Лидочка притормозила у привокзальной площади, медленно проезжая мимо рядов припаркованных автомобилей, выглядывала свободное местечко. И, о чудо, оно нашлось! И ничто в это утро не предвещало недоброго и не откликнулось в сердце Лидочки ни малейшим предчувствием беды!
Лидочка всего лишь хотела по дороге на дачу заскочить в кондитерскую и купить чего-нибудь вкусненького… ведь сын приедет!
Направляясь к зданию вокзала, она взбежала по ступенькам крыльца и была в двух шагах от цели: вот он аккуратный стеклянный «ларчик» круглосуточной пирожковой с горячим домашним и ситным хлебом, сайками, пончиками, пирожками, шаньгами, калитками и всевозможными на самый капризный и взыскательный вкус изумительными свежайшими пирожными!
Вдруг неведомо откуда, будто бы прямо из-под земли, на пути непреодолимой преградой возникла широкая, грузная фигура старухи-цыганки. Лидочка, было, попыталась её обойти… Да куда там!
— Не беги, моя сладкая! Не спеши, гудлая, а то успеешь… Положи-ка мне монетку: я тебе за неё твою жизнь расскажу и покажу!
В планы Лидочки посторонние встречи и разговоры не входили, свой единственный, выходной она торопилась провести вдали от города, встретившись с сыном в деревне на даче, до которой ещё предстояло доехать. Поэтому Лидочка попрошайке ответила грубо и с явной нескрываемой насмешкой:
— Свою жизнь я и без тебя знаю, а деньги у меня на карте, и кошелька нет: нечем тебя, сахарная, озолотить. Те авес бахтали! (будь счастлива).
Надо заметить, что Лидочка подрабатывала в издательстве редактором-переводчиком и, поскольку словарная память всегда у неё была, как новенькая киноплёнка, она когда-то запомнила и вот теперь случайно, видимо, от волнения воспроизвела эту цыганскую фразу.
Но цыганка, вопреки ожиданиям Лидочки, никакого внимания на её слова будто и не обратила, всё так же оставалась стоять у неё на пути, преграждая собою дорогу.
Но Лидочка была не робкого десятка. Она внимательно, оценивающе, смотрела на цыганку. На ней стоптанные блестящие, вышитые золотыми пайетками, шлёпанцы-босоножки, из которых выглядывают длинные «птичьи» когти, покрытые облупившимся алым перламутром. Чёрная плиссированная «юбка в пол», отороченная по низу неряшливой, растрепанной кружевной бахромой.
Сверху на старухе надета пёстрая блузка с глубоким вырезом и широкими «распашными» рукавами. Поверх блузки, приподнимая и стягивая расплывшуюся грудь, бордовая бархатная жилетка, расшитая позументом и украшенная галунами. А на голове пёстрая, с яркими бордовыми, будто бы подтаявшими, плывущими по чёрному фону розами, вылинявшая косынка. Из-под неё выбивались чёрные, присыпанные серебром у висков и разбросанные частыми кольцами космы.
В голове у Лидочки вдруг, звеня гитарными переборами, заиграла-зазвучала, полилась выученная ещё в студенческой юности песня:
На беременной цыганке –
Шаль, как талая вода.
И растянуты тальянкой
Вдоль по рельсам поезда…
Лидочка, тряхнула головой, отгоняя непонятный тёмный морок, с усилием отвела взгляд от чёрной старинной шали цыганки.
Их взгляды встретились, схлестнулись в молчаливом противоборстве. Но никто из них не хотел уступить и не желал сдаться.
Наконец, старуха произнесла:
— Тогда, мири бахталы, купи у меня свою смерть!
Лидочка, ожидая чего-нибудь подобного угрожающего, не испугалась, а с вызовом переспросила:
— Так-таки и смерть? То есть сейчас за мои деньги ты готова продать мне моё бессмертие? Тогда, видно, и есть сам Господь Бог?
Цыганка, махнула на неё рукой, возмущенно выдохнув и отступая, так что крупное бутафорское золотое монисто на её толстой шее вздрогнуло, заплясало и зазвенело.
— А может, и не бутафорское, а самое настоящее (золотое), – совершенно не к месту отметила про себя Лидочка.
— Зачем так шутить: бедного человека Богом называть?
— А ты зачем тут чужой жизнью и смертью торгуешь? Кто тебе право дал? Да и ничего ты не можешь, только слабых пугать и накручивать!
— А ты купи у меня и узнаешь. Хочешь свою, а хочешь того, кого ты больше самой своей жизни любишь!
Лидочка задумалась: кого она «больше своей жизни любит»? Родители её давно умерли, близких друзей и подруг у неё тоже не было: так, приятели, коллеги... Мужа? Вот уж точно нет! А про сына почему-то совсем и не вспомнила. Словно само подсознание, защищаясь от грубого постороннего (или потустороннего) вторжения, спрятало бережно самое дорогое и сокровенное…
И Лидочка, памятуя, каким способом обычно отгоняли всякую нечисть, глядя в глаза старухе, бросила ей выразительно и громко гадкое, бесстыдное ругательство. Так, что некоторые из идущих мимо пассажиров остановились и выглянули в их сторону.
Цыганка, освободив ей дорогу, отступила и, покачав головой, что-то тихо и невнятно пробормотала вслед.
Лидочка вошла в павильон кондитерской, чувствуя, что ей уже ничего вкусного не хочется и даже взять с собой в дорогу стаканчик крепкого свежесваренного кофе – расхотелось. И этот единственный долгожданный её выходной, ещё не начавшись, с утра безнадежно испорчен.
Она, машинально пройдя вдоль таких притягательных прежде витрин, сложила в бумажный пакет всё, что ей сразу попалось под руку – для сына. Расплатилась, и, расстроенная, повернула обратно.
Села в машину и направилась в сторону объездного шоссе. Но эта утренняя неприятность никак не отпускала её, держала в тягостном напряжении:
— Жизнь мою она рассказать собралась, курва! Да эта жизнь, может, у меня на лице отпечатана!
И Лидочка вспомнила слова своей свекрови, что если мужик хороший, то это его заслуга, а если плохой, то в этом только его жена виновата… И ещё много чего…
Свекровь родила своего младшенького, поскрёбыша, самого любимого из всех семерых детей, поздно. Как она сама говорила: «опосля бабьего веку». И всю жизнь она, выпестовав и поставив на ноги всех своих детей, до старости жила в деревне. Тянула хозяйство, убивалась на огородах за себя и за своего пропойцу-мужа. Но семью сохранять считала святым женским делом: прямой бабьей повинностью. А на все Лидочкины замечания говорила:
— Мужик богом создан первым, потому его беречь надо: ему в жизни больше нашего достаётся.
Из какой-то научной передачи по радио вынесла для себя свекровь мысль, которую поняла, в меру своего рассуждения, по-своему превратно, что не мешало ей потом без устали эту мысль повторять:
— Я мать, мне все должны. А сыночку моему ещё больше – заявила тогда свекровь.
— Мужчина, мальчик, как только рождается – сразу молодеет, его кровь постоянно обновляется, а женщина… наоборот. Рождается девочка с набором своих живородных клеток и всю свою жизнь эти клетки теряет – то есть стареет.
Лидочка такое благоговейное, непритязательное, жертвенное отношение к «сильному полу» оправдывала тем, что свекровь помнила выстраданную в детстве войну, жила на земле, где без мужских рук трудно, и была воспитана в крестьянской семье в строгом духе народной традиции.
Но вот когда муж Лидочки, войдя в «переходный» мужской возраст, и сам начал пить и придираться ко всему по поводу и без, а один раз даже попытался поднять на Лидочку руку, то свекровь велела невестке терпеть молча, сор из избы не выносить и повторила всем известное народное:
— Бьёт, значит любит! А ты терпи, да помалкивай — заявила мне тогда свекровь.
Лидочка, воспитанная по-городскому, такой любви понять не могла и не хотела.
В тот единственный раз она перехватила занесённую над собой мужнину руку и, глядя на него в упор так, что ему под этим обжигающим взглядом сразу стало скучно и холодно, прорычала:
— Тронешь – убью!
Свекровь, спокойно наблюдавшая эту сцену, лишь отвернулась, укоризненно покачала головой и быстро принялась креститься.
Пить после того случая Лидочкин муж не бросил, но от мысли воспитывать жену и отводить на ней свою расстроенную алкоголем и неотвратимо грядущей старостью душу отказался. А Лидочка, будто подчиняясь какой-то неотвязной бесовской силе, затаила в сердце злую обиду и даже придумала план мести.
Она купила в городе бутылку дорогого грузинского коньяка в красивой подарочной «юбилейной» упаковке, а на окраине, в подвальчике, …пакетик крысиной отравы.
Аккуратно сняв сургучную печать, она смешала доброе веселье и жуткое похмелье. Получилось пол-литра смертельного яда. Свою жаждущую отмщения обиду, разогрев сургуч в ковшике над пламенем газовой горелки, она запечатала в бутыль (как было раньше) и убрала в подпол: в самый дальний угол, в чёрную глубину между позапрошлогодними соленьями и пустыми литровыми банками свекрови.
На удивление, после того, как смертельная ловушка была поставлена в погреб, её муж пить бросил: всякий интерес к этому делу потерял, как отрезало. И про ту злосчастную бутылку в погребе Лидочка со временем забыла, за все семнадцать лет про неё ни разу не вспомнила!
Свекровь с годами дряхлела и слабела, и если раньше она оставалась в деревне круглый год, то потом жила там лишь летом, в огородную страду.
А недавно совсем окончательно переселилась в городскую квартиру. Свекровь почти ослепла от старости, передвигалась на ощупь и жила в маленькой комнате мышкою, в окружении икон и церковных календарей. Клевала свою кашку, как птичка, молилась о чем-то неслышно.
Деревенский дом опустел и был переименован в дачу, где Лидочкино семейство собиралось все реже: урывками и наездами, по случаю.
Сегодня как раз и был такой случай: Лидочка собралась встретиться с сыном, который недавно вернулся в родной город, отслужив в армии, но теперь жил отдельно.
И вот Андрей, будучи в отпуске, захотел приехать в бабушкину деревню (в места своего детства) погулять и порыбачить. А Лидочка, узнав от него про эти планы, тут же выбила отгул и кинулась на встречу с сыном.
По дороге она набрала номер Андрея: узнать, чего он хочет к ужину. Андрей весело прокричал в трубку, что у него все есть, что по приезде он встретил друга детства Серегу. — Помнишь Серого, мы перед армией за одной девчонкой вместе с ним ухаживали? Так вот Серый на ней женился!
Андрей рассказал, что он уже слазил в погреб, нашел там уйму солений, полведра картошки. И…
— Ты представляешь, мама, целую, нетронутую бутылку марочного конька, наверное, из бабкиных запасов! Сейчас они наварят картохи, заправят свою «хряпу» тушёнкой и под маринованный огурчик этот бабкин НЗ приговорят!
Сперва Лидочка изумилась: откуда у её свекрови в закромах сохранился дорогой марочный коньяк? А потом вспомнила и… похолодела. Только успела крикнуть:
— Не пей! Слышишь, не пей! Сынок не… !
И связь пропала. Лидочка ещё нажимала на педаль газа и летела, вцепившись в руль так, что кончики пальцев у неё побелели, а руки онемели и налились ватной тяжестью. Она всё ещё давила на газ, но уже с отчаяньем понимала, знала – опоздает. До деревни оставался минимум час самой быстрой езды, но, скорее, намного больше.
Лидочка кричала, нажимала на клаксон. Едущие попутно машины шарахались в стороны и сигналили вслед дальним светом. Из телефона доносилось с мёртвенной интонацией абсолютного безразличия:
— Абонент временно недоступен. Пожалуйста, перезвоните позже.
И Лидочка видела перед собой не освещенное белыми ночными фонарями полутемное шоссе, а мертвое, выбеленное гримасой страдания лицо Андрея.
Тут она приняла своё единственное решение: резко вывернув автомобиль через две сплошные, рванула обратно в город, на вокзал, где была её цыганка.
Через двадцать минут она, не заботясь о правилах, бросила машину на вокзальной площади и мечась в поисках готовой купить у неё смерть… Смерть того, кого Лидочка любит больше собственной жизни. Но цыганки нигде не было.
Наконец, Лидочка разглядела вдалеке мелькнувшую цветастую шаль, опрометью бросилась туда. Это оказалась совсем не её утрешняя гадалка: перед Лидочкой стояла молодая невысокая, худая женщина в блестящем платье, с большим животом...
Но у Лидочки не осталось больше времени на поиски той «своей» старухи, и она сунула в руки красную бумажку этой молодой, недоуменно глядящей на неё. Протянув деньги, Лидочка, прошептала:
— Возьми, я покупаю у тебя смерть моего сына Андрея!
Цыганка деньги у Лидочки взяла. Сочтя сделку завершенной, Лидочка села в автомобиль и помчалась в деревню. И, хотя телефон все также молчал, сердце матери перестало сжиматься нестерпимой болью: впереди у неё забрезжила слабая, но всё же надежда.
Петляя по разъезженной колее между глухих заборов, подъезжая к их даче, Лидочка увидела огни машин. У их дома стояли скорая и милицейский пазик, мигая синим светом.
Лидочка, расталкивая всех на своем пути, вбежала в дом. На кухне бледный, с перебинтованной окровавленной головой, но живой сидел её Андрей. Возле него суетились врачи.
А в соседней комнате, закрыв лицо руками, сидел Серега. Он что-то виновато объяснял стоявшему напротив него с листом бумаги молоденькому сержанту.
Андрей, увидев ужас в глазах матери, потянулся к ней – успокоить:
— Мы даже и выпить не успели, мам. Только сели. А Серый как взбесился, заревновал к своей Ленке… Не знаю, что на него нашло…И эту бутылку мне об голову. Я сознание потерял. Очнулся: скорая, полиция… Серега подумал, что убил меня… И сам вызвал! Только не волнуйся, мама. Всё хорошо…
И Лидочка увидела в кухне на полу рядом с кровавой лужицей разбросанные повсюду острые осколки… той самой бутылки её коньяка семнадцатилетней выдержки.