Мне дважды довелось брать интервью у Гарика Сукачева – в 2001 и 2002 годах. Первое было опубликовано, второе нет. Интерес к его личности появился у меня в восьмидесятых после посещения концерта «Бригады С». Оркестр пролетарского джаза, как они себя называли, был весьма крут, хотя ни одно из трех слов в этом определении не отражало сути группы. «Неприкасаемые» с городским шансоном (в хорошем смысле этого слова) тоже были на высоте. Жаль, мне не пришлось видеть Гарика в составе его первой группы – «Закат солнца вручную»; очевидцы рассказывают о незабываемом зрелище.
Январским вечером 2001 года я прибыл в казино «Кристалл», где Гарику и «Неприкасаемым» предстояло дать концерт. На первом КПП охранник тщательно проверил списки, сличил фамилию, фотографию, переписал паспортные данные. «Охраняют вход, как засекреченный завод, и даже строже», – вспомнилась мне песня Ленинградское время. На втором КПП меня обыскали чуть ли не до трусов, после чего изъяли технические средства – два фотоаппарата и диктофон. На мое возражение, что без них визит теряет смысл, сказали: «Без разрешения Кати Стелькиной не положено».
Оставив технику на попечение охраны, я пошел искать Катю Стелькину, представляя себе кого-то типа Шурочки из фильма «Служебный роман». Пока ходил по коридорам, охранники, расставленные через каждые десять метров, сверлили меня взглядами. К счастью, Катя оказалась девушкой вменяемой и даже любезной, сразу же распорядилась насчет техники, и уже во всеоружии я вошел в гримерку. Интервью, основные фрагменты которого приведены ниже, я готовил для журнала «Домашний компьютер», отсюда и тематика некоторых вопросов.
– Гарик, у вас дома есть компьютер?
– Есть, мне даже Леша Осташев (бас-гитарист «Неприкасаемых» – прим. авт.) чудодейственный почтовый ящик запустил, но пользоваться им я пока не умею. Там много кнопочек, все они чудесные, все время выскакивает что-то на них. Чувствую себя полным папуасом.
– А программу Word вы используете, когда пишете тексты, стихи, сказки, рассказы?
– Ничего я не использую! Самое лучшее – авторучка. У меня была когда-то печатная машинка и, к счастью, лет десять назад она сломалась. Она мне жутко мешала. Рука за мыслью успевает, а за кнопочками нет. Эта железяка не способствует моей жизни, она только для любопытства. Трудно изменить себя, я всегда был человеком нетехническим.
– В интернет вы наверняка погружались, не засасывает?
– Нет, абсолютно. Потом, такая беспорядочная болтовня мне и в жизни неинтересна. А интерактивные люди – это и не люди вовсе. Все это мне напоминает серийных убийц! (жестикулирует, смеется) Я думаю, что как прикладная вещь – это замечательная штука. Иногда нужно какие-то источники искать, связанные, скажем, с литературой, библиотеками, и туда проще сходить прямо дома, нежели куда-то ехать. У меня это туго идет, я не «электрический» человек. Как уроки физики, которые я не любил.
– Тимоти Лири в девяностые годы стал фэном интернета, он говорил, что это как ЛСД в шестидесятые. И многие хиппи стали фэнами интернета – может быть, потому что это тоже галлюцинация?
– С восьмидесятых годов я разочаровался в хиппизме как в идее. Каждому – свое. Например, Вася Шумов (руководитель группы «Центр» – прим. авт.) – я ни черта не понимаю, чем он там занят – преподает в американском университете что-то, что связано с новыми искусствами, которые развиваются в интернете. Раз преподают в университете – это более чем серьезно.
– Как вы считаете, влияние компьютеров на музыку в большей степени позитивное или негативное?
– Конечно, позитивное. Влияние существует, но оно имеет прикладное значение для музыки. Подозреваю, что в последующие хотя бы пятьсот лет живые инструменты будут иметь не меньшее значение для человека, чем в предыдущие тысячу лет. А новые технологии, конечно, необходимы. Сейчас они большое значение имеют для кино, и американцы их успешно развивают с каждым новым блокбастером.
– Каковы ваши ощущения от того, что многие исполнители отказываются от живых музыкантов, делают аранжировки в компьютере и под него же выступают?
– Деньги, гады, экономят! (смеется) А запись в компьютер – это замечательно, особенно для молодых ребят, они могут делать альбомы в домашних условиях. Мне Костя Кинчев говорил, что и они собираются записывать следующий альбом дома. У меня причин для этого нет, я люблю студии, аналоговые студии. Компьютером мы пользуемся только по мере необходимости. Когда записывали музыку для моей картины «Праздник», у меня не было денег на симфонический оркестр, нужно было идти «пластмассовым» путем. Мы сначала записали все симфонические куски ненастоящим звуком в компьютер, а потом я пригласил Антона Виноградова, который всегда записывает для нас скрипичные партии со своим квинтетом, и методом наложения мы добавили настоящих музыкантов. Тогда я получил звук, похожий на живой симфонический оркестр.
– Как вы ощущали себя в прежней эпохе, когда основные препоны были идеологического свойства, и сейчас, когда превалируют финансовые?
– Я уже забыл, как ощущал себя в той эпохе. Думаю, не менее комфортно, чем теперь. В молодости все эти запреты нужны. Если их нет, их создают себе специально. Все ходили и гордились тем, что они запрещены: «Знаете, что наша группа в списке запрещенных?» Герои восьмидесятых – это молодые резвые ребята, у многих из которых в башке еще был ветер (смеется). Хороший ветер, он дул в разные стороны, но это грело.
– Вас всегда знали как человека неформального, не приемлющего истеблишмент. Сейчас вы выступаете в казино, чем объяснить такое изменение?
– Никаких изменений (напрягается). Не нужно путать Божий дар с яичницей. Ни вы, ни я никогда не сможем сказать, что за люди пришли в театр, казино, клуб и так далее, ни у кого из нас нет права спрашивать, откуда деньги у них в кармане. Может быть, это спросит налоговая инспекция, но мы с вами не представляем эту чудесную профессию. Я не берусь осуждать людей, которые хотят прийти и отдохнуть. В моей молодости не было казино, но это была другая страна. Мне кажется, что истеблишмент имеет несколько иное значение, по крайней мере, в нашей стране.
– Но вам всегда был чужд любой пафос, а сейчас вы выступаете в таких пафосных местах.
– Да, мне не нравятся проявления пафоса. Мне не нравятся крики «евреи продали Россию», «Родина, которую мы потеряли» или «что же будет с Родиной и с нами». Это вызывает у меня омерзение. Или мы будем тащить за собой кандалы и говорить, что художник должен быть голодным, перманентно пьяным и обкуренным, или мы все-таки поймем, что любой человек должен быть сытым, в меру пьяным, абсолютно не обкуренным и с каким-то деньгами в кармане. Этого достоин каждый человек, который что-то делает в жизни. Ради самого себя, заметьте. А если он это делает ради самого себя – теперь высоко, словами Юрия Шевчука – значит, он что-то делает для Родины. Я все чаще вижу, что самые большие нонконформисты становятся в конечном итоге самыми большим конформистами. Хотя в здоровом конформизме есть рациональное зерно. Как говорил Вася Шумов, «жлобство сделало Америку самой богатой страной в мире». Я отношусь с глубочайшим уважением к Васе не только как к композитору, но и как к умнейшему и образованнейшему человеку, и эта его шутливая концепция мне нравится. Когда у нас «жлобство» такого рода, в кавычках, начнет побеждать, мы перестанем с вами беседовать на русопятые темы и вспоминать слово «интеллигенция», которое всего-навсего придумал в девятнадцатом веке какой-то малоизвестный писатель. Ну, придумал дядька, хороший у него, резвый ум был, предложил – все схватились, дабы свое жлобство оправдать по отношению к русскому крестьянину, которого, конечно, надо было спасти. Перечитайте Щедрина. Это у нас такой общественно-политический диспут, который так любят русские. Дальше мы должны перейти к футболу, потом к бабам, потом нажраться, потом подраться, потом целоваться. Типичный русский разговор получится! (смеется)
– Гарик, а что в жизни вы ненавидите?
– (задумывается) Жадность, пожалуй. Ну и еще ряд низких качеств. Наверное, от жадности все начинается.
– Как-то в интервью вас спросили, чье творчество вам ближе: Валентины Толкуновой или Влада Сташевского, вы ответили, что Толкуновой. А ведь она была для рокеров олицетворением ненавистной им советской песни.
– Это глупости. Эстрада шестидесятых и пятидесятых годов была прекрасной. Это не та музыка, которую я слушаю, но это бесспорно красивые песни. Я никогда не любил Зыкину, но это не отменяет ее величия. Впрочем, всегда любил Русланову. Это никак не приумножает ее величия. Толкунова для меня значительней, потому что она поет красивые женские песни. Огромное количество талантливых поэтов работало тогда в эстраде. Подмосковные вечера, например – это величайшая песня всех времен и народов, рок-н-ролл не родил более великой песни. А Влад Сташевский – это продукт своего времени, и он канул в лету, как и должен был кануть. Как можно серьезно обсуждать творчество какого-то Влада Сташевского? Знаете, это еще песенки, сейчас у нас новый появился, оперный, там Влад Сташевский покурит просто.
– Я понял, кого вы имеете в виду.
– Да, я имею в виду этот ужас, летящий на крыльях ночи. Достоевский для бедных. Но людям нужен такой, продюсеры правильно придумали. Мне это не нравится, а другой скажет – «Сукачев козел» и будет прав, потому что ему нравится. Мы не исключение из общих правил. В Америке – Бритни Спирс, у нас – этот. Какая разница? Знак равенства между ними, дальше надпись: говно. Сколько людей, столько мнений. Пусть будет все. Рок-н-ролл – тоже большое заблуждение, на мой взгляд.
– Почему?
– (задумывается) Нет там того, о чем мы так нежно мечтаем. И не было никогда, по большому счету. Есть отдельные личности, как в каждом деле, как в человеческой жизни. Есть порядочные люди, есть одержимые, есть люди необыкновенно талантливые, есть люди-духоборцы. Но и говна всякого полно, которым кажется, что они и духоборцы, и порядочные и так далее, но это неправда.
– «Неприкасаемые» стилистически совсем не похожи на «Бригаду С». Драйв, профессионализм, талант – это осталось, но почему так резко изменился стиль? Был приджазованный рочок, а стал городской шансон.
– Это заблуждение. Это всего-навсего часть музыки, которой мы занимаемся. Мы играем электрическую музыку в залах, где большей частью – молодежь, в рок-н-рольных клубах и так далее. Подозреваю, что мое увлечение цыганской музыкой уходит. Не то, чтобы навсегда, но переживает внутренний спад. Мне это интересно, но все больше как слушателю. Мы любим и умеем играть акустическую музыку такого рода, но это не то, чем я хочу заниматься последующие двадцать лет.
– В выходных данных одного из альбомов «Бригады» указано – Иван Федорович Сукачев (туба). Как вам удалось найти общий язык с отцом в той музыке, которая, мягко говоря, не близка его поколению?
– Звукозапись – величайшее изобретение человечества. Она дает право на вечность. Поэтому для меня важно было, чтобы отец, тогда еще, в 1992 году, записал с нами песню Вальс Москва. Потому что когда-то нам придется расстаться, а это останется навсегда. Для меня, а когда меня не станет, для моего сына. Это то, что имеет отношение к роду. Рукописи не горят, а пластинки тем более. Я хочу навсегда оставить память, что я сыграл со своим отцом. И что он играл с нами, сначала с «Бригадой С», затем с «Неприкасаемыми» много раз, и это было чудесно.
* * *
Летом 2002 года я вновь позвонил Сукачеву с просьбой об интервью, но уже для другого издания. Он назначил встречу в клубе «Кино» – это было модное в те годы место, где тусовались актеры, режиссеры, музыканты. Совладельцем клуба был друг Гарика Дмитрий Харатьян. Мы встретились в такое время, когда клуб практически пустовал, и ничто не отвлекало от беседы.
– Гарик, ваш сайт еще весной оповестил всех, что вы приступаете к съемкам своего третьего фильма – «Дом Солнца», который о хиппи, был даже объявлен набор волосатой молодежи на роли статистов. Какова судьба фильма?
– Никакой судьбы у него по-прежнему нет. (с раздражением) Мне уже осточертело это, потому что глупо в течение семи лет заниматься одним и тем же проектом. И если мне не удалось тогда снять эту картину, и сейчас все отодвигается, то я просто не буду этим заниматься. Я уже запускался с нею и остановился. Точно такая же ситуация произошла через семь лет. Я мог бы истратить на это еще год, но я не склонен биться в закрытые двери.
– А какие причины остановки, неужели финансирование?
– Конечно. Все до банальности просто. Это не вызывает во мне отчаяния, я знаю, чем заниматься дальше. У меня есть другой кинопроект и другой сценарий. Я буду именно им заниматься, а не «Домом Солнца». Не хочу пока говорить о нем, потому что говорить не о чем. Когда войду хотя бы в подготовительный период, я смогу что-то рассказать, а так, знаете ли… Я хотел бы нарисовать картину, но у меня пока не хватает времени, чтобы заехать в магазин и купить кисточку.
– А на «Доме Солнца» вы уже крест поставили?
– Не знаю. (задумывается) Трудно объяснить, потому что вы вряд ли поймете.
– Я постараюсь.
– Вы просто не знаете этого мира, в нем не существуете. Поэтому задаете странный вопрос с профессиональной точки зрения. Крест поставлен, крест не поставлен – это очень умозрительный вопрос, потому что между желанием и возможностью есть большая пропасть. Есть обстоятельства и временные рамки, в которых мы бессильны. С точки зрения кинопроизводства этот проект очень трудоемкий, он связан с большим бюджетом, потому что картина о начале семидесятых годов прошлого века, и действие происходит в Москве. За полмиллиона такие фильмы не снимают. Мой любимый пример – история картины «Форрест Гамп». Ее продюсер, женщина, имя и фамилию которой я, к сожалению, забыл, работала над этим проектом, чтобы Голливуд принял фильм к производству, одиннадцать лет!
– А Иван Охлобыстин, автор повести, не расстроился из-за «Дома Солнца»?
– Иван в этом не принимал участия, и не должен был принимать, потому что он священнослужитель. Он уже не Иван даже, а отец Иоанн, он служит в церкви. Как может священник принимать участие в кинопроизводстве? Нонсенс.
– Кстати, вы не находите странным, что Охлобыстин стал священником?
– Совершенно не нахожу. Так же, как не нахожу странным, что Гагарин стал космонавтом. А Иисус – Богом. Странно? Почему, если у человека такая судьба? Что может быть в этом странного? Один из наших царей, говорят, был старцем. Я про Александра. Пути Господни неисповедимы.
– «Дом Солнца» – это про хиппи. В то же время, всего полтора года назад вы мне же говорили, что давно разочаровались в хиппизме как в идее.
– Да, абсолютно.
– Но попытки снять фильм все же делали?
– Это разные вещи. Я не собирался снимать документальный фильм или историко-биографическое эссе. Я собирался снимать художественный фильм, мелодраму. Для меня примета юности, красивая и необычная – это хиппи самого начала семидесятых годов, которые для меня навсегда останутся волшебными. Но не ужасающее современное течение – каэспэшники, которые называют себя «Радугой», мне они неинтересны. А среда тех, старых хиппи, интересна изобразительно. Они не были никакими богами, но были необыкновенно красивыми, потому что это был, как верно говорит Рита Пушкина, все-таки калифорнийский стиль, настоящие flower power. К 1975 году эти восхитительные люди полностью исчезли, они недолго существовали – наверное, потому что были первые. А потом – все эти Красноштаны, Солнце… Вот Саша Липницкий (журналист, бас-гитарист группы «Звуки Му» – прим. авт.) просто обожает Солнце. А я его не обожаю, я его помню другим – обдолбанным, пьяным в говно обоссанным человеком. У меня есть свое воспоминание.
– Тем не менее, к тем ранним хиппи, настоящим, у вас явная симпатия.
– Поймите, нет ни симпатии, ни антипатии, есть определенная история, которую мы рассказываем – будь то языком музыки, жестов или кино. А дело зрителей – принять это или нет. Симпатия – частная вещь, ее лучше держать при себе.
– Ваше разочарование в хиппизме было связано с самой идеей, или с тем, что у нас она приняла уродливые формы?
– Сейчас даже не смогу вспомнить. В какой-то прекрасный момент я просто сказал – да лажа это все. А объяснять, через цепь каких умозаключений я пришел к этому пятнадцать лет назад, глупо. Я и не вспомню ничего, как не помнят зубной боли. Мне неинтересно это. Мне интересны странные, сложные судьбы, вот это меня занимает. Потрясающие события, которые происходят в обыкновенной жизни. Хиппизм, не хиппизм – фигня это все. Было замечательно, а как это было, мы вам сейчас расскажем сказку.
– Как вы считаете, рок-н-ролл – это музыкальный жанр или нечто большее?
– Я думаю, что музыкальный жанр.
– Только музыкальный жанр? Не философия, не образ жизни, не, может быть, даже религия?
– В определенном возрасте – и философия, и религия, и образ жизни. Точно так же, как в двенадцать лет и философия, и образ жизни, и религия – сборные модели самолетов и танков (смеется).
– Но рок-н-ролл возник как некое искусство самосожжения, и примеры всех великих, начиная с Хендрикса и Дженис Джоплин, говорят о том, что это нечто большее, чем…
– (перебивает) Неправда.
– …чем просто искусство.
– Нечто большее, да, чем просто искусство.
– Так что же это было?
– Это была обыкновенная человеческая жизнь, только жизнь гениев, которые остались навеки. А помимо них были еще тысячи людей, которые были на один день. И Дженис Джоплин, и Хендрикс – это люди, несущие генетическую печать своего времени, просто они боги электричества. До них были боги сусальных свечей. Глупо исследовать причины, почему они сгорели, мы знаем – героин, алкоголь. Они не дожили до 28 лет, то есть это мальчишки и девчонки были. У них молодость не закончилась, потому что она заканчивается к сорока годам, и наступает зрелость. А битники, их предтечи – Гинзберг, Керуак, Берроуз – нормально экспериментировали с наркотиками и умерли несколько позже (смеется).
– Гинзберг всего пять лет назад умер.
– Ну да. У них как-то по-другому все задалось. Это связано и с духовностью, и с физиологией, все взаимосвязано. Можно исследовать это, но там миллион точек зрения и все они ничего не стоят.
– Гарик, вы сейчас работаете в жанре городского шансона, и, на мой взгляд, делаете это высокохудожественно. В то же время, шансоном называют обычный пошлый блатняк. Как вы к этому относитесь?
– Вполне нормально. В любом искусстве есть суррогаты, а есть потрясающие вещи. Аркадий Северный – это вершины и музыкальные, и поэтические, и какое чувство юмора. У Жемчужных, особенно ранних, мне многое нравится. Блатная песня и блатняк – это разные вещи, как поп-музыка и попса. Блатная песня – это глубинная, корневая культура, которая идет от каторжанских песен. У нее лучшая судьба, чем, например, у цыганской музыки в нашей стране, потому что цыганская музыка вся в кабаках. Они сами ее туда притащили. «Мы не играем корневую музыку, мы играем цыганщину», – говорят сами цыгане и очень сокрушаются по этому поводу. В блатной музыке есть и вершины, и падения. Пусть будет все. Одному нужно одно, другому другое. Вы это слушать не будете, я не буду, а другие будут.
– Которых большинство.
– Поймите. Или мы рассуждаем, как партийная ячейка, которая говорит о большинстве и меньшинстве, или подходим с точки зрения самого себя и своих пристрастий. Я не склонен говорить о большинстве и меньшинстве, потому что ни вы, ни я их не знаем. Это же не наступление – вот такое большинство на нас надвигается, а мы, меньшинство, держим баррикады. Вспомните, что вы сами поете с друзьями, когда выпьете (смеется).