Они сидели за столом, по обе стороны. Ирина и Валентина, две сестры, которых жизнь развела так далеко друг от друга, что, казалось, между ними уже ничего не осталось общего. Но вот они снова рядом, словно вернулись в те дни, когда делили на двоих одеяло и читали по ночам друг другу книги. Теперь на столе перед ними лежал только один документ — завещание матери.
— Что ты думаешь? — тихо спросила Валентина, выдыхая дым сигареты. Она нервно затушила окурок в пепельнице, который уже третий раз пыталась загасить, словно он был ключом к решению всех проблем.
Ирина не ответила сразу. Её взгляд был прикован к подписи матери, размашистой, с небольшим наклоном, какой был у людей её поколения — тех, кто учился писать в полуголодные послевоенные годы. Этот лист бумаги, который должен был стать простой формальностью, оказался тяжелее груза, который она носила в сердце. — Мама всегда всё делала по-своему, — подумала Ирина, чувствуя, как нарастает в груди давно забытая боль.
— Она оставила всё тебе, — наконец произнесла Ирина, сухо, как будто эти слова с трудом проходили через горло. — Квартиру, дачу, даже сберкнижку.
Валентина вздрогнула. Она не могла заставить себя взглянуть на сестру, понимая, что её собственное лицо сейчас было бы обличением. Как она могла? Разве она не понимала? Да, мама оставила всё ей, но было ли это справедливо? Валентина всегда жила рядом с матерью, заботилась о ней, убирала, ходила по магазинам. А Ирина уехала в Москву ещё в девяностых, выйдя замуж за инженера с завода, и с тех пор приезжала домой лишь по большим праздникам. Мама любила обеих дочерей, но для неё забота всегда была главнее амбиций. Ирина всегда была «лётчицей», летала куда-то, пыталась построить свою карьеру, а Валентина — сидела у материнской койки, словно якорь, не позволивший семье распасться окончательно.
— Я не хотела этого, — тихо произнесла Валентина, чувствуя, как предательские слёзы начинают собираться в уголках глаз. — Я даже не знала, что она…
— Конечно, знала, — прервала её Ирина, не выдержав. В её голосе слышался холод, накапливавшийся годами обид. — Ты ведь всегда знала, что ты — у неё на первом месте. Всегда. Я уехала, потому что здесь не было места для двоих. Мама всегда решала за нас обеих.
Эти слова застряли в воздухе, как затяжной удар. Валентина вспоминала бесчисленные вечера, проведённые в разговоре с матерью, её рассказы о том, как они жили с отцом в тесной коммуналке, как отец строил планы на будущее, а потом не вернулся из рейса. Как мама ночами зашивала старые брюки и кормила их с Ириной тем, что удавалось добыть.
Она любила вспоминать, как маленькая Валя спала у неё на груди, тихо посапывая во сне, а Ира всегда была независимой, немного холодной. Ей не нужно было ничего, кроме свободы. Валентина знала — мама гордилась Ириной, но всегда боялась за неё. Боялась, что та забудет, что семья — это главное.
— Ты не понимаешь, — тихо сказала Валентина. — Я всё это делала не ради квартиры. Я просто хотела, чтобы мама не чувствовала себя одинокой.
Ирина вздохнула. В её глазах промелькнула боль, которую она так старательно скрывала все эти годы. Они обе знали, что этот разговор должен был состояться давным-давно, но почему-то они всегда избегали его, как избегают смотреть в глаза собственной правде.
— Знаешь, — Ирина отодвинула лист бумаги, — я не прошу тебя делиться со мной наследством. Но не делай вид, что у тебя не было другого выбора.
Валентина побледнела. Её губы дрогнули, но она промолчала. Она понимала, что Ирина права. Возможно, она действительно могла жить иначе. Могла бы уехать, попробовать что-то другое, как Ирина. Но она не могла бросить мать. Каждый раз, когда Валентина задумывалась об этом, перед глазами вставало лицо матери — измученное, усталое, но всегда твёрдое. Мама не позволила бы ей уехать. Она любила Ирину, но не могла пережить ещё одну потерю.
— А ты знаешь, что она просила меня уехать? — вдруг тихо произнесла Валентина, и Ирина впервые за весь разговор посмотрела ей в глаза. — Однажды, когда ей стало совсем плохо. Говорила, что я должна жить для себя. А я… я не смогла.
Эти слова, впервые произнесённые вслух, эхом отозвались в комнате, наполненной тишиной и тяжестью. Ирина почувствовала, как что-то внутри неё ломается, будто многолетняя стена, которую она выстроила между собой и сестрой, наконец начала рушиться.
— Она всегда делала так, — с горечью сказала Ирина. — Всегда знала, что сказать, чтобы загнать нас в угол. Я… Я не могу её винить. Но я не могу и тебя винить.
Они молчали долго, каждая погружённая в свои мысли. Ирина вспоминала свои редкие приезды домой, как мама смотрела на неё с гордостью, но всегда немного отчуждённо, как будто не знала, как к ней подступиться. А Валентина вспоминала бесконечные разговоры на кухне, когда мама жаловалась на слабость, на плохие ноги, на жизнь, которая прошла так быстро и почти незаметно.
— Что же теперь? — наконец, тихо спросила Валентина. — Что ты хочешь сделать?
Ирина задумалась. Казалось, что от одного этого вопроса зависела вся её дальнейшая жизнь. Она могла бы потребовать свою долю, могла бы разорвать все связи с сестрой окончательно. Но что-то в этом разговоре изменило её решение. Все эти годы она думала, что Валентина — просто жертва, которая выбрала путь материнской любви, а сама Ирина — изгой, выбравший свободу. Но теперь она понимала, что ни у одной из них не было настоящего выбора.
— Я хочу, чтобы ты перестала мучить себя, — тихо сказала Ирина. — И чтобы мы обе поняли, что уже ничего нельзя вернуть.
Валентина кивнула. Впервые за долгие годы между ними не было ни обвинений, ни злости, только усталость и тяжесть от пережитого.
Завещание так и осталось лежать на столе.