1891 год
«Таганрог. Вчера входит ко мне простая женщина, старуха; кроткая в грязи юбка, истрепанный «дипломат» с барского плеча, черный платок на голове; морщинистое лицо с кулачек напоминает морозом побитое яблоко; из-под вылезших седых бровей плутовато смотрят серые, бегающие глазки. Здоровается.
- Что надо? – спрашиваю.
- Правда ли, скажите, сделайте милость, что в Черкасске шпитательный дом закрыть хотят?
- Говорят, - отвечаю, - а что?
- Да, вот, что: последний кусок хлеба пропадает…
- Как так? – удивлен я.
- Уж и так, «Ясли» эти много дела отбили, а теперь совсем плохо придется!
Передо мной была местная «дето-промышленница»; профессия эта и теперь имеет у нас своих представительниц. Большею частью это повитухи, практикующие среди населения предместий. Продолжаю расспрашивать и узнаю следующее.
Прежде, когда Таганрог не принадлежал к области, детей возили тайно, скрытно.
- Подойдешь это к дому, когда никого нет около, положишь младенца в люльку и давай Бог ноги. Теперь не то – идешь смело, кладешь ребенка, позвонишь, да еще ждешь. Выйдет привратник, спросит откуда, дашь ответ и спокойно идешь себе прочь, не преследуют…
- И многие это делают? - задаю вопрос.
- Делали часто прежде, да и теперь делают. Только с той поры, как завели у нас свои «Ясли», возить меньше стали – не выгодно, а и по сейчас делают.
На вопрос о выгодности этого промысла я получил такой ответ.
- Ничего, жить можно было. Платили за младенца 50 копеек или рубль, кроме проезда да харчей. Больше рубля никто не получал. Случалось иной раз 3 – 4 младенцев отвозить – вернешься домой с денежками, недаром проездишь два дня. Ну, и подарки бывали… А теперь как Черкасский дом закроют, куда их девать, младенцев-то бедных. В «Ясли» без 10 рублей и не показывайся… Умирать много будет, - заключила свои сетования и ушла, оставив меня в большом раздумье». (Приазовский край. 7 от 24.09.1891 г.).
1893 год
«Ростов-на-Дону. Изо дня в день мне приходится бывать в той части нашей Набережной улицы, которая тянется от деревянного наплавного моста до Смирновского спуска. Будучи, таким образом, постоянным наблюдателем всевозможных безобразных картин, которыми злому року угодно было так щедро наградить названную местность, я не могу не воспользоваться появлением на днях, в одном из нумеров «Приазовского Края», заметки об опасной местности и не присоединиться к ее автору с некоторыми впечатлениями и выводами, для вящего устыжения тех, кто волею судьбы держит в своих руках наше городское благоустройство.
Набережная улица представляет собой один из тех уголков города, где жизнь от зари до зари кипит бурным потоком каторжного, грязного труда и кровавого пота. Безошибочно можно сказать, что из всей деятельности города наиболее тяжелая работа и самый черный труд выпал на долю именно этого уголка. В нем сосредоточена вся черная рабочая сила города. Это тот уголок, где ростовский обыватель и сеет, и жнет. Немудрено поэтому, что на него устремлены все взоры алчущих и жаждущих, что здесь справедливо и несправедливо, ищут удовлетворение разные аппетиты. Среди общего гама, свиста, стука и движения, которыми всегда характеризуются оживленные уголки, среди общей беспросветной сутолоки и взбаламученной лихорадочной суетой моря тревог и забот, постепенно и незаметно для случайного прохожего создались и с течением времени выросли особые промыслы, сделавшие данную местность не только «резиденцией рыцарей легкой наживы» и злополучным пристанищем искателей приключений, но также открытым публичным вертепом пьянства и разврата и школой обучения маленьких кандидатов тюрьмы. Эти промыслы внесли сюда новую струю жизни, сказавшуюся в том, что дневная энергия непременно сменяется здесь ночными авантюрами. Потому, говоря об этих промыслах, нельзя делать строгого различия между дневной и ночной работой, а на самих «деятелей» надо смотреть как на постоянно бодрствующую силу, не прекращающую своих подвигов ни на минуту. Я не ошибусь, если замечу, что каждый прохожий и каждый обыватель здесь рискует своими боками и карманами, жизнью и имуществом не только после 9 часов вечера, как это сказано в заметке «Пр. Кр.», но в любую пору дня и ночи. Шайки грабителей, воров и мошенников снуют здесь беспрестанно. Когда им нужно скрыться, они легко стушевываются благодаря общей суматохе и шумному движению и, напротив, когда им нужно показаться, они быстро и словно из-под земли вырастают. Судя по действиям этих господ, надо полагать, что они работают сплоченно, единодушно, организованной силой, без стыда и страха, с отчаянной отвагой. Ежедневно на Набережной проезжает масса фур: то к задонской стороне (вывоз городской), то от моста к Соляному спуску (ввоз). И вот, спросите любого фурщика, и каждый из них вам нажалуется на пропажу. Кражи совершаются тут так ловко, что фурщик не допускает даже мысли о них, а думает обыкновенно лишь о пропаже. Не раз в течение дня можно видеть засуетившегося мужичка, бегущего неизвестно куда и занятого тщетными розысками какой-то пропажи-покражи. Спросите затем любого босяка, и тот вам скажет, что деньги, заработанные им в течении дня, необходимо прожить, иначе все равно они будут вытащены вместе с отрезанным карманом его зловонных брюк. Спросите любого торговца в этой местности, любого лавочника, складчика, пароходовладельца – каждый из них расскажет вам об убытках, причиняемых им этими отважными молодцами, с удивительно спокойной наглостью посягающих то на инвентарь, то на товары, то на самую личность. Какой-нибудь десяток другой держит все население местности в таком страхе, что каждый считает для себя опасным даже указывать на них власти. Благодаря этому не раз случалось, что еще укрыватели краденного привлекались к ответственности и понесли наказание, но сами воры, избегнув суда и наказания, оставались на свободе. Однако, не воровством одним ограничивается деятельность рыцарей: имеются также и специальные средства для грабежа. Насколько ножи ин нужны для окончания факта грабежа, на столько женщины им нужны для завязки преступления. Женщина играет здесь роль обольстительницы, затем, по мере приближения героев к намеченной жертве, она стушевывается, пятится назад, и когда нападения и грабежи совершены, незаметно скрывается.
Выше я уже сказал, что описываемая местность служит ареной не только для воровства и грабежей, но и местом пьянства и разврата, а также школой обучения маленьких кандидатов тюрьмы. Разврат здесь зачастую так бьет в глаза, с таким бесстыдством выступает, что боже вам упаси пройти по этой местности когда-нибудь с женою или дочерью. И хуже всего то, что тут же, в этом заколдованном царстве разврата и пьянства, вращаются «сии малые» - будущие герои преступлений. Они зорко пока присматриваются к действиям большаков, прислушиваются к их гнусным рассказам и руготне и с особенной любовью изощряются в подражании им. Они и курят, пьянствуют, и воруют, и в то же время служат большакам прекрасным орудием для их преступных замыслов. Их подсылают подстеречь намеченную жертву или добычу, их подсылают драться «на кулачки», для отвлечения внимания, кого следует, и их же обучают всем техническим приемам воровского искусства и всем отраслям его, начиная от кражи угля с возов, вагонов и из складов и кончая вырезыванием карманов у прохожих. Не могу, наконец, не упомянуть о тех приемах, к которым герои-большаки обыкновенно прибегают, когда им нужно кому-либо мстить за доносы или за угрозу довести. Первый, самый легкий прием, это бросание града камней в голову «провинившегося». Но еще более гнуснее и более жестокий прием подхватывания «виновника», швыряние его о землю или мостовую и топтание его ногами, причем всегда соблюдается строгое правило, чтобы, во время этой варварской расправы, раздавалось пение пьяных голосов, заглушающие крики и стоны жертвы.
И вот, все описанное здесь мною, имеет место в одном из самых деятельных уголков города, там, где проходит железная дорога и пароходы, где проходит весь гужевой транспорт Ростова, где оперируют крупные торговые фирмы – словом там, где широкая промышленность свила себе прочное гнездо.
Какие же меры нужны для преодоления зла? По-моему, недостаточно одного усиления полицейского надзора, выражающегося, по смыслу заметки «Пр. Кр.», в увеличении здесь числа городовых. Для искоренения преступных элементов необходимо еще тщательное ознакомление с местом и его населением этих низших полицейских чинов, постоянное их пребывание здесь (не меньше, чем на Большой Садовой) и строгое наблюдение за занятиями здешних обитателей, а что важнее всего – для вящего уничтожения развившихся на Набережной промыслов – нужно пребывание в данной местности хотя нескольких чинов сыскной полиции. Здесь необходим усиленный надзор за ближайшими трактирами и мелкими лавочками, так как некоторые из них служат удобным местом для сбыта или укрывательства легких приобретений. Такой же строгий, неусыпный надзор необходим и за населением мелких каботажных судов, которые тоже далеко не всегда отказываются от приобретения легко добытого. Кроме того, нужна хорошо организованная ночная стража, которая не убоялась бы подавать свисток, когда нужно. Наконец, самое население местности нужно настолько обезопасить, чтобы оно не стеснялось указать власти все вредные элементы и их проступки, внушив ему, что недонесение и попустительство, хотя бы мотивом их служила личная боязнь за себя, также преследуется законом. Что же касается самих «героев», то по отношение к ним тюрьма (обыкновенные приговоры мирового суда за воровство и грабеж) недостаточна. Они не раз уже бывали там, и, к сожалению, тюрьма их не исправляла. Напротив, по освобождению из тюрьмы, они снова являлись сюда, где успешно «сеют и жнут». Не берусь судить, что их может исправить (я лично сомневаюсь в их исправимости), но смело скажу, что для избавления от них их надо высылать навсегда из Ростова. Это единственное средство защиты граждан от насилий и города от безобразий.
«Ростов-на-Дону. В местное полицейское управление поступило от крестьянина Теплова заявление о том, что на днях из квартиры его неизвестно куда скрылась жена его Мария. Сбежавшая от мужа на всякий случай захватила с собой разных вещей и денег на сумму до 360 рублей».
«Область войска Донского. Бродяжничество по деревням. Бродяжничество по нашим южным деревням с каждым годом увеличивается. Бредут калеки и слепцы с «поводырями», бредут, возвращающие на родину ссыльные, бредут обтрепы-пьяницы, бредет монашествующая братия, бредут цыгане со своими таборами, бредет переселенец со своей убогою семьей, бредет, наконец, и наглый обман в лице греков, выдающих себя за бедных священников и диаконов из разоренных будто бы турками монастырей. Вся эта бродячая братия стремится в деревню к осени, приблизительно с половины сентября, т. е. к тому именно времени, когда у мужика, по верному расчету, есть хлеб, есть деньги, и. следовательно, есть, что взять, есть чем поживиться. И тянут эти бродяги с мужика лишнюю горсть зерна, лишний грош, случайно попавший в карман, лишнюю поношенную свиту, лишние стоптанные сапоги. Но лишнего очень мало у нашего крестьянина – оно быстро исчезает во всех этих бесчисленных суммах, ежедневно протягиваемых ему, и вот доходит очередь до нелишнего, до того, что оставлено для своей семьи на зиму, что назначено в продажу, что оставлено для поправки и пополнения хозяйства.
Добр по природе наш малоросс: видит он ясно, что, отдавая прохожему частицу этого нелишнего, он отрывает кусок от своей семьи, своего хозяйства, своего будущего посева, но он долго не раздумывает, отрывает, отдает последнее, а себе утешает пресловутым «авось». «У меня, ведь, пока есть, - раздумывает он, - а не хватит, авось, добрые соседи помогут. А ему, божьему человеку, где взять»? Но вот пришла весна. Уже соседи налаживают телеги провеивают зерно, насыпают им мешки. Вот уже и возы заскрипели в поле, настало время посева, время опять побрататься с кормилицей-землей. Идет хозяин-малоросс в закрома, а та, глядишь, уже нет и половины того, что думал он оставить на посев. Идет он к соседям «позычить» (занять), а те не дают – или, потому что у них и у самих тоже недочет, или просто потому, что они далеко не такие добрые, как о них думал мужик. Остается одно: или переплачивать недобрым соседям вдвое и опустошать общественные магазины, либо по неволе сокращать свой посев.
Мы далеки от мысли приписывать безвыходное весеннее положение большинства наших хлебопашцев исключительно поборам бродячего элемента, но кто знает жизнь нашей южной деревни или хотя всматривался в эту жизнь, без сомнения, согласится с нами, что поборы эти являются немаловажным звеном в общей экономической цепи, сдавливающей мужика и выжимающей частицы его доходов. Не касаясь в настоящей статье более важных звеньев этой цепи, скажем несколько слов о некоторых, особенно выдающихся типах деревенских бродяг.
Зная почет, которым русский человек, особенно мужик, окружает духовенство, зная привычку мужика ни в чем не отказывать духовному лицу, зная, наконец, набожность нашего мужика, греки-тунеядцы собираются артелью в несколько человек, являются в Россию, берут свидетельство на право торговли развозным товаром, покупают лошадей телеги, несколько деревянных икон, одеваются в рубища, запасаются монашеским и, вообще, духовными костюмами и, убежденные в обильной жатве, отправляются по нашим деревням. Ездят они партиями по 4 – 5 человек в каждой; из них один изображает «бедного священника», другой – бедного диакона, один или двое торгуют иконами, а один с отдельной телегой служит возовиком. Подъезжая к деревне, партия разбивается: «бедный священник» и «бедный диакон» идут с мешками по домам, а торговцы и возовик остаются на выгоне у деревни, выпрягают лошадей, пускают их на пастбище, а сами зорко следят за своими ушедшими товарищами, из которых «бедный священник» идет по одной стороне улицы, а «бедный диакон» - по другой. Начинаются слезные вымаливания мужицких крох, причем на малопонятном русско-греческом языке, рисуются потрясающие картины пожаров и разграблений турками греческих церквей и монастырей. Мужик видит духовное лицо, слышит страшные слова: «пожар», «сгорели», «турки ограбили», «порезали», верит всему этому, ужасается чужому страшному горю, и тащит из закрома ведро, «цыбарку» или мерку пшеницы. Набирается полный мешок зерна, и «священник» или «диакон» бесцеремонно ставит у каких-нибудь ворот, а с другим пустым мешком продолжает дальнейший путь по деревне. Но вот обойдена она вся, зоркие товарищи, оставшиеся на выгоне, видят это сами или им дают знать, и начинается шествие по деревне второй торговой части партии. Чего, чего тут только не наговорят эти торговцы темным деревенским слушателям о своих иконах! Она, оказывается, освященная самим иерусалимским патриархом, другая стояла у гроба Господня тридцать лет и три года, перед третьей молился несколько десятков какой-нибудь знаменитый афонский пустынник и т. д. и т. п. И верят мужики и бабы нелепым рассказам, рады приобрести знаменитую святыню и отваливают за икону в 5 – 10 раз дороже ее стоимости. Но, когда и торговая часть сделала свое дело, собрала обильную дань за свое красноречие, тогда начинает двигаться по деревне возник, забирая оставленные «святыми отцами» у ворот мешки с зерном. В первом попавшемся по дороге селе собранное зерно продается с уступкой против существующих цен лавочнику или кабатчику, а партия продолжает свое победоносное шествие дальше.
Цыгане поступают гораздо проще. В полуверсте или версте от деревни они раскидывают табор и всей гурьбой отправляются в деревню, где и рассыпаются по разным углам и закоулкам. Тут начинаются выманивания, выпрашивания, ворожба, гадание на гуще, на квашне, по линиям рук, мускулам лица, вымогательства одежды и вещей под предлогом заговоров и заклинаний. Молодые цыгане, между тем, идут позади взрослых и в то время, когда те обделывают свои дела, они высматривают, где что плохо лежит, и, если таковое находится, немедленно его стаскивают. Иногда хозяйка тотчас по уходу цыган, хватится той или другой пропавшей вещи, наделает шуму, цыган обыщут, но никогда пропавшей вещи не найдут. Замечательные фокусники и престидижитаторы! Сами господа Буккеры и Певзенеры et tutti quanti от души позавидовали бы им. Расположившись у какой-либо деревни, табор не ограничивается одним днем стоянки: цыгане живут на одном месте несколько дней и даже недель. Обыкновенно, через несколько дней после их появления, из отдаленных сел и деревень уже доходят слухи о пропаже лошадей, которых никогда при обыске не находят, так как за одну ночь они угоняются за десятки верст. Цыгане отлично знают установившееся о них мнение, как об отличных конокрадах, а потому никогда не воруют лошадей в той деревне, у которой расположились или в ближайших, а переносят свои операции в более отдаленные пункты; только через неделю-другую начинают пропадать лошади и в той деревне, где стояли табором цыгане вчера.
Помимо воровства, потворства и распространения суеверий в народе, цыгане еще вносят и разврат в деревню. Более ловкие из них быстро и дружатся с мужиками и особенно с парнями тех деревень, у которых располагаются табором и, гуляя с ними в кабаке, пьяными затаскивают из в табор, где сводят их со своими женами и дочерями, которые выманивают у гостей деньги и подговаривают их к кражам у родителей и родственников. Нередки случаи в деревнях, когда мужики относят к цыганам все свои трудом скопленные денежки, а парни залезают в родительский сундук и выкрадывают оттуда отцовские деньги и вещи, относя все в табор.
Правительство давно уже поняло весь вред, приносимый городам и селам кочующими цыганами, и издало закон, запрещающий их кочевание. Но закон этот, как видно, ловко обходится цыганами. Да это и не трудно. Что мешает им, например, кочевать с переселенческой бумагой сегодня из Орловской губернии в Тамбовскую, а завтра из Тамбовской в Воронежскую и т. д.? Или что мешает им кочевать с промысловым свидетельством на торговлю разрозненным товаром? Они так и делают – или вечно переселяются, или вечно торгуют. (Приазовский край. 244 от 24.09.1893 г).
1894 год
«Ростов-на-Дону. На днях в Ростове разыгралась маленькая семейная драма. Некто Петр Груздев прибыл сюда с молодой женой, которую поместил у дальних родственников, а сам вернулся на родину, для того, как он объяснил жене, чтобы распродать свое имущество. Проходит неделя, другая. Жена ждет мужа, но напрасно: тот не только сам не приезжает, но и, вообще, никаких известий о себе не присылает, Огорченная этим обстоятельством Груздева написала на родину мужа, в волостное правление, письмо и получила ответ, что Петр Груздев уже 9 лет как женат, имеет детей и только недавно возвратился с заработков. Пассаж был совершенно неожиданный. Он, как громом, поразил молодую женщину, которая сейчас же пустилась в дорогу в погоню за коварным обманщиком».
«Ростов-на-Дону. До перехода Козлово-Воронежско- Ростовской железной дороги в общество Юго-Восточных железных дорого за проезд в 3-м классе от Новочеркасска до Ростова-на-Дону взималось 68 копеек; с переходом же стали взымать 69 копеек. Любопытно знать: откуда наросла эта злополучная копеечка? Может быть, говорит «Донская Речь», железнодорожный путь удлинился по игривой воли рока?
Далее: при проезде из Ростова в Новочеркасск обществом Юго-Восточных железных дорог сначала взималось 68 копеек, а затем недавно стало взиматься 69 копеек. Выходит: от Новочеркасска до Ростова расстояние было больше, чем от Ростова до Новочеркасска.
И еще один курьез: проезд от Москвы до Ростова гораздо дешевле, чем от Москвы до Новочеркасска, хотя последний ближе к Москве. Новочеркасский обыватель, бывавший в Москве, берет себе билет до Ростова, а сходит с поезда в Новочеркасске. Это обходится ему дешевле и, кроме того, у него остается билет, с которым он может проехать в Ростов или вручить его кому-либо из знакомых. Чем объяснить такую систему тарифов»? (Приазовский край. 246 от 24.09.1894 г.).