Ко многому в психологии у меня своё, особое отношение, многое в ней я воспринимаю не так, как нужно и положено. Мне кажется, психология рассматривает явления и процессы слишком примитивно, упрощённо, ей остро не хватает знаний смежных наук, которые бы перевели её из рождённой ползать в умеющую летать, или если уж не перевели, то хотя бы приблизили.
Я знаю, с какого ракурса в психологии рассматривается вина перед родителями, в частности перед умершими родителями. Вина считается чувством неконструктивным, от которого надо избавляться, которое надо прорабатывать, потому что оно, цитирую, мешает жить и снижает качество жизни. О как, торговые мерки.
Для меня всё по-другому. Я стараюсь с пониманием относиться к тому, что есть люди, думающие и живущие не так, как я, но в своём окружении, в попутчиках, в постоянных собеседниках мне хотелось бы видеть тех, кто похож на меня - ценностями, мышлением, мировоззрением, представлением о вине.
Для меня чувство вины - это голос совести. Вина перед умершим человеком не может быть не конструктивной по той простой причине, что мы не ангелы, что мы всегда вольно или невольно обижаем друг друга, недодаëм внимания, любви. И тем более это касается близких, людей, с которыми мы проводим больше всего времени.
Мне трудно представить, чтобы я сейчас, после смерти папы, мамы, могла со спокойной уверенностью сказать: "Дорогие мои, я ничем перед вами не виновата. Я всё для вас сделала, всё сказала, всего додала, ничем не обижала - подайте мне мой нимб".
Да, я много всего делала для папы, для мамы, но, господи, сколько же осталось не сделанного, не сказанного, сколько я не успела - и уже ничего не восполнить, не исправить. Я грубила, отмахивалась, летела по своим делам, я была злой и нетерпимой в их болезни, я почти не говорила им о любви - не принято это у нас было, думала, потом, потом, успею.
Папа у меня тоже, как и мама, долго болел, с трудом ходил, потерял зрение, что для него, страстного книгочея, было особенно тяжело. Он изо всех сил старался мне помочь с мамой - я могла хотя бы оставить на него дементную маму на время похода в магазин, но этих его сил было так мало, он, незрячий, так сильно уставал следить за мамой, что после моего прихода падал в изнеможении на диван.
За полгода до смерти папа слёг, сказал: "Прости, дочка, что взваливаю на тебя к маме ещё и меня, но я больше не встану, не могу. Прости меня". Пишу и реву, папка мой, любимый. Слёг, и онкология со страшной силой стала пожирать его.
Я разрывалась в уходе между мамой и папой. Мыла папу, а мама тем временем чем-то гремела на кухне - я бросала мытьё, бежала смотреть, что она творит - мама писала в помойное ведро. Ночи у меня проходили под стоны папы и под хождения мамы, которой именно в тёмное время суток хотелось гулять.
Я шаталась от недосыпа, усталости, тревоги и страха за родителей. И всё это вымещала на них. Папа порой впадал в забытье, бормотал что-то непонятное, и я в ужасе, что у меня на руках будут два безумных человека, трясла папу, как тряпичную куклу, за плечи и голову и кричала, кричала на него, возвращала его в разум, ко мне, в мир.
В ночь перед смертью папа спал неспокойно, стонал. Я несколько раз поднималась, подходила к нему. Не добившись ничего вразумительного, шла спать. Мама тоже колобродила. Я лежала за стенкой, у себя в комнате и чутко прислушивалась к звукам в зале. Папа в ночи опять стонал, тихо звал меня. Я в ужасе и в боли орала: "Ну хватит, хватит же! Не могу больше! Пап, дай же ты мне спокойно поспать, хоть одну ночь!"
Это были последние слова, которые услышал от меня папа. Утром папа умер. К этому времени у папы пошли грозные необратимые изменения, нужны было сильно перестраивать нашу жизнь, нужно было много всего покупать. Я целый вечер накануне переписывалась в соцсетях с товарищами по несчастью, которые советовали мне, как и что обустроить, писали, кто и что мне вышлет - от лекарств до противопролежневого матраса.
Я с каким-то нечеловеческим глубинным вдохом собирала себя на новый рывок ухода, понимая, что вряд ли выдержу. И вдруг папа ушёл. Я покормила его утром кашей, радуясь и удивляясь, что он всё безропотно ест (а до этого пища еле шла, и аппетита никакого). А папа поел, у него сами заплясали руки, тихо закатились и закрылись глаза, и папа умер - спи, дочурка, теперь вволю. Мы с мамой остались одни, на 5 лет.
А мама, мамочка моя! Вот где вина неизбывная. Сколько мама от меня натерпелась за годы ухода! Да, я заботилась и любила маму, но я же и орала, и пихала, и выходила из себя, и кричала всякие мерзкие слова, желала маме смерти. Помыв маму через её тихое, но сильное сопротивление, убрав пелёнки с кровью, увидев, что щёчки опять красные - температура, заметив, что живот опять набухший - застой мочи, я от ужаса и усталости орала, выла звериным воем: "Не могу больше! Не могуууу! Когда же освободишь меня?!"
А потом падала на диван рядом с маминой кроватью или убегала на кухню и опять плакала от омерзения перед собой. На кого я кричу, кого я трясу? На мою старенькую больную маму, которая еле поворачивается, которая угасает, которой сегодня-завтра не станет?!
Когда-то я обо всём этом писала в одной группе о деменции, и мне там в поддержку многие рассказывали, что у них та же история. А одна женщина ответила, что у них, у татар, так нельзя. У них уважение и любовь к родителям возведены в культ, поэтому если она до колик выматывалась в уходе за мамой, если та доводила её до белого каления, то женщина убегала из дома в лес, в сад, в степь и там кричала, выплескивала усталость, страх, тревогу.
А у меня всё выливалось на маму. Я могу с лёгкостью себя адвокатировать: почти 12 лет ухода за дементным, дикий стресс, тотальное напряжение, жизнь с безумным человеком, постоянный недосып, тоска по свободе и собственной жизни, которая пошла под откос, - и всё это будет объективной правдой. Но только мои адвокатские речи мгновенно сдуваются перед голосом совести.
В глубине души я понимаю, что так - нельзя, нельзя терять достоинство и человеческий облик, нельзя бить маму, нельзя желать больному человек смерти, нельзя орать гадкие слова на маму. Другие могут оставаться людьми в тяжёлой ситуации - я, как оказалось, нет.
Сотни раз я просила у мамы прощения за свои срывы. Да только что в них толку?.. Мама ничего не понимала, спокойно и отрешённо воспринимала как мои срывы, так и моё покаяние, тихо и доверчиво смотрела на меня, беззащитно моргала ласковыми глазками, гладила меня по голове - и я плавилась от стыда в этом всепрощении.
Сколько раз я давала себя клятву, что никогда, больше никогда не то что не трону маму пальцем, а даже голоса не повышу! Но уже к вечеру, когда я отводила маму в туалет, когда сажала её на горшок, когда мама сопротивлялась и всё лилось мимо, я опять впадала в ярость. Вот такая у меня подлючая натура, хотя с виду я милейшая девушка, прямо незабудка с кротким взором.
У нас в семье не принято было говорить о любви. Мы просто знали, что любим друг друга, но обмениваться ласковыми словами, признаниями - не было у нас такого, неловко как-то было, смущались. Эта преграда была настолько сильна, что даже когда папа был совсем плох и стало понятно, что осталось ему мало, я не могла преодолеть смущение и сказать ему, как сильно его люблю.
Я говорила папе о любви через какие-то шутки, прибаутки. Я подходила к нему ночью, когда он спал, и рассказывала шёпотом, как он мне дорог. Если папа вдруг просыпался: "Что ты тут? Не волнуйся, я нормально, иди поспи". Я шла, но потом, услышав, что папа впал в болезненно-сонное забытье, опять возвращалась к нему, чтобы сказать всё самое ласковое моему дорогому человеку. Надеюсь, папа меня услышал.
С мамой было проще. С мамой мы больше миловались, ласкались, но в полную силу о своей любви я смогла сказать маме тогда, когда с ней приключилась эта проклятая деменция. Что-то из моих слов мама понимала, улавливала тёплые, ласковые интонации, но к сожалению, мама меня уже не узнавала и с таким же добрым вниманием она принимала бы слова любви от любого прохожего.
Когда родители живы, о любви и прощении не особо думаешь. Точно так же, как ты не замечаешь воздух, которым дышишь. Кажется, что он будет всегда, ты с опорой на это "всегда" бежишь по своей жизни. Когда порой мелькают мысли о том, что жизнь быстротечна, мама и папа не вечны, когда винишь себя, что надо бы уделять им больше внимания и заботы, но ты отгоняешь эти мысли, они тают в заботах и хлопотах, и ты думаешь, что ещё успеешь и долюбить, и досказать, и повиниться.
И всегда не успеваешь. Родители уходят, и ты понимаешь: всё, поздно. И та вина перед умершими родителями, на которую ополчилась психология и с которой изо всех сил борются психологи, на самом деле не мнимая, а самая что ни на есть настоящая, реальная, конструктивная. Смерть обрывает все возможности. Перед лицом смерти вряд ли кто может сказать: я была настоящей дочерью, ни в чем я не виновата, всего с лихвой додала, нигде родителей не обидела.
Вина - это голос совести, который не надо глушить, потому что именно он, быть может, поможет тебе в дальнейшем быть добрее, сострадательнее, внимательнее, терпимее к людям, подтолкнёт поспешить что-то исправить, простить и попросить прощения. И может быть, в этом и есть какая-то важная правда жизни, когда:
Тугая боль, – вины последний штрих, –
Скребёт, изводит холодом по коже.
За всё, что мы не сделали для них,
Они прощают. Мы себя – не можем.
Это Асадов. Своего рода стихотворение-напутствие-завещание.
***
Пока мы живы, можно всё исправить,
Всё осознать, раскаяться, простить.
Врагам не мстить, любимым не лукавить,
Друзей, что оттолкнули, возвратить.
Пока мы живы, можно оглянуться,
Увидеть путь, с которого сошли.
От страшных снов очнувшись, оттолкнуться
От пропасти, к которой подошли.
Пока мы живы… Многие ль сумели
Остановить любимых, что ушли?
Мы их простить при жизни не успели,
И попросить прощенья не смогли…
Когда они уходят в тишину,
Туда, откуда точно нет возврата,
Порой хватает нескольких минут
Понять – о, Боже, как мы виноваты!
И фото – чёрно-белое кино.
Усталые глаза – знакомым взглядом.
Они уже простили нас давно
За то, что слишком редко были рядом,
За не звонки, не встречи, не тепло.
Не лица перед нами, просто тени…
А сколько было сказано «не то»,
И не о том, и фразами не теми.
Тугая боль, – вины последний штрих, –
Скребёт, изводит холодом по коже.
За всё, что мы не сделали для них,
Они прощают. Мы себя – не можем…
