот момент, когда я выходила из ночного клуба с туфлями в руках.
Были мужчины – разные, совершенно ненужные, оттого скучные, плоские, с шершавыми ладонями и несмешными шутками. Ни один из них не стал спасением, оттого на каждого следующего хотелось надеяться ещё сильнее, но тем острее и глупее было разочарование.
А потом неожиданно. Пятница, вечер, день рождения коллеги и пустеющий офис. Весь небольшой коллектив отбывает в боулинг на соседней улице, я остаюсь собрать пластиковую посуду и хлебные полукружья от пиццы, привести кухню в божеский вид. Мне совсем не хочется веселиться, а хочется поплакать и уснуть. Вместе со мной остается закаленная в боях коллега Люба и новенький – начальник коммерческого отдела Павел. Он свеженький, аккуратненький и до умилительного неловкий. Зачем-то собирает грязные салфетки и поминутно говорит, что готов вызвать нам такси, чтобы присоединиться ко всем в боулинге. Я вежливо улыбаюсь и говорю, что вряд ли смогу, дома сын ждёт меня и ужин. Павел как будто бы меня не слышит.
Захожу в туалет, Люба за мной следом:
— Ларис, ты должна поехать в боулинг. Ты что, не видишь, как этот Паша хочет, чтобы именно ты поехала.
— Да брось, - говорю.
— Ну, ты ослепла что ли? – усмехается коллега.
Сразу становится как-то тревожно и щиплет в носу.
— Сколько лет-то ему? – спрашиваю.
— Не боись, - отвечает Люба, - тридцать уже есть.
Я звоню сыну, сообщаю, что задержусь, и через 15 минут мы все же едем в боулинг. Там весело катаем шары, и Павел неуклюже пытается приобнять меня после каждого выбитого мною страйка. И впервые за много месяцев мне, вроде бы, действительно весело.
Следующие несколько недель я смотрю на Пашу. И вижу, что Паша смотрит на меня. Что вижу я? Высокий блондин, я бы сказала, похож на Есенина. Волнистые волосы, мягкий взгляд, длинные ресницы, почти детская улыбка. Плечи широкие, шаг решительный. Обручальное кольцо на безымянном пальце, кстати, не замечала его раньше.
Интересно, что видит Паша? Задерганную почти 40-летнюю разведенку с ребенком, которой я ощущаю себя, или эффектную брюнетку на высоченных каблуках, помощницу генерального директора? Остроумную ироничную дамочку или тётку с черной дырой внутри и с рецептом на антидепрессанты в сумке? Я смотрю на него и думаю, что однажды я отважусь спросить у него, что он думает обо мне, так же как отважусь купить эти чертовы антидепрессанты и таким образом принять то, что не справляюсь ни с этой жизнью, ни с собой.
Говорят, помощник генерального директора – второй человек в компании. В нашей-то точно. Я всё знаю про всех, причем мне ничего не надо узнавать, все приходят и сами рассказывают. Мой маленький кабинет – приемная шефа – располагает к корпоративным исповедям. Тут уютно, прохладно, тихо, тут всегда есть свежие цветы и хороший кофе. И здесь всегда выслушают. Все сплетни маленькой компании оседают здесь и никогда не идут дальше, разве что в аккуратно упакованном и очищенном, как сахар-рафинад, виде я приношу их шефу и выдаю в терапевтических увеселительных дозах. И только по запросу.
Приходит сюда и Паша. Он не работает и двух месяцев, сплетни ему пока недоступны, закрыты, за них ещё нужно побороться, как за продвинутый уровень компьютерной игры. Поэтому он спрашивает совета, задает правильные, но наивные вопросы. И смотрит. И этот взгляд без улыбки проникает в центр черной дыры в моей грудной клетке. И дыра словно откликается, затягивается, рубцуется, мне становится легче дышать. А когда он вдруг улыбается своей широкой доверчивой улыбкой, я не могу не улыбаться ему в ответ. И почти не думаю о ядовитой силе своей улыбки. Почти. Но я вижу тоненькое обручальное кольцо на его руке и, улыбаясь, говорю себе, что не хочу этих игр. С меня хватит.
Однажды приходит Люба. Она руководит отделом по работе с персоналом, и в нашей игре-бродилке давно на максимальном уровне. Она знает не только, о чем тайно шепчутся наши коллеги, но и то, о чем они будут шептаться завтра. Люба знает, у кого какие чаяния, амбиции, кто ищет другую работу, а кого ждёт повышение. В нашей иерархии я исповедник, а она – колдунья с хрустальным шаром, к которой прихожане бегут после исповеди, желая знать, что будет и чем сердце успокоится.
— Пашка твой разводится, видимо, - почти без нажима говорит она, - спросил, нужно ли в кадры предоставлять свидетельство о разводе.
Я вытаскиваю для неё из ящика стола конфетку, делая вид, что не замечаю вот этого веского «твой».
— Ценная информация, - отзываюсь я независимо.
— А то! Вижу же, сколько раз он за день сюда шастает.
— По работе интересуется, много нового.
— Ну-ну.
Мы смеёмся и пьем кофе. Люба – это я через десять лет. Развод давно пережит и забыт, ребенок вырос и съехал, из случайных мужиков выбран один постоянный, но без допуска к жилью и к сердцу. Про себя она говорит, что живет свою лучшую жизнь. А когда я спрашиваю её про черную дыру внутри, Люба говорит, что привыкла к ней и не замечает, как старается не замечать в целом никчёмность этой жизни. Люба умная и циничная, мне с ней весело.
Какое-то время Паша действительно ходит без обручального кольца. И я вижу в нем печаль. И даже сочувствую. Ученые доказали, что развод по силе эмоционального разрушения равен смерти близкого человека. Но ощущаешь это значительно позднее того момента, как понимаешь, что наконец-то ты снова свободен. Свободен, но мертв.
И я решаю смотреть на него чуть мягче и улыбаться не так ядовито, как умею. И потом неожиданно смягчаюсь и внутренне, и уже жду по утрам его голову с непослушными, почти мальчишескими, светлыми вихрами, которая просовывается в мою дверь и говорит: «Доброе утро!» А потом уже чувствую легкий укол ревности, когда слышу, как девчонки в бухгалтерии, смеясь, говорят: «Паша – радость наша!»
Мы с ним болтаем. Больше о работе, конечно. Я рассказываю ему, как тут было раньше, как менялась власть и баланс сил в коллективе. Постепенно выбалтываю тайные знания о том, с какими словами и в каком полупоклоне следует заходить к главному бухгалтеру, и с какими – ни за что не ходить к шефу. Но иногда соскальзываем в личные разговоры. Я рассказываю про Тёму – моего сына-семиклассника, умницу и лентяя. Про три переезда за год. Про свою любовь к караоке.
Павел мне рассказывает про пса, с которым вырос, про два велосипеда и комплект горных лыж, про три перелома за пять лет и титановый штырь в ноге. И мы ни слова не говорим друг другу про развод. Про разводы. Мне кажется, как только мы вступим на эту зыбкую почву, то постепенно утонем, завязнем, окажемся беспомощными перед лицом мутного прошлого. И я чувствую, что ему, как и мне, хочется понятного будущего. Не обязательно светлого – хотя бы понятного.
Новогодний корпоратив возник на горизонте неожиданно и неотвратимо, как всегда наступает и сам конец года. Накануне я достала старинное платье – его я купила, когда похудела после родов и считала себя неотразимой. Маленькое черное платье, спина голая почти до талии. Его одобрила бы Коко Шанель, но не сын.
— Оу, мамми, - говорит Тёма с сомнением, застав меня за примеркой, - ты шикарна, но не боишься замёрзнуть?
Иногда мне кажется, что сыну не тринадцать, а все шестнадцать. И улыбка у него бывает ядовитее моей. Щёлкаю его по носу и отвечаю, что в моем возрасте, конечно, нужно беречь почки, и платье я не надену. Но вот день корпоратива, и я надеваю платье с голой спиной, в качестве маскировки набрасываю сверху праздничный серебристый пиджак. Гори оно всё!
Кажется, моя голая спина произвела фурор. Шеф цыкнул неодобрительно. Но во время единственного медляка начальник коммерческого отдела провел по моей голой спине своей ледяной рукой, и нет, не о почках я подумала.
Мы целовались в такси по дороге к нему домой. Мы целовались в лифте. И даже в подъезде целовались, пока он наощупь открывал дверь.
Платье я нашла посреди ночи у порога. Оно лежало на белом коврике, какой положить в прихожую может только женщина-чистюля. В полумраке этой маленькой квартирки разные мелочи красноречиво смотрели на меня из каждого угла, с каждой поверхности: фиалки на подоконнике, книжки Курпатова и Лабковского на полке, лак для волос за телевизором, розовые пушистые, хоть и несколько поношенные, тапочки крошечного размера за кухонной дверью.
Тут есть следы женщины, но нет самой женщины. Нет её запаха, какого-нибудь убийственного аромата пирога или булок, а главное – у Паши нет страха, что кто-то придёт, обнаружит, разоблачит. Он просил остаться до утра, но я всё-таки уехала, ведь в другой квартире меня ждал мужчина поважнее. Он не спал, из последних сил таращился в телефон и отрубился сразу после того, как я чмокнула его в лоб.
А потом – Новый год, который скрасили нежные сообщения и виртуальные поцелуйчики. Следом долгие новогодние каникулы, во время которых мы трижды ходили гулять, и даже ироничный Тёма радостно нёсся в горки на плюшке и орал Паше: «Давай наперегонки!» И в последний день перед выходом на работу, укладываясь спать, я ловлю себя на том, что, по привычке заглянув в свою внутреннюю черную дыру, обнаружила там ямку. Маленькую, тёплую и даже радостно пульсирующую. За окном был злющий мороз, а я лежу одна по центру большой кровати и ощущаю новую волну жизни.
Так прошла зима и половина весны. Человеку, который ни разу не целовался на рабочем месте, невозможно объяснить эту сладость, замешанную на ужасе и восторге. Ты знаешь, что в любое время может открыться любая дверь – из коридора или из кабинета шефа. Ты знаешь, что видеокамера, возможно, показывает твоё улыбающееся лицо и его вихрастый затылок какому-нибудь мрачному охраннику бизнес-центра. И всё равно – тебе наплевать на всех и на весь мир целиком. Ты украдкой целуешься с самым классным мужчиной этого города, и он шепчет тебе, что ждёт вечера, когда всё будет совсем не так…
В это время Люба заходит в мою оскверненную исповедальню реже, словно боясь стать тем самым человеком, который невовремя откроет дверь. Иногда заглянет, скажет беззлобно: «Съешь лимон!» - рассмеется и скроется. Ничего не говорит мне, но всё понимает, я вижу.
Перед самыми майскими она, выходя от шефа, спрашивает меня как бы походя:
— Ты уже влюбилась или ещё держишься?
— Пожалуй, не держусь, - отвечаю я больше для себя, чем для неё.
Люба понимающе и коротко кивает и уходит. А мне вдруг становится тревожно. Как будто снова она знает что-то, что уже решено или даже предрешено, просто пока никому не видно. Я думаю об этом, и холодок бежит по моей спине: вдруг это что-то не видно ОСОБЕННО мне? Рубец от дыры в груди дал о себе знать, заныл, завибрировал. Но заглянул Паша, приложил свою улыбку к моей тревоге – и она улеглась.
На майские мы с сыном укатили в отпуск. Я лежу и смотрю в море. И думаю о том, что, кажется, готова к новой жизни. К тому, чтобы впустить в неё Пашу. По-настоящему впустить – с его дурацкими шуточками, с швырканьем при распивании горячего чая, привычкой есть сладкое перед обедом. Может, он разбрасывает носки или заплевывает зеркало, пока чистит зубы, или храпит. Я с удивлением понимаю, что мне всё равно. Фиолетово, как говорит сын. Я просто хочу, чтобы Паша пришел в мой дом, в мою жизнь, подружился с Тёмой. Я понимаю, что нежность эта не вечна, и что однажды я не стану с ним целоваться в приёмной, скажу – не надо, дома. И пусть, думаю я, и пусть нас поглотит быт, рутина. Пусть поглотит нас целиком, но вместе.
Паша меж тем пишет мне сначала длинные сообщения, состоящие из смешных рожиц и сердечек. Но постепенно поток сладких смайликов иссякает, их становится все меньше, как дней нашего отдыха. И в аэропорту нас никто не встречает. Вроде бы, никто и не обещал, но я ужасаюсь, осознав степень своего разочарования. Я так ждала, что он будет меня ждать, я представляла до мельчайших деталей – вот Паша с цветами и счастливым вихром на затылке. Вот я, загорелая и истосковавшаяся. И вот Тёма, ироничный, но любопытствующий. Но в такси от аэропорта садимся только мы с сыном – уставшие, понурые, ему хотелось спать, а мне – плакать. Там же в такси выясняется, что телефон Паши отключен.
Первый день после отпуска. Заглядывает Паша, я дышу через раз. На его лице нет улыбки, но я даже не сразу это замечаю, потому что первым мне бросается в глаза кольцо. Обручальное кольцо на безымянном пальце.
— С возвращением, - добродушно, но отстраненно говорит мне руководитель коммерческого отдела.
— С возвращением, да, - говорю я его кольцу.
Дальше несколько дней мне кажется, что я сошла с ума. И отношения с этим милым белокурым мужчиной мне приснились, привиделись. Что я выдумала их себе в горячечном бреду. Он доброжелателен, по-прежнему улыбчив, по-прежнему каждое утро заглядывает в приёмную, чтобы поздороваться, иногда приносит шоколадку. Я не притрагиваюсь к этим сладостям, бросаю их в верхний ящик стола, мне кажется, они отравлены. Он смотрит на меня так, словно никогда ничего между нами не было – ни ночей, ни поцелуев вот здесь, на этом самом месте, ни ужинов на лавке в парке, ни разговоров о счастливом будущем. В один из дней я всерьёз думаю, что человека подменили, что это брат-близнец, что я в каком-то мистическом триллере.
Я пытаюсь ему написать что-то. Пишу и стираю. Пишу и стираю. А когда наконец, умываясь слезами, посылаю ему сообщение, полное недоумения, непонимания и иронии, понимаю, что он не получит его. Я заблокирована.
Невозможность объясниться добила. Работа стала невыносима, исповедальня закрылась в связи с аварийным состоянием исповедника. Когда шефа нет, я закрываюсь на ключ. Не реагирую на стуки и иногда даже не внутренний телефон. Готова заплакать в любую секунду и часто плачу. Начала ошибаться в словах и цифрах, пару раз откровенно косячу. Пошла бы в отпуск, но ведь только что вернулась.
А потом приходит Люба. Стучится долго и не уходит. Я открыла. Она заходит, закрывает дверь на ключ, чуть ли не толкает меня в кресло, сама садится напротив, спрашивает грозно.
— Увольнения добиваешься что ли?
— Сама не знаю, - честно отвечаю я. – Как я тупо вляпалась, Люб.
— Классика, - вздыхает Люба, и за этим вздохом я чувствую целую историю. – На него мне плевать, все они сходятся, расходятся, не знают, чего хотят. А вот тебя потерять как подругу и соратника в корпоративных боях мне бы не хотелось.
— Люб, ну мы ведь про любовь говорили, и, вроде, даже была она… А сейчас он ходит мимо, совершенно чужой человек, и улыбается вежливо, будто ничего и не было. Может, у меня крыша уехала, а я и не заметила?
— Всё нормально с тобой, - мягко улыбается Люба, это какая-то очень редкая её улыбка.
— Как работать – не понимаю. Как привести себя в нормальное состояние, когда каждый день он рядом? Меня же к нему так тянет.
Я не выдержала, захлюпала носом. Коллега моя молчит. Потом наливает мне воды, протягивает чашку.
— Знаешь, - говорит, - я же пять лет назад бросила курить. Я курить обожаю, между прочим, вечером на балконе затянуться… Но проблемы с бронхами, возраст опять же, врач сказал – бросить. Ну, я бросила. А перестать ходить в курилку не могу себе позволить. Сама знаешь, у нас там все главные новости всплывают. Перестала ходить в курилку – выпала из процесса. И вот, я хожу. Да, смотрю, как другие курят, и думаешь, меня не тянет? Да меня капец как тянет каждый день! Но – я решила. И не курю. Потому что бросила. Брось ты Пашку этого, брось мысли о нём пережевывать. Брось, как курить. Откажись. Никотин – яд. Любовь к мудаку – тоже. Брось это всё, как курить. Такой вот мой тебе совет.
Ценность этих слов доходит до меня не сразу. Вечером я бреду домой, кручу в уме это «как курить», и вдруг словно получаю удар в грудь, в самое солнечное сплетение. Бросить, как курить, не только Пашу, тем более что и бросать тут некого, он меня опередил. Завязать с мыслями о нём, со своими страданиями, и самое главное – со своим сожалением о несбывшихся надеждах. Именно они терзают меня сильнее всего.
В этот вечер я тащусь домой так же, как тащилась предыдущие недели, но в квартиру захожу, кажется, немножко другим человеком. И эту перемену, которую я ещё сама не успеваю осознать, улавливает Тёма.
— А этого своего, - он взмахивает головой, изображая откидывание со лба чёлки, - ты бросила?
— Ну, можно и так сказать, - меня неожиданно радует, что сын решил, что партия была разыграна именно так: я бросила, а не меня.
— Ну, и правильно, мам, он мне с самого начала не понравился.
— Почему? – удивляюсь я. – Ты видел-то его пару раз всего.
— А мне достаточно, - заявляет ребёнок, - ненатуральный он какой-то. Понравиться сильно хочет как будто. Как будто что-то скрывает.
Мудрец мой, думаю я, подхожу, обнимаю и… принюхиваюсь.
— Ты что, куришь?
— Нет, - бодро заявляет сын. – Я бросил! Сегодня.
КОНЕЦ.