Однако вернёмся к моим жизненным университетам в годы войны. Не всё одобряли и не обо всём знали у меня дома. Не одобряли, но вынуждены были отпускать меня на деревенские посиделки (мне было одиннадцать). А я считаю, что зря – не одобряли. Мы там сидели, травили байки и обжимались с девчонками. Согласно неписаному кодексу посиделок для лиц нашего возраста, дальше мы не заходили и не пытались заходить, но и этот опыт оказался очень полезным: он избавил меня впоследствии от кое-каких подростковых комплексов. Но не знали старшие, например, того, что у одного из моих приятелей мама подрабатывала проституцией, и он иногда приглашал меня посмотреть из тайного места, как это делается.
Как я теперь понимаю, из эвакуации я вернулся не только повзрослевшим и набравшимся опыта, но и одичавшим. И когда мама и бабушка спросили меня, хотел бы я возобновить занятия музыкой, я с лёгким сердцем ответил: не хочу. Думаю, они были рады такому ответу и спрашивали скорее для очистки совести. Материальное положение семьи ухудшилось, и вряд ли плата за уроки оказалась бы посильной. Тем более пришла ещё одна беда – сестрёнка заболела туберкулёзом, и врач сказал: хотите спасти девочку – любой ценой залейте её салом. Проблема была решена продажей пианино.
Но всё же я думаю, что главная причина того, почему я больше никогда не сел за инструмент, заключалась в том, что с нами уже не было деда. Старый упрямец не поехал в эвакуацию. В начале 1942 года он заболел воспалением легких, а тут, как сказал управдом, воздушной волной от бомбежки выбило окна в комнате; на самом же деле налётов уже не было, а окна выбила соседка. Она же и поливала беспомощного старика водой. И когда мама, вызванная телеграммой знакомых и получив пропуск (таковы были правила военного времени), наконец добралась до Москвы, она застала деда уже в агонии. Он лежал как в ледяной глыбе. Позднее, когда стало известно о судьбе генерала Карбышева в немецком плену, мама всегда вспоминала деда. Соседка в ту же зиму отправилась в ад. Я помню её фамилию, но не хочу называть. Скажу только, что у неё это не было внезапным помрачением рассудка. Ещё до моего рождения в нашей коммунальной квартире на Патриарших жил известный писатель-сатирик Виктор Ардов, и он описал пакости, которые творила эта классическая квартирная скандалистка – прибивала гвоздями к полу соседские калоши в коридоре, бросала на кухне в чайники тараканов и т. д. Говорю об этом лишь для того, чтобы подчеркнуть – её глумление над моим умирающим дедом не была случайностью.
Но чёрт с ней, с соседкой, вернёмся к теме. Я думаю, что дед настоял бы на том, чтобы я продолжал учиться музыке – такие у него были приоритеты. Увы, это уже сослагательное наклонение. Ну, а я сам? Почему я с такой лёгкостью отклонил робкий намёк мамы о возможности снова заняться музыкой? Неужели за три года я совсем забыл о Моцарте и своих первых шагах в его волшебный мир? Забыл о Грете и об Альфонсе Оскаровиче? Как ни парадоксально, но, может быть, именно потому, что они, музыка, учитель и его дочка, были крепко связаны в моей памяти, они «все трое» ушли для меня в безвозвратное прошлое. Звучит странно, но психологически дело обстояло именно так: я как бы похоронил Моцарта вместе с Гретой, её отцом и дедом. Я не мыслил себе Моцарта и ему подобной музыки вне связи с этими людьми. А за все три года эвакуации мне практически ни разу не пришлось с нею столкнуться. Таковы были условия нашей жизни.
Но свято место пусто не бывает. Человек без музыки, как без женщины, не может. Не одна, так другая. Расскажу о двух моих музыкальных пристрастиях, зародившихся в те годы. В Ташкенте, в другом крыле нашего большого одноэтажного дома – общежития картографической фабрики, на которой работала моя мама, жила молодая женщина, обладавшая роскошными в той обстановке вещами – патефоном и множеством пластинок (на 78 оборотов, конечно – «долгоиграющих» тогда ещё не было). Заметив мой интерес к музыкальным звукам, она позвала меня к себе, расспросила и, узнав, что до войны, в Москве, я учился играть на фортепьяно, пригласила почаще заходить к ней. Жила она одна, скучала, комната у неё была тёплая (у нас – очень холодная, а в Ташкенте стояла необычная для той полосы морозная зима), иногда она подкармливала полуголодного мальчишку, ставила мне пластинки и давала посмотреть книги по скульптуре и живописи.
Вот в этой обстановке я познакомился с искусством Александра Вертинского и навсегда стал его преданным поклонником. Соседке моей, как я сейчас вспоминаю, было лет тридцать, мне – десять, ничего криминального в том, что я нередко пропадал у неё целыми вечерами, никто не видел; женщины во дворе посмеивались: баба бездетная, сынка себе нашла и нянчится. Бабушка моя и мама не беспокоились: я не выходил за пределы своего двора в опасный, особенно для эвакуированных детей, мир ташкентской окраины; кроме того, мама знала эту соседку по работе, и была о ней хорошего мнения как об «интеллигентной женщине».
Как многие молодые женщины, воображая себя артисткой, она развлекалась тем, что танцевала странные сольные танцы под пластинки Вертинского. При этом она переодевалась-полураздевалась; говоря современным языком, это был какой-то полустриптиз. Иногда, показываясь передо мной topless, она спрашивала: если бы ты был скульптором, ты бы стал меня лепить? У меня красивый бюст? Потом находила в книге изображение какой-нибудь скульптуры и допытывалась: скажи честно, у кого фигура лучше – у этой модели или у меня?
Я же сразу продемонстрировал кое-какие знания, узнал и Венеру Милосскую, и «Спящую Венеру» Джорджоне, и «Нимфу» Коро, говорил о них без смущения, не реагируя на «сексуальную составляющую» обнажённой натуры; это были плоды дедовского воспитания. Понимала соседка и то, что я не буду никого посвящать в детали нашего времяпровождения. «Ты умный мальчик, – говорила она, шутливо ероша мне волосы на затылке, – сам знаешь, что кому надо говорить, а что не надо. У нас с тобой своя игра, и не все её поймут. Давай я буду звать тебя Бой. Это английское слово». И тут я, можно сказать, окончательно сразил соседку своей «эрудицией».
Дело в том, что в самом начале наших военных скитаний, едва мы приехали в Бирск, мама случайно встретила на улице свою московскую знакомую, Веру Марковну Итенберг. А та эвакуировалась вместе со своей сестрой, Идой Марковной, переводчицей с английского, до войны работавшей в Коминтерне. Тут же договорились, что Ида Марковна будет давать мне уроки. Занятия длились недолго, всего один учебный год, а затем мы уехали в Ташкент. Но кое-что из английского в моей голове застряло, я даже знал, что boyозначает не только «мальчик», но и «слуга». Соседку это привело в восторг, и у нас началась своеобразная игра в английские слова.
Я забыл подлинное имя этой женщины, она просила называть её Иветтой, и я сразу уловил происхождение «псевдонима» – Вертинский, танго «Магнолия»: «Вы плачете, Иветта, что песня недопета, что это лето где-то унеслось в мечту…» Но я, консервативно воспитанный ребёнок, наотрез отказался называть просто Иветтой свою взрослую знакомую (которой было, повторю, примерно тридцать, а моей маме тогда – тридцать три), её же не устраивала «тётя Иветта» (действительно, это звучало нелепо). Нас выручил чужой язык, мы приняли вариант miss Иветта. Иногда, играя в английские слова, я называл её miss Beauty, Lady Charming или даже miss Good-Looker, и соседке это нравилось, хотя она шутливо шлёпала меня по губам. Думаю, она же и подсказывала мне эти эпитеты; вряд ли почтенная Ида Марковна в Бирске обогащала мою лексику такими словами, как уличное good-looker. Видимо, Иветта неплохо знала английский. Помню, она, говоря о Вертинском, употребляла слово crooner, а не singer.
Меня тянуло к этой женщине многое. И музыка, и книги, и неосознанное пробуждение чувственности, и, видимо, скрываемая от самого себя надежда на кусок хлеба с повидлом (уверяю вас, немаловажный стимул для полуголодного ребёнка), но главным, я думаю, было острое чувство контраста, своего рода эскапизм, уход от действительности, вернее, от повседневности. По утрам мы с бабушкой ходили по улицам, собирая совком в ведро конский навоз. Иногда нас отгоняли узбеки – уходи, шайтан, не бери навоз у моего дома, он мне самому нужен. Дома мы лепили шарики из навоза и влажной угольной, точнее, каменноугольной пыли (уголь считался роскошью, администрация картфабрики снабжала жильцов общежития только угольной пылью). Такими шариками топили печку, но в нашей комнате всё равно было холодно, морозы доходили до двадцати градусов, и хлипкое строение промерзало.
А вечером я шёл к Иветте, пил вкусный чай и слушал необыкновенные песни. В те часы я погружался в мир, совершенно не похожий на тот, что простирался за плотно занавешенными окнами её комнаты. «В бананово-лимонном Сингапуре, в бури, – пел Вертинский (и это был, конечно, не тот Сингапур, который недавно взяли японцы и который я показывал мужикам на карте), – когда у вас на сердце тишина, вы, брови тёмно-синие нахмурив, тоскуете одна…» И, неслышно ступая ногами в одних чулках по ковру, изгибается в чувственном танце одинокая замотанная работой советская женщина в голодном и холодном Ташкенте, воображая себя экзотической заграничной Иветтой. «В бананово-лимонном Сингапуре, запястьями и кольцами звеня, магнолия тропической лазури, вы любите меня…» Miss Beauty тоже звенела серебряными браслетами. Как сейчас я вижу её танец в маленькой полутёмной комнате. Полутёмной не ради сценического эффекта, а по более прозаической причине: карты нужны были фронту в огромных объёмах, фабрика работала напряжённо, глаза у картографов страшно уставали; моя мама, придя с работы, отлёживалась с тёмной повязкой на глазах.
У меня, как я уже говорил, хватило ума не посвящать в наши художественные занятия маму и бабушку. Повторю также, что и сейчас я не вижу в них ничего плохого. Вижу только хорошее: образы женского тела входили в моё сознание, сливаясь с образцами высокого искусства, с репродукциями в книгах по скульптуре и живописи, а не через подглядывание в банные окна, как обычно происходило у пацанов той эпохи. (Тогда не было не только телевидения с его эротическими программами или порновидеокассет, но и журналов соответствующего толка.) Спасибо тебе, missИветта, спасибо тебе, Lady Charming. И особое спасибо – за Вертинского. Я мог бы и не узнать о его существовании, если бы не наскочил случайно у кого-то на его пластинки, а они были редкостью.
Продолжение следует Начало здесь
Author: Баранов Ю.К. Книга "Купола Кремля" здесь Книга "Три власти" здесь и здесь Книга "Встреча с жизнью" здесь Книга "Честь таланта" здесь