ПОДРЕЗАННЫЕ КРЫЛЬЯ
Что за инструмент, что за музыка играет внутри широкой охотничьей души! Там и мудрые гусли, и грустная гармонь, и веселая балалайка… Там натянуты такие чувствительные и певучие струны, там зарождается и звучит самая высокая в мире симфония!
То на краю какой-нибудь заброшенной деревушки, а то и в каменной многоэтажной коробке посреди миллионного города — ох, как, бывает, замечется-забеспокоится совестливая и глубокая охотничья натура, остро поднимая перед собой зачастую не привлекающие общественного внимания вопросы: где нужно пропустить гомонящий гусиный клин, расчерчивающий в небесах высокие знамения, а где, не смалодушничав, принять наизготовку ружье? Где черное, а где белое? Где можно, а где нельзя? Меря сложившимися понятиями гранки жизни, вдруг вступит охотник в мысленный разнос-разброд.
Видавший виды, хлебнувший испытаний сполна, а то и не раз смотревший в глаза смерти, уже порядком поседевший и перетрудивший ноги, вдруг где-нибудь на привале, у костра или в таежной избушке, открывает в себе охотник только что народившегося самого несмышленого и непонятливого ребенка, готового с глубочайшим обожанием и восхищением учиться у своей родительницы и покровительницы природы, черпать из ее бесконечных запасников мудрые науки и непреходящие истины; подставив ладонь первым снежинкам, пытается угадать тайну их совершенной лепки и ослепительно белого узора; щуря глаза, всматривается в закаты, отчего-то наливающиеся то терпким рябиновым соком, то сладким золотистым медом, ждет, что вот-вот и свершится самое главное, что он многократно выглядывал за полыхающими горизонтами…
Неизвестно, на каких крыльях и кто первый принес эту сногсшибательную и сумасбродную новость. Но на исходе зимы зародился и стал активно распространяться среди местной охотничьей братии слух, что все, отохотились, шабаш нынче весенней страде, даже помышлять не смей. Шло время, стала известна обществу и вся изнанка, весь подспудный механизм свершившегося: безбашенные экологи или «гринписцы» какие-то, черт ногу сломит, чтобы правильно произнести, как они сами себя обзывают, до того запудрили мозги областным чиновникам, что у тех ум за разум зашел — покусились на святое: наложили запрет на весеннюю охоту, подписав какие-то важные бумажки. В общем, свернули все охотничье дело к ядреной фене. Давно хотели наши «ответственные товарищи» выпендриться на весь мир, но в экономике у них тартарарам, не склеивается, не срастается никак, не сходятся концы с концами, а тут тебе готовая идея на блюдечке с голубой каемочкой. Не мытьем так катаньем, пальцем о палец не ударив, в одночасье записались в правофланговые и передовые.
Охотничью ситуацию усугубляло и то, что был пропущен и предыдущий весенний сезон по причине объявления угрозы мирового масштаба — птичьего гриппа.
И покатился ропот среди охотничьего люда, не то чтобы там революция намечалась или открытый протест, а самое отчаянное недопонимание… В глаза любому местному охотнику глянуть — обнаружится там такая глубокая тоска и безысходность, никакой разговор на посторонние темы не клеится, а про охоту лучше не спрашивать — душу не бередить, но все равно, куда деваться, слово за слово — вывод сам по себе напрашивается: «Дожились, дальше некуда. Все же перетерпеть можно, но чтобы так…». Находились, правда, задиристые и непокорные натуры, которые большей частью бахвалились да пар выпускали, но гоношились — перечились, что им последнее постановление не указ и свои положенные трофеи они возьмут.
Ефим Петрович Назаров, конечно же, был полностью и целиком на стороне охотников, но марку держал, в пересуды не вступал, словами не разбрасывался, не подавался в «политические» — не клял на чем свет стоит устройство жизни. Годков Петрович богато накопил — подсемидесятник, а потому поздновато было грудь колесом ходить, вступать в «пугачевское» ополчение. Здоровьем и красотой-внешностью Ефим Петрович обладал обычной — пенсионной. И по молодости долго у зеркал не задерживался, а сейчас и подавно не проявлял интереса к разглядыванию своего морщинисто-антикварного отражения. Лишь мимоходом в прихожей пригладит Ефим Петрович истлевший до пепельного, но еще ершистый чуб, глянет на свое немодное изображение, подумает: «Надо чаще улыбаться, а то пень пеньком, ненароком можно и испугать своей физиономией незнакомого человека…»
А вот своей биографии Ефим Петрович не стеснялся. Оттрубил Назаров на заводе сорок пять лет, пройдя путь от ученика токаря до начальника цеха. Свою трудовую вахту прерывал лишь на службу в армии, политехнический институт окончил заочно. Привык Назаров переносить разного калибра трудности и сложности, а если нужно, то и поясок потуже затягивать, когда страна призывала терпеть-крепиться ради решения более важных государственных задач, ради светлого будущего. Во все технологические тонкости вникал сам, всегда входил в положение, легко прощал подчиненных, если те ошибались по недоразумению-по неопытности, и был непримирим с лодырями и лентяями, ответственно выполнял планы, обязательства, не пренебрегал общественными интересами.
Правда, пенсион Ефим Петрович заработал неважнецкий, но не таил обиды, не жаловался, принимал как должное. «По нынешним временам, — считал Назаров, — умопомрачительные размеры пенсий — это рядовое явление. А какие могут быть ему привилегии? Чем он лучше других? Все пахали — вкалывали для страны, для народа…»
К тому же запросов больших Ефим Петрович не имел и считал, что им в складчину с супругой Марией Антоновной живется вполне сносно. Но все же, чтобы не считать каждую копейку, внучат достойно встречать, если нужно, то и детям подбросить тысченку-другую, устроился Ефим Петрович сторожем в школе.
Назаров до свалившейся невесть откуда эпидемии птичьего гриппа ни одного охотничьего сезона не пропускал и нынче все пытался понять и уразуметь: «Как же такая карусель с охотой вышла? И какая надобность на этот раз в ее отмене?..» Но рабочего стажа и жизненного опыта не хватило Ефиму Петровичу, чтобы разобраться, что почем? Никак не находил он нужную успокоительную и мудрую мысль…
А между тем до привычных охотничьих дней оставалось совсем ничего. Солнышко упрямо поднималось все выше и выше. Еще и не все мелкие речушки вскрылись, Амур прочно пеленали метровые льды, а с югов первыми потянулись в местные края белые лебедушки. Натужно вытягивая длинные шеи, словно бурлаки, летели птицы по-над самой землей — тянули прицепом за собой весну. А немного погодя, с ума можно сойти, начались бесконечные небесные перезвоны, хотя, вероятно, лишь обострился до крайности слух у охотников, словно нарочно затеяли одурманивающую перекличку гусиные и журавлиные стаи. Хоть день, хоть ночь-за полночь — гомонят, выстраиваются по птичьему уставу в правильные ряды, не изменяя своим привычкам, пишут по бескрайнему синему своду мудрой вязью такие радостные строчки и главы. И сами по себе растут у людей крылья, хочется начхать и плюнуть на все «нельзя» и «не можно», надуманные условности и вычурные обстоятельства, непременно отправиться за вольными гусями-лебедями в небесную путь-дорогу…
Ефим Петрович держался, степенился, но подперло — невмоготу! Не смог с собой совладать. Сорвался с катушек. За ночь на кухне снарядил патроны, забил ими патронташ, очистил тулку от смазки. Хотел улизнуть, не спросившись, утайкой. Но куда там! Жена все давно прочухала, старой закалки Мария Антоновна — чтящая закон и правду, встала баррикадой у двери:
— Ты думаешь, чего творишь-то?! А если поймают? Позор! Вовеки не отмоемся!
— Да какой позор? Чучела даже с собой не беру. Просто поброжу с ружьем, и все. Что ты в самом деле? Не придумывай лишнего. Слова-то какие нашла…
— Может, не надо, Ефим? — без большой надежды, но с глазами, наполненными влаги, того и гляди прыснут наружу слезы, пыталась Мария Антоновна отговорить супруга от охотничьего вояжа.
— Все! Решено! Нечего тень на плетень наводить. Никакого криминала. Ну что я, преступник, что ли? Чего меня сторожить? — проявил настойчивость охотник.
Ушел Петрович на охоту не как раньше — с чистым сердцем, за радостью-за праздником, а с переживаньем — головной болью: «Вот половинка моя драгоценная — супружница, теперь беспокойства не уймет, заработает бессонницу…»
На автобусе Назаров доехал до нужной остановки. А там сошел с дороги, не утерпел, собрал тут же ружье, потопал к знакомой речушке. Машину заслышал на дороге, пригнул спину, чтобы ненароком не заметили. Сам же себе удивился: «Это в какие-то века записался в партизаны». Виновато огляделся по сторонам Ефим Петрович, словно испрашивая разрешения на свой таежный поход у кривоватых, не разгонистых по заболоченным почвам берез и прошлогодних пожухших трав, прикусил губу от неудовольствия самим же собой, вроде завелась в нем какая-то червоточинка…
Идет к заветному месту, мысли голову беспорядочно таранят, куда от них деться: «Домашнюю животинку, получается, можно держать-кормить, а потом — в забой, а дикую — не смей трогать. А это ведь только на первый взгляд охота и экология — понятия несовместимые. Есть общепризнанный и научно подтвержденный факт: охотники — самые главные защитники природы! В охотничьих угодьях диких зверей зачастую больше, чем в заповедниках. Охотник себе не враг, живет за счет добычи зверя, если нужно — подкормит зверюшек. Для соболюшек и колонков в снежную зиму оттрелюет в лес какую-нибудь павшую скотинку, завезет сои для фазанов, завалит в распадке несколько старых деревьев, чтобы обгладывали ветки зайцы и лоси, никогда не уничтожит основное маточное стадо копытных, потому что тогда и его доход упадет. Чужой в охотничьи владения не забредет, не захозяйничает, тут с пришлым разговор короткий. В заповеднике же и заказниках сотрудники на окладах… А есть ли совесть, нет ли ее у государственных служащих — это другой вопрос…
Или взять хотя бы вот эту весеннюю охоту. А если селезня-крякаша сверх нормы, и гнездованию он бывает даже помеха, потому что в своей неуемной страсти сгоняет утку с гнезда. Что тогда прикажете делать? Может, если и изъять селезня кряквы чуток, то вовсе не во вред, а на пользу делу пойдет. Такие версии и предложения у липовых защитников природы не в учет…
Эх, эти ученые-кипяченые замутили воду. Перевернули все с ног на голову. И получились выпендреж и гольная показуха. А охотник крайним оказался. Охотника вычеркнули из расписания. Охотник никому не нужен…
С ружьем все же, как с надеждой и посохом, и калика перехожий утешится, и обессиленный путник обопрется… С ружьем, если в нужные руки попало, то сразу видны твое нутро, твой запал, твоя карьера и твоя будущность. С ружьем могут сразу принять тебя в княжескую дружину или назначить визирем солнца, ни много ни мало — стражником и охранником зорь…»
Речушка в засушливое лето — с разгону перепрыгнуть можно — на перекатах воды по щиколотку, сейчас взбеленилась, зажатая меж сопок капризно поднимала буруны, а на равнине, самовольно устраивая себе границы, разлилась на десятки сажен.
Когда Ефим Петрович вышел к разливу, сделал несколько шагов вдоль новоиспеченного берега с куртинками слежавшегося снега, ему сразу попалась на глаза пара крякв. Спрятался охотник за прибрежные заросли, наблюдает.
Кавалер-селезень весь показной, нарядный, ярко одетый, кивает-кланяется зеленой головой, обрамленной белым ободком, сверкает фиолетовыми погонами-зеркалами на крыльях, обихаживает более скромно оперенную и осторожную утицу. Но и той партнер по нраву, играет она с ним в свою игру, покрякивает, приседает, прихорашивается, призывно плещется в водице. Страсти-то какие! И нет силы против любви! Идиллия. Уж сколько видал Петрович такие сцены, а все равно каждый раз все по-новому, необычно, придумано свыше…
Вдруг шум-свист раздался не ко времени — с бухты-барахты, словно недопеченные лепешки с небесной сковороды, плюхнулись неподалеку от парочки два селезня. Не спросясь, не церемонясь, нахально загребли к сложившейся паре.
«Вот же донжуаны, казановы! — чертыхнулся Петрович, переломил двустволку, машинально вогнал дробовые патроны, вскинул ружье. Не удержался охотник, бахнул по передовому яркоголовому приблуде. Кряквы снялись вразброд. Парочка в одну сторону, а селезень без связки — в другую. Один крякаш остался недвижимым. А у охотника сразу другая забота: «Ну, саданул, а теперь достать надо». Был на этот случай у Петровича моток лески с небольшим грузилом и якорьком. Приспособился за долгую охотничью практику, когда не было лодки под рукой, метал снасть, рыбацкий опыт к тому же помогал, вытягивал добычу на берег. Но тут не забросишь до цели, ветки деревьев мешают, да и место закоряжено.
А трофей понемногу, по чуть-чуть, поводило в весенних сумбурных струях воды, да и вынесло на стрежень. Самый золотой, единственный трофей потащило вниз по течению.
«Уйдет же, сгинет понапрасну!» — Петрович, где вприпрыжку, где бегом, огибая бочажины, поспешил за уплывающей добычей. А река становилась все полноводнее и свободнее нравом. Так бы и пропал трофей, но вмешалась в дело размашистая верба, ветки которой припали к воде. Зацепился добытый селезень за ветку, телепает его из стороны в сторону, того и гляди оторвет, понесет дальше. А в двух десятках метров от вербы — плотина-залом из поверженных деревьев. Крутит там черную воду в воронках, тянет на глубину, под коряги.
Есть шанс достать селезня, но только рискованное это дело — надо в воду лезть. Стоит ли овчинка выделки? Никто не неволит, не приказывает. Что же охота — каторга, что ли? Ведь, бывает, остаются после охоты не найденные трофеи. Может, и этот из их числа?
С поясницей Назаров почти ползимы промаялся, по утрам клинило-крючило так, что, скрипя зубами, едва сползал с кровати, с охами и ахами еще по полдня расхаживался-распрямлялся. Супруга еле как примочками и мазями отходила-оттерла. Пояснице сейчас ледяная вода противопоказана.
«Ну что же так тогда налево-направо стрелять ради забавы и баловства! Тогда я и есть настоящий браконьер! — взвесив все за и против, совестился Петрович. — Надо доставать утку. Куда деваться. Хоть хондроз-артроз, хоть ревматизм с подагрой, а нужно открывать купальный сезон! Была не была!»
Разоблачился охотник, ступил в воду. Река встретила негостеприимным обжигающим холодом. Два шага, и уже водицы по колено. Остановился Петрович в нерешительности, убеждая себя: «Нечего здесь с моржеванием затягивать! Нужно разом окунуться. Тут и делов-то. Больше стою, межуюсь». Настропалил себя, еще пару шагов в пучину сделал охотник и погреб саженьками. А вот и селезень, хватил его левой рукой, а правой давай рулить к берегу. Не тут-то было! Крутануло пловца потоком, понесло под залом. Сплоховал-засуетился Ефим Петрович, погреб неудачно против течения, больше беспорядочно. Ругает себя, но не сдается, селезня не отпускает: «Эх ты, гвардия изношенная! Чапай недоделанный…». Кое-как взял наискосок течения. А силы уходят. Еле нащупал дно ногами. На карачках выполз на берег и чувство реальности потерял…
Лежит Назаров, словно в преисподней: ни жив, ни мертв, ни жарко, ни холодно. В себя стал приходить: «Вот дурень, мозги набекрень! Чего это я разлегся? Считай не песочек у Черного моря, и ноги-то какие у меня — обратил внимание — синюшные-пресинюшные». Выбрался на сухое место, принудил себя: «Надо кровь разогнать! А то свалюсь в хандре-болезни…» Попрыгал, словно несмышленый дошколенок по расчерченным на асфальте квадратикам, на одной ноге, на другой. Стал рубашкой, как полотенцем, тело растирать до красноты — до жара. Не получив желаемого результата, не расчувствовав разгорающегося тепла, посчитал: «Надо прибавить задору-скорости…» И насколько возраст позволял, пошел по кругу вприсядку, так и оставаясь в одних подштанниках:
— Ух!.. Ах!..
В другую крайность бросило Ефима Петровича. На всякую беду страха не напасешься! Самому над собой стало смешно. То косая вплотную приблизилась, тянула свои отполированные желтые когти-крюки к охотнику, а тут в танцы ударился с головой. И куда вся серьезность, регалии и начальственный вид потерялись-испарились. Неуемная веселость разобрала, не может Назаров сдержать смеха: «Жив же! Значит, еще рановато мне помирать! Значит, еще не судьба! И охота моя будет продолжаться!..»
— Что, танцуем?! Отхватил утку?! Радости-то полные штаны?! — беспорядочно прыгающий охотник вдруг услышал резкий отрезвляющий голос.
Стопорнулся Ефим Петрович, выпрямился, первым делом на небо посмотрел, руки по швам, словно новобранец на призывной комиссии, вдохнул воздух, а выдыхать не торопится: «Это же какое будет окончательное высокое заключение?»
А между тем из-за кустов поднялся известный в местной охотничьей среде инспектор охотнадзора Юрий Максимович Звонов.
«Вот блин, нарисовался! И как здесь оказался? Район, считай, побольше иного европейского государства. Тут браконьера вычислить — никакой Мегрэ не справится! Вот же прозорливая должность, нюхач, будто следил и специально на выстрел пожаловал. А как по-другому могли пересечься наши дорожки?» — переведя взгляд на конкретного человека, в сердцах успел подумать Назаров.
Юрия Звонова охотники побаивались. Говорили про инспектора разное, но больше уважительное: «Звонов излишне принципиален, даже крут! Браконьерам спуску не дает, за малейшее нарушение наказывает по полной программе, не делает скидку на чины и звания. Имеет Звонов непревзойденное качество — появляться в неурочный для браконьера час и брать его врасплох с поличным…»
Ефим Петрович знал Звонова шапочно. Были они с инспектором ровесниками. Кивали головами при встрече в городе. Сталкивались и в лесных угодьях. И хоть грешков за Назаровым до сего дня не водилось, но Звонов всегда тщательно проверял наличие документов, охотничий билет, путевку, трофеи. Благодарил за ответственное отношение, давал инструкции…
— Ефим Петрович Назаров, ты, что ли? — установив личность нарушителя, удивился инспектор. — Знаешь же, что запрет. Не ожидал я тебя так застать!
— Не удержался, Юрий Максимович… Заделался браконьером на старости лет… — замямлил Назаров, засуетился-заоправдывался: — Лез этот селезень не ко времени, мешал как бы… А там уже пара сложилась…
— Ты бы оделся, Ефим Петрович, — напомнил инспектор.
Спохватился Назаров, позабыл, что раздет, заругал себя: «Вот же глупейшая ситуация и позоруха! Хоть сквозь землю провалиться! Стыдоба!» Заторопился, ноги в гачи не попадают, потерял равновесие, шлепнулся на землю. Поднялся, натянул кое-как штаны. За рубашку принялся, а там вдруг пуговицы оказались какие-то неправильные — никак не застегиваются. Путается в одеждах Ефим Петрович, неловко ему за свою неуклюжесть и от той ситуации, в которую попал.
— Мы же как бы не должны! Мы же пример. Молодежь подрастает. Понимаешь: куда тебя качнуло? — без особого воодушевления между тем гнул свою линию, нравоучительствовал Звонов.
Перебрал сегодня Ефим Петрович с каверзами судьбы, встряхнуло его перипетиями дня не раз, и последние слова Звонова были каким-то пределом для его душевного равновесия. Завелся вдруг охотник с пол-оборота. Чуть штаны опять не спали, ткнул пальцем ввысь, указывая на небо:
— Им-то и то вольготней! Птицам! — распалился-разгорячился. — И так хреново! Подрезали крылья! А ты еще тут объявился! Учитель! Ну, суди меня! Казни! Давай!..
Звонов за слово в карман не полез, мигом нашелся:
— Выходит, я виноват, что тебя встретил! Я, как-никак, службу свою выполняю! А тебе, получается, и слова не скажи! При желании все, что угодно, можно оправдать.
Обменявшись уколами-любезностями, словами-нокаутами, ушли мужики в молчанку, искоса друг на друга поглядывая.
Немного погодя, зашарил Звонов за пазухой, нащупывая пачку сигарет, поинтересовался:
— Куришь, Ефим Петрович?
— По молодости баловался, а сейчас нету тяги, — отказался от перекура Назаров.
— А я вот никак не брошу. Сколько раз уже зарекался! И врачи советуют завязать, — неожиданно разоткровенничался инспектор, усаживаясь на ближайшую полусгнившую валежину.
Ефим Петрович помедлил и пристроился по соседству.
Звонов выкурил одну сигарету, полез за второй. Разговор как-то не завязывался, не находил точек соприкосновения. Назаров, посчитав необходимым разрешить ситуацию, предложил:
— Ты уж извини, Юрий Максимыч. Погорячился. Полкана понапрасну спустил. Составляй свой протокол! Ты при исполнении. Чего там тянуть.
Звонов ответил не сразу, подбирая нужные слова, выдержал минутную паузу:
— Думаешь, я солдафон бездушный?.. Бумаги эти плодить! Их и так уже много развелось. От новой порядка больше не будет.
Деловито и сосредоточено затягивался полной грудью Звонов, будто дым пускать колечками — это на сегодня и есть его главное инспекторское занятие. Видно, переборщив, вдохнув никотина больше нормы, закашлялся Юрий Максимович…
Сидели мужики, и всякие виновные мысли лезли им в головы. Было охотникам на ровном месте в привычном лесу неловко и муторно. Одному — от того, что не сдержался, нарушил запрет на охоту. Другому — что впервые не исполняет должностные инструкции, и хоть увольняйте, а не будет он сочинять казенную бумажку-кляузу на сотоварища. Разные головы, а мысли одни. Совушки неразумные…
Не особо прячась от старых охотников, устраивали в тальниковых закромах уютное гнездышко пестрые камышовки. В ближайшей болотинке, стараясь перекричать друг друга, блеяли молодыми барашками пучеглазые лягушки. Откуда-то с речки с большим наслаждением насвистывали самую простецкую мелодию чирки. Впитывая в себя живительные земные соки, колобродил-звенел северный лес…
— Ого-го-го-го-го-о-о-о-о!.. — из-под небесного купола раздался бодрый, отрезвляющий и призывной крик вольных птиц.
Охотники, как по команде, подняли головы. Улыбки сами по себе, не спросясь, заиграли, осветили прежде смурые лица.
Бездонную синеву неба, курлыкая и хороводясь, мерил-пересекал многоголосый караван птиц.