Белое, ясное сияющее покрывало, которое укутало село, кто-то злой прошил черным. Пунктирно, но неровно, как будто дрожала рука, державшая чернильное перо, там - длинная черточка, там покороче, а там - совсем точка. Аленка стояла у свежего холма, на котором Прокл поставил простой, березовый крест, смотрела вниз, не думая, не страдая, не мучаясь. Впервые она была здесь, на кладбище без боли. Там, внизу у подножия небольшого холма уходили люди, проводившие деда, это они напоминали черные черточки, и Аленка вдруг подумала про улетающих к югу гусей. Это они так летят - черным по белесому зимнему небу, покидают родные места, как будто навсегда, и кричат так - протяжно, печально, прощаясь. Когда-то и ее здесь оставят, положат рядом с мамой, поклонятся в пояс, и пойдут печальной вереницей, вернутся в ее дом. Но уже без нее…
- Лягуш…Ну что ты такая. На тебя смотреть тяжело, жалко, конечно, деда, но так уж. Пошли домой, а?
Прокл последний раз покачал крест, убедился, что он установлен крепко, поправил венок, сплетенный из ярко-красных бумажных гвоздик, наклонился, задул свечку. Аленка очнулась от своих мыслей, подошла к мужу
- Зачем. Пускай бы горела. Пока горит - память жива.
Прокл обнял ее за плечи, потом отстранился, расстегнул тулуп, притянул жену, прикрыв ее полами, прижался подбородком к пуховому мягкому темечку.
- Она и так жива. А ты замерзла. Давай-ка домой, ребята голодные, да и помянем мужика, что уж.
Аленка послушалась, затянула поплотнее платок, пошла впереди мужа, стараясь закрывать лицо от вдруг взявшейся метели. Она в момент превратила все вокруг в белую круговерть, и черный пунктир пропал, как будто его и не было.
Зима пришла на берега Карая окончательно. Снегом завалило дворы и огороды так, что приходилось прочищать тропы-тоннели, и с каждым днем они становились все глубже. Ребятам зато было раздолье, целыми днями носились с санками, Прокл залил им горку за козьим выгоном, и двор оживал от радостных криков, даже девчонки не могли удержаться, лётали вниз на картонках, весело щебеча.
И только Мишаня… Понять было и принять это невозможно, Аленка слез не могла сдержать, когда видела его пустые глаза, его прозрачный взгляд сутками ловил синих рисованных птиц, и больше ему ничего не было нужно.
- Мам!!! Ну вот как так? Ты в новый год елку не наряжала, а сейчас - вон, папка припер какую. Мне в школе стыдно будет сказать, что ты Рождество отмечаешь. Ну ты чего?
Татьяна ласково жалась к Аленке, щебетала птичкой, брала из ее рук то стеклянную птичку, то кукурузину, прикладывала к еловой веточке, потом меняла место, пристраивала, сморщив красивый носик, когда ее колола иголка, отходила и любовалась своей работой, аж затаив дыхание.
- Тань, ну мы не могли же отмечать Новый год, хоронили Илью Петровича. Так и скажи в школе. Все все поймут.
Татьяна чмокнула в нос ватного Деда Мороза, застыдилась, покраснела, сунула его под елку, буркнула
- Так и Рождество тогда не надо было. А то наговорят. Мам! А подарки! Давай тоже под елку положим! Никому не скажем, пусть думают, что их нет, а утром - раз. И вот они!
Аленка кивнула, прислушалась к звукам, доносившимся из Мишаниной комнаты. У нее снова заболело сердце, оно всегда болело, когда ЭТО начиналось. А начиналось оно последнее время почти каждый день. Мишаня вдруг начинал стонать. Тихонечко, сначала почти не слышно, как заблудившийся щеночек. Но потом он стонал все громче и громче, стон превращался в вой. И выносить этот жуткий крик тоски и боли было невозможно. Девчонки убегали во двор, ребята замирали у себя в комнате, Прокл бледнел, а Аленка бежала к мальчику, бросалась перед кроватью на колени, гладила ледяные, скорчившиеся в судороге пальчики, шептала на ухо ласковые слова. Мишаня прекращал свой крик так же неожиданно, как начинал, а потом терял сознание на несколько секунд. Вот и сейчас… Все началось снова.
…
Когда совершенно обессилевшая Аленка вышла из Мишаниной комнаты, то за столом с еще разложенными игрушками никого из детей не было. А у окна стоял Игорь. Он внимательно посмотрел на Аленку, подошел, чуть сжал ее запястье, померял пульс.
- Нельзя тебе, Лен, нервничать так. Хоть у нормально у тебя пока сердечко работает, но надо его беречь. Хочешь я парня в интернат отправлю. Есть тут недалеко для таких детей. Ну, невозможно же!
Аленка выпростала руку, дотронулась до небритой щеки Игоря, погладила ласково.
- Сам вон устал. Небритый. Нет, Игорек, не отдам я его. Он просто не очнулся еще, спит, как будто. Ему время нужно. Погоди…
…
Рождественское утро было ясным, морозным, радостным. Аленка торжественно поставила на стол огромный пирог, дышащий паром и пухлым тестом, и кухня наполнилась запахом праздника. Дети с восторгом распаковывали подарки, а Аленка тихонько вышла. Стараясь, чтобы никто не заметил ее ухода, она проскользнула в комнату Мишани, села около кровати на табурет, помолчала. А потом взяла его бесчувственную ручку, вложила в нее маленькую синюю птичку. Она сшила ее сама, получилась птичка - принцесса, с парчовыми крылышками и золотистым клювом. И вдруг Аленка почувствовала, что Мишаня сжал пальцы. Он плотно обхватил подарок ладонью, попытался поднять руку, но не смог. И Аленка помогла ему - подняла локоток, положила кулачок с птичкой ему на грудь.
…
-Тебе понравился мой подарок, Ален? Сейчас таких уже не вяжут, еле нашел. Его в колечко продеть можно.
Аленка накинула шикарный пуховый платок на голову, глянула в зеркало. Оттуда на нее смотрела юная снегурка. То ли зеркало было неверным, то ли глаза видели то, что хотели видеть…Аленка опустила платок на плечи, поправила волны до сих пор еще ярких, пшеничных волос, коснулась пальцами жемчужных золотых сережек, которые подарили дети. Прокл подошел, поправил платок, шепнул на ухо
- Как же ты прекрасна, лягуша моя. Жизнь прожил, а не видел тебя красивее. Устала ты только.
Аленка чуть подалась назад, прижавшись к мужу спиной, помолчала. А потом, повернувшись, посмотрела ему в глаза
- Пойду я Прош к старухе. Прости ты меня. Не могу я иначе.