Дома Мария открыла газовый баллон, зажгла плитку, подогрела чай и съела кусок хлеба с маслом. После начала чистить рыбу. Кислое тесто на пирог у нее было уже готово – заквасила еще утром на вечерние оладушки.
Она легко ходила по комнате – половицы тоненько поскрипывали, у ног терся серый пушистый котенок; она все думала о муже и ругала его за то, что снова весной мок в грязи, простужался в кошарах, а годы-то уж не те – к земле клонит, плечи обвяли и столько морщин высыпало. Только он все бодрится. А чего бодриться, если ведро воды корове трудно поднять? Шевелится в груди немецкий осколок. Да так, что иногда Василий Иванович долго лежит, как снулый линь, и жует ртом воздух, а потом отходит, снова возится с овцами, коровами. В квартире у них застарелый запах йода, карболки.
– Что же это я? – подхватилась Мария. – Он и поесть-то ничего с собой не взял.
Вы читаете продолжение. Начало здесь
И она представила, как Василий Иванович, умаявшись за день, ляжет спать где-нибудь в летнике, голодный, с ноющей болью в пояснице и ногах и думающий длинные думы о прошлом, о теперешней своей колготной жизни, в то же время прислушиваясь к разбуянившемуся в груди осколку. Мария начала укорять себя за черствость и равнодушие к мужу, появившиеся с годами от его неуживчивого, неспокойного характера. А было время, когда любила она его горячо и бездумно; в теплые, ласковые ночи уводил он ее за деревню, за тихую речушку, в прилужья. Как коротки были те ночи, как хорош он был с нею, истосковавшийся по женской ласке, и как жалел он ее, нежил.
Тут Мария встряхнулась от задумчивости, засуетилась: «Испеку вот пирог, отнесу сама, а заодно оболью-ка сладким чаем три-четыре бутылки, дорогой рассую по муравейникам. За ночь полные наползут. Завтра баньку справлю, пусть ноги попарит, может, и полегчает».
Скоро поспел пирог. Попробовала – вкусно. Переоделась в штапельное платьице рубашечного, прямого покроя. Укутала пирог в газеты, в теплую шаль и побежала.
На плотике бабушка Нэлия била вальком мокрое стеганое одеяло.
– Здравствуй, бабушка Нэлия! – поприветствовала Мария.
Бабушка Нэлия отпустила юбки, сгорбатила ладошку над глазами, глянула будто вдаль:
– Сдрастуй, сдрастуй, Марьям! Далеко?
– К Василию Иванычу. Пирог вот с рыбой понесла.
– А-а, – сказала Нэлия и подобрала юбки на пояс.
Дорога плыла в вечернем зное по-над речушкой, пыльная, глухая.
Марии надо было пройти луг, березовые перелески, пересечь узкую полосу соснового бора, утекающую за горизонт.
Мария шла, а рядом с нею бежала в высокой, буйной траве мирная полевая курочка – перепелка. Видно, боялась, бедная, за своих птенчиков – уводила, тревожно вскрикивая свое ясное: «Подь полоть, подь полоть».
Этот крик вызвал в Марии столько внятной, томительной грусти, любви и привязанности к родимой сторонушке, к своей жизни, что она, не заметив, вдруг свернула с дороги на зов этой птицы, на пронзительный свет березового редколесья и пошла, разнимая руками эту буйную травушку, туда, на большую поляну с одинокой лохматой березой.
Когда-то Василий Лапушкин, устав приглядываться, укараулил ее с посиделок и увел сюда на ночь. Она, отпугивая веточкой комаров, слушала его рассказы о военной поре, то смеясь, то ужасаясь, в лицо заглядывала. Он в другой раз привел ее вот под эту березу, целовать начал, а потом в его сильных руках забилась и покричать не успела.
– Маня, лапушка, ну не плачь!.. Не сердись на меня… Так-то лучше – не убежишь теперь… – виновато говорил он ей, уводя утром по седой от росы траве…
Разве узнаешь, где обретешь, где потеряешь? Сколько добрых ночей тут было, радости – луна только видела.
Перепелка умолкла. А Мария вздрогнула, выпустила из рук узелок, упала под березу и тихо, светло заплакала, зашептала:
– Травушка моя, зеленая!..
И лежала она так долго, пока совсем не осатанели комары, да не протарахтел мотоцикл Федьки Лутикова, который отвозил свою кралю Зинку на вечернюю дойку. А за ними, чуть позднее, тоже с грохотом промчались телеги с городскими девчатами, возвращающимися с прополки. Девчата пели Мариину любимую о том, как мыла Марусенька белые ноги. Эта проголосная песня слышна была долго, долго.
Медленно Мария вставала и медленно шла дальше, несла мужу своему пирог с рыбой.
Войдя в бор, стала искать рыжие муравейники, совать в них бутылки, облитые сладким чаем. За бором ей повстречался председательский газик. Мария хотела было пройти мимо, да он уже распахнул дверцу, выскочил. Радушно улыбаясь, поздоровался за руку:
– Рад вас встретить, Мария! У вас выходной?
– Да, – сказала она, намереваясь уйти.
– Куда же вы? – А сам все держал Мариину руку в своих теплых, смотрел на нее упорными, чуть тревожными глазками.
Мария же косилась на его широкое обручальное кольцо и на светлые крылышки полос над круглым розовым лицом. Он был меньше ее ростом, с наметившимся брюшком, неотвыкший от города, носил темный костюм с белой рубашкой, с белым платочком из кармашка, чем в деревне удивлял всех и снискал себе тем самым прозвище – «Турист».
Ей стало смешно видеть его попытку навязаться в кавалеры.
– А я к мужу, Борис Харитонович! – громко сказала Мария и высвободила свою руку из потных его ладоней.
– Я вас охотно подброшу!
– Зачем же бензин жечь? – сказала Мария. – Пойду я. Темнеет.
– Лучше бы вы не возникали передо мной! – сказал он с чувством и затем, окинув ее всю упорным, но и тревожным взглядом, спросил:
– А как работается на новом месте?
Мария уловила иронию, в тон ответила:
– Спасибо. Хорошо работается.
– А все же?
– Лучше и не надо. Вон космонавты – ученые люди, от земли взлетают, к земле же и возвращаются. А я что ж! Как-нибудь!..
– Да, а муж ваш совсем стал нетерпим. Совсем. Поговорите с ним. Авось образумится?
– Поговорю, – пообещала Мария, попинывая носком белой босоножки старую сосновую шишку.
– Ну, счастливо! – сказал он.
А глаза просили поверить в то, что никаких намеков с его стороны не было. Так, просто нервы не выдержали.
И она тоже сказала ему глазами, что чепуха все. Что ж, мужик есть мужик, и редкий не остановится подле пригожей бабы.
Он еще раз задержал потухший взгляд на ее голых, загорелых руках, тоненьких и округлых по-девчоночьи, на стройной, хрупкой фигурке в штапельном платьице с белыми завитушками вроде дымков по черному полю, повернулся и пошел.
Василий Иванович и пастух Хусаинов сидели у избушки доярок, за длинным столом под навесом. Перед ними стояла бутылка с мутной, беловатой жидкостью, два порожних стакана.
– Как мотылек на огонь, так баба на выпивку за пьяным мужиком. Твоя, – сказал Хусаинов, пряча бутылку под лавку.
– Не трог! – насупив седую бровь, сказал Василий Иванович. – Поставь! При моей можно. Садись, Мария.
Мария села рядом с мужем, молча развязала узелок, вынула из теплых промасленных газет горячий пирог, положила перед мужиками.
– Ай-яй-яй! – вздохнул Хусаинов. – Добрая баба за сто верст чует голодного хозяина. Пойдем ко мне, Марьям? Моя баба совсем износилась. Пойдем? Каждый год жеребенка дарить буду! Красиво жить станем!..
– Не мели! – оборвал Василий Иванович. – А пирог – это хорошо! Наливай, Абдулла! Мария, выпьешь крохотку?
– Нет, – засмеялась Мария, – бензином воняет. А какое такое событие – пьете?
– Событие есть. Кровь греем, – сказал Абдулла, зажмурив глазки.
– Ты чего пришла? – спросил Василий Иванович неласково. Помутневшие глаза его в красных прожилках уставились пытливо, выжидающе – и погас праздник. Тут на нее накатило такое отвращение к нему: пьян! Боже ж мой! Никогда, никогда она не поживет тихо, спокойно, как все люди.
Чуть замявшись, сказала:
– А я за сто верст учуяла, что ты хочешь есть.
– Верно, хочу. Ну и что?
– Чего пристал? – вдруг рассердилась она. – Пришла и пришла. Может, поругаться хочу.
– Абдулла, разведи кострик!.. Я, Мария, уже пуганый. Только что ругался. Чуть человека ползком домой не отправил…
– С кем опять?
– Он мне, подлец, знаешь что сейчас подсунул? Акт о списании девяти телок за счет ящура. Из них три забиты, остальные живые, здоровые, мирно жуют в загоне свою коровью жвачку. Я ему чуть морду не набил. Абдулла помешал… Вот ломаю голову: зачем они ему, девять?
– Кушать! – сказал подошедший Абдулла. – Ты, Василя Иванович, не расстраивайся. Он человек пришлый. Долго у нас не будет – турист…
– Э, брось! – погрозил пальцем Василий Иванович.
– Ну и подписал бы, – уныло сказала Мария, думая о том, что председатель теперь вовсе на них озлится. – Сколько ж ругаться-то можно? Люди как люди живут. Как-то ладят. А ты все скандалишь. Из-за тебя, верно, и меня перевел с учетчиц в огородницы. Сейчас жди – совсем изживет… Устала я так жить с тобой. Очень устала…
– Устала? – удивился он. – Со мной жить устала? Что ты говоришь, Мария? – он привстал, сильный, большой, в грязном белом халате. И вдруг побагровев, затопал, закричал: – Дак ты что ж, хочешь, чтоб я прихвостнем, подонком был? Да? Чтоб я… Да я та-ам, под дулами автоматов, под клыками овчарок им не был… Уходи сейчас же!.. К черту!.. К дьяволу!..
Так он на нее никогда не кричал.
– Налей, Абдулла!
Он медленно опустился на лавку, бледнея, залпом выпил стакан самогонки и уронил седую голову на большие, затекшие руки.
За одинокой лохматой березой, за навесом с опрокинутыми молочными флягами все никак не могли потухнуть блекло-розовые полосы заката. Зудели комары, мухи. Теплый полынный ветерок легонько качнул тощее пламя костерка и притих под столом, улегся верной собакой.
Окончание
Tags: ПрозаProject: MolokoAuthor: Прокопьева Зоя