Тёмный, сырой, неудобный лес. Идёшь по нему медленно, то натыкаясь на растопыренные сучковатые валежины, то утопая в холодных влажных мхах и хлюпая непересыхающей грязью в тени вековых елей. Идёшь и задеваешь лицом невидимые нити паутины, царапаешь руки, пробираясь сквозь колючий подлесок, и прислушиваешься к внезапным шорохам.
Этот смешанный лес — неопрятный, хмурый, ворчливый — на первый взгляд не кажется гостеприимным в отличие от стройных рядов рыжих сосен, аккуратно высаженных человеком для последующих лесозаготовок.
С одной стороны, хочется поскорее из леса уйти, а с другой — не хочется с ним расставаться, потому что этот лес — воплощение настоящей природы, величественной, непостижимой и невероятно красивой в своей естественной угрюмости и неопрятности. И, находясь здесь, ты можешь хотя бы на некоторое время прикоснуться к этому величию.
Я часто ловила себя на подобных мыслях, гуляя по нашему северному лесу. Подобное же ощущение возникает, когда стоишь перед огромным полотном Ивана Ивановича Шишкина «Лесная глушь». Этот пейзаж был создан художником под Лугой в 1872 году, и за него Шишкин получил звание профессора живописи от Академии художеств.
Картина продолжила новый вектор развития отечественного пейзажа, начатый в 1871 году на первой выставке передвижников «Грачами» Саврасова и подхваченный сразу после «Оттепелью» Васильева. Об этих работах я уже писала в рамках рубрики «Природа в искусстве».
Интересно, что в 1872 году Шишкин пишет не только «Лесную глушь», но и картину «Сосновый бор. Мачтовый лес в Вятской губернии», которая сегодня даже более знаменита. Искусствоведы считают её программной, ведь в этой работе художник впервые чётко обозначил основную тему своего творчества — образ величавого и могучего русского леса.
Но мне из двух работ больше нравится «Лесная глушь», в которой, как писала искусствовед Ирина Шувалова, всё просто и необычно одновременно. Здесь изображён не статный корабельный лес в тёплых лучах солнца в привычном для пейзажей горизонтальном формате, а сырая, непролазная, совсем не уютная чаща на огромном вертикальном полотне.
В «Сосновом бору» (и в ещё более знаменитом «Утре в сосновом лесу», которое появится позднее), природа у Шишкина, как мне кажется, выглядит нарочито красивой, хотя и исключительно правдиво написанной, с благостными солнечными бликами и симпатичными рыжими соснами. Это делает пейзаж визуально приятным, но всё же немного отстранённым.
А «Лесная глушь» оказывается таким сюжетом, в который ты, засмотревшись, начинаешь проваливаться. Это не просто картина, а целое переживание.
Здесь зритель не наблюдает со стороны, а втягивается внутрь этой неуютной и глухой чащи (благодаря в том числе размеру и формату полотна), ощущает кожей её сырость, улавливает свежесть тенистой глуши и затхлость стоячего болотца, и по-настоящему чувствует заключенную в раму лесную жизнь.
Мы смотрим на деревья снизу вверх, они смыкаются над головой так высоко, что человек, находясь в таком «лесном интерьере» не может не ощущать своей человеческой незначительности и величия леса одновременно. Полотно как будто окутывает смотрящего.
«Словно прямо перед глазами возникает болото со стоячей водой, коряга, поросшая влажным мхом, чахлая тонкая полусухая берёзка, лисица, приготовившаяся к прыжку», — писала Ирина Шувалова.
Один из рецензентов второй передвижной выставки отметил, что картина прекрасна своей верностью природе, своей правдой. Конечно, это уже не та традиционная академическая живопись предшественников Шишкина, которая выглядит как скрупулёзно написанные, но неживые при этом театральные декорации, где важна «не правда, а правдоподобие». Такие декорации имели мало общего с настоящей природой.
Шишкин не пытается сделать пейзаж нарочито красивым и приятным — таким, глядя на который у зрителя на душе автоматически становится хорошо. Он не выбирает симметричные, объективно красивые, открыточные виды.
Нет, он специально подчёркивает и тем самым утверждает естественную красоту леса во всех его проявлениях — в кривой берёзе, в гниющем валеже, в мшистых корягах и болотной затхлости.
Но на душе, тем не менее, всё равно становится хорошо. Ведь парадокс в том, что этот лес, хотя и угрюмый, сырой, труднодоступный, не кажется враждебным. Он не гонит человека из своих владений, а наоборот, благодаря залитому тёплым светом дальнему плану, как будто приглашает к себе.
Но зовёт он далеко не всех. Как в сказках, дремучий лес открывается тем, кто его действительно понимает, ценит и видит его красоту. И Шишкин, как проводник, даёт зрителю шанс побывать в таком лесу, настоящем и дремучем, приблизиться к величию природы, соприкоснуться с ним.