Фронтовой дневник

С этого человека В.Мухина создала образ Рабочего в грандиозной композиции «Рабочий и Колхозница». Он же на месте самой большой свалки в Москве создал 1-ю Всесоюзную сельско-хозяйственную и промышленно-промысловую выставку, а потом там же — Парк Горького; по его концепции были созданы ВСХВ, а затем ВДНХ. По его идее Красная площадь из проходного двора, по которому ездили трамваи и стояли торговые лавки превращена в торжественный мемориальный комплекс и возле Кремлевской стены выстажены вечно живые ели...

Г.И.Лебедев. автор: Г.Г.Лебедев -заслуженный деятель искусств России, профессор МАРХИ.

Много хорошего для России сделал этот человек.

С первых же дней Великой Отечественной он ушел добровольцем на фронт. В Народное ополчение, которое почти все полегло, защищая Москву.

Во время войны этот человек делал записи и вёл дневник. В нем есть переписка с Вячеславо Шишковым, много важной информации. Записи совершали долгое путешествие. 50 лет ушло на то, чтобы восстановить и подготовить рукопись к обнародованию.

оригинал рукописи

Вы — те, кто первыми может прочесть этот бесценный «Фронтовой дневник: Своими глазами. 1941-1945». Российский Государственный архив литературы и искусства принимает его на вечное хранение.

Читайте, дорогие соотечественники. Возможно, Вы среди упоминаемых почти 300 человек найдет и ваших родственников. В квадратных скобках [ ] - №№ сносок. Сами сноски в конце текста.

***

Г.И.Лебедев

Фронтовой дневник: Своими глазами. 1941-1945

Об авторе. Лебедев Георгий Иванович (14-15.04/27.04.1886-30.08.1975), внук священнослужителя Русской Православной Церкви. Был 10-м ребенком в большой семье Марии Лебедевой (Архангельской). Окончил церковно-приходскую школу. С ранних лет начал работать. Посещал Петербургский университет (учился за ленивых студентов). Заинтересовался журналистикой. Много путешествовал по России, особенно по Сибири. Неоднократно арестовывался царской жандармерией, начиная с 1906 г. С №1 газеты «Правды»(22.04.1912 г.) — в числе постоянных сотрудников (его имя перед Розой Люксембург[1]). Организатор 1-й Всесоюзной сельскохозяйственной выставки (затем ВСХВ и ВДНХ), ЦПКиО им.Горького. Будучи в непризывном возрасте с первых дней Великой Отечественной войны ушел добровольцем в Народное ополчение, дошел до Берлина, вернулся в 1946 г. майором медицинской службы с орденами Красной звезды, Отечественной войны и многими медалями. Во время войны вёл дневник, который потом оформил в рукопись «Своими глазами».
После войны занимался озеленением Москвы, декоративным садоводством, инициировал превращение Красной площади в живой торжественно-мемориальный комплекс, украшенный елями Кремля. С Г.И.Лебедева В.И.Мухина[2] создала образ Рабочего в монументе «Рабочий и Колхозница».

К 80-летию Великой Победы

«…Недаром многих лет
Свидетелем Господь меня поставил.
И книжному искусству вразумил…» (А.С.Пушкин)

Глава 1. В рядах народного ополчения

На защиту Родины!

На Всесоюзной сельскохозяйственной выставке я работал с первого дня ее организации. Вначале был директором павильона «Советские субтропики», а потом директором павильона «Центральные области». Работа была мне по душе. Доставляла глубокое моральное удовлетворение. Поэтому работе я отдавал все свои творческие силы. На выставку шел всегда даже с некоторым волнением, как на свидание с горячо любимой. Так было и в памятный день 22-го июня 1941 года.

Сегодня, как и вчера, чудесно на выставке. На смотре мужающей юности социалистического сельского хозяйства нет будней. Здесь празднуется мирная победа человеческого гения и труда над капризными силами природы. Передовые достижения открывают манящие перспективы.

По-праздничному нарядна выставка.

Пышные розариумы с нежным ароматом королевы цветов. Благоухание тяжелых соцветий сирени селекции лауреата Леонида Алексеевича Колесникова[3]. Целые полянки душистого левкоя. Пейзажные уголки и красочные партерные цветники. Цветы и цветы, спутники нашей жизни, свидетельствующие и о выдающихся успехах советского декоративного садоводства, и о мирном созидательном труде советских людей.

Честь и слава парковому архитектору выставки Андрею Степановичу Коробову[4]за его архитектурно-художественные замыслы в цветочном убранстве выставки и начальнику конторы озеленения выставки Василию Александровичу Покотило[5], поднявшему свой коллектив на любовное осуществление этих замыслов в натуре!

Мощные фонтаны создают впечатление торжественности и неиссякаемой энергии. Зеркала водоемов и бассейнов отражают и множат оживленные, празднично настроенные массы экскурсантов, съехавшихся сюда с родных просторов «от хладных скал до пламенной Колхиды» и наряженных в красочные национальные костюмы…

Как же хороша эта наша советская быль! Как же чудесен этот смотр растущей и крепнущей хозяйственной мощи Советского Союза! Какое же великое счастье дал нам гений Ленина[6]! И недаром же, вот прямо сейчас, едва втянулась в яблоневую аллею в летнем наряде толпа ликующей жизнерадостной молодежи, как в лазурное небо всплеснулись ее звонкие голоса: «...Мы наш, мы новый мир построим...».

Пение звучало всё громче и вот уже казалось, что оно побеждает в соревновании с музыкой репродукторов. Но вдруг мелодия шопеновского вальса прервалась. Замолкли репродукторы. Мгновенно воцарилась настороженная тишина. Эта тишина своей неожиданностью потушила и песню.

Минута – другая такой необычной для выставки тишины и репродукторы заговорили. Но теперь они говорили уже такое, от чего болью сжималось сердце, а мысль отказывалась верить. Каждое слово Правительственного сообщения жалило сознание. Хотелось очнуться, убедиться, что слышимое не быль, а кошмарный сон. Как неживые изваяния, стояли теперь в оцепенении люди, слушая ошеломляющую весть о том, что сегодня, 22-го июня 1941 года, в 4 часа утра германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбардировке со своих самолетов Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и другие города, что налеты вражеских самолетов и артиллерийские обстрелы совершены также с румынской и финляндской территорий.

В среде особо многочисленных посетителей выставки в выходные дни Правительственное сообщение вызвало большое волнение и высокий патриотический подъем. Вспыхнули короткие митинги.

В Главном павильоне, куда я зашел, шел страстный, взволнованный разговор посетителей, экскурсантов, экспонентов.

– Даю большевистскую клятву, — говорил коммунист П.Мишин[7], работник павильона, — биться до последней капли крови за нашу социалистическую Родину, за советский народ!
– В ответ на разбойное нападение фашистских бандитов на нашу Родину, прошу зачислить меня в ряды Красной Армии медицинской сестрой, — заявила стахановка выставки коммунистка Тарасова[8].
– Все силы на дело обороны! Не отнять у нас счастливой жизни! Сметем с лица земли фашизм! Все как один на защиту СССР! — неслись призывы с импровизированной трибуны.

... Два острых чувства владели моим сознанием. Одно – беспокойство за Родину, другое – за семью. Собственно за сына Юрия[9], студента последнего курса Архитектурного института. Ему, конечно, будет предоставлена возможность окончить институт, или же, в крайнем случае, будет досрочный выпуск, даже без дипломной работы. Но эту острую тревогу за сына вскоре погасила такая простая и ясная мысль: так или иначе, когда сын будет в армии, что мне помешает пойти в ту же часть добровольцем?!

Будем воевать вместе. Он, любимый сын, будет у меня на глазах. Ну, а если... Впрочем, далеко заглядывать не следует. Однако возможность стать в ряды бойцов на защиту Родины и вместе с сыном воевать в одной части, отодвинула на второй план чувство беспокойства за семью. Значит, я иду добровольцем в Красную Армию. Такое решение было для меня особенно важно и вот почему.

Мне, как подвергавшемуся репрессии[10], — я был освобожден 31 декабря 1939 года — нередко приходилось встречать косые взгляды вчерашних товарищей, замечать, что меня сторонятся, дабы не навлечь на себя подозрение за дружбу с «врагом народа». Нормальным состоянием для меня было одиночество инфекционного больного... Тягостное это было чувство! Глубокие моральные страдания переживал я. И вот теперь мне на 56-м году жизни предоставляется возможность стать во весь рост, взять в руки винтовку и доказать, что я люблю Родину, готов за нее отдать даже жизнь свою, что я верный сын партии Ленина-Сталина.

Что же делать? Прежде всего, надо идти в свою партийную организацию, где я состою на учете.

... Репродукторы молчат. Выставка погрузилась в непривычную для нее тишину. Посетители торопливо покидают павильоны. Опустел плодовый Мичуринский сад, аллеи. Людские потоки, как гонимые ветром осенние листья, направляются к выходам, образуя скопления. Сиротливо выглядит розариум – около него уже нет любующихся непревзойденной красотой роз. Одинокими стоят штамбовые сирени...

... А вот и здание Организационного управления выставки. В кабинете секретаря цеховой партийной организации Николая Ивановича Симонова[11] было уже человек 10 коммунистов. Царило большое возбуждение. Подходили остальные.

У Симонова на груди орден «Красная Звезда», — один из самых замечательных красноречивых орденов Советского Союза. По словам тов. Симонова, он был награжден орденом за организацию госпиталя во время боевых операций на озере Хасан.

Если я раньше с восхищением и, сознаюсь, завистью смотрел на орден, как на показатель героических боевых заслуг патриота-орденоносца, то теперь, после принятого мной решения идти добровольцем, я мысленно дал себе слово заслужить на фронте почетное звание Кавалера ордена «Красной Звезды». Любой ценой в борьбе с фашизмом! С какой гордостью я вернусь домой с орденом на груди!

Мои сладкие мечты были неожиданно прерваны тем, что тов. Симонов, разговаривая с кем-то по телефону, назвал мою фамилию.

– Лебедев? Лебедев здесь, товарищ Тарасов[12]. Так, слушаю... Есть, товарищ Тарасов. Партийцы собираются. Почти все уже налицо. Провести запись добровольцев? Есть, товарищ Тарасов. Кончу совещание – приду.

Защемило сердце. Всё репрессия. Мне оказывается «особое внимание». Ко мне приглядываются. К словам моим прислушиваются...

– Товарищ Симонов, почему обо мне идёт речь? В чём дело?
– Ничего особенного. Не волнуйся! Приступаем к совещанию.

Совещание было кратким. Материала для долгих разговоров не было. Ясно одно: смертельная угроза нависла над Родиной, над ее государственностью. Требуется мобилизация всех сил, чтобы дать быстрый сокрушительный отпор врагу. Невоеннообязанные коммунисты должны немедленно добровольно стать в передние ряды защитников Родины, своею грудью заслонить родную землю от фашистских захватчиков.

Коммунисты, все без исключения объявили себя мобилизованными. Тут же встал практический вопрос: что нам делать, с чего начинать выполнение нашего добровольческого долга? Один из товарищей выступил с предложением:
– Во всяком случае, пока надо приняться за рытье щелей!

На первый случай такое конкретное предложение нас обрадовало. Мы его одобрили, и тут же последовало решение:
– Завтра с утра собраться, чтобы приступить к рытью щелей, изучению винтовки и противогаза.

Наш барак стоял на опушке дубовой рощи. На утро здесь, в непосредственной близости от барака, девять коммунистов, вооруженных лопатами, добросовестно рыли огромную щель, примерно 3 х 5 метров. Но мы не учли одного обстоятельства: близость общественной выгребной уборной с фильтрующей почвой. Пришлось бросить тут работу и перенести ее дальше.

В порядке самодеятельности достали противогаз и осваивали приемы его применения. Раздобыли электрифицированный макет трехлинейной винтовки и свободное время проводили за изучением этого наглядного пособия. Однако случайные занятия не удовлетворяли нас, и через несколько дней стала томить неясность положения.

Нельзя сказать, что коллектив Выставки, и в первую очередь партийная организация, насчитывавшая в своих рядах свыше 500 членов, не отдавал себе отчета в том, что в воздухе пахнет порохом, что надо готовиться к возможному вооруженному столкновению с гитлеровской Германией, ясно развязывавшей 2-ю мировую войну. Кое-что делалось. На Выставке создавались кружки по изучению моторов. К началу рокового дня были проведены два стрелковых и тактических занятия. Коллективы административно-хозяйственного отдела и хозяйственной конторы претворяли в жизнь принятой обязательство: подготовить к 15-му сентября 1941 года «команду бойцов, умеющих владеть оружием». По инициативе комсомольской организации девушки-комсомолки создали кружок и взяли обязательство к 1-му августа 1941 года сдать зачёт на звание медицинской сестры.

На поверку же оказалось, что местком Осоавиахима[13] не обеспечил руководства своими цеховыми организациями. Комитет РОКК[14] бездействовал и не имел даже учёта своих членов. В стрелковое дело и оборонно-физкультурные мероприятия широкие массы работников Выставки не вовлечены. В общем же пришлось констатировать, что многотысячный коллектив Выставки не подготовлен к встрече с таким грозным врагом, как гитлеровская Германия. Такое положение отрицательно сказалось с первых же дней на работе нас, добровольцев – будущих народных ополченцев. Их оказалось 207 человек — в 30-ти с лишним отделениях!

Но вот последовало Правительственное решение о создании Народного ополчения. Всё стало ясным! Добровольцы должны пройти регистрацию в штабе 13-й Ростокинской дивизии Народного ополчения[15], помещавшемся неподалёку от выставки, в школе. По списку или по отдельным путёвкам партийного комитета мы все прошли регистрацию в нашей ополченской дивизии. Таким же путём проходили регистрацию и беспартийные товарищи-добровольцы. А вскоре последовал и приказ: разбиться на роты, пока даже в составе 2-3 взводов, — пехотную, пулеметную, минометную и санитарный взвод.

Санитарный взвод образовался несколько позже. А пехотинцы обзавелись для занятий трехлинейной винтовкой; пулемётная рота получила в штабе какой-то старый пулемёт системы «Кольт», и у нас, после разбивки на «роты», пошла учёба, главным образом на открытом воздухе, чаще – в прохладной тени кронистых дубов.

Пехотинцы практиковались в построении, в шагистике, в пластунском ползании по земле — это не очень удавалось, особенно старикам — в разборке и сборке винтовки, в чистке и смазке её частей. Боевых патронов не было.

Пулемётчики дни проводили за разборкой, чисткой и смазкой пулемёта. Он блестел. Инструктаж и обучение велось теми, кто был опытнее или «бывалыми солдатами».

Миномёта у нас не было. Но был командир миномётной роты товарищ Клейман[16].

Я ждал, когда будет организован Санитарный взвод. Для организации Санитарного взвода необходим был врач или, по крайней мере, фельдшер. Ни того, ни другого среди нас не было. Мы же были богаты агрономическими силами. Врач должен прийти откуда-то со стороны. Его пришлёт штаб.

Между тем надобность в Санитарном взводе чувствовалась всё острее. Конечно, не для оказания помощи раненым. Раненых ещё не было. Но то кто-либо повредит руку при обращении со стариком «Кольтом», то вдруг выявится, что у товарища начинается сердцебиение от длительного пребывания на солнце; то от лежания на влажной земле обострился радикулит; то у одного товарища даёт себя знать паховая грыжа. Видимо некоторые товарищи, записываясь в Народное ополчение, не учли своих физических возможностей. А в штабе, в дни особо высокого духа, при регистрации добровольцев медицинского освидетельствования не производили. Да, пожалуй, такое освидетельствование на годность многих стариков оскорбило бы до глубины души. Потому что каждый горел желанием отдать свои, пусть даже малые последние силы, на защиту Родины. Если и не боец, то, во всяком случае, до поры до времени может заменить молодого солдата где-нибудь у дверей цехгауза, на окарауливании.

Амбулаторией выставки мы пользовались неохотно. Да, санвзвод необходим.

Так шёл день за днём. Мы научились обезвреживать фугаски. Натаскали в помещения и вне их вёдра с песком. Установили ночные дежурства.

Жизнь на Выставке окончательно замерла.

По годам я уже десять лет как снят с (воинского – В.Л.) учёта, имея аттестацию старшего командного политического состава. Я мог бы сейчас вести партийную работу среди ополченцев. Но, во-первых, партийная организация ополченцев не оформлена и нет признаков её организации. Она была создана лишь в сентябре 1941 года перед самым нашим выступлением на защиту Днепровских рубежей. Во-вторых, из выставочных работников, подвергавшихся репрессии, я был один в ополчении. При оформлении партийной организации я почувствовал, что я ещё не полноправный, как бы неполноценный член партии, но об этом в своём месте.

Беда наша в том, что при отсутствии оформленной партийной организации коммунисты были лишены возможности осуществлять свою авангардную роль. Они растворялись и терялись в общей массе ополчения. С партийцами не велось никакой работы. Мы были предоставлены каждый сам себе.

Но ведь так продолжаться не могло. Враг напирал и продвигался в Смоленском направлении.

Скоро пришёл и наш черёд включиться в защиту Родины.

На казарменное положение

5-го июля 1941 года, в памятный день, когда капитан Н. Гастелло[17] открыл счёт героических подвигов во имя защиты Родины, мы получили приказ о переходе на казарменное положение.

Приказ был неожиданным и порядком взволновал нас, как явный признак того, что наступают какие-то решающие дни.

Отправляясь в казарму — школу №287[18] на Ярославском шоссе, я, как и большинство из Народного ополчения, надел что попроще, обул старые ботинки, в расчете на то, что всё равно гражданскую одежду придётся снять. Прихватил летнее пальто, летнее одеяло, кусок мыла, полотенце. Получился небольшой сверток.

Сопровождать меня в казарму поехали на трамвае жена Ольга Ивановна[19] и сын Юрий[20]. За 10 минут до назначенного срока – 18 часов – мы были около школы. С лёгким сердцем попрощались у калитки школы, не думая, что это прощанье почти на пять долгих лет.

При прощанье поцеловал сына, а жене пожал руку, в надежде увидеть её завтра-послезавтра. Однако моё поведение обидело жену, и она запротестовала:
– А мне поцелуй?
– Поцелуемся, когда будем действительно прощаться… Мы же тут, в Москве…

Жена обещала послезавтра навестить меня и принести пирожков.

В казарме мне предстояло самоопределиться и избрать как бы род войск. И так как я когда-то, а именно в 1900 году, будучи 14-летним юнцом, изгнанным за безбожие из Липецкого духовного училища, начинал свою жизненную карьеру мальчиком в аптеке, но по теперешним годам не отличался особой маневренностью, то и попал в санитарный взвод.

Командовал им Александр Карлович Крук[21].

Взвод состоял из 6-ти человек. Товарищ Крук и товарищи по санвзводу очень обрадовались моему появлению, так как в санвзводе кроме меня и Крука не было никого, знакомого с медициной и фармацией. Взвод комплектовался больше с установкой на санитара-носильщика. Никто из нас тогда не предполагал, что взводу предстоят жестокие испытания.

В казарме я устроился на втором ярусе свежее сколоченных нар топорной работы. Разостлал одеяльце. В изголовье положил пальто и полотенце и блаженно растянулся, отдыхая от стольких пережитых волнений: прощанье с друзьями, близкими, со скоропалительной передачей служебных дел.

Казарма волновалась. Ополченцев, оказавшихся сейчас на казарменном положении, больше всего сейчас волновал вопрос: каково назначение нашего ополчения и какая задача будет поставлена перед нами?

Не было никакой ясности в этом главном вопросе. Никто из нас не мог ответить на него с определенностью. Мы все хотели бы послушать хотя бы два доклада, к примеру, на такие темы: О народном ополчении на защите Родины в прежние времена и цель и задачи нашего Народного ополчения. Однако таких бесед с нами не проводили и мы «плавая» в этом коренном вопросе, строили всевозможные планы, теории и варианты. Прибегали к домыслам, осмысливали обстоятельства в силу своего разумения.

Потому и волновалась казарма. Потому и я, едва переступив порог казармы и едва обосновавшись на нарах, стал участником своеобразной дискуссии, которую можно разделить на два главных положения.

Сторонники одного, учитывая возрастной состав ополченцев и их военную подготовку в условиях современной военной техники, утверждали, что наше народное ополчение создаётся для малых дел: несения караульной службы — для охраны мостов, складов, железных дорог и т.п., а также для санитарного обслуживания раненых.

А противники «малых дел» считали. Что сторонники такого положения явно принижают роль и задачи Народного ополчения.

– Позвольте, — горячо говорили они,— вспомните Нижегородское Народное ополчение 17-го века. Кузьма Минин[22], простой посадский человек вместе с военным руководителем Народного ополчения Пожарским[23] обессмертили в веках своё имя и заслужили великое признание потомства Конечно, не потому, что созданное ими Народное ополчение охраняло мосты, склады, носило раненых…

– Вот видишь, отвечали на это другие, — мы не историки и нам никто не объяснял этого.

А сторонники «больших дел» продолжали развивать свою теорию:

– Созданное в 1611 году русским народом Народное ополчение ставило перед собой задачу большого исторического и военного значения — освобождение Москвы, столицы России, от польско-шведских интервентов. Именно эта благородная и возвышенная патриотическая идея легко овладевала умам и чувствами людей и привлекла в Народное ополчение около 100 тысяч человек, для того времени — огромную армию. Причем вся грандиозная работа по формированию и обучению военному искусству, по обеспечению снаряжением, вооружением, денежными и материальными средствами — всё осуществляло само Народное ополчение, поскольку центральная государственная власть была парализована…

Очень внимательно слушали товарищи такие исторические толкования.

– И именно великая идея освобождения Москвы, овладев массами, сделала то, что Народное ополчение уже в августе 1612 года в кровопролитных боях разгромила армию гетмана Хоткевича[24], приступом взяла Китай-город и изгнала из Кремля интервентов.

– Но разве можем мы рассчитывать, что пред нашим народным ополчением будет поставлена какая-либо большая задача? И будет ли она посильна нам, — возражали сторонники «малых дел».

Сторонники «больших дел» не сдавались:
– Наш людской состав на сегодня ещё ничего не говорит. В Нижегородское ополчение вливались даже угнетенные народности России — чуваши, мордва, татары…

Чем энергичнее развивали свою теорию сторонники «больших дел», тем больше теряли они под ногами почву. По их теории выходило, что наряду с Красной Армией должна существовать ещё другая, ополченческая армия, дублирующая в современных условиях Красную Армию в деле снабжения, вооружения и т.п.

И понемногу стало выкристаллизовываться третье мнение, наиболее реалистическое, как показалось мне: Народное ополчение должно играть лишь подсобную, служебную роль Красной Армии: вести работу в тылу врага, создавать партизанские отряды, совершать диверсионные мероприятия, «жалить» врага неожиданными налётами и т.п.

Дискуссия неожиданно была прервана командой:
– Выходи во двор с вещами!...

В поход!

Когда я, взволнованный неожиданным и таинственным оборотом событий вышел в небольшой двор, настороженно ожидая причину нашего подъема, глазам моим представилась незабываемая картина.

Добровольцы-ополченцы: разных возрастов, кто в шляпе, кто в кепке, а кто в фуражке; чаще без пальто, в тёмных, синих, серых костюмах; на ногах в сапогах, ботинках, полуботинках, даже в брезентовых, даже в белых; с узелками, как и я, реже с вещевыми мешками или чемоданчиками.

Работа внука автора Фронтового дневника Александра Георгиевича Лебедева

Команды на построение ещё не было, и поэтому товарищи сновали по двору одиночками и группами и у всех один вопрос: что нас ждёт?

Кто говорит, что прибывает большой эшелон раненых, и мы пойдём на разгрузку. Другие, что нас поведут окарауливать какие-либо важные военные объекты. Третьи высказывали предположение, что нас поведут на короткий маршрут для тренировки. Последнее предположение казалось наиболее вероятным, так как у нас не было налажено продовольствие, мы не обмундированы, совершенно безоружны и показатель нашей боеспособности пока равен нулю.

Смеркалось. Раздаётся команда:
– Построиться!

А когда мы, всё ещё с шутками и разговорами построились, последовала новая команда:
– По порядку номеров рассчитайсь!

Эта команда оказалась нам непосильной. Пришлось расчет произвести пять раз, прежде чем достигли положительного результата. В наших рядах многие впервые оказались в строю.

В 23:20 раздалась решительная команда:
– Смирно!.. Шагом марш!..

Строем вышли на Ярославское шоссе. Куда пойдём? Направо? Налево? Повернули направо, к центру. С нами уже командир батальона. Вскоре нас нагнал товарищ, отставший от санвзвода. Оказалось, что он бегал в школу, чтобы взять школьную санитарную сумку, так как у нас в санвзводе не было никакого медико-санитарного имущества.

Сумка была взята скорее для «оформления» санвзвода, чем в расчете на её содержимое. Кое-кто начал выражать неудовольствие: «Неудобно брать школьное имущество без спроса». Но под конец смирились, в полной надежде на то, что по возвращении с марша мы вернём сумку, а Красный крест на сумке является красноречивым признаком санвзвода. Сумка была вручена мне, и я с ней не расставался уже до самого боя 9-го октября 1941 года в дер. Обухово, километрах в 18-ти от Вязьмы, когда школьная санитарная сумка на моём плече уступила место винтовке.

Пока мы шли по Ярославскому шоссе, мы ежеминутно ждали команды «кругом», так как не допускали мысли, что нас выведут на садовую улицу в такой сугубо гражданской и мало убедительной экипировке.

Вот уже мост перед Рижским вокзалом. Величественный и капитальный вид моста вносит оживление в наши ряды. Мы восторгаемся им. Добрым словом поминаем Н.А.Булганина, который в бытность свою председателем Моссовета создал этот мост.

… Шли мы налегке, без мешков или чемоданов, в лучшем случае со свертками, узелками, пакетиками. И думки — мысли наши были такими же лёгкими, безоблачными. В вечерних сумерках этого дня нам не мерещились ни страхи, ни какие-либо испытания. И не потому такое настроение, что в бой безоружных не пускают, что в таком разнопёром, сугубо штатском одеянии в широкий свет выпустить нас нельзя. Нет. Глубокая вера в партию Ленина-Сталина, в её мудрость, что почём зря даже волос с головы нашей не спадёт, создавая тихое, мирное настроение. Такие мысли я читаю на лицах товарищей. Такое выражение у моего соседа слева — Дмитрия Ивановича Подлинева[25], агронома растениевода. Беспартийного. На лице его нет и тени тревоги. Своими свободными руками он мерно размахивает в такт марша. Он не вглядывается вдаль, как это бывает у людей, ожидающих впереди чего-то необычного. И только тогда, когда в его ревматических ногах почувствовалась усталость, он кинул в мою сторону:
– Хорошая тренировка! Но дальше Рижского вокзала наверное не пойдём…

Слушаю Дмитрия Ивановича и думаю: у нас не было ещё таких острых переживаний, в которых любое физические страдание — голод, холод, боль бесследно подавляются, перестают чувствоваться…

Так безмятежно, как беззаботно течёт и журчит ручеёк, чтобы потом включиться в бурное мощное течение реки с излучинами, порогами, шагали наши нестройные ряды вдоль Ярославского шоссе, с каждым шагом приближаясь к началу 1-й Мещанской улицы, Ржевскому вокзалу.

Шла масса людей с высоким патриотическим наименованием — Народное ополчение — ещё не осознавшая себя до конца, ещё не пробудилось в массе в полной мере чувство ответственности перед Родиной, сопряженное с героизмом и самопожертвованием.

Нам ещё казалось всё таким естественным. И то, что мы идём в неизвестном направлении и с не известным нам заданием, и то, что улицы с каждой минутой становятся всё более безлюдными, и то, что трамваи, автобусы, троллейбусы теперь почти пустые, заканчивают свои рейсы и спешат в парки, торопливыми звонками и сиренами возвещая о своём разбеге.

Однако, чем дальше, тем всё больше осложнялась обстановка и будила в нас новые, дотоле дремавшие переживания. Как молодые ростки, только что выглянувшие из-под земли, у нас просыпались новые чувства и согревали нас особой теплотой.

Это произошло после того, как мы свернули с Ярославского шоссе и пошли по Трифоновской улице за Ржевским вокзалом. К этому времени улица была уже совершенно безлюдна, и только дворники в белых фартуках несли свою ночную вахту под сводами тёмных притихших подворотен. И это безлюдье на улице, и эта тишина, и будто покинутые людьми дома без единого огонька в окнах, пробудили в нас новое чувство. Ещё вчера, оставаясь дома, мы спали в привычной домашней обстановке. А вот сегодня, добровольно, движимые велением сердца, мы в рядах Народного ополчения, бодрствуем. Чтобы другие могли спокойно спать, идём вперед и не известно, когда и где кончится наш путь. Значит, мы уже не обыватели. Значит мирному гражданскому бытию конец.

Наступил и для нас в какой-то форме первый день активного участия в Великой битве по защите Отечества и его государственности. Мы уже получили какое-то ответственное задание, наш людской поток вливается в бурный поток событий с взрывами бомб, с пушечной канонадой, с атаками, наступлениями и отступлениями, с неминуемыми жертвами людьми.

Так просыпалось и определялось сознание того, что мы защитники Родины, добровольно взявшие на себя в своей роли ответственность за судьбы советского народа. И это большое чувство заслонило собой те физические нескладицы, которые до того нет-нет, да и напоминали о себе. И если бы в эти минуты нам раздали винтовки, думаю, что каждый из нас, ополченцев, непременно с поцелуем лóжа принял бы её и дал бы клятву не выпускать винтовку из рук до той счастливой поры, когда на Советской земле не останется ни одного гитлеровского солдата.

Мы не знали тогда, что не пройдет и ста дней, как наша верность Родине будет подвергнута жестоким испытаниям. И что немногие из нас вернутся с поля…

– Видишь, — говорит мой друг-товарищ Клейман, бывший директор павильона «Воронеж-Курск-Тамбов», — дело-то видимо серьёзное. И в нашем участии надобность подошла. Значит, надо подтянуться. Это уже не ямы-щели копать, да с покалеченным стриком-Кольтом возиться…

Наши ряды оживают тихим говорком. Ясно, что не школа-казарма ждёт нас впереди. Мы не просто на тренировочном марше. Надо готовиться к встрече с большими событиями. Незаметно для нас самих, без команды и понукания, мы ускоряем шаг, ноги крепче ступают на булыжную мостовую Трифоновской улицы.

Идём и идём… Но вот вдали замаячил Савёловский вокзал. Будем погружаться в вагоны?! Куда же это нас направляют?!

Но нет. И Савёловский вокзал остаётся позади. Идём в сторону Белорусского вокзала. Силуэт вокзала подсказал нам многое. Значит, нас ждут Смоленские рубежи, от которых, мы хорошо это понимаем, для врага прямая столбовая дорога на Москву… Ряды наши при приближении к Белорусскому вокзалу на какое-то мгновение притихли, замедлились шаги в раздумье, а потом, как частый вешний дождик по листве, зашуршал, ожил разговор в наших рядах. Казалось, всё ясно…

Но нет. Едва ступив на площадь вокзала, передние ряды наши слышат негромкую команду:
– Полуоборот направо! Левое плечо вперёд! Шагом марш!
– Мать честная, — восклицает Подлинев, — если не Смоленское направление, то куда же?
– Куда? На Ленинградское шоссе, а с Ленинградского на Ярославское и в казарму, — разочарованно говорит кто-то позади меня.
– Говоришь в казарму? Ты что, забыл там старые башмаки?!

Минутное разочарование погасила своей дивной красотой развернувшаяся перед нами панорама.

Наш отряд втянулся в чудесную, в беспредельную даль Ленинградского шоссе-аллеи, которая в эти напряженные дни и в эти уже предрассветные часы представилась нам в незабываемом очаровании, давшем неиссякаемую зарядку безграничной преданности Родине и неутомимо лютой ненависти к врагу, нарушившему нашу мирную жизнь.

Мы вступили точно в царство какого-то доброжелательного волшебника. Полное и абсолютное безлюдье и тишина. Стрелой выструнилось шоссе и пропадает где-то в предрассветной мгле. В полумраке кажутся завороженными стройные ряды лип. Воздух напоен ароматом их медоносных цветов. Гигантскими кажутся деревья старого Петровского парка, силуэты зданий, строений…

Шагаем по этому сказочно красивому в предрассветных сумерках волшебному парку. Впереди ему не видно конца, а если оглянешься — замкнулся парк и позади. А вот направо от нас и самый дворец волшебника — чудесное, сказочное творение петровских времён.

В сумраке дунул предрассветный ветерок, эстафетой понёсся по рядам стройных лип. Зашептала листва. О чём? О том, что идут защитники Отечества? Возможно. С ветерком сильнее потянуло медвяным ароматом, таким крепким, таким сладким, как напутствие, как незабываемый высеченный в сердце наказ: не щадя самой жизни своей, грудью защищать эту московскую красоту, не отдать её на поруганье поганым, как не отдали её, ещё младенческую, наши отцы, деды и прадеды… Чтобы не топтала нога фашистских полчищ Ленинградское шоссе.

Торжественное клятвенное молчание воцарилось в наших рядах. Молчали, потому что слушали лепет листвы. Вслушивались в слова неведомой эстафеты. Полные лёгкие набирали медового благоуханья, чтобы его хватило на весь, быть может долгий путь-дороженьку, контуры которого ещё ни в какой мере не были очерчены историей.

Сейчас мы молчим. Но когда вернёмся с победой, тишину этой волшебной сказки разорвут победные клики фанфар и труб, и первым подарком будет долгий горячий поцелуй любимой…

… Очарование, подобное сну, прервала команда:

– Слушай мою команду! Стой… Вольно… Привал и отдых 30 минут…

Как же мы были рады, когда нас, порядком утомлённых дорогой, остановили на отдых около стадиона Динамо. Устало раскинулись на земле, кто как. Кто закусывал. Кто уже всхрапывал. А я с немотивированной грустью смотрел вдоль пустынного шоссе в сторону улицы Горького[26], мысленно посылая добрые пожелания родным и друзьям.

Брезжил рассвет, когда нас подняли, построили и повели дальше, в сторону посёлка Сокол. У нас не оставалось сомнений в том, что после Сокола свернём на Ленинградское шоссе. Надо признаться, что эта смутная надежда повернуть именно на Ленинградское шоссе, как будто на какой-то спасительный маршрут, отводящий нас в сторону от опасности, вызвала приток новых сил и даже, как мне быть может показалось, ряды ополченцев взбодрились, крепче печатали шаг, кроме двух-трёх, успевших набить мозоли на ногах и потому хромавших. Они отошли в сторонку и остались сидеть в канаве, отставши от нас. На это никто не обратил внимания.

Но вот и Сокол. Вот и развилок дорог: направо Ленинградское шоссе, налево Волоколамское. Потом на Волоколамском шоссе мы были окончательно сбиты с толку. Куда держим путь? В Волоколамск? В Новый Иерусалим? Возможно, в Покровском-Стрешневе посадят в эшелон?

Идти становится всё труднее. Дают себя знать и возраст, и состояние здоровья, и обувь, и отсутствие тренировки и бессонная на марше ночь. Количество отстающих заметно увеличивается. Ноги отяжелели. Глаза слипаются. Томит жажда. К счастью, встречная попутная колонка водопровода расстроила наши ряды и позволила утолить жажду.

Но что это? Вдруг после какого-то поворота, глазам нашей передовой колонны открылось совершенно неожиданное зрелище.

Вдали мы прежде всего увидели красные знамёна, отливающие на солнце золотыми кистями и буквами. Много знамён. Далее наше внимание привлекла масса людей, расположившихся по сторонам нашего пути и, видимо, поджидавшая нас. Шёпот удивления пробежал по нашей колонне и, сгорая от нетерпения узнать, в чём дело, мы непроизвольно ускорили шаг.

Было часов восемь утра, когда мы поравнялись с этой красочной живой заставой. Видим Красное знамя Щербаковского (Ростокинского) районного комитета партии, парторга ЦК ВКП(б) на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке (ВСХВ) товарища Тарасов, военных, штатских. Остановка. Они приветствуют нас. Слышим короткое напутственное слово, обращенное к нам. Что касается меня, то я не разобрал ни одного слова.

На приветствие отвечаем отданием воинской чести. Занятно было смотреть, как один наш товарищ, в белых брезентовых туфлях и шляпе отдаёт честь…

Так Москва проводила и благословила нас на ратные подвиги.

Двигаемся вперед, смущенные происходящим, нашим маршрутом, да и грузовыми машинами, при́данными здесь нашему отряду. Значит, дело не шуточное!

Станция Покровско-Стрешнево позади. Следовательно, предположение об эшелонировании отряда отпало. Идём в направлении Тушино. Нас, давно не бывавших в этом районе, поражает и радует грандиозность гидротехнических сооружений. Есть что защищать!

Однако чем ближе подходим к Тушину, тем больше отстающих товарищей с больным сердцем, хромающих от натёртых на ногах мозолей. Такие товарищи отходят в сторону и садятся на землю. Командование отряжает грузовик подбирать и подвозить отстающих.

Но вот и Тушино. Новый развилок. Основная магистраль ведёт на Нахабино, а вправо отходит булыжное шоссе на Пятницу. Нас направляют на Пятницкое шоссе. Вскоре после поворота объявляется привал. Мы на марше 10-11 часов. Солнце поднялось высоко. Вероятно около 11-ти часов. Остро дают себя чувствовать жажда и голод. У кого было, доедались последние крохи небольших продовольственных запасов. У меня, да и у многих товарищей не было ни куска хлеба. Воды нет. До Москвы-реки далеко, хотя она манит нас своей серебристой гладью.

В довершение наших трудностей оказалось, что некоторые старики-добровольцы страдают сердечными болезнями. То и дело слышались восклицания:

– Санвзод, требуется помощь!

И тут только, в таких крайних обстоятельствах мы решили открыть школьную санитарную сумку, которая до сих пор считалась неприкосновенной. В музей бы её Великой Отечественной войны!

Открыли сумку. Содержание её оказалось относительно бедным, но при нашей бедности — сказочным богатством. Тут были: три марлевых бинта, полкилограмма ваты, 25 граммов настойки йода, по пузырьку ландышевых и валериановых капель, граммов 10-ть марганцово-кислого калия, максимальный термометр, мензурка. Всё же есть чем оказать помощь сердечникам. Ландышевые и валериановые капли выручают нас. Санвзвод ведёт работу, чем мы очень гордимся.

Привал непродолжителен. Ясно, что всё нараставшую жажду утолить нет возможности. Во рту совершенная сухость.

С трудом, напрягая последние силы, поднимаемся и в раскачку идём, втягиваясь в марш. Пагубное влияние оказывает движение молчком. Вот затянуть бы песню, но не выявились еще запевалы-песенники.

Я вспомнил, как наша рота ЧОН (частей особого назначения) до крайности измученная штурмовой ночью подавления контрреволюционного мятежа в Кронштадте в марте 1921 года, возвращалась по мокрому льду в Ораниенбаум. Ноги не слушались. Мы то и дело валились обессиленные на снег. Но стоило только затянуть походную, тогда популярную песню — «Смело мы в бой пойдём» — как, раскачиваясь, в такт песни, мы получали возможность сделать ещё 1-2 километра до очередной передышки. Песня выручала нас.

Дорога по Пятницкому шоссе, хотя она и относится к Подмосковью, не представляет интереса. Ни селений, ни жилья поблизости, ни растительности, которая своей красотой приковывала бы внимание, радовала и вливала новые физические силы.

Наконец, после полудня мы подошли к небольшому спуску, с которого дорога вела на пониженную площадку долины. Томимые жаждой, к нашей радости мы увидели здесь небольшой проточный ручеёк чистой прозрачной и очень вкусной воды. Наши ряды оживились. К тому же здесь, на пригорке, покрытом травой редким кустарничком, был объявлен длительный привал.

В мгновенье ока пригорок покрылся людьми, которые тут же складывали свои ноши, сбрасывали лишнюю одежду и по нашему предложению все как один разулись. Разулись и санвзводцы. Осмотрели ноги, и оказалось, что почти у всех они в очень тяжелом положении. В отряде осталось человек семьдесят. Около двадцати человек отстали.

Командование отдало приказание санвзводу приступить к оказанию помощи пострадавшим. Но чем? Командир санвзвода Крук, которого подвезли на машине, не мог стоять на ногах. Нам вдвоём с товарищем, как более сильным, пришлось взяться за работу, которая была трудной. Встречались прорвавшиеся в дороге кровавые мозоли. Другого средства для помощи, кроме марганцовки из школьной сумки у нас не было.

Нашли две пустых бутылки. Наполнили их водой и сделали раствор из марганцовки, бережно сохраняя каждую каплю этой драгоценной влаги. Переходим, с трудом переставляя ноги, от одного товарища к другому. Мочим раствором у кого что было — у кого платок, у кого конец полотенца и протираем потёртые ноги. Водяные мозоли прокалывали у самого основания, сначала с одной стороны, затем тщательно выдавливали жидкость, потом делали прокол с другой стороны. После такой процедуры жидкости в мозолях не оставалось, кожа плотно прилегала и под влиянием марганцовки быстро подсыхала.

Наша помощь пострадавшим, не вселявшая в нас самих уверенность в успехе, скоро сказалась замечательно. Люди заметно оживились, вставали на ноги, потягивались. Проверяли свою «боеспособность» пробежками. Разговоры стали оживленнее. Чаще слышались шутки, смех, острое словцо. А потом это оживление сменилось благодатным затишьем. Люди спали, раскинувшись, как попало на земле, под благодатными лучами ласкового московского солнышка.

«Сердечники» разместились под тенью деревьев на опушке лесочка или под кустарником.

Каждое мирное всхрапывание утомлённых людей, как самая чудесная музыка, доставляла людям санвзвода большое удовлетворение. Первая суровая схватка с неприятностями дала нам заметную победу. И в этой схватке главную роль сыграла именно марганцовка из школьной санитарной сумки. «Похищение» сумки, пусть даже невольное, всецело оправдало себя сложившимися обстоятельствами. Сумка практически сыграла огромную положительную роль и с тех пор стала наше постоянной спутницей в походах, в особенности как профилактическое средство от потертостей ног. Не будь школьной сумки, наш отряд оказался бы на покалеченных ногах.

Раздалась команда:

– Приготовиться к движенью! Ряды строй! Шагом марш!

Обработка ног и отдых положительно сказались на настроении и самочувствии отряда. Шли оживленные разговоры о трудностях марша, которые уже позади. Моральное самочувствие было прекрасным. Каждый из нас можно сказать вырос в собственных глазах, явилась уверенность в своих силах, проверенная ночным маршем. Повысилось самоуважение каждого и следовательно требовательность к себе, своим силам и способностям. К тому же на наше настроение не могли не оказать влияние следующие обстоятельства.

По рядам из уст в уста всё чаще перелетало загадочное слово «Мцыри». Почему «Мцыри»? Что это значит?

Высказывались различные предположения. И в этой разноголосице мнений сказалось незнание Подмосковья, даже ближайших окрестностей Москвы, их культурных достопримечательностей и ценностей.

Как оказалось, мы были примерно в двух километрах от бывшего имения бабушки великого русского поэта М.Ю.Лермонтова[27], гостившего когда-то тут. Быть может, замыслившего или работавшего здесь над своей замечательной поэмой «Мцыри».

Близок, видимо, и конец нашего марша. Отряд подтягивается и старается показать бодрое настроение.

Вскоре впереди показался парк «Мцыри» в виде огромной зеленой купы высокоствольных деревьев, четко вырисовывавшиеся на фоне безоблачного неба. Прохладой и тенью манил к себе парк.

Перед парком зелёным ковром расстилалась лужайка, окаймлённая лесочком одиноких и сомкнувшихся в группы елей, сосёнок, берёзок. Мы расположились на полянке у этого лесочка, Палаток у нас не было. Санитарный взвод занял центральное положение, чтобы быть для всех более доступным. Мы облюбовали густо-хвойную ель, ветвление которой начиналось от самого корня. Разложили свои вещи вокруг ствола, а на вбитый тут же кол повесили школьную санитарную сумку — дескать, здесь санвзвод. Раз приёмные часы не обозначены, значит, приём круглосуточный…

Покончив со своим устройством, написали письмо в школу.

– Дорогие дети, — писали мы, — не думайте, что мы стащили из школы вашу санитарную сумку. Когда нас построили для похода, мы. действительно, взяли вашу сумку. Взяли мы её на всякий случай, в уверенности, что вернём её вам по возвращении из похода. Однако, неожиданно для нас самих, мы оказались далеко от Москвы. Не тужите о сумке. Она выручила нас, народных ополченцев, добровольно ушедших на защиту родины. Выручила ландышевыми и валериановыми каплями, в особенности марганцовкой — в тяжёлых условиях, когда мы до крови растёрли ноги. Мы будем беречь сумку, как верного друга и возвратим её вам, когда с победой вернёмся в Москву. Адреса у нас пока нет. Мы стоим в поле, у лесочка. Спим под душистыми елями. Желаем вам успехов в учёбе. Когда мы пишем это письмо, ваша сумка висит под елью, приютившей наш санитарный взвод. Горячее вам спасибо, ребята. За сумку!».

Желающих подписать письмо оказалось множество, и оно скоро покрылось автографами первых народных ополченцев.

…

Возвратить санитарную сумку в школу нам не удалось. В смертельной схватке с фашистами в районе деревни Обухово под Вязьмой 11-го октября 1941 года винтовка сменила сумку на моём плече. Будучи контужен в смертельной атаке, я не нашёл на месте боя ни сумки, ни товарищей. Окопчик, в котором я лежал перед атакой, был пуст…

В ополченческом лагере под «Мцыри»

Итак, мы стоим лагерем под «Мцыри». Нас около 80 человек. Стоят погожие, тёплые, солнечные дни и это нас выручает. Живем под открытым небом. Расположились в перелеске. Жизнь наша протекает самым примитивным образом. Обмундирования нет. Вооружения нет. Учений нет. Наш лагерь со стороны напоминает в лучшем случае примерно однодневную стоянку туристской вылазки на лоно природы. С той лишь разницей, что туристы приехали бы с запасом продовольствия, соответственно одетые и обутые, знали бы, что их ждёт завтра. Мы же лишены этой возможности знать, «что день грядущий нам готовит». В самом деле, для чего и почему мы расположились лагерем под «Мцыри». В расчёте, авось погодка не подведёт.

Как боевая единица мы не представляем интереса и будем ли мы вообще боевой единицей? — не известно.

Однообразно идут день за днём, и ночь сменяется ночью. Только незначительные обстоятельства вносят некоторое разнообразие в нашу туристскую жизнь.

Утром и вечером — общая проверка. Ни взводов, ни рот пока не создали, за исключением нашего санвзвода. После вечерней проверки расходимся под деревья и в кустарники. Спим на земле. Кто наломал хвойного лапника на подстилку, кто нарвал травы, насушил сена. В изголовье — вещи.

Умываемся? Не каждый день. Чтобы умыться, надо бежать к прудам усадьбы «Мцыри». Здесь же иногда нам удаётся даже выкупаться.

Завтракаем — у кого что есть. Получаем хлеб. На второй день подвезли походную кухню. Получаем горячую пищу.

Где обедаем? Как со столовой? Этот вопрос разрешился просто. Под столовую заняли большую открытую лужайку. И как только наступает обеденный час, «столовая» покрывается десятками людей, разбивающихся на группы по 3-4 человека. Не хватает мисок, и есть приходится из общей миски нескольким человекам.

Посуду моем сами: песком и холодной водой. И всё бы хорошо. Хотя и неудобно есть сидя на земле, но в коллективе всё воспринимается легче, с улыбкой.

Но вот беда. В «столовой» естественно образуются на земле отбросы — каши, хлеба, костей и проч. Под влиянием летних горячих солнечных лучей всё это разлагается и скоро «столовая» стала доставлять нам много хлопот. Она «благоухала», привлекая ворон, сорок. И трудно уже было найти на полянке для приёма пищи чистое место.

Как быть? Командование решило, что убирать «столовую» должен санвзвод. Пришлось нам взяться за это очень трудное дело. Собирали отбросы, рыли ямки и тут же закапывали отбросы в землю. Однако, несмотря на наши усилия, стало совершенно очевидным, что санитарное состояние «столовой» с каждым днём прогрессивно ухудшается и грозит в дальнейшем неминуемой катастрофой. Но пока другого выхода нет.

Жёсткого распорядка дня у нас нет, как это полагается для воинской части. Читаем, разговариваем, пишем письма, создаём себе шалаши, из подручного материала, главным образом из веток. Словом — робинзоны…

В нашем санвзводе оказался один товарищ — плотник. И мы решили соорудить для санвзвода сарай со спальным отделением. Достали пилу, топор, косу. Напилили в осиновом жердяке слег. Гвоздей нет — не надо. Прибегаем к простейшему способу — укрепляем слеги, укладывая их в паз. В результате двухдневной работы у нас получился решетчатый сарай с полезной площадью около 20 кв.метров.

Косой накосили камыша, осоки, пырея и покрыли им крышу. В общем, получился завидный сарай. В сарае распределили места для спанья на земле по ¾ метра на человека в ширину, без лимита на рост. Отвели место для «приёма больных». А такие были.

Я, до самозабвенья влюбленный в декоративное садоводство, решил оформить участок санвзводовского сарая цветником. Обошел окрестности. Наткнулся на заброшенную оранжерею усадьбы «Мцыри». Но там ничего подходящего не нашёл. Пришлось обратиться к богатой природе полей и лугов Подмосковья.

Накопал белых и жёлтых ромашек, розово-фиолетовых смолёвок, синеглазых генциан, колокольчиков. Надрали дёрна. Вооружились лопатами и разбили около сарая очень занимательный, обложенный газонным дёрном цветник, мимо которого никто не мог пройти без улыбки и чтобы не остановиться на пару минут. Нашлись подражатели-неудачники. Цветы посадили, но ухода не организовали. Наш цветник пользовался хорошим уходом и поэтому всегда сохранял привлекательный вид.

Учебные занятия пока не ведутся, если не считать мальчишеской военной игры в «тревогу». Игра заключается в том, что в случае сигнала «тревога» мы должны рассредоточиться и занять каждой группой определенное место, замаскированное деревом или кустарником.

Нашему санвзводу отведено место в небольшом соснячке. И как только раздаётся в подвешенную часть рельса удар «тревога», мы должны стремительно занять своё место и ждать отбоя. Иногда, впрочем, оказывался «раненый» и мы должны были подобрать его и снести в «приёмный покой» нашего сарая.

«Тревога» продолжалась иногда 10-15 и более томительных минут среди общего молчания. Мы не видели смысла в этой игре и поэтому очень отрицательно реагировали на сигналы «тревоги».

Но жизнь брала своё. Постепенно свыкались со своим положением, внося в него и разнообразя время от времени возможные поправки и новшества.

Однажды узнали, что от нашего лагеря до ближайшей станции железной дороги Крюково всего 4-5 километров. Нашлись товарищи, которые, пользуясь нашей вольготной жизнью без жесткой дисциплины, побывали на станции, бросили открытки родным и скоро на опушке парка усадьбы можно было встретить гостей из Москвы, которые, как правило, привозили продовольствие, бельё, папиросы, кое-что из необходимого в обиходе.

В части связи с Москвой я занимаю пуританскую позицию. Уехал, и конец. Непосредственная связь прервана. Да и не хотелось беспокоить близких дорогих людей. Эти свидания на опушке парка трудно было кончать и редко-редко обходилось дело без слёз, особенно со стороны жён, матерей, детишек. Кроме того, очень не хотелось, чтобы мои близкие видели, как в общем бесцельно и пусто проводим мы время и как примитивно устроена наша жизнь. Трудно найти оправдание нашему пребыванию в лагере в данных условиях… Патриотический подъём духа в таком походе таял.

Я решил ограничиться писанием писем. Так, 11-го июля 1941 г. я писал домой: «Милые родные ребята! Привет горячий, дружеский. Не ищите меня. Мы в походе. Наслаждаюсь пока природой Подмосковья. В июле буду в Москве, чтобы уплатить членский партийный взнос. Живём буквально прекрасно. Купаемся. Еда хорошая. Товарищи тоже. Обстановка — лес, солнце, луна, пенье птиц… Обо мне не беспокойтесь. Писать мне не надо, адреса дать не могу, так как его у нас пока нет. Сейчас мы километров 40 от Москвы».

Это для моей семьи первая весточка после того, как мы простились «до послезавтра» у калитки школы в день перевода нас на казарменное положение.

Ответа на свою открытку я, конечно, не получил.

Естественно также то, что наш санвзвод не располагал достаточными данными для того, чтобы развить терапию — пока не было раненых. Если кто болел, мы давали лекарство в гомеопатических дозах. К счастью, пребывание на лоне природы, солнечные тёплые дни, строгий режим пищи — всё это и без нашей терапии хорошо действовало на повышение тонусов жизни. Очень успешно терапию заменяла «психотерапия». Выручало нас и то, что некоторые товарищи, особенно слабые здоровьем, отпрашивались к врачу в Москву и иногда не возвращались.

13-го июля послал домой открытку с извещением, что 23-го июля буду в Москве. Отпустят уплатить членский партвзнос. Я писал: «Живу прекрасно, в лесу, в хижине из хвойных душистых веток. Круглые сутки на воздухе»…

Почему-то у нас не торопились с созданием партийной организации.

Однако обстоятельства совершенно неожиданно для нас резко изменились.

16-го июля в тёмную безлунную ночь, когда беззаботный первый крепкий сон царил в нашей отряде, раздалась и полетела от часового к часовому команда:

– Тревога!.. Подымайсь!.. Приготовиться к движению!..

Вскакиваем. Сборы не долги. Строимся. Продираем глаза. Слышится приглушенный шёпот. Небо сплошь покрыто низкими тёмными тучами. Накрапывает мелкий частый дождик. Он не перестает моросить и постепенно переходит в более частый и крупный.

Построились. По порядку номеров рассчитались:
– Семьдесят восемь полных и один…
– Смирно!.. Направо!.. Шагом марш!

… Непроглядная темень. Скользящими по размокшей земле ногами нащупываем дорогу, погружаясь всё больше в ночное пространство.

В неизвестном направлении

… В начале нашего ночного марша в неизвестном направлении мы идём той же дорогой, по которой пришли к «Мцыри», Одно время даже казалось, что нас ведут обратно в Москву. Но если бы это было так, то около пригорка, на котором мы несколько дней назад отдыхали и лечили ноги и который ощущался теперь даже в ночной темноте, мы свернули бы влево. Однако, этого не произошло и отряд наш идёт теперь уже по совершенно неизвестной дороге, оставив позади себя памятный пригорок.

Вероятно, мы идём полями. Об этом свидетельствует грунтовая дорога под ногами.

Идём час-другой. Дождь льёт не переставая. Промокли до костей. По дороге нам не встретился ни один человек. Ни одна хата не порадовала нас своим приветливым огоньком. Но вот, когда дорога пошла на взволок, мы вдруг ощутили под ногами булыжное шоссе. Оно не было широким. Мы радовались. Ногам легче идти по булыге, не скользят. Да и надежда появилась, что шоссе непременно приведёт нас к цели. Но мы всё шли и шли. Дождь перешёл в ливень. И вдруг слышим, как где-то в темноте зацокали по булыжному шоссе кованые копыта коня. Звуки цоканья всё ближе. Совсем близко. И неожиданно смолкли. Через пару минут раздаётся команда:

– Стой!.. Оставаться на месте!

Остановились. Трудно стоять под ливнем. Промокли. Озябли. Но в чём дело? Оказывается, мы заблудились. Потеряли в темноте правильную дорогу. И снова до слуха донеслось цоканье копыт, о теперь звуки цоканья слышались всё глуше. Всадник удалялся от нас. Наконец его не стало слышно. Стоим под дождём. Тешим себя бесплодным ворчаньем.

И снова далёкие, приближающиеся к нам звуки цоканья копыт. Ливень стих также неожиданно, как начался. Остался моросящий дождичек. Не доехал ещё до нас таинственный всадник, как издалека до слуха донёсся новый звук — звук паровозного гудка. Видимо где-то невдалеке проходит железная дорога. Какая?

Новая команда — построиться и … повернуть влево, тогда как до сих пор мы двигались вправо.

Примерно через полчаса вышли к какой-то станции железной дороги. Маленькая, очень слабо освещенная, одноэтажная, малолюдная. На путях эшелон из теплушек. Нас подтянули к вагонам. Расставили около трёх теплушек. Загремело железо открываемых дверей, и мы погрузились в теплушки.

В теплушке, занятой нашей группой, царит полумрак. Небольшой огарок стеариновой свечи в фонаре слишком слабый источник, чтобы осветить всю внутренность четырёхосного товарного вагона. В центре вагона чугунная печка. По сторонам и в середине нары. Мы рады нарам. Устали. Рассаживаемся. Снимаем мокрую одежду, отжимаем её тут же. У кого имеется запасное, — меняют бельё. Понемногу оглядываемся, обживаемся.

Товарищи приносят весть, что впереди нашего эшелона — Волоколамск, позади — Москва. А в каком направлении поедем? В Волоколамск? В Москву? Эх, только бы не в Москву. Стыдно туда глаза показать: «защитники!».

Сыро. Холодно. Внимание приковывает печка. Исследуем. Можно топить. Организуем, пользуясь стоянкой эшелона, добычу дров, угля. С трудом, но печку разжигаем. Теплушка постепенно наполняется приятным оживляющим тепло теплом. Живее разговоры. Затягивается песня. Её дружно подхватывают товарищи, и песня согревает душу. Хорошо жить на свете!

Извне к нам не доносится ни звука. Как будто мы остановились на необитаемом острове. Темень и тишина, в которую вплетаются звуки продолжающего дождя, барабанящего в железную крышу вагона.

И вдруг, в ночную тишину врывается хриплый немощный звук паровозного гудка. Ещё минута и эшелон дёргается с места. Вагоны со скрипом и толчками застучали колёсами по рельсам. Всё убыстряя ход, поезд направляется в сторону Волоколамска.

В тепле дремалось. Большинство товарищей спали, растянувшись на нарах. Уснул и я. Проснулись от сильного толчка. Окон в теплушке нет. Приоткрываем дверь. Светает. Дождик перестал. В небе разорванные облака. В полях изумрудный шёлковый ковёр озимых. Лес в осеннем наряде. Длинной лентой растянулся эшелон. Впереди город. Это Волоколамск. Станция. Остановились. Выгружаемся.

Здесь мы впервые встречаемся с грозной картиной разрушений от фашистской бомбёжки. Развороченная железная крыша пакгауза. Покоробленные изогнутые железные устои его. Обгорелые деревянные части вагонов, строений. Впечатление усиливается тем, что мы совершенно безоружны, чувствуем свою беспомощность отомстить за дерзость и жестокость врага, мечом ответить на меч.

Оставляем станцию и походным порядком, придерживаясь южного направления, идём в вырубленный лесок. Здесь располагаемся на два-три часа, а затем уходим в небольшую деревеньку. Санвзвод располагается в хате. Школьная санитарная сумка опустела. Но мы бережно храним её. Ждём, когда начнётся снабжение нас медикаментами. Как-то незаметно само собой получилось: во мне признал народ санинструктора.

Вооружаемся

23-е июля 1941 года. Волоколамск. Лесной лагерь в районе селения Осташево.

Все факты последнего времени говорят о том, что перед Народным ополчением поставлены боевые задачи.

К примеру. Когда мы стояли в деревне под Волоколамском, нам выдали обмундирование, пошитое из специального материала, тёмно-серого цвета, по общепринятому образцу Красной Армии. Обмундирование состоит из гимнастёрки, рейтуз, пилотки, брезентового ремня и ватника. Одновременно выдали и обувь: ботинки. Портянки и обмотки.

Увы, горе мне! Ботинки я ношу №44. Но за отсутствием на базе такого крупного размера, мне дали №42. Пришлось в дальнейшем натирать ноги вазелином, чтобы носить эти ботинки, и как увидим дальше, совершать в них очень большие марши.

Горе мне и с обмундированием. На мой рост нет ни гимнастёрки, ни рейтуз. Пришлось взять гимнастёрку с короткими рукавами, стесняющими свободу движений. Коротки и узкие рейтузы. Однако все эти неполадки казались сущими пустяками в сравнении с тяжелыми испытаниями, выпавшими на долю Родины. В наших условиях физические страдания подымали моральное состояние, потому что это на защиту Родины!

Трудно научиться хорошо завернуть ногу в портянку и не менее трудно так закрепить обмоткой, чтобы она — Боже упаси — не размотались на марше, в пути. Такие случаи у нас бывали.

В общем, мы все очень радовались свершившемуся. Наш отряд теперь выглядит по-другому. Можно бы предстать и перед лицом близких людей, порисоваться…

Мы важничаем. Подтягиваемся в строю, чтобы не посрамить Народное ополчение. Теперь и воинскую честь не стыдно отдавать. Признаться, нам этого очень хотелось, чтобы почувствовать себя наравне с бойцами с Красной Армией.

После получения обмундирования последовали дальнейшие события.

Походным маршем передислоцировались в лес, в район Осташева. Здесь расположились лагерем в лесу, повторяя опыт лагеря под «Мцыри» в части размещения на жильё под деревьями и кустарниками. Но уже появилась одна палатка для командного состава. И это тоже признак больших задач, стоящих перед Народным ополчением. К великой радости санвзвода, получили форменный ящик с медикаментами. Это большое богатство. Особенно для меня, так как в санвзводе я оказался единственным грамотным фармацевтом.

Замечательно вот что. Аптеку я оставил в 1907 году, то есть 34 года назад, когда был арестован на 2-й городской конференции Иркутской организации РСДРП и больше в аптеку не возвращался. И тем не менее я легко ориентировался в медикаментозе, точно бы только вчера работал в аптеке. Мало нового было внесено в формацию за минувшие годы. Да и школа видимо была пройдена мной неплохая.

В санвзводе появились: риваноль, стрептоцид белый, сульфидин, наркотики, настойки. А раз появились лекарства, нашлись и больные.

В отряде способные к физическому труду направлялись ежедневно на рытье окопов, для создания защитного пояса Москвы. Земляной грунт здесь очень тяжелый. Лопата порой оказывалась бессильной, и приходилось прибегать к кайлу. Работали на рытье окопов с восхода солнца и до захода. Появились простудные и желудочные заболевания. Развивался фурункулёз. Пришлось в ближайшей деревеньке, в полукилометре от лагеря, занять хату. Организовали вначале только амбулаторный приём, а потом пришлось создать и «стационар» на пять человек, на большее не позволяло место.

Мы с Круком с утра направлялись в амбулаторию для приёма больных. Я специализировался больше на перевязках фурункулёзных, применял в этом случае раствор риваноля. Однако излечения фурункулёза мы не достигали, а лишь временно и отчасти задерживали процесс. Внести поправку в обмен веществ в организм у нас не было возможности. Особенно страдал от фурункулёза Подлинев Дмитрий Иванович, агроном с Всесоюзной сельско-хозяйственной выставки. В то же время он категорически отвергал наше предложение вернуться «по состоянию здоровья» в Москву.

Стационар наш всегда заполнен. В нём мы организовали несколько усиленное питание для лежачих больных и потому туда велась запись на очередь. В целях же профилактических и чтобы поддержать силы наиболее слабых, мы по очереди клали людей в стационар на пять суток, если даже человек был здоров.

Как-то ко мне пришёл товарищ Кольман[28], командир нашей минометной роты. У него ноги в кровавых мозолях. Он ходит с палочкой, еле передвигая ноги. От нас из амбулатории Кольман ушёл через 2-3 часа без палочки. Опыт марша первой ночи из Москвы в лагерь «Мцыри» многому научил нас и никакие мозоли уже не страшили нас. Марганцовка выручала.

По отряду пронесся слух, что Щербаковский (Ростокинский) районный комитет партии прислал нам Красное Знамя. Вручать знамя будут в трёх километрах от нашего лагеря. И действительно, командир нашего батальона отобрал 15 человек лучших ополченцев для принятия знамени. В эту группу вошёл и я.

Вручение знамени состоялось на опушке леса, среди природы, в солнечное утро. Знамя принимал командир полка. Нас поразило, как он неуклюже принял знамя, какой неловкий поворот сделал, отходя со знаменем и не через левое, а через правое плечо. Отмечаю всё это потому, что мы не любили командира полка, не видя его. Не зная лично. Не любили потому, что не только не видели и не чувствовали его заботы о нас, а даже наоборот. В дальнейшем он причинял нам немало горя, но об этом в своём месте.

Зато особой нашей любовью пользовался командир батальона, кадровый офицер, старший лейтенант. Что касается отношения самого комбата к нам, то оно выражалось в его короткой фразе по нашему адресу:

– Горе вы моё…

Наш лагерь в лесу расположился близко к опушке. Нам видно, что большое клеверное поле колхоза стоит не убранным, хотя пора косить его подошла. Он отцвёл и завязались семена.

Решили помочь колхозу. Связались с председателем. Он снабдил нас косами, плохо налаженными. И теперь рано по утрам, по росе, человек 10-15 ополченцев выходили в поле на косьбу клевера. Но даже по росе клевер косился с большим трудом, так как перестоял, вытянулся, перепутался, да и косы не отбиты. За несколько дней нам удалось выкосить около полугектара.

Но вот наступил долгожданный и желанный момент в жизни батальона — его вооружение.

Привезли несколько ящиков винтовок. Они оказались трофейными, немецкими, с кинжальными штыками и с запасом патронов по 200 штук на винтовку. Винтовки совершенно новые, магазинного образца, густо смазанные тавотом. Одновременно с раздачей винтовок каждому ополченцу выдали: 200 патронов, брезентовый подсумок, противогаз, стеклянную флягу в матерчатом чехле, вещевой мешок, одеяло, сапёрную лопату.

Сколько радости доставили нам винтовки! Меньше стало больных. Ожили люди. Приём в амбулатории сократился. Сидим, чистим и перечищаем винтовки, точим кинжальные штыки. Сознание силы подняло моральное состояние ополченцев. Как с любимым детищем нянчимся мы с винтовками, не вникая пока в боевую способность этого оружия, которое было единственным вооружением во всём батальоне. Даже у комбата автомат появился только в д.Еськово, под Вязьмой.

Появились у нас еще два маскировочных летних костюма. Каждому хотелось теперь попробовать надеть костюм и по-пластунски проползти 100-200 метров по траве в лесу.

Одно обстоятельство сменялось другим.

Нам предложено сдать паспорта. Под расписку, что мы сделали очень неохотно, не веря, что паспорта будут сохранены. Некоторые утаили паспорта.

А на следующий день нам раздали небольшие пенальчики из чёрной пластмассы. В пенальчике находилась напечатанная на бумаге анкетка с вопросами: фамилия, имя, отчество, название части, адрес семьи, — на случай смерти.

Тягостное настроение внесли пенальчики в наши ряды. Правда, мы не безоружны. «В руках у нас винтовки». Но винтовки прошлого, они явно не на уровне современной военной техники. С такой винтовкой рассчитывать на победу над хорошо вооруженным врагом равносильно тому, чтобы тешить себя несбыточными мечтами. Траурные пенальчики подчёркивали наше отсталое вооружение, говорили скорее об обречённости, о смерти, иначе раздача пенальчиков теряла смысл.

Удивительно, что партийная работа у нас до сих пор не налажена. Ячейка не организована, хотя у нас насчитывается не менее 30-ти членов партии, да человек 20 комсомольцев. Это очень плохо, так как члены партии лишены возможности играть авангардную роль.

Состав нашего санвзвода пополнился товарищем Капустиным Петром Ивановичем[29], москвичом, членом партии с августа 1917 года, бывшим помощником секретаря Московского облисполкома. Он, как и я, в 1938-39 гг. подвергался репрессии и это нас особенно сблизило. Дружба и взаимная привязанность продолжалась у нас до самого 9-го октября 1941 года, — трагического последнего прощанья с Капустиным.

Узнав, что в Осташево имеется аптека, мы с Капустиным отправились туда, чтобы пополнить запасы санвзвода. Но в аптеке мы не встретили сочувственного отношения. Нам дали граммов 10 керотина, полкилограмма ваты и три бинта. Протестовать мы не решились.

На большом марше

30-е июля 1941 г. Лесной лагерь, там же, вблизи Осташева.

Ясный солнечный день. Лагерь просыпается. Часов 8 утра. И вдруг среди обычного оживления раздаётся команда:

– Приготовиться к движению!

И заволновались люди. Загудел. Зашумел лагерь, как потревоженный улей.

Капустина направили в амбулаторию, привести из стационара больных.

Это у нас первые трудные сборы к движению. В самом деле, надо было собрать собственные, еще не отосланные в Москву вещи. Одеяло превратить в скатку. Надеть на себя винтовку, подсумок, противогаз, стеклянную флягу, нацепить лопату… Остаётся ещё ватник. И вот, так обряженный ополченец, при температуре воздуха не менее 20 градусов в тени, должен идти под солнечными лучами. Но приказ есть приказ. Раз готовиться к пешему движению, значит необходимо нести на себе всё, что имеешь.

Слышится новая команда:
– Построиться!
Строимся, по порядку номеров рассчитываемся и новая команда:
– Смирно!.. Налево!.. Шагом марш!..
Но не успели мы дойти до опушки, как раздался сигнал тревоги:
– Воздух!.. Стой!.. Ложись!..

Мы услышали гул моторов. Увидели стаю стервятников, летевших в направлении на Волоколамск. Продолжать путь мы не можем, так как дорога идёт через открытое поле. Залегли. Однако воздушный налёт фашистов не ограничился одной стаей. Воздух долго оставался неспокойным. И только во второй половине дня мы получили возможность двинуться дальше.

Без особых приключений дошли до Осташева и здесь вынуждены задержаться, так как в воздухе то и дело завывали моторы вражеских самолётов. Мы не видели самолётов, но их видимо так много, что гул разносится далеко по окрестности. Мы смогли продолжить наш марш только кода стемнело.

Идём по грунтовой дороге, с обочинами, с канавами по сторонам. Ночь тёмная. Безлунная. И вдруг перед нами открывается жуткая картина. Влево, километрах в десяти. В небе появляется одна ракета, повисая неподвижно в воздухе. За ней вторая, третья. Много ракет. Весь горизонт в светящихся «фонарях». Забегали по небу прожектора, кинжалами прорезывая тёмное пространство. Два-три прожектора нащупали в высоте белесоватую точку. Поймали в свои лучи самолёт и не выпускали. Около самолёта, пойманного прожекторами, рвутся зенитные снаряды. В воздухе завязался бой.

Мы впервые увидели картину большого воздушного боя. И порядочно перетрусили. Расползлись по придорожным канавам. Лежим молча, сосредоточенные, с оглядкой в сторону боя. Лежим долго. Думаю, минут 20. Но понемногу убеждаемся,что воздушный бой происходит далеко и нам он ровно ничем не угрожает. По команде встали и пошли по дороге вправо.

Шли медленно, в течение 2-3 часов, обвешанные винтовкой, подсумком, флягой, противогазом, лопатой, вещами. К рассвету подошли к селению, казавшемуся безжизненным.

Командование отдало приказание размещаться на отдых до утра по надворным постройкам деревни. И мы разошлись по сараям, ригам. Я попал в большой сарай, в котором, видимо, обрабатывался лён. Много тресты, много пыли. Но усталость одолела и, забравшись на ворох тресты, я крепко уснул. Разбудила привычная команда приготовиться к движению.

Люди выходили из сараев заспанные, неумытые. Отряхивались. Приводили себя по возможности в приличный вид. Перекусили, у кого что было в запасе. Делились последним куском. Построились и пошли дальше.

А солнышко всё выше, припекает всё сильнее, идти становится труднее, — отяжелели ноги. Шли с привалами для отдыха. Всё ощутимее жажда, голод. К полудню усталость так одолела людей, что они с усилиями поднимались с земли. В один из таких моментов к нам подскакал верхом на коне командир батальона.

– Что, — спрашивает, — устали? Пить хочется? — Терпите. На марше, да ещё в такую жару, пить нельзя. Потеряете последние силы. Хотите есть? Потерпите. Еще 10-15 километров и у нас будет большой привал. Будет кипяток. Выдам по полбанки на брата сгущенного молока и мясных консервов. Бодритесь, товарищи!

Слова комбата действительно взбодрили нас. Поднялись. Зашагали. Мысленно смакуем горячий чай со сгущенным молоком и вкус мясных консервов. Идём полями, лугами, перелесками. Нигде не встречаем воды. Километров через 15-ть, часа через четыре ходьбы мы действительно остановились и даже не только на отдых, а на ночлег.

Там действительно стояла походная кухня. Готовился горячий ужин. Работал кипятильник, впервые появившийся в батальоне. Что же касается сгущенного молока и мясных консервов, то мы их так и не дождались. Однако комбат не растерялся и заявил:

– Ребята, на наше несчастье заблудились машины, которые везли нам молоко и консервы…

Весь этот вечер — без костров — мы беззлобно потешались над выдумкой комбата. Молодец. Не важно, что сгущенного молока и консервов не получили. Эка невидаль! Важно, что приятными иллюзиями жили мы 3-4 часа и незаметно преодолели большое расстояние, тем самым закалив себя. Добродушно посмеивались друг над другом. Не в консервах счастье!

Ночь прохладная. Крепкий сон освежил, подкрепил силы. После завтрака продолжали путь, но уже без песен, в глубоком молчании, на что были своим причины.

Санвзводу придана грабарка. На грабарку мы положили наше медицинское имущество, кое-что из снаряжения: лопаты, фляги, вещи. Руки у нас должны быть свободными, так как в дороге часто приходилось оказывать помощь товарищам, особенно сердечникам, гипертоникам, какие встречались у стариков. Но в течение всего марша ни Капустин, ни я ни разу не сели на грабарку, которой часто пользовался Крук, которого мучила тучность.

Капустин и я, как старейшие по годам в батальоне (автору Г.И.Лебедеву было 55 лет. – В.Л.), решили показывать более молодым товарищам пример выносливости. Наше постоянное место было на правом фланге, в первом ряду. Вся дорога проходила у нас в разговорах на партийные темы, на темы текущего дня. В разговоре о пережитом в минувшие годы не замечали усталости, времени.

В батальоне стали поговаривать, что мы идём на Вязьму, которая подверглась ожесточенным бомбардировкам фашистских захватчиков. Вероятно поэтому в воздухе всё чаще появлялись вражеские самолёты. Из-за этого днём идти было невозможно, и мы чаще отсиживались в каком-либо попутном лесочке. Пришлось переключиться на ночной марш.

Трудно он нам даётся. В поход выступаем с сумерками. Идём 3-4 часа, затем отдых 10-15 минут. Снова в походе часа два, затем отдых и так до утра. Иногда шли и днём.

Ночные марши не обходятся без курьезов, вносящих оживление в наши ряды. Как полагается, впереди батальона идёт старшина. Он так утомлён и походом и бессонницей, что засыпает на ходу, начинает спотыкаться и даже падает сонным, вызывая у нас смех.

Однажды, во время марша днём, под горячим солнцем, нас одолела жажда. Поэтому. Когда вошли в деревню и увидели колодезь, наши ряды моментально расстроились. Люди бросились к колодцу. Однако едва мы успели зачерпнуть ведёрку и начали наполнять фляги, к нам подлетел на коне комбат с наганом в руке и крикнул:

– Разойдись! Буду стрелять! В походе не пить!

Пришлось подчиниться, а в дальнейшем и благодарить комбата. Опыт показал, что, напившись холодной воды, обессилели настолько, что не могли продолжать марш.

Как-то во время похода мне пришлось задержаться на пушке леса, из которого мы только что вышли. Впереди, понижаясь, раскинулась километра на три долина луга. Живым потоком спускался батальон в долину и вот он уже длинной темно-серой лентой движется по извилистой дороге. Я прекрасно видел этот людской поток, и он воодушевлял меня, так как казался большой силой, способной на подвиг, на преодоление возможных трудностей. А людской поток всё течёт и течёт, навстречу большим событиям, неудержимо, как стихия.

До сих пор я не получил из дома ни одной весточки. Сам же я при всякой возможности старался написать письмо домой. Во время отдыха на каком-то старом кладбище я написал письмо, сидя у надгробного камня, ссообщением, что у нас есть адрес: полевая почта 571, 2-й стрелковый полк, 2-й батальон.

На шестые сутки мы пришли к Вязьме, к её разрушенной бомбёжками окраине и, оставив её вправо, вошли в лес, где и расположились на длительный привал.

Лес сухой, с огромными соснами, лужайками. Одну из лужаек с мелким кустарником заняли мы. Расположились вольготно. Закусили, выпили водички и легли поспать. Вдруг раздался близкий выстрел. Просвистела невдалеке пуля. Раздался вскрик. Вскочили на ноги. Ухватились за винтовки. Тревога? Нет.

Случайный выстрел. Случайное ранение молодого парня в пах навылет. Неосторожное обращение с винтовкой.

Я оставил винтовку. Вынул из кармана индивидуальный перевязочный пакет и направился к раненому. Но одного пакета оказалось недостаточно. Сильное кровотечение. Наложили большую повязку. Раненого отправили в Вязьму.

До вечера оставались на опушке леса, а в сумерки снялись и пошли в глубину леса.

В противотанковом районе. На защите подступов к Москве

Передислоцировались километров на 15-ть вглубь леса. На нашем пути то и дело встречались большие противотанковые рвы, идущие зигзагообразно. Попадались пока пустующие окопы, щели. На опушке старого строевого леса — непроходимые завалы огромных деревьев великанов, поваленных в различных направлениях, перекрещивающихся с перепутанными кронами. В завалах на 1-2 метра высятся пни. Попытка наша пройти завалом не увенчалась успехом. Он непроходим.

Всё это мы видим впервые, и всё это нам кажется настолько мощным, что создаёт полную безопасность для Москвы, если только враг не попытается обойти и рвы, и завалы, и доты, и дзоты. Противотанковые рвы и завалы так воодушевили нас, что наши винтовки, (приданные рвам и завалам), не кажутся уже нам таким маломощным. Мы не учитывали, что подступы к противотанковым рвам не заминированы.

Расположились в лесу, в шалашах. На следующий день приступили к рытью окопов и щелей для усиления линии обороны Москвы. Дана большая программа работ. Погода стоит хорошая, но почва исключительно трудная. Какая-то окаменелая глина, которую даже кайло берёт с большим трудом. Я не знаю, какое название носит такая глина в геологии. Но от нас она наслушалась вдоволь всякого… Ночевали тут же в окопах.

Но вот испортилась погода. Третий день идёт дождик. Ночи холодные. Однако работа по рытью окопов продолжается. Трудно укрыться ночью от дождя и это скоро сказалось на стариках. Тянутся они в санвзвод с обострением радикулита, с ревматизмами, с больным сердцем.

Неожиданно получили приказ приготовить все личные вещи к отправке домой и сдать одеяла. По справедливости ворчали старики: зачем же мы всё это тащили на себе, изнывая в жару, от Волоколамска до Вязьмы?! Чем оправдать отбирание одеял и личных вещей теперь, когда наступили холодные ночи? Мы усмотрели в этом злонамеренные действия командира полка, которого батальон до сих пор так и не видел. Озлобление было очень глубоким. К нашему удовлетворению мы скоро узнали, что командир полка снят и отдан под суд за серьёзные преступления.

Санвзвод получил приказ приступить к сооружению блиндажей для приёма раненых. В виде опыта решили соорудить пока один блиндаж, сосредоточив на нём все наши силы. Выбрали место в лесочке, легко доступное для подноса раненых на носилках.

Трое суток понадобилось нам для того, чтобы вырыть котлован размером 4х5 метров, глубиной 1,5 метра. При сооружении блиндажа мы прибегали к изобретательству. При копке котлована у двух стен мы оставили по земляной койке, оставили также земляной стол и табурет. Получилось совершенно оригинальное оборудование блиндажа и достаточно прочное, как каменное. В лесу нарубили осинника и сделали накат с уклоном для стока атмосферных вод. Накатник засыпали глиной от котлована и утрамбовали её. Блиндаж был принят на «отлично».

Лагерь наш находится недалеко от линии железной дороги Смоленск–Москва. От путевого сторожа узнали, что назавтра по железной дороге последует эшелон с нашими героями боёв под Ельней, направляющимися для получения правительственных наград в Москву. Весь следующий день, дезертируя от окопов, многие товарищи провели у линии железной дороги и бурно приветствовали проезжавших героев.

Эшелон состоял из теплушек. В некоторых теплушках двери были открыты, и нам удалось видеть героев, обменяться с ними дружескими приветствиями. Мы завидовали им. Они уже совершили подвиги, остались живы, увидят родных.

Присяга

Сегодня произошло одно из важнейших событий в нашей походной жизни. Мы принимали присягу. Присягали быть верными сынами своей Родины, защищать её до последней капли крови, а если понадобится — не щадить самой жизни своей.

Обстановка, в какой присягали на беззаветную верность Родине, и сама присяга, как шаг, который оставляет за порогом гражданское «хочу» или «не хочу» и переводит человека в новый мир переживаний — «я обязан», — всё это было так необычно, что наверное (автор употреблял это слово в смысле наверняка. – В.Л.) останется в памяти в памяти до конца дней моего земного обитания, как один из самых ярких моментов на фронте.

В самом деле, стоим в лесочке. На вырубке. Тут и старые подгнившие пни, свидетели былых гигантов — у них всё в прошлом. Тут и молодая поросль с ярко-зелёной листвой и семенная молодь, кудрявая, полнокровная. В одиночку или в обнимку сосенки с берёзкой — у них всё в будущем и это будущее в наших руках.

Ласковое солнышко с безоблачного неба цвета чистой бирюзы щедро дарит земле тепло и свет.

Пичужки щебетуньи порхают с дерева на куст, ведут какие-то хлопотливые разговоры, славят природу. Как же не быть восторгу?!

А в сторонке от нашего расположения, там, где берёзки с сосёнками образовали зелёную нишу, поставлены два простых ящика один на другой, и около ящиков начальник штаба батальона приводит нас к присяге.

Обстановка торжественная. Подходит моя очередь. На «отлично» перематываю обмотки. Последнюю пылинку снимаю с ботинок. Десять раз проверяю рейтузы. Десятки раз одёргиваю и расправляю под поясом гимнастёрку. Десяти раз переиначиваю на голове пилотку. Расправляю всё тело и в волнении необычайном, но решительно иду твёрдыми шагами к месту присяги, когда подошла очередь.

С отданием воинской части читаю слова присяги на нарядном листе, чеканя каждое слово и скрепляю прочитанное твёрдой подписью.

Там в присяге что-то говорится о трусости. Ячитал эти слова нехотя. Ко мне они не относятся. Подозрение в возможной трусости обидно. Я всё продумал, всё решил.

На учебном стрельбище

Вот из уст в уста «беспроволочный телеграф» разносит по лагерю радостную весть. Будет учебная стрельба. Мы давно этого ждали. Мало доверяли винтовкам с кинжальным штыком, а тут представляется возможность на практике проверить качество наших трофейных самопалов. Каждый ополченец ещё раз прочистил свою винтовку, всё проверил.

На стрельбу поли со старшиной. Стрельбище находилось недалеко от нас, у обрыва. Принесли с собой мишени, — фанерные доски с нарисованными углем звероподобными мордами фашистов. Дистанция — 50 метров. Разрешено сделать только по пяти выстрелов.

Общий результат получился слабый, с оценкой «три». Мишени мало пострадали. Но было и хуже. У моего соседа винтовка вовсе «отказала». Он не сделал ни одного выстрела. Починить винтовку некому. Товарищ так и носил её, а в дальнейшем даже вышел на защиту днепропетровского рубежа, имея при себе бездействующую винтовку.

На наше горе появились бутылки с зажигательной жидкостью, против танков. В добавок к бывшему уже снаряжению вооружили ещё и бутылками с горючей жидкостью, да еще и спичками с теркой для зажигания. Спички представляют собой щепу длиной сантиметров 25, на конце которой воспламеняющийся от трения состав и картонная терка.

Мы прошли тактику метания бутылок. Но это дало малоутешительные результаты. Редко кто решался брать с собой в поход бутылки с горючей жидкостью. Не вселяли они в нас веры в успех операций с поджогом танков. Дальнейшем мы нашли очень полезное применение горючей жидкости в нашем быту.

17 августа в письме домой я писал:

«…Только что пообедал. На совесть «навернул» каши. У нас чудесный повар, мастер своего дела, Андрюша Коробов[30] , весельчак и балагур. Он свято блюдет наказ Суворова — хорошо накормить солдата. Он всегда с присказками. Когда Андрюша наливает первое или накладывает кашу, он непременно приговаривает:
– …Ну, ей же ей
нет ничего вкусней
солдатской каши,
солдатских щей…

Вчера с вечера зарядил осенний дождик, но сейчас сухо. Ветер приносит аромат то ли полей, то ли лесов, а по сему случаю настроение хорошее. На нашем фронте стало много тише. Сегодня весь день ни выстрела, ни самолёта. Ёлочка[31], как ты реагируешь на моё предложение приехать к нам на фронт (мед)сестрой? Я тебя устрою. У меня здесь сложились очень хорошие отношения.

Ходим по полям. Живём в лесах. Я диву даюсь: до чего же мы глупо жили. Все тянулись на юг, к морю, чего-то искали экзотического, а тут такая благодать, такая красота, такой аромат в воздухе, такие ночи и вечера, что достойно описать не могу. У Шишкина, Левитана, Нестерова — не вся собранная воедино красота нашей природы, её лужаек, лесной глуши. Миллионы цветов, больше, чем звезд на небе. Холмы. Балки, даль горизонта, перелески — Боже-ж мой.

Без песен жить невозможно. Грудь поет, душа поёт, всё существо поёт… Красота красот…

И я мечтаю: разобьём[врага], вернусь домой и первым же летом поедем с тобой на велосипедах и посетим некоторые места наших стоянок. Особенно хочется мне, чтобы мы с тобой провели пару дней в блиндаже-землянке, сооруженном под моим руководством, и при моём участии в качестве землероя. Это будет мне наградой за всё пережитое. Чýдно здесь до чёрта. Замечательно. Восхитительно.

Но вот сейчас прошлось проходить мимо братской могилы и закипела такая злоба, такая ненависть к фашизму, за нарушение нашей мирной жизни, что руки впиваются в мою теперешнюю везде и во всём спутницу — винтовку.

Пришлите денег рублей 60-80. Приходится платить 21 рубль партийного взноса. Дорожные деньги все отписал в Фонд Обороны. При случае пришлите бритву с кисточкой. Возможно, что меня переведут в полковую или даже дивизионную санитарную часть.Но меня отсюда не хотят отпускать, и мне здесь лучше — ближе к фронту, к окопам, к народу. Мне по душе беспокойная жизнь фронта».

На пороге важнейших событий.

Конец августа — первая половина сентября (1941 г.). Передислоцировались в деревне Еськово, километрах в восьми от последнего места стоянки. Идти пришлось под палящими лучами солнышка. Оно в этот день было особенно горячим. Еле тащились. Гимнастерки промокли от пота.

Еськово — небольшая деревенька. Санвзвод расположился в сарае, выходящем углом на улицу. В нём — настил из досок, на 15-20 см. над землёй. Вот и всё внутреннее оборудование нашего пристанища. На настил мы натаскали соломы. Так как ночи стали холодные, даже с заморозками, а одеяла у нас отобрали, пришлось изобретать какой-либо утеплитель. Под руками кроме соломы ничего нет. Принялись за вязку матов из соломы. Работа эта шла настолько успешно, что маты явились у нас заменителями матрасов. Во всяком случае, маты сыграли свою положительную роль. И если в холодную ночь мы укрывались матами с головой, то под ними не было душно…

С виду наш сарай очень даже неказистый. Но к нему протоптана ополченческая тропа. С раннего утра к нам идут старики из окопов. Некоторые согбенные, с палочками, страдающие радикулитом. Нам даже стыдно перед жителями деревни. С такими вояками разве можно даже мечтать о победе?!

С жителями у нас установились очень хорошие, милые отношения. В первый же день нашего прихода в деревню я увидел на крылечке соседнего дома девочку с рукой, завязанной тряпкой. Подошёл. Узнал в чём дело, сделал компресс, потом перевязку и гнойное воспаление остановилось. Вся деревня с благодарностью смотрела на санвзвод. Доходило до курьёзов, но об этом после.

В горячей бане мы не были почти два месяца. Белье сменяли не систематически. Стирали бельё в походе в холодной воде, чаще без мыла, за отсутствием такового. Потели, пылились в дороге и не удивительно, что у нас вспышкой развился педикулёз. Вошебойки не было. Мобилизовали в деревне утюги. Горячими утюгами утюжили завшивленное бельё, гимнастёрки, рейтузы. Но это мало помогало, а если и улучшало положение, то только на короткое время.

Нависла угроза развития эпидемии. Принялись создавать вошебойку. Вырыли в земле глубокий котлован. Покрыли плотно крышей. Заделали все щели. Внутри поставили чугунную печку. Затопили. Термометра не было. Когда вошебойка наполнилась горячим воздухом — развесили бельё. Но нас постигла неудача. Регулировать температуру не могли. Бельё частенько подпаливалось, а иногда и подгорало. Пришлось изобретение признать неудавшимся.

В эту тяжелую минуту выручило население. Крестьянки разобрали по домам бельё и зараженную одежду и всё это проваривали в крепком щёлоке из древесной золы. Щёлок спасал нас от паразитов.

Полковой врач Кланг[32] проявила спасительное беспокойство. Энергичная, преданная и свято выполняющая долг советского врача, как и полагается члену партии, она организовала и провела с нашей помощью массовые профилактические прививки. И пожалуй только благодаря прививкам у нас не было случаев эпидемий.

Не малую роль в сохранении здоровья играло и хорошее питание. Ближние леса окрестностей деревни Еськово изобиловали самыми лучшими грибами — белыми, подберёзовиками. В этом году было грибов особенно много. «К войне», — так объясняли необычный урожай грибов старики.

Вёдрами приносили товарищи грибы из лесу и вёдрами же мы варили их, и с большим аппетитом «в охотку» ели. А повар Андрюша ввёл грибы в рацион питания, разнообразя ими первые блюда.

Были у нас и очень тяжелые случаи. В батальоне оказался урологический больной. У него задержание мочи. Катетера нет. Больной страдает. Пришлось везти больного в санитарную часть полка, к товарищу Кланг, за 7 километров. Но нет санитарной машины. Пришлось везти больного на грузовике, с тяжелыми испытаниями для больного.

По дороге не раз останавливались. От тряски по просёлочной дороге страдания достигали предела терпения. Однако и у Кланг не нашлось подходящего катетера. С мучениями применили катетер большего диаметра. Больного направили дальше, в медсанбат, километров за 20-ть. Этот случай с особой остротой показал, как рискованно держать на фронте стариков.

В рядах Красной армии

Наш батальон получил большое пополнение людьми, призванными в Красную Армию. Вместе с этим наша ополченческая часть окончила своё бытие. Батальон стал красноармейским. Ополченцам старше 50-ти лет выписали путёвки домой и батальон избавился от излишней обузы.

Вызвали и меня в штаб батальона.

– Получай путёвку домой, товарищ Лебедев, — сказал комбат, протягивая мне небольшой листок бумаги: путёвку в Москву.

– За что Вы меня, товарищ комбат, обижаете? Разве я за путёвкой домой пошёл в народное ополчение?! Я хочу видеть Берлин, Потсдам, Сан-Суси[33]. Путёвку на Берлин — давайте, возьму…

Комбат тепло и дружески пожал мне руку и порвал путёвку домой.

Батальон разбился на пять рот. Роты разместились в окрестных лесистых местах. В каждой роте создали санитарную ячейку из 3-5 человек. Санвзводу стало легче.

Капустина назначили завхозом батальона. Хозяйство у нас стало теперь большое.

Наконец, созвано партийное собрание. Оно происходило на лужайке, под открытым небом. Проводил собрание товарищ из Политотдела полка. Секретарём партийной организации нам рекомендовали юного товарища, новичка, со стажем пребывания в партии с 1939 года. Нас с Капустиным оставили в стороне, как подвергавшихся репрессии и рекомендовали наравне с другими членами партии учиться у юного товарища, который в дальнейшем, в очень трудные для батальона минуты, дезертировал из батальона.

Мы с Петром Ивановичем ясно осознавали ошибку Политотдела. Тяжело переживали её. Страдали за плохое состояние партийной работы. Кроме того, товарищи, знавшие наш партийный стаж, стали с подозрением посматривать на нас, не зная, в чём дело. Нам же было строго запрещено говорить о репрессиях.

Партийная работа не клеилась. Авангардная роль коммунистов сведена на нет, что тяжело отзывалось на всём, в первую очередь на дисциплине, как первооснове армии.

В свободные часы люди санвзвода проходили практику. Особенно трудным делом оказался вынос раненого на носилках из окопа, вынос раненого на шинели волоком, на себе и тому подобное.

Со слезами на глазах пришла однажды в санвзвод одна крестьянка, хорошо помогавшая нам в стирке белья. Она просила нас:

– Товарищи, помогите. Я знаю, что вы не скотские доктора, но что же мне делать? Всё моё хозяйство — поросёнок Васька. Он заболел. Худеет с каждым божьим днём. Подохнет. Прирезать жалко. Помогите…

Обещали помочь. Пошли с товарищем вдвоём посмотреть на Ваську. Действительно, положение его было очень тяжёлое. Коновал-знахарь оскопил поросёнка, по-видимому, породистого, и заразил его. У Васьки сильное гнойное воспаление.

Что делать? Применили перекись водорода, марганцовку. Кое-как с большим трудом перевязали ранения. Ежедневно посещали Ваську, промывали гноящуюся рану, перевязывали. Васька заметно поправлялся. Через неделю заражение было ликвидировано.

Но для меня дело с Васькой окончилось не совсем хорошо.

Хозяйка, когда я однажды проходил мимо, зазвала меня к себе и предложила целую тарелку яиц. Я отказался категорически. Разъяснил, что мы сыты, всем обеспечены. Нужды не терпим. Однако я не убедил добрую женщину. Она решила, что я не беру яиц потому, что она мало их дала. И с тех пор милая наивная душа избегала меня и при моём появлении неизменно покидала крылечко.

12-сентября 1941 года я писал домой:

– … С моральной стороны здесь чувствуешь себя превосходно. Раз пришёл сюда для того, чтобы даже жизнь отдать в защиту Родины, и при этом абсолютно добровольно, то сам на себя смотришь с уважением и скучными и жалкими кажутся люди, для которых физические условия существования выше моральных. Вот я пишу вам это письмо в сарае, кое-как утеплённом нами. Кругом солома. Соломенные маты-одеяла. Товарищи, жующие чёрный хлеб. Открытые настежь ворота. Самочувствие такое, что сарай не променяю на любой дворец. И ночной холод и даже бывшие уже три заморозка, — всё это легко переносится, так как моральное равновесие — самое главнейшее условие для счастья человека. Ваша жизнь в свою очередь способствует моему моральному равновесию. Вы каждому можете спокойно смотреть в глаза: «наш старик на фронте, добровольцем». По моим годам я могу в любой момент уйти отсюда домой. Но я этого не делаю и не сделаю. Тут всё просто: люблю свой народ, свою Родину, язык моих предков, свою природу. Люблю весь исторический путь, пройденный моим народом. Вижу, что он сейчас подымается на новую высоту культуры, хозяйства, гражданственности и что я являюсь своему народу и Родине активным пособником в этом. И разве не счастье — для этого жить и даже умереть? Радужные мечты о будущем вливают новое желание жить, бороться, драться, чтобы приблизить это желанное время. Ну, а если не увидимся — я умру спокойно, зная, что вы с гордостью сможете говорить: он умер героем за свой народ, защищай Родину.

Нравится мне и наша кочевая вольная жизнь, дежурства ночью, встреча восхода солнца, троекратное пенье петухов, рассветы, вечера, ночи, даже сегодняшний заморозок — всё любо мне.

Много, уйма передумано за эти долгие ночи и дни. Моя горячая любовь к моему великому русскому народу, его песням и сказкам, его страданиям в прошлом, вера в будущее, а вместе с тем и в твоё будущее, сын мой, всё это сосредоточивает мысль не на том, чтобы уйти от боя. А наоборот, тянет и толкает вперёд, подсказывает мысль, что чем скорее разгромим врага, тем скорее придёт это желанное лучшее. У нас столько простора, который по воле человека может расцвесть садами.

На днях я пережил испытание моей физической крепости. Ехал на повозке, правил конём. Конь развожжался, потянул налево, на кочкарник. Ехал я лихо, Ноги свесил. Налетел на кочку. Нога на кочку попала, а на ногу телега. Ногу завернуло. Коня осадил. В глазах потемнело. Докторша подбежала ко мне. Схватилась за ногу…

Вот прошло два дня. Я ездил сегодня за 2-3 километра, искал хорошую воду для батальона. Обратно попробовал идти пешком и дошёл прекрасно — нога добротная, хорошая…

У нас «багрец» осеннего наряда. На липе в деревне появилась золотая прядь листвы. Ночью на дежурстве от осеннего аромата сердце замирает.

На нашем фронте началось большое оживление. Надо ждать передислокации к переднему краю…

И действительно, прошло дня два после того, как я написал это письмо, комбат и начальник штаба верхами на конях отправились куда-то. Это верный признак того, что мы накануне передислокации.

Комбат в дорогу взял автомат, впервые появившийся у него здесь. Как на заморскую диковинку смотрели мы на автомат. Завидовали комбату и одновременно радовались за него, потому что любили искренне его, верили в него, в его честность и патриотизм.

Глава 2. Вливаемся в Красную Армию

Выход на защиту Днепровских рубежей

Сегодня 5-е октября (1941 г.). Вот уже дней восемь мы стоим на каком-то открытом месте. Здесь есть и перелески полукустарникового типа, небольшие сосёнки высотой 2-3 метра, ивняк, изредка попадается берёза. Стоим в стороне от проезжих дорог, в какой-то глуши. От нас не видно ни одного населённого пункта, но мы знаем, что находимся в кольце населённых пунктов. Знаем потому, что видны кругом нас на расстоянии 3-5 километров дымы, подымающиеся вверх или стелящиеся по земле, а когда наступают сумерки – отчётливо выступают зарева пожарищ и тогда создаётся впечатление, что мы находимся в огненном кольце.

Жуткое впечатление создаётся вечерами. Наблюдая за заревом пожарищ изо дня в день, мы установили, что огненное кольцо пожарищ всё более сжимается. Видны не только отсветы на горизонте тёмной осенней ночи, но по временам видимыми становятся языки пламени, когда вероятно вспыхивает какой либо горючий предмет.

Мы даже видим, как по периметру огненного кольца передвигается пожарище. Наблюдая за горизонтом, мы знаем даже, сколько горит та или иная деревня. Например, вчера, если стать на середину нашей площадки и смотреть в направлении вон на те три сосенки, что находятся от нас на расстоянии 100-120 шагов, то вчера там к утру в предрассветной мгле засинел горизонт с красноватой каёмкой внизу, а сегодня здесь горизонт уже весь в ярком зареве. А если смотреть в направлении на еле заметный над поверхностью земли холмик, то вчера здесь был совершенно тёмный горизонт, а сегодня на этом месте огромное зарево пожарища.

В центре расположения нашего батальона, роты которого разбросаны в перелесках, большая поляна метров сто в диаметре. Здесь несколько землянок из накатника, с нарами, полом, неизменными железными печурками, этими чудесными спутницами-подругами армии. На середине поляны столб с подвешенным куском рельсы. Здесь у нас организовано круглосуточное дежурство. И за последнее время часто слышатся тревожные стоны рельсового обломка и громкие возгласы дежурного:

– Воздух!… воздух!… воздух!…

Как мы убедились на опыте, этот возглас не означает, что на нас летит вражеская эскадрилья. На нас не было совершено ни одного налёта. Но появление пусть даже одного вражеского самолёта с характерным шумом мотора, в котором как бы слышатся слова: «везу, везу, везу» – вызывает тревогу. Иногда мы пробовали стрелять из винтовок, но всегда безрезультатно. В ночное время мы ничем не реагировали на пролёт вражеских самолётов.

С нашей центральной площадки в перелесок, где расположились роты нашего батальона, ведёт проторённая тропинка. В начале тропинки, когда она подходила к перелеску, на берёзовом столбике висит прибитая фанерная дощечка с надписью «КП», что означает командный пункт.

За последнее время обстановка на фронте и в нашем расположении по-видимому сильно осложнилась в худшую для нас сторону. Это сказывается в том, что на КП установлен круглосуточный пост, а днём часто можно видеть идущими на пункт или с пункта нашего комбата, которого мы любим и уважаем как командира и начальника штаба нашего батальона.

Телефонной связи с КП нет. У нас ещё нет службы связи. Её заменяют связные.

Я с тремя санитарами расположился на некотором расстоянии от центральной площадки, в землянке, вырытой в обрывистом берегу и оборудованной топчанами из жердняка. У нас «светильник», сделанный из гильзы снаряда со сплющенным концом выходного отверстия и вставленным куском шинельного сукна вместо фитиля. Светильник заполнялся горючим и надо признать, он добросовестно выполнял своё назначение.

Я люблю этот свой уголок. И землянку, и ивняк, тесно обступавший берега небольшого ручейка, протекавшего перед землянкой, и в особенности любил слушать его тихое журчанье, особенно в тихую тёплую осеннюю ночь. Часами просиживал я подле землянки, вслушиваясь в ночные неясные звуки, любуясь природой и отдаваясь сладким мечтам о послевоенной жизни после полного разгрома фашизма, в котором я не сомневался.

Сегодня я имел все основания помечтать вечерком. Из Москвы возвратился Пётр Петрович Капустин, завхоз нашего батальона и привёз мне записочку, сушёных абрикосов и конфеты «горошек» от моих родных, да ещё 80 рублей деньгами. С удовольствием сосал я каждую дольку абрикоса. При нашем скудном однообразном пищевом режиме абрикос доставлял мне большое наслаждение.

Родным я писал (в письме с Петром Петровичем), чтобы они чувствовали себя надёжно охраняемыми, что, дескать, наше ополчение всю дорогу на Москву изрыло окопами и блиндажами. А из дома мне также шутливо отвечали, что они, конечно, чувствуют себя в полной безопасности, так как знают, что подступы к Москве охраняются такими надёжными защитниками, как я…

В ружье!

Признаюсь, несмотря на всё сжимавшееся вокруг нас огненное кольцо пожарищ, в этот вечер я чувствовал себя отменно хорошо, не предчувствуя надвигавшихся событий. Засыпал со сладкими грёзами и после привычного холодного обливания в ручейке на ночь, спал очень крепко.

И неожиданно был разбужен резким повелительным окриком:

– В ружьё!…

Вскочил как ужаленный. И без того взволнованный, я ещё больше взволновался, слыша, как тот же возглас «в ружьё» раздавался в одной, потом в другой соседних землянках. Вскочили и мои товарищи по землянке. Спали мы в эти тревожные дни одетыми. На ночь только разувались.

Быстро обулись. Собрали свои небольшие пожитки. Денег я не нашёл. Не мог вспомнить, куда их спрятал. Они так и остались в землянке.

Сбор был на центральной площадке. Я поспешил к П.Капустину. Он угостил меня рюмкой коньяку из Москвы и по секрету сообщил, что мы должны выступить в поход и занять оборону на Днепре. Мурашки пробежали у меня по телу при такой вести.

Как же это так — на Днепр? Какие у нас данные для того, чтобы не просто занять оборону, но и отстоять Днепровские рубежи? Как же можно повергнуть врага, если у нас простые магазинные трофейные винтовки, а вся наша боевая подготовка выразилась только в том, что нас как-то вывели в поле на учебную стрельбу, и каждый из нас сделал только по 5-ти выстрелов по фанерному листу, на котором был изображён наш коварный враг в виде какого-то хищного чудовища? При этом оказалось, что мы едва вытянули на отметку «3». Как же выходить на Днепр, если во всём нашем санвзводе наберётся перевязочного материала человек на 10-15, не более? Все наши запасы медикаментов и перевязочного материала вместе с вещами личного состава помещались на грабарке простого хозяйственного типа?

Погрузились мы на свою грабарку, и наш санвзвод в составе 5-ти человек двинулся с батальоном вперёд, навстречу неизвестному будущему.

На боевом участке Днепра

Утро застало нас в походе. День 6-го октября выдался солнечный, безветренный, погожий. Идти было не жарко, и наш батальон уверенно продвигался вперёд. Прошли мимо села. Говорили, что Новая деревня. Через 5-6 часов свернули в сторону, вошли в мелколесье и здесь остановились.

Нам строго-настрого было запрещено громко разговаривать, потому что у немецких захватчиков имеются особые звукоуловители. Запрещено разводить костры, передвигаться по открытым местам. Мы должны находиться в укрытии кустарников и небольших деревьев.

Скоро заскучали. Бездействие и вынужденное молчание вместо обычных шуток, песен, смеха тяготили тем более, что мы не чувствовали ни в чём даже признаков боевой обстановки. Конечно, такое положение с одной стороны успокаивало, но длящаяся неизвестность угнетала.

Выпролнено внуком автора Фронтового дневника Алексагндром Георгиевичем Лебедевым

Наше бездействие неожиданно было прервано командой:

– К походу готовьсь!…

Когда всё было готово к выступлению, нас вывели из мелколесья и повели по той самой дороге, по которой шли сюда. Это естественно вызвало у нас недоумение: почему идём назад? Скоро выяснилось, что мы заблудились и стояли не там, где следовало. Поход по старой дороге продолжался часа два. Потом мы оставили это направление и свернули вправо.

Прошло ещё часа два и обстановка стала меняться. Теперь до нашего слуха всё чаще доносились пока ещё глухие орудийные залпы. Но вместе с нашим продвижением вперёд эти звуки слышались всё отчётливее. Стало быть, где-то впереди Днепр, первая линия обороны.

Примерно часов в 15.00 мы свернули с дороги в небольшой редкий и мелкий лесок. Здесь остановились. Залпы и взрывы орудийных снарядов слышались совсем близко, были частыми. Лишь небольшие промежутки времени отделяли один взрыв от другого, хорошо по взрывам легко было догадаться, что на Днепре происходит очень напряжённый бой и артиллерийская дуэль.

Не надо было никаких приказов, чтобы не шуметь, не разводить костров. Мы притихли. Сидели кучками под ветвями деревьев и среди кустарников. Полушёпотом изредка перекидывались словами. Жевали сухари, скорее в силу нервной напряжённости, чем с аппетитом. Осматривали винтовки. Подтягивали ремни.

Скоро всё небо заволокли осенние сплошные тучи, и заморосил надоедливый мелкий холодный дождичек, от которого не было спасения. Пилотки — плохая защита, а ватники с каждой минутой становились сырее. Вначале мы ещё кое-как укрывались от дождя под кроны деревьев, но вскоре с листьев стали падать более крупные капли, чем капли самого дождя.

…Под звуки артиллерийских залпов, в ожидании каких-то решающих событий, которые каждое мгновение могут наступить, потому что мы сидим в кустарничке не на отдыхе, а чтобы выйти грудью защищать честь и свободу Родины, под эти звуки артиллерийских залпов мысль напряжённо работала. Над каким главным вопросом? Мне хочется, чтобы ответ на это был не мой индивидуальный, а ответом всего коллектива, моих товарищей однополчан.

Оглядываю, точнее, пытливо вглядываюсь в лица товарищей, чтобы по выражению лица прочитать об их переживаниях. Глубокая сосредоточенность на каждом лице. В каждую минуту мы можем остаться лицом к лицу с врагом, со смертью. И никто конечно из нас не повторит слов Кочубея, высказанных поэтом, что смерть нам – «желанный сон». Разве для этого мы здесь? Нет! Мы — патриоты. Мы — защитники Родины. Но какие обязательные показатели для защитника Родины в такие минуты?

Во-первых, беззаветная страстная любовь к Родине и сознание своего сыновнего долга перед ней. У нас эта любовь, несомненно, есть, иначе мы добровольно не сидели бы здесь, движимые именно любовью к Родине.

Во-вторых, сознание долга присяги, принятой также добровольно, который обязывает каждого из нас не щадить самой жизни своей и, если понадобится, отдать её на защиту Родины, до последней капли крови. Это сознание долга присяги тоже есть. Допустим на минуту, что кто-то правомочный пришёл бы сейчас к нам и сказал: расходись, ребята, кто хочет, по домам. Я знаю хорошо своих однополчан и смело говорю, что, быть может, один-два и ушли бы по домам (говорю это собственно, чтобы остаться в согласии с пословицей – «в семье не без урода»). Не смотря ни на что, охотников разойтись не нашлось бы. Все остались бы на своих местах, где сидим сейчас.

В-третьих, боевое настроение на фронте определяет чувство локтя товарища. Есть оно у нас и это чувство. Все мы, разные по возрасту, по национальности чувствуем себя в советской семье друзьями-товарищами и это чувство нерушимо.

В-четвертых, для защитника Родины необходимо соответствующее вооружение. Вот тут у нас прореха и прореха немалая. У нас в руках немецкие трофейные магазинные винтовки с запасом 190 патронов на винтовку — весь батальонный запас патронов у нас на руках, их больше нет — со штыком-кинжалом, который в руках врагов скорей пригоден для резания ворованных свиней и для рубки голов у ворованных кур... Кроме того, мне известно, что винтовка у моего соседа Николая Богородского на стрельбище учебном отказала. На весь наш батальон один автомат, у нашего комбата, которому мы очень завидуем. На что же мне, защитнику Родины рассчитывать? «На число» – по Суворову[34]? На чудо?

Но ведь командование знает, как мы плохо вооружены. И если оно всё же поставит нас на боевой рубеж, значит так надо, значит, таковы крайние обстоятельства и по команде мы безоговорочно станем на боевые рубежи, чтобы грудью защищать Родину, потому что у нас есть и пятый важнейший показатель для защитника Родины — военная дисциплина, без которой нет и не может быть боевой части.

Я так задумался, что не заметил, как сгустились сумерки. К действительности меня возвратила команда:

– Первой роте построиться!

За первой ротой скоро были уведены на линию огня и остальные части, а я получил приказание развернуть приёмный и эвакуационный пункт в непосредственной близости к месту боя. В темноте мне показали на одну землянку, где должен был разместиться санвзвод.

От дождя глинистая почва сделалась липкой и отчаянно скользила. И я не спустился, а буквально соскользнул в отверстие землянки, бывшее на уровне земли и служившее входом, и очутился в помещении площадью примерно 6-8 метров. Из этого помещения вёл узкий коридорчик в другое такое же помещение. Землянку, очевидно, занимала воинская часть, которую мы сменили, и она только что оставила землянку. В печурках, выдолбленных в земляных стенах с затейливой тягой, мы застали ещё тлевшие угли, распространявшие чудесное тепло.

По-боевому стали готовиться к приёму раненых. Разложили на столе, сколоченном из тонких плашек, медикаменты, главным образом дезинфицирующие растворы марганцовки и риваноля, перевязочный материал. Стащили в землянку всё, что было на грабарке, и чутко прислушиваясь к тому, что происходит на Днепре.

Когда всё было готово, я попробовал выйти наружу. Мне это удалось только с большим трудом. Дождь заметно усилился. Стало ещё темнее и, чтобы не промокнуть, я вернулся в землянку.

Коптили наши светильники, но после тёмной ночи они казались такими тёплыми, такими ласковыми огнями.

Понемногу мы начали впадать в дремотное состояние от чрезвычайной напряжённости, устроившись, кто на полу, кто на каком-либо случайном чурбаке, кто на случайно подвернувшемся чурбаке. К грохоту орудий мы уже привыкли. К гулу в земле – тоже. И вдруг в землянку врывается наш завхоз батальона П.И.Капустин и отдаёт приказание командования:

– Приготовиться к движению! Через полчаса выступаем. Эвакуироваться со всем имуществом. Санвзвод пойдет с хозяйственной частью. Поведёт адъютант батальона Васильев[35]. В штабе полка получите новый приказ!

И уже совершенно понизив тон, по-товарищески, шепчет мне: «отходим по маршруту на Гжатск»…

Охватило глубокое волнение — отходим!… Побиты? Не устояли?

Быстро свернулись. Выползли, именно выползли, а не вышли из землянки и оказались в непроглядной темени под частым дождём. В 5-6 шагах не видно человека. Чтобы не растеряться люди перекликаются, слышатся взволнованные тревожные голоса, называющие то фамилию, то имя, то доносится отчаянная ругань на кого-то, кто пропал и не отзывается. Люди скользят и даже падают. Строимся в колонны, и наконец, вся людская масса устремляется по той же дороге, по которой мы пришли сюда.

Я не могу с точностью сказать, как среди всей этой сумятицы я нашёл нашего возницу. Это удалось мне сделать только после многократных поисков то вправо, то влево, то позади, то впереди. Вероятно, в данном случае сыграл решающую роль мой громкий голос.

Но вот возница найден. Имущество санвзвода и наши личные вещи погружены. Все люди мои в сборе. Двинулись и мы под надоедливым, моросящим мелким дождичком.

Я не могу сказать в каком направлении и куда мы двигались. Компаса нет. Темнота такая, что ничего не видно. Вся наша людская масса не движется, а скорее плывёт, безотчётно, машинально, в какое-то будущее, лишь бы подальше от этих залпов, которые ,впрочем, звучали теперь всё реже и глуше…

Наконец небо сжалилось над нами. Дождик понемногу затихает, хотя нам, промокшим насквозь, теперь, пожалуй, уже всё равно. Грязь чавкает под копытами лошадей. Скользят ноги.

Думаю, что всех охватывало одно желание – как можно быстрее и дальше уйти от Днепра. Это подсказывалось не столько чувством самосохранения, сколько чувством сознания нашей настоящей беспомощности и бесполезности пребывания на линии обороны… Возможные ненужные напрасные жертвы не вызывали подъёма духа. Наоборот, мозг сверлила жестокая мысль: как же мы, вот такие маломощные, как наш батальон, будем защищать Родину?!

…Наконец светает. На душе становится легче. Теперь виден и адъютант батальона, гарцующий на хорошем коне и, по некоторым признакам, бывший «навеселе». Он не твёрдо сидит в седле, покачивается. Впрочем, думалось, хотелось думать, что покачивание — это результат бессонной, беспокойной ночи. Но скоро стало ясно, что дело совсем не в бессонной ночи.

Мы убедились, что адъютант или не знает дороги в штаб полка, где мы должны были получить направление на переформирование в Гжатск, или же сбился с дороги и плутает. Адъютант то сворачивал на дорогу, отходящую от нашего направления направо, то вёл нас в левую сторону. Наконец, когда стало совсем светло, а мы выбились из сил, промокшие, озябшие, голодные, адъютант остановил нас, приказал дожидаться его, а сам пришпорил коня и скрылся в ближнем лесочке.

Прошло немало времени. Люди начинали ворчать:

– Бросил нас, такой-сякой… Ему легко на скакуне. Куда нам подаваться?

Трезвые голоса советовали всё же ждать. И действительно, скоро мы увидели подъезжающего адъютанта. Измятое лицо его не выражало радости. Оно было растерянным.

– По-видимому, — сообщил нам адъютант, — штаб полка передислоцировался. На месте его нет. Будем двигаться вперёд.

Мы пошли, полные самых невесёлых мыслей. Как же могло получиться, что наша часть оказалась брошенной, предоставленной случайностям? Шли безрадостные, с поруганным чувством патриотизма, как ненужные…

Примерно через полчаса, когда из лесочка вышли на равнину, глазам нашим представилось необычайное зрелище.

Извилистая дорога, пересекавшая направление нашего движения, покрыта тёмной, подвижной, бесконечной лавиной людей, машин, повозок, пеших, конных, вооружённых и безоружных людей. Вся эта людская масса течёт как река, напоминая собой ход лососёвых где-нибудь на великом Амуре. Нам ничего другого не оставалось, как влиться в этот людской поток. Не спрашивая, кто эти люди, идущие без военного строя, откуда и куда они держат путь, мы повернули в сторону движения потока, но влиться в него оказалось делом очень трудным, — людской поток настолько уплотнён, очень подвижен, потому что задние старались перегнать передних, машины вытесняли людей и лошадей на обочины. Никакого командования нет. Большинство идёт молча, изредка поругиваясь. Влиться в такой поток нет возможности. До поры до времени мы шли по обочине дороги, за канавой, параллельно потоку.

Когда огляделись, из разговоров стало ясно, что люди идут «на прорыв». Где этот «прорыв» очевидно фашистского фронта должен произойти, какими силами и в каком плане — никто себе ясно не представлял. Но идея прорыва овладела массами, манила и подкупала своей возможностью. А вдруг прорвёмся, напугаем врага своим числом? Забегая несколько вперёд, должен сказать, что однажды такой случай испуга от числа имел место на Калининском фронте. Но об этом в своём месте.

Итак, мы стали частью большого человеческого потока.

Предательство адъютанта Васильева

Идём молча. Всё уже переговорено, и говорить не о чем. Идём сосредоточенные, с одной главной господствующей мыслью: как бы обогнать соседа, оказаться впереди, хотя никто не мог сказать, что ждёт нас впереди. Шли, не зная, куда идём и когда придём? Шли в данном направлении не потому, что оно вело нас к какой-то поставленной цели, а потому, что таково было направление дороги. Никто не пытался повернуть назад, также как никто не уходил в сторону, за исключением тех, кто совершенно выбился из сил и отходил в сторонку, чтобы сесть, пусть даже на сырую землю. Мы не знали, далеко ли до головной части нашего потока, также как не знали где «хвост» потока.

Усталость одолевала и от бессонной ночи, и от длительного пути, и от жажды и голода, которые всё настойчивее напоминали о себе. Когда мы выходили в поход на Днепр, нам выдали «НЗ» — неприкосновенный запас, в который входило: одна банка мясных консервов, четыре сухаря-ломтя, пять кусочков сахара. Моё положение было ещё сносным. Нет-нет, да и положу в рот дольку абрикоса, удивительно хорошо освежавшего и бодрившего, думаю, на этот раз куда активнее прославленного женьшеня…

От НЗ у меня осталась банка консервов и пара сухарей. Очень плохо с водой. Стеклянные баклажки, которые нам были выданы как снаряжение, давно уже побились в суете наших походов. Следовательно, запаса воды иметь при себе мы не могли. Наше положение смягчала только благословенная прохлада осенних дней.

Но вот втянулись в какой-то смешанный хвойно-лиственный лес хорошего бонитета и скоро оказались на территории покинутой разорённой усадьбы помещика средней руки. Люди стали быстро размещаться, кто где нашёл себе приют. Наш санвзвод разместился в риге на соломе.

Естественно, что рига показалась нам дворцом после всего пережитого, а солома, довольно уже потрёпанная, пуховой периной. Я быстро крепко уснул, забывши все печали. Однако спать долго не пришлось. Думаю, что прошло не больше 15-20 минут, как я был разбужен залпами и взрывами мин. Миномёты били из лесочка в непосредственной близости от нас. Били сосредоточенно, методично, обстреливая наше расположение в шахматном порядке. Очередь доходила до нас, и нам ничего не оставалось, как эвакуироваться и идти дальше «на прорыв», не видя врага, не отвечая на его обстрел.

Поток снова в движении. К вечеру подошли к какому-то небольшому населённому пункту, состоявшему из 15-20 хат. Здесь сейчас царили сильное возбуждение и напряжённость, достигшие высшего предела.

В деревеньке дорога раздваивалась. От прямой дороги отходил вправо просёлок. Оказывается, где то по прямой дороге впереди, в 1,5-2км наша головная часть нащупала фашистов. Не ввязываясь пока в бой, эта часть приготовилась к прорыву. В то же время, в деревеньке, в которой мы задержались в ожидании прорыва, какая-то санитарная часть быстро и энергично развёртывалась, готовясь к приёму раненых. Здесь действовала, по-видимому, регулярная воинская часть Красной Армии. Санитарная часть была хорошо оснащена носилками, перевязочным материалом, медикаментами. Несмотря на большую оживлённую работу, в деревеньке господствовала тишина, как затишье перед бурей.

Адъютант Васильев, гарцуя на коне, будучи опять «навеселе», отвёл нас в сторону на просёлочную дорогу.

Когда стемнело, мы вдруг услышали оживлённую перестрелку там, где должен был совершиться прорыв. Стрельба с каждой минутой усиливалась. Слышно было и стрекотанье пулемётов, и уханье миномётов. Скоро в деревеньку пришли первые подводы с ранеными. Я поспешил в одну из изб, подготовленную к приёму раненых. Раненые рассказывали, что наша часть напоролась на засаду фашистов. Открытого боя фашисты не принимают, бьют из хорошо замаскированных укрытий, по пристрелянным заранее точкам. Мы несём большие потери.

Мне надо было обо всём этом срочно доложить адъютанту. Но я напрасно искал своих на просёлочной дороге. Наших там не было. В раздумье, что делать, где искать своих, я сделал по просёлку около километра, а потом снова вернулся к деревеньке.

В стороне от просёлка, метрах в 300-х стоит большая роща. И тут на опушке я увидел одного нашего санитара и конечно поспешил к нему, а он в свою очередь направился мне навстречу.

Встретились. Обменялись информацией. Она не была утешительной. Оказалось, что адъютант отвёл наших людей в рощу. Здесь он случайно встретился с небольшой группой людей, которую возглавлял некто похожий на нашего адъютанта. Я направился к повозке, в которой находились оба командира. Им было весело. Они выпили. Я коротко доложил адъютанту обстановку, но он не стал слушать меня.

– Знаю, всё знаю, — перебил он моё сообщение. — Я объявляю нашу часть партизанской. Сам становлюсь во главе партизанского отряда… На ночь надо поставить дозорного на просёлочной дороге и регулярно докладывать мне обстановку. Как только прорвём фашистский фронт, поедем дальше…

И вдруг, обращаясь ко мне, приказал:

– После часового отдыха ты первый выходи в дозор на просёлок. Наблюдай окружающее. Обо всём немедленно доноси мне через связных… Тебе можно доверить…

– Мне бы поесть… попить чайку…

– У партизан всё будет…

Примерно через час, около полуночи, я вышел голодным в дозор. Стрельба прекратилась. Наши отступили. Раненых было 24 человека.

…Ночь холодная -2-3°мороза. На мне плохо просохший ватник и холодные штаны. Скоро сильно продрог. Шагистика не согревала, да и ноги отказывались повиноваться. Усталый я прислонился к пряслу и так стоял вначале, любуясь видами лунной ночи и вслушиваясь в ночную тишину, стараясь не проронить случайного шороха. Но всё более одолевавший озноб тела заставлял снова шагать взад и вперёд, с трудом переставлять уставшие ноги. Так прошло много времени, быть может, часа два–три. Ни смены, ни связного. Но и с поста уйти не могу. Мне может грозить расстрел. Я собирал и растрачивал последние силы. Грезил наяву кружкой горячего чая, как наслаждения.

Мне показалась призраком подъехавшая к крайней избе походная солдатская кухня. И когда я приблизился к ней, услышал неповторимо вкусный запах солдатского пшённого кулеша. Вижу пар, поднимающийся из кухни, и с мольбой обратился к солдату:
– Товарищ, друг, выручи. Дай, пожалуйста, горячего. Из сил выбился…
– Давай кружку!

Я отстегнул кружку. Она была у меня ёмкой. И с трудом верил своим глазам, когда увидел, как солдат старается зачерпнуть из кухни погуще и побольше. Горячую благодарность я выразил солдату и тут же, обжигаясь, стал с волчьим аппетитом глотать вкусный, душистый, согревающий и душу, и тело солдатский кулеш.

До последних дней моей жизни не забыть мне этот расчудесный божественный кулеш. С каждым глотком его ко мне возвращались физические и моральные силы. Наше тяжёлое положение уже не казалось мне таким безвыходным. Надежды и сладкие мечты будил во мне кулеш. Я уже с любовью поглядывал на Луну, на окружающее. Во всю бы будущую жизнь есть мне такой вкусный кулеш…

Но вот кружка моя опустела. Остывали эмоции, подогретые кулешом, и я всё больше возвращался к суровой действительности окружающей обстановки. Но, не смотря на трудность положения, я твёрдо решил оставаться на посту до рассвета. И вот, когда я стоял, снова прислонившись к пряслу, вдруг, к своей радости увидел, что из рощи выезжает пароконная грабарка нашего санвзвода. Но нерадостные вести сообщили мне мои товарищи:

– Васильев нас предательски бросил ночью. С новым другом своим он тайком ото всех куда-то улизнул, захвативши всё ценное. Мы от хозяйственного взвода отделились. Давай думать, что предпринять. Мы предоставлены сами себе…

Не пришлось долго раздумывать над тем, что предпринять. Нас на просёлке вскоре поглотил новый поток людей, идущий теперь по просёлочной дороге. Прорыв не удался, пришлось свернуть в сторону. И мы пошли с людским потоком, без чьего либо разрешения влиться в него и принятые им, как принимает река приток ручейка. Когда мы, растянувшись километра на два, неплотной цепочкой подтягивались к какому-то населённому пункту, на головную часть потока налетели три стервятника и сбросили несколько бомб. Остановились в нерешительности. Постояли час-другой, а потом снова двинулись в путь. С трудом преодолели трудности спуска и подъёма на холм. И лошади, и колёса, и люди вязли в глиняном месиве. Падали, подымались и снова шли на холм, как будто именно там ждало спасенье. После холма, помесивши ещё глину на просёлке, мы втянулись в большой лес.

Что же за человек Васильев?

Всё поведение Васильева Фёдора Николаевича, начиная с нашего отхода с Днепропетровских позиций, кончая последней ночью, когда он, захватив все наши последние продовольственные запасы, бросил нас, было настолько наглым, настолько возмутительным, что я, по возвращении с фронта, познакомился с личным делом Васильева, хранящимся в архиве выставки достижений народного хозяйства СССР. Автобиография Васильева Ф.Н. написана малограмотно, путанно, коряво. По его словам он сын крестьянина Кирсановского района б. Воронежской области. Родился он в 1901 году. Отец его имел «небольшую мелочную лавку». Стало быть, выходец из деревенских кровососов. В 1925 году Васильев разделился с отцом, зажил своим хозяйством. Очевидно, крупное же было хозяйство у отца Васильева, деревенского пайка!

В 1926-27 гг. Васильев Ф.Н. работал садоводом-практиком в коммуне «Вперёд», а развалив её, втёрся председателем в колхоз «Новая деревня». Развалив и этот колхоз, в 1930 году Васильев оказался в Мичуринском техникуме.

В нашем батальоне Васильев занимал ответственную должность адъютанта командира батальона. Это могло произойти только потому, что партийная организация батальона не работала, а старые коммунисты, подвергавшиеся репрессии, были отстранены от партийных дел. Не работал и политотдел. Его не было. До коллектива Выставки дошли слухи, что Васильев, дезертировав с фронта, подался в армию предателя родины ген. Власова.

Впоследствии я нередко сожалел о том, что однажды отвёл руку товарища Сурина Алексея Павловича[36], который будучи глубоко оскорблён издевательским отношением Васильева, нацелился в предателя.

Под бомбежкой

Лес стоял на глине. Ель, берёза, осина, изредка сосёнка – таков породный состав леса. Дорога, по которой мы двигались – лесная. Лишь изредка она выпрямлялась и некоторое время шла прямиком. Но чаще петляла, делая повороты то вправо, то влево. Под дождями дорога размокла, а множество машин, подвод, коней, людей превратили глину в такое месиво, в котором застревали не только повозки, но и машины.

Лесная дорога была «однопутная» и очень узкая и поэтому всякая застрявшая машина или повозка затормаживали движение, заставляют искать обходные или объездные пути. Возникает перебранка. Чтобы облегчиться, с машин и повозок сбрасывался груз прямо в грязь, куда попало. В данных условиях всякий груз терял ценность. Главная задача сводилась к тому, чтобы выбраться из подобных обстоятельств. На груз никто не обращал внимания. Его отшвыривали в сторону. Но и это не всегда помогало. И опустевшие машины буксовали. Лошади рвали постромки, выбивались из сил.

Люди проклинали лес, но больше всего доставалось елям, преодоление разветвлённой, расположенной поверхностно корневой системы которых часто представляло дополнительные, досадные трудности. Мечтали об одном — поскорее выбраться из этого глинистого леса.

Но вот, когда наши ряды начали вытягиваться из леса на открытую поляну, диаметром метров 200, еле заметно возвышавшуюся над уровнем земли в лесу, до нашего слуха донёсся рёв моторов самолётов. А выходя на поляну, мы увидели невысоко над лесом впереди цепочку летящих вражеских самолётов. Они обнаружили нас и сейчас делают заход, чтобы броситься в атаку.

…Один, два, три… девять Юнкерсов…

Людей охватила отчаянная паника. Самолёты близко. Лошади в большинстве перепугались, перестали слушать вожжи. Пароконные повозки перевёртываются. Одна лошадь шарахается вправо, другая кидается влево. Бешеные рывки лошадей рвут постромки. Люди устремлялись на опушки и прячутся в лесу. В одно мгновение полянка опустела. Этим воспользовался я, и это спасло мне жизнь.

Я стремительно бросился на середину полянки, лёг на землю и накинул на себя плащ-палатку. Ко мне подбежал один санитар и залёг вместе со мной. А Юнкерсы развернулись и неслись на нас.

На небольшой высоте, думаю не более 100 метров, они гуськом с рёвом моторов кинулись на бомбёжку. Я выглядывал из-под плащ-палатки. Вот один Юнкерс пронёсся надо мной. Сердце сжалось в комочек. Я видел детали самолёта. И когда он стал сбрасывать бомбы на опушку леса, второй Юнкерс стрелой летел за первым. За ним третий, пятый, девятый Юнкерс…

Послышалось ржанье раненых лошадей, стоны раненых людей.

Три захода сделали Юнкерсы и безнаказанными исчезли в голубой лазури неба…

Наша повозка осталась невредимой, а измученная длинным переходом и голодом лошадь, по словам товарищей, очень слабо реагировала на бомбёжку.

Напряжённые до крайней степени нервы требовали отдыха или хотя бы передышки, и наш санвзвод устремился в один из уголков поляны, не подвергавшийся бомбёжке. К большой нашей радости мы встретили здесь П.И.Капустина, завхоза батальона и доктора К.Крук, командира санвзвода. И тот и другой имели по хорошей пароконной повозке.

Радость от неожиданной встречи на время погасила все тяжёлые переживания. Ещё бы. Мы уже не одни. Началось собирание воинской части и почему же не надеяться на то, что мы ещё встретим однополчан?

Мечты, мечты, где ваша сладость?

Тяжелое расставание

На какой-то отрезок времени наше движенье «на прорыв» замерло на этой трагической поляне.

Многие раненые сами сделали себе, помогая друг другу, перевязки индивидуальными перевязочными пакетами. У каждого обязательно был один такой пакет. В свою очередь наш санвзвод израсходовал почти весь запас перевязочного материала, главным образом на тяжелораненых. Но эвакуировать их было некуда, и они оставались на месте. Для подстилки им наломали ветвей берёзы и елового лапника.

Где-то впереди по временам возникала перестрелка, но чаще она была кратковременной и скоро затихала.

Остаток нашего батальона на ночь расположился на опушке полянки, как попало, кто на земле с подстилкой из веток, кто на повозке. Ночь морозная. Под утро выпал иней. Вода в лужицах замёрзла. Костров нельзя разводить и мы, к тому же голодные, даже после того, как прикончили остатки НЗ, закоченели, в конец измучались. Зато с каким же восторгом мы встречали восходящее солнышко, как приветствовали и благословляли его, забывая пережитое…

Утро принесло нам новые испытания. Мы занялись поисковой разведкой. Углублялись осторожно в лес, но заслышав в чащобе какой-либо треск сучьев, не видя виновников этого, предпочитали возвращаться обратно, как вскоре подтвердилось, — резонно полагая, что треск идёт от фашистов, которые где-то тут близко. Прошло немного времени и по нашему расположению захватчики открыли миномётный изматывающий нервы обстрел в шахматном порядке. Мы, было, укрылись в наскоро выкопанные мелкие окопчики, но нервы не выдерживали ни ноющего какого-то тупого воя мин, ни их стремительного приближения к нам.

Приняли решение эвакуироваться. К тому же через поляну тянулся уже снова людской поток, такой же неорганизованный, почти безоружный.

В момент, когда наша повозка была запряжена – выяснилось, что комсанвзвода Крук уехал в неизвестном направлении ещё раньше, но я его ещё встречу …( неразборчивое слово.— В.Л.) – ко мне подошёл П.И.Капустин, мой друг однополчанин. Он отвёл меня в сторону и сказал:

– Едем со мной. У меня пароконный тарантас, кони, карта, компас, бинокль, продовольствия немного.
– Куда поедем?
– Попытаемся выбраться из этого ада.
– Нет, Петр Иванович, не поеду. Пойду с народом.
– Но это безумие. Фашисты перебьют вас безоружных.
– Всё равно пойду с народом.
– Глупо.
– Иначе не могу… Не поеду.
– Ну, друже, давай простимся. Если я увижу твою семью — передам привет. Ты увидишь мою — кланяйся. А может, ещё встретимся. Вот так же каким-то чудом, как здесь…

Мы обнялись. Обменялись крепкими рукопожатьями и расстались. Но едва успел П.И. отойти от меня шагов на двадцать, как подошёл агроном с Всесоюзной сельскохозяйственной выставки Д.И.Подлинев, беспартийный, ополченец, с подобным же предложением вдвоём искать спасения.

– Пойдём искать выхода – сказал Д.И.
– Я никуда не пойду, Д.И., буду идти туда, куда народ идёт.
– Но ты же видишь, какое положение? С народом в массе легче всего попасть ещё и ещё под бомбёжку.
– Нет. Я тебе вот что советую, Д.И. Видишь, вон идёт Капустин. Он предлагал мне ехать с ним. У него кони, тарантас, карта, компас, бинокль, жратва… Догоняй его, езжай с ним.
– Ты чудак, но дело твоё. Прощай! Найди в Москве, если уцелеешь, жену. Привет передай.

Мы дружески пожали друг другу руки. Я остался пока на месте, а Подлинев торопливо догонял Капустина.

Загадка

Я не видел, как уехали мои друзья однополчане. Но так как в дальнейшем я не буду иметь случая говорить в своих записках о Подлиневе и Капустине, то я здесь попытаюсь осветить их судьбу, но лишь по догадкам, логически прослеживая путь друзей и делая отсюда соответствующие выводы.

Когда после демобилизации из Группы Советских оккупационных войск в Германии я в феврале 1946 года возвратился в Москву, то в первые же дни, после небольшого отдыха, пошёл к П.В.Капустиной – жене П.И., с которой моя семья была связана на почве взаимных интересов всю войну. Полина Васильевна рассказала мне одну загадочную историю.

Не получая от П.И.писем, П.В. обращалась в различные инстанции с просьбой уведомить её, что случилось с П.И… Чаще П.В. получала ответ: «пропал без вести». Но вот, в марте 1943 года она неожиданно получила из военкомата г. Москвы приглашение явиться в военкомат. Нет надобности говорить о том, как это взволновало П.В. В военкомате совершенно неожиданно для П.В. объявили, что назначается пенсия на неё и её несовершеннолетнего сына, за мужа П.И.Капустина, который находится в партизанском отряде в Полесье. На вопрос: почему не пишет П.И., в военкомате дать ответа не могли.

П.В. получает пенсию месяц, другой и вдруг, так же неожиданно, её вызывают в Военкомат. Здесь попросили у П.В. пенсионную книжку и удостоверение, в котором говорилось, что П.В. является женой партизана, что на этом основании она пользуется такими-то и такими-то льготами и т.д.

Пенсионную книжку и удостоверение в Военкомате задержали, сказали, что произошло недоразумение и просили извинения.

Услышав всё это от П.В., я был озадачен такими сложными и путаными обстоятельствами. И дать какого либо толкового объяснения им не мог.

У жены Д.И.Подлинева обстояло всё проще. Никаких вестей от Д.И. она не получала и уже успокоилась, решив что Д.И. погиб. И лишь моё повествование о том, где и при каких обстоятельствах мы простились с Д.И., вселило смутную надежду увидеть его живым. К тому же жена Д.И. вспомнила одно обстоятельство, которому раньше не придавала большого значения.

Однажды, когда она возвратилась с работы домой, соседка по квартире рассказала ей, что во двор их небольшого двухэтажного домика по Метростроевской ул. днём заходил какой-то пожилой человек, похожий на странника, и спрашивал: тут ли живут Подлиневы, и дома ли Дмитрий Иванович? Соседка простодушно рассказала страннику, что знала, что от Д.И. никаких вестей нет и где он неизвестно. Странник ушёл, не сказавши, кто он и почему спрашивает Д.И.

Побывавши у Капустиной и Подлиневой, и выслушав их рассказы, я не мог не задуматься глубоко над тем, что могло случиться с П.И. и Д.И.? Часто мыслями я возвращался к этому вопросу, ставшему для меня мучительным когда я воскресил перед собой обстановку на поляне, где произошло расставание с друзьями, мне представилась такая картина.

С поляны в разных направлениях идут три дороги. Одна, по которой пошёл людской поток. По второй мы влились накануне на поляну. Друзья мои не могли выбрать эту дорогу, так как она вела куда-то к Днепру. Третья дорога идёт в лес. С людским потоком друзья, наверное, не поехали, так как оба исключали возможность выбраться из положения с потоком, который всегда представлял заманчивую цель для фашистов. Следовательно — они поехали по третьей дороге, по которой впрочем, двинулись не они одни. Я видел, как на эту дорогу направлялись одиночки и группы людей, видимо так же избегавшие людского потока.

Я мысленно представил себе, что я так же иду по этой третьей дороге. Иду в чрезвычайном волнении, с повышенным нервным состоянием, с сознанием того, что моя жизнь находится в смертельной опасности. И вот вижу, на паре хороших коней, на хорошем тарантасе торопливо едут двое военных людей, оба рослые, здоровые, не похожие на рядовых солдат.

Если я честный человек, то в этих двух седоках я не мог не видеть дезертиров. Очевидно, они бросили всё и спасают свою жизнь. И я, будучи чрезвычайно взволнованным, выстрелил бы как в одного, так и в другого. Тем более, что в данной обстановке прошло бы для меня совершенно безнаказанным. Едва ли даже кто-либо обратил внимание на такое убийство.

Второй вариант: если человек дезертировал, в поисках спасения. В таком случае он тоже убил бы двух утекающих седоков, чтобы овладеть самому тем, чем они владели: конями, экипажем, имуществом и т.п.

…. В подлинном патриотизме обоих друзей я был полностью убеждён и возможность ухода их в плен совершенно исключал.

Конечный вывод моих раздумий был таков: друзья убиты мародёрами. Они воспользовались документами убитых. Один из мародёров, забравший документы П.И.Капустина, добрался до Полесья. Здесь располагая документами, в том числе партийным билетом – стаж П.И.Капустина август 1917г. – мародёр по сложившимся для него обстоятельствам устроился в партизанский отряд, в результате чего и была назначена П.И.Капустиной пенсия, а со временем оказался разоблачённым. Возможно вследствие своего поведения, никак не согласовывавшегося с поведением члена партии с 1917г., либо же в результате какой-либо анкетной путаницы, допущенной мародёром.

Д.И.Подлинев — беспартийный. Грабитель, забравший его документы, на всякий случай постарался выяснить, насколько безопасно можно пользоваться документами Д.И. в дальнейшем. Именно поэтому он под видом старика заходил во двор Подлинева.

Всякие другие домыслы не казались мне убедительными, и я остался при полном убеждении, что мои однополчане погибли бесславной смертью.

Огненная ночь

Расставание с друзьями тяжело отозвалось на моём настроении и общем моральном состоянии. В дезертирстве я не мог их обвинять, так как нельзя кого-либо обвинять в преступлении против власти или организации, если нет ни того, ни другого, как это было в данном случае. И не является ли весь наш людской поток массовым дезертиром? Кроме того, выяснилось, что мы идём на Вязьму, тогда как нам предстояло переформирование в Гжатске. Мы где-то сбились с дороги. И если друзья пошли на Гжатск, то это же выполнение приказа идти на Гжатск.

Меня мучили сомненья, хорошо ли я поступил, вернее правильно ли сделал, что пошёл с народом? Не лучше ли было бы мне поехать с Капустиным? Мне захотелось отвлечься от терзавших меня сомнений, и я решил пойти в лес, пока мои товарищи подготовят к поездке лошадей, запрягут их и т.д. Надо было напоить коней и самим напиться, но воды не было.

Я напал на какую-то давно брошенную и заросшую лесными травами дорогу. Узкая, она скоро терялась в лесной глуши. Лес был захламлённый, с разросшимися зарослями кустарников, с валежником и обломками сучьев, мелким жердняком осинника. И вдруг, погружённый в дремоту лес, огласился многоголосым эхом то ли от разрывов бомб, то ли мин. Я тотчас же подполз под крону большой придорожной ели, ветви которой густо-хвойным лапником широко раскидались от самой земли. И под сенью ели, голодный, продрогший и усталый психически и физически, я не заметил, как уснул под аккомпанемент взрывов. Проснулся только тогда, когда от сырости и тени начал сильно дрожать. Стояла тишина. Бомбёжка видимо прекратилась. Торопливо пошёл к своим. И поспел вовремя. Ещё 5-10 минут и товарищи уехали бы, после долгого ожидания, думая, что я или убит, или решил покинуть их.

Когда радостное состояние от встречи улеглось, двинулись в дорогу. Живой поток людей уже был где-то впереди. Мы оторвались от него и не знали, по какой дороге догонять поток. Выбрали наугад какую-то лесную дорогу, которую не заметили раньше и двинулись по ней. Но тут вдруг остановил нас грозный окрик:
– Ко мне! Кто вы?
– Часть санвзвода батальона.
– Тем лучше. Я сейчас даю бой. Приготовьтесь к приёму раненых. Маскируйтесь в кустах.

Это был командир небольшого отряда человек в пятнадцать, с мелкокалиберной пушкой, дуло которой было обращено в ту сторону, откуда нас обстреливали утром минами.

Мы остановились, забрались в мелколесье и ждали, что будет дальше. Но ожидаемый бой не состоялся, так как враг не показывался и хранил полное молчание.

Снялся небольшой отряд с большим патриотом командиром во главе. Снялись и мы.

Скоро мы нагнали людской поток. Стали ему в хвост, а всё подходившие люди закрывали нас, и мы оказались в гуще потока.

Но вот людской поток остановился. Впереди нас, примерно в полукилометре расстояния какая-то красноармейская часть вела артиллерийский бой. Уханье пушек показалось чудесной музыкой. Жива Красная Армия! Вот он конец бесцельным блуждания по Смоленской земле. Не всё значит потеряно. Есть у нас сила и организация для сопротивления. А ну, бахнем ещё по фашистскому зверью…

Смеркалось. Быстро сгущались осенние октябрьские сумерки. В лихорадочном состоянии ждём результатов боя.

Уже в темноте я вдруг услышал торопливый голос:

– Нет ли здесь санитарной части или санитаров?

Я отозвался и, оставив своих, пошёл с товарищем. Скоро мы свернули в лесок, в котором на небольшой полянке шла погрузка раненых и военного имущества в машины. Моей помощи не понадобилось. Оказалось, пока товарищ искал санитарную часть или санитаров, артиллерийский бой решился не в нашу пользу. Красноармейская часть вынуждена была отступить. Не знаю, сколько орудий было в части. Я увидел только одну пушку, которая прикрывала своим огнём отступление. Огневая позиция противника обозначалась вдали вспышками залпов и вылетом трассирующих пуль.

По счастливой случайности я нашёл своих санитаров с повозкой в гуще людского потока и вместе с ними мы двинулись вперёд.

Дорога шла лесом. Скоро начался довольно крутой спуск вниз. Когда мы оказались на спуске, и кончился лес, глазам нашим представилось страшное зрелище.

Прямо перед нами через поляну в ночной темноте проступила деревенька, прижатая к лесочку по ту сторону дороги, она во многих точках горела ярким пламенем. В ночной тишине высоко поднимались языки пламени и таяли бесследно в пространстве. Летели искры. Деревенька горела с такой силой, что образовывались завихрения. Стоял гул и треск.

Направо, километрах в полутора, горела деревенька Обухово. Налево – вся в огне стояла ещё какая-то деревенька. Сильным, подвижным, как бы живым заревом отражался пожар в небе.

А фашисты продолжали вести обстрел нас трассирующими пулями, которые разноцветными цепочками бороздили ночную темень.

Точно гигантские летающие светляки, с длинными предлинными хвостами, гасшими искрами, откуда-то из ночной тьмы вырывались и неслись в нашу сторону трассирующие пули: красные, зелёные, светлые, жёлтые. Многие сотни летящих трассирующих пуль представляли собой совершенно фантастическое жуткое зрелище. Будучи внешне очень эффектным, оно одновременно наводило ужас, так как, пролетев со светом некоторое расстояние, гасли и уже невидимыми путями врезались в наши ряды, сеяли смерть и раны. Было светло и от пожарищ и от трассирующих пуль.

То вскрикнет солдат, ужаленный такой пулей, то отойдёт в сторонку и приземлится раненый, то мёртвым трупом кто-то рухнет на землю. А мы всё идём и идём. Безмолвные. Беззащитные. Другого выхода не дано…

Чудесная встреча и последний прощай

Мы спустились вниз. Втянулись в охваченную бушующим огнём деревеньку. Обогнули одну пылавшую избу и остановились в нерешительности. Идти ли вперёд за мост, в ту самую темень, из которой неслись трассирующие пули, или свернуть в сторону?

И тут у меня произошла замечательная, увы, как оказалось позже, и последняя встреча с товарищем Клейманом, бывшим директором павильона «Курск-Тамбов-Воронеж» на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке. В нашем батальоне товарищ Клейман был командиром увы призрачной, миномётной роты, вооружённой одним миномётом едва ли современной конструкции, не обеспеченным вволю снарядами. Наша встреча после двух суток блужданий со дня отступления с Днепра, врозь, была действительно чудесной, неожиданной.

Я увидел и узнал Клеймана в свете зарева пожара. Он с трудом передвигал ноги, опираясь на палочку и хромая на правую ногу. Что случилось с прекрасным товарищем партийцем Клейманом?

Я окликнул его. Он узнал меня и болезненно заулыбался. Обнялись. Тепло. По-братски.
– Видишь, еле иду, друг, — сказал Клейман. — Семь ранений… Спешу перебросить свою часть через мост. По нему фашисты уже ведут огонь.
– Где раненые? Что с батальоном?
– Не спрашивай… Прощай… Увидимся ли?!

И мы расстались. Я увидел, как постепенно уходил всё дальше товарищ Клейман, пока совсем не растворился в ночной темноте.

А в лесочке, куда направился товарищ Клейман, шла напряжённая односторонняя орудийная пальба, на которую мы не отвечали.

Люди сознательно задерживались около огня, не смотря на грозившую опасность. Было приятно согреть иззябшее тело и отдохнуть хотя бы минутку в тепле. Забывались на короткое мгновение усталость, голод, жажда…

Глава3.

Бой в дер. Обухово.

11-е октября 1941 года. В движении. Незаметно прошла ночь. Светало, когда мы, движимые потоком, направились почему-то в деревню Обухово, некоторые избы которой, сараи и скотные дворы либо ещё горели, либо дымились. Положение было безысходное.

Нам предстояло переправиться через широкую, один-полтора метра глубиной речушку. Приняли такое решение: разогнать из последних сил лошадок и с налета попытаться оказаться на том берегу. Так и сделали. Результат получился положительный. Переправа прошла благополучно. Мокрые, но мы всё же были на том берегу. Мы радовались удачной переправе, как будто впереди нас ждало избавленье от всех бед…

Попоили коней. Это придало им новые силы. Они мерно шагали по ровной дороге в Обухово.

Деревня расположена на горке. Длинной вереницей, как бы взбираясь в горку, располагались по склону избы и разные надворные хозяйственные постройки. А перед деревней на нашем пути образовалось болотце. К деревне через трясину вела дорога. Которая казалась сравнительно надёжной.

Эта заболоченная долина потрясла нас своим видом. Здесь, незадолго перед нашим приходом, разыгралась большая трагедия. Едва ли она произошла в результате боя. Больше похоже на то, что глубокой ночью, в темноте и большой спешке наши части, не умещаясь на узком полотне дороги через долину, пытались проскочить трясину. Поэтому, видимо, и направо от дороги и налево, пока различает глаз предметы, в трясине завязли: всяческая техника, машины, орудия. Повозки, кони, цистерны с горючим, трупы убитых.

Одни машины торчат кузовом вверх, зарывшись в трясину передними колесами, другие лежат на боку. Одни держали курс на деревню. Другие искали выхода где-то влево, куда они и были обращены. Были и такие. Которые пытались вернуться назад, но в безуспешной борьбе с трясиной они колесами все больше засасывались болотом.

Земля в деревне оказалась накаленной. Жгла через подошву ноги. Населенье попряталось в вырытых в обрыве убежищах-пещерах и выглядывало на нас из своих укрытий. По селу с рёвом и блеяньем носилась скотина, иногда опалённая, порой раненая. Много скотины было побито. У некоторых животных видны ещё признаки жизни. Трудно дышать от дыма пожарища, от смрада горелых трупов животных.

Когда поднялись на горку, стало ясно, что здесь разгорелся бой и ещё продолжается. Но какой-то странный бой. Летают и визжат пулеметные пули. Валяются трупы лошадей. Лежат на земле раненые. Некоторые уже спят вечным сном. В ложбинках попрятались оставшиеся в живых. Пули заставляют людей перемещаться с места на место, рыть окопчики, укрываться в лесочке.

И среди сумятицы, царившей на вершине горки, я оказался свидетелем истинно героического поступка, виновник которого должен был бы быть прославленным в потомстве.

На одном гребне холма, примерно в двух километрах от нас на юго-запад, появились и заняли боевое положение 13 вражеских средних танков. Но не успели они как следует изготовиться, как с нашей стороны грянул орудийный выстрел и один из вражеских танков задымился, а другие стали засыпать нас снарядами.

Когда прозвучал наш первый выстрел, только тогда я заметил у опушки небольшого лесочка трехдюймовку, у которой стоял с страстно возбужденным лицом командир. Первая удача вдохновила его. Глаза его горели и он то и дело подавал команду:
– Братцы, снарядов! Тащите снаряды!... Я их окаянных!...

Мы с повозкой, не имея перевязочного материала, кочевали по поляне из угла в угол, в поисках укрытия. А обстрел площадки всё усиливался, становился сосредоточеннее. Летели снаряды, и пули вырывали у нас жертву за жертвой.

Вскоре командир у трехдюймовки был убит прямым попаданием вражеского снаряда. Несмотря на мое самое горячее желание установить личность героя, я мог вернуться только через дня три, когда местное население в поисках трофеев, успело захватить что можно из материальных ценностей, а документы обычно уничтожались.

В смертельную атаку

Все усиливавшийся обстрел нашей площадки, три бессонные ночи, голод, мучительная жажда, сознание обреченности, тяжелые мысли о судьбах Родины, воображение, вдруг воскресившее образы дорогих любимых людей, предельная физическая усталость, — всё это будило мысли невероятно тяжелые, а созерцание окружающего было настолько тягостным, что смерть казалась желанной.

Я расположил было санитарную повозку в лощинке, но враг скоро перенес огонь сюда. Перебрались в другую, но и эта скоро оказалась под обстрелом. Перебросил санитаров на опушку лесочка, но и здесь не было спасения от огня фашистов. Деревня почти вся уже была в пламени. Положение наше с каждой минутой становилось всё труднее. Прорыв нам явно не удался.

Невдалеке от нас, в лесочке, собралось человек сорок солдат. Не знаю, какой части. Во главе со старшим лейтенантом. Он решил со своим небольшим отрядом предпринять через лесок атаку противника, где-то недалеко ведшего огонь по нашему расположению. Я пошел с этим отрядом, оставив на месте санитаров и школьную санитарную сумку. До отказу набил свои карманы индивидуальными перевязочными пакетами, подобрал по дороге винтовку, головной шлем и включился в ряды отряда, совершенно ясно давая себе отчет в том, что это, в сущности, смертельная атака. Но другого выхода я для себя не видел. Скорее бы потухло сознание.

Мысленно простившись с родными, я надел на пилотку стальной шлем и вместе с отрядом пошел в смертельную атаку.

Едва ли только высокое чувство патриотизма или героизма говорило в нас и побудило образовать отряд. Мы не знали численности противника, не знали, где он находится, как укреплен, чем вооружен, какими огневыми средствами располагает. Да нас, в частности меня, не это занимало. На победу по-моему у нас не было абсолютно шансов. Мы были в огне. Организованного сопротивления с нашей стороны уже не было и, конечно, не нашему малочисленному отряду изрядно измученных людей можно было рассчитывать на то, что удастся опрокинуть врага.

Лично у меня было самое сильное желание с честью умереть, умереть в бою, пусть неравном, даже бесперспективном, мучительные моральные переживания казались сильнее смерти. Правда, в результате всего пережитого за последние трое суток, мысль была скорее туманной. Даже окружающее воспринималось не отчетливо, а как будто в густом тумане, но и этот туман вдруг прорезывал как бы огненными молниями сознание обреченности. Итак, я искал почетной смерти. И если всё же надел на голову стальной шлем, чтобы предохранить голову, то это подсказывалось внутренним инстинктом самосохранения от возможного мучительного ранения в голову.

Мы построились. Восемь рядов по шести человек в ряду. Раздалась команда:
– Вперёд! За Родину! За Сталина! Ура!
– Ура!

Наши голоса, ослабленные, глухие, нерешительные пугали нас самих. Не слышно было победных ноток. Не было мощи в нашем кличе.

– Ура!

Мы пробежали несколько шагов. Новая команда:
– Ложись! По поганым фашистам пли!

Мы открыли огонь из винтовок без прицела, по невидимому врагу, который тут же ответил нам пулеметной очередью. Застрекотали листья на деревьях и кустарниках, завизжали пули. Застонали от боли первые раненые в нашем отряде.

– Прекратить огонь!

Мы замолчали. Замолчал наш невидимый противник. На минуту воцарилось затишье. Но вот после короткой передышки раздается снова команда:
– Встать! Вперёд! За Родину! За Сталина! Ура!...
– Ура!

Мы побежали вперед, оставляя позади себя раненых и убитых.
– Ложись! Огонь!

Ещё более ожесточенно ответил противник на наш огонь.

Было очень жуткое и напряженное состояние. Через мою голову справа и слева летели пули пулеметной очереди противника. Они сеяли ранения и смерть.

Рядом со мной лежал и отстреливался молодой боец. Но вдруг он вздрогнул, выпустил винтовку и схватился за раненую ногу, зажимая уже смоченную кровью штанину.

Ранен товарищ справа, впереди. Я кричу задним товарищам:
– Берите прицел выше — своих перебьете.

А сам затих. Стрелять перестал, видя бесполезность этого. Достал пакет и стал перевязывать рану товарища. В то же время со страшным напряжением жду: вот-вот и меня ужалит пуля…

Странное было чувство. Всё тело, каждый его участок жил и трепетал в ожидании укуса пули, а внутри где-то, не в сознании, нет, а в организме жила, вернее теплилась какая-то согревающая стынущее сердце радость, что пока ты цел.

Между тем противник ввел в действие минометы. Поблизости от нас рвались мины. Они еще не ранили нас, но оглушали, контузили.

Еще раз мы поднялись и сделали еще одну перебежку. И еще раз залегали и стреляли, а когда поднялись и посчитали свои ряды, то оказалось, что нас осталось на ногах всего восемь человек. Я получил контузию правого уха. В голове шумело.

Расползались по кустикам раненые. И глядя на них нам стало понятно, что наше желание умереть, умереть, конечно. мгновенно, мгновенно потушить мысль, сознание, — нелепо, что мы лишь калечимся и положение становится еще более ужасным.

Наш командир опустил руки:
– Товарищи, прекратим нашу атаку. Расходитесь, кто куда. Простимся…

Опустив глаза, пожали руки друг другу, обнялись, распрощались и разошлись…

Одиночество

Смертельная атака обессилила. Снова надо было решать, что предпринять дальше. Во время атаки я потерял ориентировку и побрел наугад к опушке леса. Однако оттуда я не увидел Обухово, не увидел и площадки, на которой оставил санитаров.

Скоро во мне родилась здоровая мысль. Она влила в организм новые силы. Пробудила желание жить, и жить, во что бы то ни стало. Надо оказать помощь только что раненым, сделать им перевязку, облегчить по возможности страдания. Это мой долг.

У меня не осталось перевязки. Кроме одного единственного индивидуального пакета. Да и не справиться мне одному с десятками раненых. Следовательно, надо подобрать в помощь себе несколько человек, а лучше всего найти санитарную часть. Но где её искать? Я не знал. Но одна мысль об оказании помощи раненым вернула меня к жизни, заставила приступить к исполнению своего воинского долга, присяги.

Блуждая по лесочку, я встретил одного военного товарища, который шёл пошатываясь.
– Что с Вами, товарищ? — обратился я к нему.
– Сквозное пулевое ранение правого легкого.
– Кто Вы? Где ранены?
– Я старший политрук. Невдалеке отсюда сейчас был бой.
– Товарищ старший политрук, разрешите я перевяжу Вас. У меня есть один индивидуальный перевязочный пакет.
– Не надо… Я вот сяду тут под сосенку и умру спокойно… Оставь меня одного, дай сосредоточиться.

В это время я увидел в стороне, на опушке, грузовую машину и около нее несколько человек. Они что-то грузили на машину.

– Ждите здесь, товарищ старший политрук. Я добегу до машины и попрошу взять Вас с собой.
– Думай лучше о себе, а мне ничего не надо.

Тем не менее, я быстро побежал к машине. Сказал, что со мной старший политрук, что я его сейчас приведу, пусть подождут. На мои слова никто не обратил внимания. А я побежал к раненому. Он сидел на земле. Поднял его и под руку повел к машине. Когда мы подходили уже к машине, я услышал звуки заводимого мотора. Крикнул:
– Подождите, товарищи! Возьмите раненого политрука.

А машина развернулась и ушла. Кто-то со смехом, что-то нахальное крикнул мне. Это были мародёры.

– Вот видишь? — сказал мне политрук. Однако я не успокаивался.
– Товарищ старший политрук, не знаете ли, где тут есть какая-либо санитарная часть? Я пойду туда. Позову на помощь. Придём и окажем помощь Вам и другим товарищам.
– Вон там, указал раненый, через полянку, в лесочке я где-то видел флажок с Красным крестом. Но полянка минирована. Идти через нее опасно.

Грозившая опасность не остановила меня. Я должен выполнить свой воинский долг. И я пошел по поляне, признаюсь, с очень тревожным чувством. Велика была опасность напороться на мину.

Но кроме этого, фашисты вели не прекращающийся пулеметный обстрел местности, и я каждую минуту ждал для себя роковой развязки. Либо мина. Либо пуля.

Но пули летели мимо, а мины не взрывались. Благополучно перешел невредимым через поляну и подошел к лесочку. И тут на окраине увидел большую воронку, образованную взрывом, в которой лежали вперемежку живые, раненые, убитые…

Лег и я, чтобы одуматься, передохнуть и собраться с силами. Я ведь не знал, что еще ждет меня впереди.

Вскоре я обратился к живым:

– Товарищи, не видели ли вы где тут санитарная часть?
– Вон в том лесочке я видел Красный крест, — сказал один из раненых.

Я покинул воронку и направился по тропинке в указанном направлении. Всюду следы недавно стоявшей здесь воинской части. На земле видны отпечатки конских подков. Валяются брошенные разбитые ящики, бумага, сломанная телега.

Продвигаясь дальше по тропинке, я увидел в стороне трех мужчин в шинелях, что-то грузивших на подводу. Физиономии этих людей были так выразительны, что я поторопился побыстрее пройти мимо, подальше, опасаясь выстрела в спину. Сейчас здесь никто и ни за что не отвечает.

Прошел я 200-300 шагов, и в мелком осинничке увидел машину «эмку», где рядом с шофёром сидел генерал. Я узнал его по красному околышку.

Машина стояла неподвижно. Эта случайная встреча оказалась для меня счастливой и надолго определила мою дальнейшую судьбу.

Я решительно направился к машине. Генерал не выражал ни малейшего интереса к моей особе. Я подошел.

– Товарищ генерал, разрешите обратиться?
– В чём дело?
– Не видели ли Вы, где здесь санитарная часть?
– Зачем тебе?
– У нас был бой. Человек сорок раненых. Им надо оказать помощь.
– Да ты нормальный? — в упор, глядя на меня, спросил генерал.
– Так точно, товарищ генерал, нормальный. Пока я хожу — мой красноармейский долг заботиться о раненых.

Мой ответ произвел хорошее впечатление на генерала и он, высунувшись из кабины, показал мне:
– Вон, видишь, догорает деревня Обухово. Остался там один домик. Рядом с которым стоял наш штаб. Я видел, что в избе много раненых. Должно быть, это и есть санитарная часть.
– А какова обстановка, товарищ генерал?
– Ничего, друг, не знаю, связи нет…
– Благодарю Вас, товарищ генерал, разрешите идти?
– Иди! Дай Бог тебе за твою душу… — и генерал махнул рукой.

Вглядываясь в деревеньку, на которую мне показал генерал, я определил, что это и есть деревня Обухово. Она от меня находилась примерно в полутора километрах. Направился туда. Идти надо было кружным путем, так как вперёд себя я увидел большое количество техники, машин, подвод, перегородивших дорогу. Одни сгорели, другие горели. Третьи загорались от перекидного огня. Рвались снаряды, баки с горючим. Поднимался огненный столб с чёрным густым дымом и заволакивал окрестность.

И тут произошла у меня новая, очень интересная для меня встреча.

Неожиданная встреча

На дорогу, пересекая мою тропку, выехала подвода с солдатами, судя по обмундированию — народными ополченцами. Подвода остановилась. Взоры всех сидевших в подводе почему-то были обращены в мою сторону. Скоро я услышал, как кто-то звонко назвал мою фамилию:
– Лебедев, ты?!

Чувство радости захлестнуло меня. Я быстро подбежал к телеге, и мы радостно жали друг другу руки. Оказалось, что эта горсточка людей была тем, что осталось от минометной роты, которой командовал товарищ Клейман. Здесь были и работники с выставки (ВСХВ – В.Л.).

– Идём с нами, — предложили мне товарищи. — У нас, кстати, нет никакой санитарной единицы.
– А как Клейман? Где он? Что с ним?
– Убит… При переправе через мост.

Убит Клейман! Убит чудесный мой товарищ, патриот-партиец.

Дорогой мой друг и однополчанин Израиль Львович Клейман, светлая душа! В назидание потомству хочется мне сказать о тебе несколько теплых слов, заслуженных твоей героической смертью.

До последней капли крови, пока билось в твоей груди сердце, ты отдал свою жизнь, очень короткую, всего 36 вёсен, на защиту чести своей Родины. Не видеть тебе больше родных бескрайних, полных очарования оренбургских степей. Не слушать увлекательных сказов про героическую героику и романтику вспышек народного гнева, про вечно живого Емельяна Пугачёва. Не глядеться в воды видавшего виды Яика. Ты знал труд чернорабочего и счастливую пору студенчества в Академии Тимирязева. Ты вместе с нами перенес все испытания, выпавшие на долю Народного ополчения, и, как герой, истекая кровью, смело и решительно пошел навстречу смерти.

Но не прошло и суток, как я, идучи в смертельную атаку в дер. Обухово, сожалел, что тебя нет со мной, или что я не был с тобой, товарищ командир минометной роты, вчера.

… Так умирают комсомольцы, коммунисты, верные сыны своей отчизны милой!

– Если ехать с вами, так я пойду наберу перевязочного материала и медикаментов, — сказал я очнувшись.
– Мы тебя подождем вон на том уголке лесочка, — обрадовали меня товарищи.

Как я воспрянул духом! Забыты усталость, голод, жажда.

В поисках медикаментов я вышел в конец трясины перед деревней. Массу жертв выхватила она у нас, эта трясина. И людских, и материальных, и техники.

Тут было брошено огромное количество различного имущества. Я переходил от ящика к ящику. Выбирал, казалось, всё самонужнейшее. Сортировал собранное и снова собирал. Медикаментов, наркотиков, инструментария набрал полный ручной ящик, и полный мешок перевязочного материала. Доволен был до счастливого состояния и мечтал соединиться с товарищами, оставить позади одиночество.

День заметно шёл на убыль. Но моим мечтам не суждено было осуществиться. На условленном месте минометчиков я не застал. Видимо, слишком долго возился с комплектованием аптечки. Они уехали. На траве ясно отпечатались свежие следы от колёс телеги.

Думая, что товарищи не могли уехать далеко, я побежал по следам колёс. Но следы становились всё менее четкими и, наконец, вовсе потерялись.

Долго стоял я неподвижно, совершенно потрясенный происшедшим. Однако, надо принимать решение, что же делать дальше? Вернулся на свою прежнюю тропку. Нашёл большую раскидистую ель и стал понемногу готовить себе под елью ночлег, думая пойти в Обухово, которое до сих пор обстреливалось, переспавши ночь в лесочке. Натаскал много бумаги. Настлал постель и присел в раздумье. И тут произошла еще одна замечательная встреча.

Невдалеке от меня на тропинку выехала груженая подвода, на которой сидел фельдшер нашего батальона.

Естественно, оба мы обрадовались встрече, а в дальнейшем эта радость еще усилилась. Оказалось, что фельдшер едет в ту самую хату, на которую мне указал генерал в Обухово, и что в этой хате действительно находится санитарная часть. Вот и хороший попутчик. Фельдшер идти не мог. У него было два ранения, и он ехал в санитарную часть на перевязку. Боли заставляли его торопиться.

Я положил свои трофеи на подводу, а сам из последних сил побрел за подводой. Ехать не хотелось. На подводе можно совершенно расслабнуть, понизится самообладание.

От подводы я не отставал. Обухово приближалось. Мы втягивались в зону пулеметного обстрела деревни. По телу пробегала дрожь…

Впереди я видел только одну хату, черневшую темной точкой среди бушующего огня. Но на душе у меня было много легче. Незаметно затеплилась и росла пока еще смутная надежда на то, то я окажусь в санитарной части, что окончится моё гнетущее одиночество. К тому же надежда получить если и не кусок хлеба, то хотя бы кружку — ох, если бы ещё и холодной — воды придавала мне силы и я уверенно шёл в Обухово, всё более втягиваясь в то же время в зону обстрела.

На окраине Обухово пулеметный огонь достиг такой силы, что я вынужден был залечь в попавшуюся по дороге воронку. Здесь также нашли себе место и здоровые, и раненые, и мертвецы. Мой спутник остановил подводу и залег под телегу. Вскоре я увидел, как он вздрогнул, выгнулся и остался лежать неподвижно на земле. Видимо, убит.

Над воронкой склоняла свои раскидистые кудри ива, прислонившаяся у плетня. Пули неумолчно стрекотали по листве, по сухим сучьям плетня.

Только что вдоль плетня пробирался боец, направляясь к нам, в воронку. Но его скосила пуля, и он тихо опустился на землю, как трудно усталый и остался лежать неподвижно.

В уцелевшей хате

Наблюдая из воронки, я ясно теперь видел, что в Обухово действительно осталась целой только одна хата. Рядом с ней горел большой дом, против которого стояла догоравшая легковая машина, как и говорил мне генерал. Следовательно, уцелевшая хата и есть санитарная часть, желанный для меня приют, где я найду врача, санитаров, сестер, включусь в работу.

Чем больше я смотрел на эту, чудом уцелевшую хату, тем большее нетерпение овладевало мной. Скорее туда, к товарищам, помочь им и тем заглушить моральную бурю. И я, под градом пуль покидаю воронку, забираю свои трофеи и иду в хату.

Подхожу. Хата небольшая. Крыта соломой, уже замшелой. Деревянное крылечко полуразрушено. Рядом с крылечком — кадушка с какой-то мутной зеленоватой жидкостью, вероятно, с крыши вода натекла. Возможно, была добавка и ещё каких-либо жидкостей… Но я так измучен жаждой, что несмотря на эту зелень, торопливо достаю кружку, зачерпываю жидкости, жадно беру в рот первый глоток и тут же с отвращением и тошнотой выплёвываю. Вода вонючая, гнилая, тошнотворная. Мне понадобилось еще долго потом отплёвываться. Спешу в хату.

В сенях раненые. Весь пол хаты занят ранеными. Лежат на соломе вплотную друг к другу. Первый ряд лежит головой перпендикулярно к уличной стенке, а у них в ногах, уже в беспорядке, кто как лежат раненые и так скученно, что негде ногу поставить, чтобы пройти. Кто в шинели. Кто в ватнике.

С ранеными врач лет 23-х. Обращаюсь к нему:
– Товарищ врач, примите меня, буду помогать вам.
– Очень рад. Я сбился с ног…

Познакомились. Прошу пить, хоть глоток воды — нет воды. Просят пить и раненые. Ведь после ранения особо острая жажда. Прошу перекусить кусочек хлеба. Нет ни крошки хлеба. Колодезь на улице через дорогу. На ногах только врач, а колодезь под обстрелом. Врач не решается выйти.

Беру котелок. Нахожу оборванный провод, привязываю, иду к колодцу.

Обстрел продолжается. На гребнях ближних холмов вижу фигуры фашистов в серо-зеленоватом обмундировании. Но жажда так мучительна, а вода так близка, что сознание смертельной опасности приглушается. Колодезь чем-то забит, но вода поблескивает. Опускаю котелок. Зачерпываю. Трясущимися руками поднимаю живительную влагу вверх. И вот она, холодная, колодезная вода. Пил с жадностью в несколько приёмов. Зачерпнул еще и понёс раненым.

Велика была их радость. Несколько раз приходилось мне возвращаться к колодцу, пока напоил всех раненых. Я получил от раненых такую благодарность, как будто я напоил их чудесной живой водой. Мне стало легко на душе. Но беда с врачом.

– Товарищ, — говорит он мне. — Я не в силах больше выносить этот ужас. Каждое мгновение в нашу хату может попасть снаряд. Измучился считать секунды жизни. Давайте вывесим на бумаге нарисованный фашистский знак, чтобы нас не трогали, чтобы спасти раненых.

Я наотрез отказался. Взял у врача лист белой бумаг, снял у раненого кровавую повязку, написал ею Красный Крест и вывесил его на стене хаты с той стороны, откуда вёлся сейчас огонь фашистов.

В маленькое окошечко видно было, как по деревне стлался едкий дым. Пахло гарью, горелым мясом. Виднелись безлистные обуглившиеся деревья, простирая вверх к небу свои голые черные сучья, точно взывая о мщении.

– Не могу, нет больше сил, — сказал подходя ко мне врач.— Теряю рассудок. Пойду сдамся в плен…

Он не хотел слушать меня, не простившись, не сказав больше ни слова, ушел в каком-то оцепенении и я его больше не видел.

Раненые молили о помощи. Вот тут-то и пригодились мои трофеи. Я приступил к перевязке, в первую очередь более тяжело раненых. День кончался. Прекратился обстрел. Хата уцелела, но наши испытания только начинались.

Под окном немцы

Занятый перевязкой, я не заметил, как против нашей хаты, под её окном, остановился небольшой немецкий танк. Первыми заметили его раненые, и тут же среди них поднялся плач, паника. Они стали прощаться друг с другом, как будто с детства росли вместе и играли в мальчишеские игры.

– Что нам делать, – обратились ко мне десятки голосов.

Я строгим голосом приказал соблюдать тишину, а сам, кутаясь в ватничек с повязкой Красного Креста на рукаве, с пилоткой на голове торопливо вышел на крылечко. И тут, даже небольшое знание немецкого языка очень облегчило моё положение. Вид у меня был наверное жалкий, изнуренный.

Едва я появился на крылечке, как на меня были нацелены дула автомата и двух пистолетов парабеллумов.

– Кто вы такой? — обратились ко мне немцы.
– Врач, — отвечаю.
– А что это за дом?
– Больница для тяжело раненых русских.
– Сколько их?
– Около пятидесяти.
– Оружие есть?
– Никакого.

А между тем, еще до этого визита, я предусмотрительно отобрал оружие и спрятал его под единственной в хате хозяйской кроватью. Там были и наганы.

Я пригласил незваных гостей пройти в хату, а раненым дал знать, чтобы они стонали. В сенях у нас лежал тяжело раненый в голову, психически ненормальный. Он дико кричал в предсмертных муках, стонал, командовал, пугал своим одним вытекшим, а другим безумным глазом.

А я очень усиленно тянул немцев внутрь хаты, как будто там ожидала их какая-то особая неожиданность. Высокие ростом, они должны были сильно нагнуться (поклониться! – В.Л.) , чтобы пройти через низкую дверь внутрь хаты. Едва открыли дверь, как из хаты пахнуло таким «духом», что немцы отшатнулись, но я не отставал. Вошли.

Общая картина была такова, что даже у этих зверей в человеческом образе дрогнуло сердце. Один отдал раненым все свои папиросы из портсигара, а второй притащил из танка буханку ворованного хлеба и отдал её раненым. Совершив «благодеяние» немцы стремительно выскочили из хаты и уехали. Я проводил их до крылечка.

Довольный исходом, я вернулся к раненым, но среди них застал смятение. Одни, как и я, радовались. Другие уверяли, что приходившие немцы офицеры не хотели сами расправляться с ранеными и что сейчас пришлют солдат, чтобы прикончить еще живых.

Как только мог, успокоил товарищей. И действительно, немцы, занятые видимо чем-то более важным, пока оставил нас в покое. А мы только теперь, после визита к нам захватчиков, поняли, что мы на временно оккупированной территории и от этого сознания стало очень тягостно на душе, думаю, у каждого из нас. И у нас не было данных, чтобы рассчитывать на скорое освобождение из оккупации.

Оказавши первоначальную помощь и несколько успокоив раненых,я прилег. Постелью мне служила теперь и в дальнейшем узкая, короткая для моего роста лавка вдоль стены хаты.

Спал часа два. А едва проснулся, передо мной остро встал вопрос: как быть с продовольствием? С водой? И как бы в ответ слышу:

– Товарищ врач, а у нас в подполье картошки-то столько…

Прошло каких-нибудь полчаса у нас во дворе задымились костры с котелками, наполненными картошкой. Пока жить можно.

При разборе моих трофеев оказалось, что я имею довольно порядочное количество медикаментов, в широкой номенклатуре. Терапию мог поставить у себя на богатую ногу. Здесь и сульфамидные препараты, и наркотика, и жаропонижающие, и желудочные и всякие другие лекарства. А к вечеру набрали столько перевязки, что завалили ею печь. Чтобы просушить, так как собирали под дождем. Тут были асептические перевязки всех размеров: большие, средние и малые; перевязочные пакеты, индивидуальные и обыкновенные. Добыли трофейный примус. Стали жить.

Много раненых потом мы подобрали полуживыми в лесочках. Среди них были и обмороженные, по несколько дней пролежавшие в лесу.

Ваня-тракторист— конюх и водовоз

Вопрос с питьевой и санитарной водой стал передо мной со всей остротой. Потребность в воде у нас выражалась примерно в 8-10 ведер в сутки. В колодце воды было мало. Можно было черпать только котелком, по 3-4 стакана за один раз. При том было подозрение, что в колодезь брошен труп животного. Чем скорее оставим колодезь, тем лучше.

Под горой, внизу от нас, мы нашли родничок-ручей с хорошей мягкой и вкусной водой. Но у нас некому таскать воду из родничка в гору. Надо найти легкий способ доставки воды из родничка в хату. Как быть?

И вот, однажды утром, идет мимо хаты рослый молодой солдат могучего телосложения. Заметил нас. Остановился. Подошел ко мне. Просит:
– Примите меня, пожалуйста, товарищ начальник!
– Кто ты? откуда?
– У меня голова болит. Очень сильная контузия. Сам я из Красноярского края, Ачинского района. В колхозе работал трактористом, а тут танкистом. Зовусь Ваней[37].
– С конями умеешь обращаться?
– Вырос в деревне!
– Примем тебя. А задача у тебя будет такая. Поймать пару-другую коней, подобрать упряжь. Раздобыть в трофеях походную кухню. Начисто вымыть её и возить вон оттуда из-под горы воду. Можешь?

Ваня остался у нас. Ранений у него нет. Физически крепок. Сибиряк. Днем он привел трех добрых лошадок, пойманных в поле, а к вечеру привез на паре коней походную кухню. Помыл её, почистил. Съездил за водой, и мы с той поры были обеспечены водой по потребностям. Было что пить, чем помыться, постирать. Кухня стояла перед хатой всегда с водой. Итак. Пьём воду вволю.

Скоро появилась у нас и повозка.

Директор «Колизея» Яша-хлебопёк

Едва разрешился вопрос с водой, как с еще большей остротой встал вопрос — о хлебе. Питание одной только картошкой в результате сказалось с отрицательной стороны: начались желудочные расстройства. К тому же мы знали, что среди брошенного имущества имеется мука. Теперь у нас есть на чём привезти муку. Но как быть с хлебопёком?

И вот, на следующий день, идёт мимо нас невысокого роста. В помятой шинельке солдат. И как в народной сказке:

– Примите меня к себе… Отбился… Из ополчения. Третий день не ем. Я здоров. Помогу чем-нибудь.
– А ты кто и кем работал до войны?
– Я был директором кинотеатра «Колизей» на Чистых прудах в Москве.
– Что же нам с тобой делать? Нам до зарезу нужен хлебопёк. Мука…

Прохожий не дал договорить.

– В старое время я работал хлебопёком. Я это дело знаю, — оживляясь говорил он. — В кинотеатр я был послан для укрепления руководства.
– Вот и чудесно. Корми нас хлебом, да вкусным.

Бывший директор кинотеатра «Колизей» назвался Яшей[38]. Мы так и звали его.

И вот Ваня с Яшей едут на поле боя на паре коней. Привозят три куля муки, мешок соли. Дежню для теста нашли в деревне.

На другой день в нашей хате. С хорошей русской печью, от бродящего теста стоял дразнящий, насыщенный углекислотой воздух. А скоро он сменился духовитым запахом свежеиспеченного хлеба. Слюнки потекли. Когда же на столе появились две здоровенные с «корябочкой» ковриги, стали подниматься посмотреть на них, как на чудо, даже тяжелораненые. Мне же Яша от души и в виде особого уважения испёк коврижку граммов на 400. Я, боясь когда-либо быть в ответе «за использование служебного положения» , отказался от этой почести и запретил впредь делать для меня исключение. Но… пришлось уступить. Раненые в один голос просили меня принять хлебец, как знак искреннего признания, а Яше — впредь ежедневно выпекать мне такой же хлебец.

С этого дня каждый раненый и больной получал граммов по триста всегда свежего хлеба, вкусного, душистого, а я — свою почетную коврижку. Да простит мне этот поступок потомство!

На наш дымок и запах хлебушка

Местоположение нашей избушки на вершине холма, обозримой с далеких подходов к деревне, привело к тому, что к нам подходило немало бродивших по округе солдат, потерявших часть. Их привлекал наш дымок, часто теперь появлявшийся над трубой, а когда солдат, чаще всего голодный, подходил к хате, его манил уже и аромат свежего хлеба. Но принимать здоровых мы не могли. У нас не было свободной «жилплощади». В избе так тесно, что я с большим трудом пробираюсь между ног раненых, чтобы дойти до своего ложа — узенькой скамейки.Но и отказать в хлебе не можем. Поэтому оставляем ежедневно 1-2 кг на случай и даем такому прохожему по ломтику хлеба, на совесть посоленному. А для запивки — свежая вода.

Сегодня к нашему обиталищу подошёл совсем особый прохожий. Видимо из командного состава. Михаил Васильевич Старорусский[39].Он произвел на меня очень хорошее впечатление. Серьезностью и деловитостью.

Мне уже приходилось в «госпитале» трудно. И лечить раненых, ухаживать за ними, вести теперь уже не маленькое хозяйство — очень трудно, даже если учесть, что у нас не велось никаких записей, ни входящих, ни исходящих бумаг, ни учета материальных ценностей, ни бухгалтерских книг. Деньги хождения у нас не имели. Обстоятельства аннулировали их.

Я предложил Михаилу Васильевичу взять на себя ведение хозяйства, на что он охотно согласился, а я с облегчением вздохнул. Михаил Васильевич оказался хорошим товарищем и партийцем и все душой отдавался делу укрепления и дальнейшего развития нашего хозяйства. Так в моем «госпитале» появилась одна единица административно-управленческого аппарата. Значит, обрастаю штатом…

Привидение. Клятва

… Почти наверное знаю, что идет октябрь 1941 года. Но счет дням и числам потерян. Как на бесконечном конвейере сменяется день ночью, а за ночью, с такой же неощутимой ритмичностью, следует день. Бессонные ночи и дни напряженнейшего труда, короткие передышки в работе и тревожный сон тут же среди раненых затуманивали сознание и очень трудно, да пожалуй и неважно было следить за тем, к какому числу, какому месяцу относится эта ночь или этот день.

В сегодняшнюю вечернюю передышку, когда давно уже сгустились сумерки и, возможно, было около полуночи, я вышел на улицу подышать свежим воздухом и остановился на крылечке.

Хороша была эта осенняя ночь. Особенно хороша после тесной душной хаты. С воздухом, насыщенным запахом крови. Безоблачное небо с мягко проступающими при свете Луны блеском звёзд. Тишина и безмолвие. Кажется, что мы одни на необитаемом острове, береговые очертания которого растворяются в просторе и темноте ночи. И на этом безлюдном острове растут вот такие обезлиственные пожаром деревья, скелетно, чёрными силуэтами проступающие в ночной мгле.

Торжественная тишина! Кощунством было бы нарушить её, потому что нет ничего, равного ей по значимости. Я безмолвно гляжу вдаль, в которой бесследно теряется дорога, проходящая мимо нашей хаты.

Вдруг в этой размытой дали, где предметы потеряли свои отчетливые очертания, стал заметен на дороге какой-то неясный, но подвижной предмет. Он приковал моё внимание и я теперь неотступно следил за ним, за его движением в моём направлении. Но вот движение предмета остановилось. Он замер на месте. Прошло несколько минут и движение предмета возобновилось. Постепенно он стал приобретать более отчетливые очертания, пока что в виде серой бесформенной массы. Затем предмет снова замер на одном месте, а через некоторое время опять начинает двигаться. И так с промежутками движенье сменялось остановкой, а остановка движеньем. Я теперь вижу определенно, что у предмета ног нет. Как он передвигается — неизвестно. Я оробел. Что это — приведенье?! Галлюцинация?!

Но, зная, что лучше всего не ждать опасности, а идти ей навстречу. Я направился сам к загадочному предмету. Когда между ним и мной оставалось шагов 50, стало видно, что это человек, что этот человек передвигается сидя на земле, но не лицом, а спиной ко мне и что он то и дело поворачивает голову в мою сторону. Мурашки побежали по телу. Что за загадка? Однако я не переставая шёл на сближение, также как и туловище человека приближалось ко мне. Я уже ничего вокруг не видел, крое этого живого человеческого туловища. Полный смятения и страха я воскликнул неестественно громко:
– Кто это? В чём дело?
– Товарищ, помоги! — еле слышно ответил мне человек, и тут же туловище упало в изнеможении на дорогу.

Я поспешил на помощь. При мне всегда был трофейный электрический фонарик «лягушка». При свете его разглядываю вытянувшееся вдоль дроги тело.

Лицо изможденное. Серое от грязи. Щетина на месте усов и бороды. Глаза закрыты. Пульс слабый. Серая же, в грязи солдатская шинель. Безжизненно вытянуты ноги, укутанные каким-то тряпьем.

Пошел за подмогой. Вернулся с товарищами. Перенесли человека в хату. Он был в бессознательном состоянии. Положили в теплое место. К печке, на солому. Сняли шинель в запёкшейся крови. Осторожно освободили от тряпья ноги — ботинки были сняты мародерами. Нашатырный спирт и валерьянка помогли вернуть раненому сознание. Первым словом его было:
– Пить…

Тепло, кусок хлеба, товарищеская среда и забота оживили раненого. Он несколько дней валялся в лесу. В ранах его завелись черви, но тут марганцовка выручила нас. Перевязали раны. Уложили получше, а я только теперь почувствовал неодолимую человеческую усталость, почти бессилие.

С трудом вышел на крылечко. Хотел пройтись, но силы отказали мне, и я прислонился к какой-то сгоревшей громадной машине, теперь безжизненной. Задумался над происходящим.

Какой же ценой должен заплатить фашизм за людские страдания?!

– Берлином! Только в Берлине, в сердце фашизма может быть уничтожен фашизм. Конечно. не розами и цветами, а испытаниями усеян путь к Берлину, но Берлин должен быть поставлен колени перед Красной армией…

Я дал клятву только через Берлин вернуться в Москву или же с честью умереть на пути к нему.

Мне стало легче. Хорошее моральное состояние вернуло мне физические силы.

В бодром настроении вернулся к своим товарищам.

Идёт Шакир

… Шакир[40] пришёл к нам поутру. Высокий. Худой. Жилистый. По-видимому, у Шакира крепкий костяк. Очень живые глаза, внимательный пристальный взгляд. Шакир очень подвижен, несмотря на связывающий его движения костыль. На левой ноге у Шакира рваная рана.

Шикир пришел, как к себе домой и с таким настроением, как будто он только вчера покинул нас.

Стал передо мной и, не ожидая вопросов с моей стороны, обрушился на меня с обвинительной речью:

– Суп жирный варишь? Нет. Мясо вкусный ешь? Нет. Студень кушаешь?... Смотри сколько кругом. Голова, ноги, губы — хороший жирный студень… Нутряной жир вкусный, лучше лекарства помогает ранам заживать…

Разве я мог отказаться от таких соблазнительных и полезных для раненых блюд? И Шакир остался у нас шеф-поваром. Сам нашёл для себя уголок за загородкой против печи, на производственной территории Яши, с которым он быстро сдружился.

Вот уже фура, запряжённая парой коней, стоит перед хатой. Михаил Васильевич, Ваня, Яша и Шакир на костыле поехали за трофеями в Долину смерти.

Возвратились товарищи часа через четыре с богатой добычей.

Привезли сахар, перец, лавровый лист, гречневую и перловую крупу, сало, консервы, соль.

От убитых коров, хорошо сохранившихся на холоде, Шакир в изобилии добывал мясо, притом филейное, околопочечный жир, о котором я до сих пор не имел представления, ноги, головы животных. На брошенных огородах стали добывать лук, петрушку, чеснок.

С тех пор у нас во дворе ежедневно дымил котёл, в котором варился наваристый, жирный, питательный суп с крупой, картошкой, луком, петрушкой, лавровым листом и перчиком. А иногда из ягод рябины и калины, пареных в чугуне, делали нечто вроде компота. С прибавкой сахара получалось довольно приятное и полезное блюдо.

Раненые, получая теперь вдобавок к хлебу тарелку шакировского супа, кусочек мяса, иногда ещё студень и компот, быстрее поправлялись, думаю, что не столько от моего лечения, сколько от усиленного и здорового питания и чаще неохотно покидали нашу обитель после выздоровления. А держать их мы не могли.

Тяжелораненых, нуждающихся в оперативном вмешательстве, я отвозил в Иванниково, где был медицинский персонал и примитивно оборудованная перевязочная,— о чём я узнал от случайно встреченного мной в Долине смерти товарища из Иванникова.

У нас сложилась, в общем, довольно сносная жизнь. Во всяком случае, питались хорошо за счёт трофеев. Жили дружно. В будущее, ни в далёкое, ни даже в завтрашний день, старались не заглядывать пока, так как оно формировалось не нами.

Что нас ждёт на временно оккупированной территории – мы ничего не знали. И помощи ни откуда не ждали. Жили как подёнки одним днём. Надеялись только на самих себя, на коллективную жизнь. Но вдруг нашему мирному житью пришёл конец. Неожиданный, жестокий.

Над нами сгущаются грозовые тучи

Размеренная наша жизнь, вошедшая в определённую колею, вдруг, когда мы этого меньше всего ждали, была нарушена.

В нашу хату ворвались четверо мужчин, трое вооружённых автоматами немецкого образца, четвёртый — безоружный.
– Кто у вас старший?— обратился ко мне безоружный на чистом русском языке.
– Я,— отвечаю. — Кто вы такие?
Между тем все трое вооружённых держали автоматы наготове. Безоружный оказался переводчиком, вооружённые — немецкие захватчики.

Последовало короткое объяснение, что мы собой представляем, имеется ли у нас оружие, есть ли заразные больные прочее...Я недоумеваю, почему незваные гости интересуются заразными болезнями? В конце объяснения, в самом грубом тоне со стороны ворвавшихся, переводчик сообщает нам следующее приказание старшего:

– Через час в избе не должно остаться ни одного раненого. Изба должна быть освобождена от раненых, и они отведены не менее чем на 250 метров от избы. Неподвижные будут пристрелены. Изба должна быть вымыта и продезинфицирована…

Выслушав такое бесчеловечное приказание, я взмолился:
– Помилуйте, куда я размещу…
Но мне не дали договорить:
– За невыполнение приказа — расстрел на месте!

Двое вооружённых ушли, а переводчик и один вооружённый остались наблюдать за нашими действиями. Я был ошеломлён, подавлен так, что даже слёзы иссякли. Хоть бы поплакать что ли, и слезами облегчить на время тяжёлое состояние. Но слёз не было. Стал раздумывать и успокаивать раненых, которые были в необычайном волнении, особенно же неподвижные, которым грозила почти верная смерть.

И вдруг неожиданное:
– Товарищ, не унывайте, — обратился ко мне переводчик. — Этот старший был финн. Мы пришли сюда отрядом за трофейной техникой. Командир у нас офицер, но не настоящий немец. Он добрый. Идите скорей к нему, просите, умоляйте. Он поможет…

Мелькнул луч надежды. Сразу полегчало. Есть ещё выход…

Я оставил госпиталь на попеченье Михаила Васильевича, а сам поспешил к командиру отряда, который располагался уже метрах в двухстах от нас, в большом добротном машинном сарае, стоявшем на отшибе. О существовании этого сарая я не подозревал.

Подбирая слова, я кое-как объяснил офицеру, что раненых и больных около 50-ти человек, что среди больных есть подозрительные на сыпной тиф, что…

– Вошь хабен зи? (вши есть? – В.Л.) — перебил меня вопросом офицер.
– О, я, — отвечаю по-немецки. — Вир хабен вошь… (У нас есть вши.– В.Л.)
– Партизаны есть?
– У нас нет.

Но офицер уже не слушал меня. Он достал из планшетки бумажку, что-то написал на ней, вручил её одному солдату, в сопровождении которого я должен вернуться к себе.

Переводчик — подневольный русский военнопленный — выслушав солдата, объяснил нам, солдат прислан для того, чтобы проверить правильна ли моя информация, данная офицеру и, если информация подтвердится, вручит мне написанную офицером записку, которую я, как охранную грамоту должен буду предъявить тому, который приказал мне очистить хату и который должен был вот-вот явиться.

Дай Бог здоровья переводчику, подумал я, и благополучного возвращения на Родину.

Раненые слышали наш разговор. Их лица повеселели. Они прекратили собираться и укладываться в дорогу. Ждали, что будет дальше.

А произошло вот что. Потрясающе тяжёлое, страшное, и разыгралось в самых бурных драматических темпах.Совершенно взбешённый ворвался в хату финн и, наведя на меня автомат, ревел:
– Расстреляю!…

Быстро вмешался переводчик. Заслоняя меня, он протянул записку разъярённому гитлеровцу, и тот опустил автомат. Потом резко повернулся и, подбирая повыше полы шинели, стремительно бросился к выходу, а за ним и его спутники.

– Счастье ваше, — успел мне шепнуть переводчик, что вы даже не шелохнулись давеча. Убил бы…

Потрясённые происшедшим, мы какое-то время, точно по уговору, хранили молчание и только к вечеру жизнь начала понемногу входить в свою обычную колею.

Пока нас не тронули. Избежали очень тяжёлых неприятностей и даже смертельной опасности. Но нам стало ясно, что мы по-настоящему существуем на птичьих правах. Любой гитлеровец может убить нас. Надо искать выхода и более прочного положения. И выход нашёлся. Случайно.

Вскоре после этого страшного происшествия, к нам зашёл русский врач. Он из деревни Волково, что в 7-8ми километрах от нас. Там тоже сложился лазарет, но с большим количеством и раненых русских и медицинского персонала. Врач приехал за трофеями. Познакомились. Возник вопрос об объединении. И тут же было решено, что в ближайшие дни, подготовившись, мы переберёмся в Волково.

Оказалось, что в Обухово мы прожили 28 дней, пролетевших очень незаметно среди напряжённой нервной работы. У нас осталось 32 раненых. Четверых товарищей мы похоронили. Хоронили тут же на гумне, с отдачей воинских почестей: три залпа из трёх винтовок…

Глава 4. На временно оккупированной территории.

Организация Волковского военного лазарета

… Это могло произойти только в исключительных чрезвычайных обстоятельствах. Волковский лазарет, выросший впоследствии в большую организованную и слаженную военно-лечебную и хозяйственную единицу, складывался и формировался стихийно, под влиянием особых обстоятельств и событий на фронте.

В первых числах октября 1941 года, после нашего отхода с Днепра и неудачных для нас боёв вроде Обуховского, фашисты сосредоточили в 20-25 км от Вязьмы, в районе деревень Волково, Щеколдино, Богородское, Иванниково и др. несколько тысяч наших пленных, в общем около 18 тысяч. Изсреды пленных захватчики выделили раненых и больных. Таких оказалось около 700 человек. После этого захватчики дали команду выйти из среды раненых медицинскому персоналу. Врачей, медицинских сестёр и санитаров вышло 56 человек. Обращаясь к ним, захватчики заявили:

– Вы остаётесь с вашими ранеными…

Здоровые военнопленные были угнаны в Вязьму. Раненые и больные остались на месте.

Трудная, но действительно почётная задача встала перед медицинским персоналом. Однако, не смотря на всю трудность положения, медицинские работники и раненые радовались тому, что избавились от плена.

С чего начинать? Советским врачам хорошо известна сила организации. Предоставленные теперь самим себе, они начали именно с организационных вопросов.

На первом совете было решено во главе всех дальнейших мероприятий поставить главного врача. Главным врачом был избран молодой энергичный врач высокой квалификации – нейрохирург, мозговик, Фетисов Алексей Васильевич[41]. На его обязанность возлагалось руководство всей лечебной частью. Ведение хозяйственных дел принял на себя бывший санинструктор 5-й роты нашего 2-го батальона, народный ополченец Кронберг Иван Яковлевич, латыш по национальности[42]. Он с малых лет долго жил в восточной Пруссии и очень опрусачился. Впоследствии, при разгроме Волковского лазарета, Кронберг перешёл к захватчикам, возглавил в Вязьме сельскохозяйственный отдел, созданный фашистами, и в Вязьме же предатель Кронберг был убит при бомбёжке нашими лётчиками.

Два-три дня раненые жили под открытым небом, впроголодь, почти исключительно доброхотными даяниями местного населения. У немногих оставалось ещё кое-что в мешках, а кое-кто добирался до поля боя, прозванного Долиной смерти, и здесь находил для себя продовольственные трофеи. Мне, например, однажды посчастливилось найти в кустарнике тушку молодого поросёнка.

Обстоятельства подсказывали необходимость, прежде всего, устроить раненых. Их было свыше тридцати человек.

Большим зданием в Волково была школа. Её и заняли под лазарет не транспортабельных. Раненых расположили на полу с подстилкой из соломы и на нескольких носилках, подобранных в поле. Каморку за дощатой перегородкой превратили в «операционную». Нашёлся главный хирург, который подобрал себе помощников — врачей, сестёр, санитаров. Одновременно с размещением раненых производилась обработка их. На операционном столе уже лежит товарищ с перебитой костью правой ноги…

Параллельно с организацией лазарета шла работа по размещению других раненых.

Осмотрели все дома деревни. Наличные жители – солдатки, старики, старухи проявили традиционное русское радушие. С полного их согласия выделили пригодные дома. Каждому такому дому установили впредь именоваться «палатой» с порядковым номером. Две-три, иногда четыре таких палаты составили «отделение», каждое по определённому профилю ранения, что очень облегчило уход и лечение. Во главе «отделения» поставлен врач и в помощь ему приданы сёстры, санитары. На добровольно принятой на себя обязанности владельцев хат, лежала подкормка раненых «чем Бог послал». И нужно отдать должное хозяйкам хат. Не за страх, а за совесть они вкладывали душу в уход за ранеными, делились, чем могли.

Советские врачи и сёстры проявили себя в лазарете с самой лучшей стороны. Когда они не могли оказать раненому помощь лекарствами, хирургическим ножом, они занимались, как у нас говорили, «психотерапией»— беседами, поддерживавшими хорошее настроение. Часто приходилось слышать от раненых такие высказывания:

– До невыносимого тяжело! Раны болят! О доме ничего не известно. И ешь не досыта. А вот пришёл Афанасий Петрович[43], наш доктор, поговорил проникновенно по душам про самое главное, и будто легче стало. И на душе посветлело. И раны будто не так гнетут… Спасибо ему за доброе, за ласковое слово.

В каждой палате лежало по 5-6-8 человек, на соломе, на полу. Но им была обеспечена медицинская помощь, уход, тепло. И, во всяком случае, чай, кипяток. А что это значит для человека в таких обстоятельствах кружка горячего чая, или, в крайнем случае, кипятку, хорошо знает тот, кто сам прошёл подобные испытания.

Так складывался Волковский лазарет. С первых шагов его организации велось обследование и выяснение возможности размещения оставшихся раненых по окрестным деревням. Такая возможность скоро определилась. Лежачие и сидячие оставлены были в Волково, а ходячие потянулись по деревням, каждый по своему назначению: Щеколдино, Даманово, Иванники…

С палочками, опираясь на самодельные костыли, поддерживая или держась друг за друга, в потрепанных шинелях, полу-разутые, в пилотках, с руками на повязках, двигались раненые по назначенным деревням.

В каждой деревне был свой старший врач, со штатом врачей, сестёр санитаров. Старшие врачи, конечно, подчинялись главному врачу, но на месте были предоставлены собственной инициативе, находчивости, изворотливости, умению приспособляться и использовать обстоятельства и обстановку. Положение облегчалось тем, что деревни лежали в непосредственной близости к Долине смерти, а, следовательно, к многочисленным и разнообразным её трофеям. Долина была и аптечным «складом», и значительным резервом всякого перевязочного материала.

Медицинский персонал лазарета в обязательном порядке носил нарукавные знаки Красного Креста. Жизнь лазарета с каждым днём принимала всё более организованный характер.

Почему нам не удавались прорывы?

…Однажды мне пришлось быть в одной крайней хате Волково. Меня очень интересовало, когда и при каких обстоятельствах заняли деревню Волково захватчики? Велик ли был их гарнизон? При каких условиях они покинули Волково?

Пока я занимался ранеными, хозяйка хаты, хорошая советская женщина, рассказала много для нас важного.

Волково, расположенное километрах в 20-ти от Вязьмы, в стороне от Бельского тракта, не представляло большого интереса, и наших частей здесь не было, когда захватчики, сломив наше сопротивление на Днепре, устремились по автомагистрали Смоленск – Вязьма – Москва. В Волково в те дни пришёл большой отряд захватчиков, но, не встретив здесь сопротивления, оставил гарнизон в 8 человек. Четверо из гарнизона располагались как раз в этой хате. Они хорошо были снабжены оружием, боеприпасами, продовольствием. В жарко натопленной хате они располагались на полу, обильно покрытом соломой. Захватчики чувствовали себя в полной безопасности и ночью спали раздетыми. Ограничивались только тем, что выставляли часового. Через связных поддерживали общение с соседними частями.

И вот однажды, под утро 9-го ноября 1941 года, захватчики получили извещение, что в направлении Волково идут русские в огромном количестве.

Захватчики встали, оделись, приготовили консервированный кофе, съели по коробке мясных консервов с хлебом, который у них был всегда свежим, благодаря соответствующей упаковке, вооружились автоматами и вышли навстречу русским, шедшим, видимо, на прорыв.

Захватчики заняли индивидуальные окопчики, глубиной около полуметра, расположенные на подошве склона холма, из-за которого должны были появиться русские. Окопчики находились один от другого метров на тридцать.

Я видел эти окопчики и должен признать объективно, что огневую позицию захватчики выбрали очень удачно. Здесь разыгралась большая трагедия.

Едва на гребне холма появились первые ряды отступающих с Днепра, стремительно и беззаботно продвигавшихся вперёд, едва люди вышли на перевал в половину человеческого роста, как в безмолвие осеннего утра ворвалось стрекотание пулемётных очередей. С гребня не раздалось ни единого ответного выстрела.

Первые ряды людского потока дрогнули. Кто пал убитым, кто упал раненным. Но людской поток по инерции некоторое время выпирал на гребень новые ряды. Их ждала та же участь. Но так продолжалось недолго. На гребне никто не появлялся. Восемь человек захватчиков, безнаказанно обильно полили гребень кровью отступавших и покинули деревню.

Услышав такой рассказ, я воскресил перед собой тяжёлые картины нашего отхода с Днепра и наших многократных попыток с ничем не обоснованной надеждой на счастливый исход прорыва, приправленной одним губительным «авось»…

При прорыве, следовательно, встречались две неравноценные силы. Мы шли многолюдным потоком, даже без признаков организации, безоружные, без разведки, без знания, в каком направлении идём. А встречали нас захватчики организованные, хорошо вооружённые, хорошо ориентированные в местности, сытые награбленным у нас добром и полные звериной лютости к советскому народу. В таких условиях и восемь человек могут опрокинуть тысячу людей и безнаказанно вырвать десятки жертв.

Организация хозяйства лазарета

В округе километров на 10 по-прежнему бродило ещё много коней: артиллерийских, кавалерийских, ездовых и всяких других. Они потеряли своих хозяев и табунами или в одиночку паслись по полям, лугам, среди кустарников, копытами разрывая снег – паслись на подножном корму. У некоторых остались хомуты на шеях и волочились вслед коням рваные постромки. У других – на спине сёдла или седёлки, на голове уздечки. Попадались и такие, что таскали за собой тачанки, телеги, повозки. Вот из таких-то лошадей Волковский лазарет составил свой «транспортный обоз» в 17 голов.

Было на чём поехать за фуражом, за медикаментами, за перевязкой в Долину, для перевязочной и операционной, за продовольствием. Впрочем, надо заметить, что нередко местное население опережало нас в сборе трофеев. Немцы заметно поощряли мародёрство, как не советское явление. Нередко можно было видеть, как какой ни будь «промышленник» поймает коня, запряжёт его в тачанку, наполнит её всяким красноармейским добром и везёт его домой. Но с кавалерийскими конями происходили не редко курьёзные случаи. Седок, не зная навыков кавалерийского коня, сделает какое-нибудь не ловкое движение и летит кубарем с вздыбленного коня…

В Волковский лазарет я приехал на «своих» конях, с достаточным медицинским трофейным имуществом для организации аптеки. После своего сидения в Обухово, где успел порядочно одичать, в первый момент я буквально захлёбывался от радости. Ещё бы, в Волково было с кем поговорить, зайти посидеть в гости, послушать новости нашей жизни.

Поселился я в доме Андриянова и вместе с аптекой разместился в просторной прихожей. Работы с первого же дня было очень много. В лазарете работала операционная. Зачастую операции производились круглые сутки. Из Долины смерти привезли автоклав, стерилизатор, инструментарий, примусы, горючее. Делались ампутации. Раненые шинировались. В отделениях регулярно производились перевязки. Больные получали лекарство. Я не управлялся один, и мне скоро пришлось взять помощника — Лиду Петрову из дер.Всеволодкино[44].

Буквально каждый день жизни лазарета ставил перед его коллективом свои задачи.

Так встал вопрос о починке обуви раненых. Нашёлся среди выздоравливающих сапожник. Его послали в Долину, и он оттуда возвратился с инструментарием и кое-каким кожевенным материалом. Так наладили починку обуви.

Для медицинского персонала сапожник пошил из потников и кожаных частей кавалерийских сёдел чудесные тёплые мягкие бурки. Увы, некоторых из нас в дальнейшем фашисты, прельщённые бурками, разули. Сапожник взял себе из среды раненых двух подмастерьев и, обслуживая одновременно местное население, он скоро перешёл на «хозрасчёт», то есть снялся с довольствия в лазарете. И даже помогал ему.

В одном сараюшке организовали «баню-прачечную». Поставили две походные кухни. Одну для горячей, другую для холодной воды. Раз в неделю тут мылись ходячие раненые. Местным жителям не было отказа, но они должны были приносить топливо. В остальные дни стиралось бельё. Из-за отсутствия мыла бельё стирали щелоком и хлорной известью.

…Испытание за испытанием. Появилась цинга. Что делать? Поехали в лес. Нарубили елового лапника. Состригали хвою. Дробили в ступе, заливали душистую кашицу кипячёной водой. Я прибавлял молочной кислоты и на утро у нас уже готово 2-3 ведра противоцинготного настоя. Прекрасные результаты давал настой. Им лечили заболевших, давая по 100 граммов каждому. Им же пользовались как профилактическим надёжным средством. Запас лапника, чтобы сохранить его лечебные свойства, хранили закопанным в снегу.

Неоценимую услугу оказал нам хвойный настой. Цинга отступила.

Но вставала уже другая острая проблема. Появилась вошь и довольно быстро стала распространяться среди раненых, а от них и у врачебного персонала. Пришлось выделить специального санитарного врача. Лизол, карболовая кислота, нафтализол, сольвент, сулема, мыло «К» — всё было пущено в ход. Но вошь появлялась уже и на волосистых частях. Вошь угрожающе распространялась. Если её всяческими инсектицидами, утюжкой, пропаркой и т.п. удавалось уничтожить в белье, то она оставалась в верхней одежде, шинелях.

Нас могла выручить только дезинфекционная камера. И на этот раз нас выручила всё та же Долина и Ваня тракторист. На поле боя он нашёл трактор. Наладил его и привёз на нём камеру. Конечно же, мы устроили камере самую торжественную встречу. Люди вышли за околицу. Не один час терпеливо ждали её, всматриваясь вдаль. А когда, наконец, на горизонте появилась и всё росла большая тёмная масса, люди побежали ей навстречу. В дороге поддерживали руками, хотя в этом не было нужды. Камера твёрдо стояла на колёсах. Даже руками поглаживали камеру. Камера помогла нам начать решительное наступление на вошь с блестящим результатом. Вошь побеждена. Однако и это не было последней проблемой.

Дежурное блюдо — убойная конина

Надо было разрешить мясную проблему. Это было в интересах скорейшего выздоровления раненых. Где взять мяса? Ответ был один: взяться за лошадей, ввести в обиход конину. Так и порешили, а порешивши, отправили в поле охотников за лошадьми. Охота всегда была удачной. Правда, первое время давало себя знать привитое с детства отвращение к конскому мясу. Но «голод – не свой брат». И достаточно было попробовать конину, чтобы оценить её прекрасные вкусовые качества. Конина не вкусна в супе, но она очень вкусна в жареном виде с картошкой. Но и конины хватило ненадолго. Крестьяне, поощряемые немцами, переловили последних лошадей. И уже из нашего транспортного обоза мы съели несколько голов, оставив себе самое необходимое количество тягловой силы. Наша «бойня» бездействовала. Съели всё, что можно было съесть. А жить ведь надо.

В той же Долине и на подходах к ней лежало немало трупов убитых лошадей. У некоторых из них вороны успели выклевать глаза. Не беда. У некоторых трупов собаки выгрызли самые вкусные филейные части. Что же делать? Бери, что есть под руками, лишь бы не умереть с голоду.

Взяли пробу. Так как стояла морозная погода, мясо убитых коней очень хорошо сохранилось. Оно было только темнее свежего, больше пенилось при варке, а при продолжительном кипячении пена пропадала, а вместе с ней и противный запах.

Но едва только медицинский персонал узнал, что люди едят «падаль», то… Пусть кто-нибудь догадается, что тогда произошло? Устроили скандал? Нет. Отказались от еды и объявили ей бойкот? Нет и нет. Большинство медицинских работников увидело в убитых лошадях возможность получить для себя «дополнительный паёк» …

Кто мог двигаться, при первой возможности шёл в поле. Топориком отрубал облюбованную часть и на салазках увозил в палату драгоценный груз, зачастую с боем отбитый у одичавшей собаки или у многочисленных уже ворон, галок.

На поле у убитой лошади можно было встретить и врача, и санитара, и раненого, который иногда на дорогу в 2-3 километра тратил несколько часов, но всё-таки ехал с саночками, с топориком, с лопаточкой — расчистить снег. А дома начиналось приготовление супов, шашлыка, студня, жаркого и, в особенности, котлет. Котлеты были самым излюбленным «дежурным» блюдом. Видимо потому, что в котлетах мясо сильно прожаривалось, и теряло свои отрицательные вкусовые свойства: слащавость, запах. Даже делали колбасу с обильной порцией чеснока, и тогда такая колбаса, пусть даже отдалённо, напоминала запах прославленной московской колбасы…

Однажды в нашем коллективе большой шум пошёл. Ещё бы. На поле боя нашли около килограмма чёрного молотого перца. Перец был доставлен мне с наказом: развесить и раздать врачам по три грамма, сёстрам по два грамма, а для раненых перец класть в общий котёл. Перец внёс большое оживление в нашу повседневную жизнь. Котлеты из мороженого убойного мяса, даже изжаренные на воде, с прибавлением пылинок перца приобретали более приятный вкус и запах. Можно было кушать, не зажимая носа…

Чтобы не возвращаться больше к мясному вопросу, отмечу, забегая несколько вперёд, что когда мы в дальнейшем организовали изготовление отопительных печек из старого железа, которое собирали на пожарищах, то в обмен на печи стали получать с какой-то колбасной фабрики кости животных, скелеты, с которых снято всё мягкое мясо. Кости дробили и получали из них вкусные питательные бульоны.

Оставалась не решённой проблема с жирами и сахаром. Впрочем, у нас в квартире был сахар в виде единственного кусочка. Лежал он на видном месте, на столе. До него никто не дотрагивался по ряду причин. Во-первых, он был «запретным» - мы решили его съесть при встрече Нового года. Во-вторых, он был загрязнён настолько, что потерял привлекательный вид. И, тем не менее, в конце концов, кусочек «запретного» сахара всё же исчез. Видимо кто-то не мог устоять перед таким соблазном.

Проблема картошки. Когда стало совсем трудно с картошкой, мы провели среди населения агитационно-массовую кампанию. Крестьяне охотно откликнулись на наш призыв – в порядке самообложения дали нам по ведру картошки с имущего двора.

Честно зарабатываем хлебушек

Под разрешение важнейшей проблемы — хлебной, нам удалось подвести солидную базу.

В соседней деревне Щеколдино стояла бездействующая мельница, работавшая на двигателе внутреннего сгорания. Среди раненных в Щеколдино оказался инженер из Магнитогорска Серебряков Константин Иванович[45]. Он обследовал мельницу и дал заключение, что её можно пустить. Согласовали вопрос с бывшим председателем колхоза о пуске мельницы, о взимании законного гарнцевого сбора в 8% с молотого зерна, а из Долины подвезли на лошадях горючее. Инженер отремонтировал двигатель. И сколько же радости было у крестьян, сколько торжества, когда двигатель зафырчал и кольцами с шумом выбросились в воздух первые выхлопы дыма…

Заработала мельница. Закружились жернова. Мука пошла. Мельница стала нашей кормилицей. Легко раненные обеспечивались 300 граммами хлеба в день, а тяжело раненные – получали 500.

Новая задача. Горючее подходит к концу. Захватчики выкачали из долины всё горючее. Что делать? Поставили трактор. Устроили газогенератор, и мельница продолжала работать бесперебойно с той только разницей, что теперь помольщики, едучи на помол, в обязательном порядке везли с собой берёзовые чурочки, установленного нами стандарта.

Это наше красноармейское добро

И всё бы хорошо, но в окна лазарета стучалась новая проблема. Проблема белья, верхней одежды, обуви. Как быть? Отмахиваться от проблемы нам не приличествовало. Ведь мы теперь чувствовали себя уже небольшим «островным» советским государством. Обратиться к той же Долине? Но крестьяне всё выбрали уже там, что можно было выбрать. Но и на этот раз, хотя и косвенно, но без Долины не обошлось.

Через своих раненных мы узнали, что в деревне Пекарево, в таких-то домах, имеется много набранного армейского имущества. Не откладывая, нарядили две подводы и отправились в Пекарево. Приехали. По договорённости с бывшим председателем колхоза именем Красной Армии произвели обыск, тщательный, в закромах, в подполье, и только в двух домах набрали столько красноармейского добра, что двух подвод оказалось мало. Ещё одну подводу дал нам председатель. На подводах лежали: микроскоп, холодильник от перегонного куба, взятый крестьянином для самогона, компасы, плащ-палатки, шинели, гимнастёрки, брюки, ботинки, сапоги, бельё, простыни, планшетки, перевязочный материал.

Можно было теперь подумать об удовлетворении хотя бы остронуждающихся.

Им не простит потомство

Перед каждым, кто в силу сложившихся обстоятельств оказывался в окружении, вставал вопрос: что делать, как распорядиться собой? Этот вопрос разрешался по-разному.

Наиболее отвратительный тип среди окруженцев представляли примаки — временные женихи.

В населённых пунктах на временно оккупированной территории оставалось много красноармейских семей без кормильца, ушедшего на войну. Если мать здорова, малолетние дети легче переносили отсутствие кормильца. Но встречались многодетные семьи, в которых мать выбивалась из последних сил, чтобы как-нибудь прокормить семью, вести хозяйство. И лишь как исключение, встречались молодухи, которые не прочь были вообще поразвлечься. И в том и в другом случае выступали примаки. Придёт такой примак к солдатке. «Дай, скажет, я тебе дровишек наколю, водички поднесу». Трудно отказаться от такой услуги. И помощь окажет, и веселее с человеком. А там дальше, гладишь, и прижился примак, вошел в семью, хозяйствует.

В нашем коллективе самым гнусным проявил себя Митя. Однажды утром пришёл в нашу общую столовую в таком виде, что мы его не узнали. Новенький пиджачный тёмного сукна костюм-тройка. На жилетке массивная серебряная цепочка, а в жилетном кармане серебряные часы, которые Митя охотно продемонстрировал. Шевровые ботинки. Мы пригласили его к столу.

– Я сыт, — нахально заявил он нам.

Оказалось, что этот тип пристроился примаком к молодухе – солдатке, раскрывшей перед ним свои сундуки. Наше презрительное отношение к примаку Мите дало такой результат: он совершенно отошёл от нас и о дальнейшей его судьбе ничего не известно.

… Порой складывались, да так переплетались всякие обстоятельства, что и библейскому Соломону их не разрешить.

К дочери моего квартирного хозяина, Фросе, жившей отдельно в своей хате, поселили человек шесть раненых. Среди них оказался один легко раненый по имени Степан. Он пришелся по душе Фросе, а она — ему. У Фроси муж на фронте, а 14-летний сынишка Алеша хозяйствовал по дому. Алеша смышленый, хозяйственный мальчик. Школа не работала, и он весь отдался делу помощи матери и вполне вошел в роль рачительного хозяина.

Фрося искренно привязалась к Степану, а он в свою очередь платил ей искренней взаимностью. Но прежде. Чем решить для себя вопрос о военном муже, Фрося пришла за советом в наш дом, к отцу с матерью.

Уединившись втроем, они часа два о чем-то говорили шепотом. Но шепот становился все громче и скоро перешел в громкий разговор. Получился раскол. На семейном совете голоса разделились. Отец занял нейтральную позицию.

– Твоё дело, Фроська, — говорит он дочери. — Не мне с твоим законным мужем жить. Тебе перед ним ответ держать, коли вернется. А нет… Твоё дело…

– Я тебя прокляну! — кричала мать на Фросю. — Я такого срама не перенесу…

Вмешалась старшая замужняя сестра, Оля:

– Не слушай, Фрося. Поступай, как хочется тебе самой.

Споры ни к чему не приводили. Но вот неожиданно разговор перевелся на Степана. Достойный ли это человек?

Это обрадовало и обнадёжило Фросю. Она тут же попросила нашего главного врача Фетисова сказать несколько слов о Степане.

Фетисов дал характеристику Степану, как отменно порядочному человеку. Однако и это не успокоило мать. Всё же она пошла на уступки.

– Ну, чёрт с тобой, Фроська, — сказала она. — Приведи сюда Степана. Мы посмотрим, каков кумир…

И в тот же день избранник сердца Фроси предстал пред её матерью и отцом. Мать как будто бы смягчилась. Со всех сторон хорош мужик. Но выплыло новое, не менее тяжело обстоятельство.

В дело вмешался молодой хозяин, сын Алеша, В нем обстоятельства вызвали сильнейший протест и как у сына, и как у домохозяина. Трудолюбие Степана и его внимательное, почти отцовское отношение покоряло Алешу, но обида за отца вызывала бурю протеста.

Три дня приходил Алеша к нам в дом поговорить на волновавшую его тему. Однажды с Алешей пришла Фрося. И здесь между сыном и матерью произошла сильнейшая перебранка. Наконец, Фрося решительно заявила:

– Мое дело. Я и решаю его. Беру Степана себе хозяином…

Категорическое решение Фроси сыграло свою положительную роль. Фрося приняла Степана и в семье постепенно установился мир и лад.

Простодушны были отношения между Фросей и Степаном.

Степан честно рассказал Фросе, что у него есть и жена и дети, что он любит их и что он уедет, вернее, уйдет домой при первой возможности. И не менее искренно отвечала на это Фрося:

– И мой мужик вернуться может. А ежели, Бог даст, вернётся, так я ведь, Степа, опять с ним жить буду. Объясню ему всё и он поймёт, почему я, баба, тебя в хозяйство взяла… А ты пойдешь домой, — скажу: с Богом! Я от тебя дурного не видала. Счастливого пути-дорожки пожелаю от души. А пока мы друг дружке помогаем, Вот и хорошо. И мне, и тебе легче…

Возможно, не безоблачной будет дальнейшая жизнь Фроси и Степана. Возможно, на тернистый путь встали они. Может быть, про Степана и Фросю сложена в народе песенка:

«… Не трудно. Не трудно влюбляться
Не трудно, не трудно любить,
Но трудно потом расставаться
И трудно любовь позабыть…»

Фрося часто задушевно пела эту песенку, когда вязала «в дорогу» Степану чулки… Пела и плакала.

Что касается меня, то я тысячу раз пожалел, что я не драматург. Фрося и Степан давали замечательный полнокровный материал для волнующей пьесы во всевозможных вариациях. И какой же тут простор для художественных домыслов…

Был у нас и такой случай. К солдатке пришёл её настоящий муж, так же оказавшийся в окружении. Он застал в своём доме примака за работой по хозяйству.

– Здравствуй, братень, — сказал пришедший. — Я вижу, ты помогаешь жене? Я и сам был в таком положении. Пойдём в горницу поговорим.

Ещё три дня в любви и согласии прожил примак в семье и, распрощавшись, пошёл шатун искать своё новое «счастье».

Такой бродяга, беспечный к своей собственной судьбе, не заглядывал в будущее, когда по окончании войны спросится у каждого, кто был на фронте: что ты сделал для победы? Почему для тебя война окончилась уже в октябре – декабре 1941 года, когда враг ещё топтал нашу кормилицу-землю? Не затрудняя себя думами над будущим своей семьи, семьи дезертира, над вопросом сына: «Что ты делал на фронте?» — и совершенно освободив себя от заботы о судьбе Родины, идёт такой бродяга от села к селу, от хаты к хате, воровски оглядываясь, нельзя ли тут обмануть забитую нуждой солдатку и поживиться за её счёт, предоставляя ей самой расплачиваться в будущем за свою временную слабость и доверие к «доброму человечку».

У некоторых окруженцев рождалась мысль: пробираться к Москве во что бы то ни стало. Так, например, поступил из работников Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, народный ополченец Шаликов[46]. Он отрастил себе бороду, усы, волосы на голове, приняв вид старика. Сделал себе толстенную подорожную палку. Выдолбил в ней место для партийного билета и спрятал его в пустоте палки. Нарядился по-стариковски странником и ушёл. Он добрался до Москвы. На том его участие в Великой Отечественной войне и окончилось. Я считаю его также дезертиром. Дело-то ведь не в спасении партийного билета, а в вопросе — так ли надо поступать в интересах Родины?

Мы шли в ополчение не на время, не «так себе» до поры до времени. Мы шли, чтобы вместе с Красной Армией бить врага до полной победы, побывать в логове зверя в Берлине, там закончить наш долг. А раз так, то мы не можем сделать даже шаг назад, и где бы мы ни были, в каких бы обстоятельствах ни оказались, всё равно, организуясь коллективно искать выхода из положения, честного, без насилия над совестью, без пятнышка на имени солдата Красной Армии. И как показало наше Волковское сидение, именно благодаря тому, что мы были организованы, каждый из нас легче физически и морально перенёс мучительные дни окружения, вернее, пребывание на временно оккупированной территории. К тому же оказали помощь нескольким сотням раненных солдат и офицеров и, сохранив себя и свои силы, смогли вновь вступить в ряды Красной Армии.

Открываем «ателье» и мастерские

Выздоровевшие раненные тоже стали проблемой для лазарета. Что с ними делать? Одни сами уходили по домам за 200-300км. Но основная масса оседала на руках лазарета. Решили открывать мастерские и в них использовать знания и опыт товарищей. Так возникли и бойко работали «ателье»: пошивочная мастерская, шапочная.

В Щеколдине стояла старая брошенная разоренная кузница. Среди раненых нашлись металлисты, жестянщики и вскоре заработала «механическая мастерская». Пока что изготовляли железные отопительные печи, ставшие у нас прекрасной ходовой валютой. Мастерская не успевала делать печи и трубы, чтобы удовлетворить крестьянский спрос.

Стали налаживать Щеколдинскую кузницу. Отстроили её, отремонтировали. Установили горн. Люди работали буквально не покладая рук, с горячим энтузиазмом, как если бы мы обосновались в Щеколдине всерьёз и надолго. Однако у горна не было мехов. Но ведь они когда-то были? Стали спрашивать наших друзей в Щеколдино. И «Виталёнок» подсказал нам, где спрятаны меха. Бывший кузнец увёз их километров за 30 в Красню. Нарядили туда товарищей. Меха были найдены и доставлены в Щеколдино. В первую очередь решили открыть кузню для ковки лошадей, что было для нас насущной задачей. Но у нас не было каменного угля. Поэтому на первое время пришлось обходиться древесным.

Население с благодарностью встречало наши начинания.

А Шакир, теперь уже совершенно оправившийся, оказался опытным скорняком. Оборудовал хорошо работающую скорняжную мастерскую. Он же создал шерсточесалку.

Наша поликлиника

Выздоравливали раненные, а вместе с этим освобождались и врачи, сёстры. Никто не хотел покидать сработавшийся коллектив. А местное население было совершенно лишено медицинской помощи. Поэтому мы открыли в Щеколдино поликлинику.

Заняли здание пустовавшей школы. Своими мастерами приспособили его под «кабинеты» разных специальностей: зубоврачебный, терапевтический, гинекологический, глазной, хирургический… В каждом кабинете был врач соответствующей специальности, иногда даже с ассистентом. Открыли широкий приём местного населения. Установили минимальную натуроплату за приём: 6 килограммов зерна.

Открытие поликлиники получило широкую огласку в округе. И скоро поликлиника заработала полным ходом. И объективно говоря, надо заметить, что едва ли скоро местное население будет иметь такую поликлинику, с таким подбором высококвалифицированных врачей.

В связи с сокращением работы по лазарету и развернувшейся работой «поликлиники», аптеку перевели в Щеколдино, с вольной продажей и изготовлением лекарств по рецептам наших врачей.

Аптеку разместили в доме моего однофамильца, Лебедева Ивана Витальевича[47], в народе - «Виталёнка», весёлого, беззаботного, преданного нам человека, замечательного рассказчика-юмориста. Он сам сочинял всевозможные, всегда очень занимательные и смешные рассказы. Это был настоящий народный самородок-талант. Лучшую комнату в доме Иван Витальевич предоставил под аптеку. И аптека у нас получилась очень милая. В Долине набрали склянок с притёртыми пробками, банок с крышками, написали этикетки по латыни и расставили всё по полочкам. «Виталёнок» был отличный плотник.

Аптека одновременно служила хорошим наблюдательным пунктом. Хата «Виталёнка» была крайней и выходила как раз на дорогу, по которой в последнее время шли разрозненные отряды и одиночки побитых под Москвой захватчиков.

Авторитет «поликлиники» и аптеки очень высоко поднялся особенно после такого случая. У бывшего председателя сельсовета заболел сынишка менингитом – воспалением мозга. Болезнь была мучительной. Сам отец и соседи ждали либо рокового исхода, либо выздоровления с последующим уродством. Сульфидин, тогда ещё новый препарат, помог больному стать на ноги совершенно здоровым.

Аптека помогала нашей партийной группе получать ценную информацию.

Молодой врач Лилия или мучительный вопрос

Лия[48] сразу со школьной скамьи оказалась в Красной Армии, в боевой обстановке. В нашем коллективе Лия заслуженно пользуется и любовью, и уважением товарищей. Лия скромная как человек и очень чуткая, и внимательная как врач. Если у неё нет врачебного опыта, то этот недостаток в наших условиях компенсируется полностью ласковым задушевным словом, которое в тяжёлых условиях часто бывает дороже и целительнее всяких лекарств.

Однако и самой Лией в последнее время всё чаще овладевает угнетённое состояние. Она поделилась своим горем.

В первые же дни пребывания в Красной Армии Лия полюбила врача из соседнего госпиталя. Обстановка способствовала сближению влюблённых. Он любил искренно Лию, она любила его. Чтобы не расставаться, Лия подала рапорт о переводе её в госпиталь любимого. Но вот однажды любимый не пришёл в назначенный день и час. Не пришёл на завтра и на следующий день…

И тут выяснилось, что госпиталь, в котором работал любимый, экстренно переброшен на другой фронт. Да и Лия оказалась в походе. А далее следовали с кинематографической быстротой события, одно сложнее другого: выход на линию Днепра, наш отход, окончательный разгром в районе Новой Деревни, а за ним Волково, отрезанное от «Большой земли». Ни газет, ни радио.

Лия готовилась стать матерью. К общим тягостным условиям жизни в окружении у Лии прибавилось и горестное чувство разлуки с любимым, и граничащее с угнетённым состоянием чувство обречённости, как матери.

Лия — еврейка. Одно это обрекало её почти на верную смерть. Фашисты с особым сладострастием уничтожали евреев.

Объединённые общим горем, мы близко принимали к сердцу горе Лии и вместе с тем отдавали себе трезвый отчёт в том, что если немцы обрушат на нас свою злобу, то даже при самом горячем желании мы едва ли сможем оказать Лии существенную помощь.

С каждым днём перед нами всё острее вставал вопрос: как быть? Пожертвовать жизнью ребёнка и тем самым повысить шансы Лии на самосохранение, или же стать Лии матерью и поставить её и ребёнка в условия смертельной опасности?

Беременность Лии определили в шесть месяцев. Мы мучительно думали и передумывали, решали и перерешали вопрос, как быть с Лией. Возможность отправки Лии в тыл исключалась. Мы не знали, что происходит за 30-40 км от нас. Но время и слагавшаяся обстановка требовали скорейшего решения вопроса и в согласии с самой Лией приняли решение — жизнь ребенка в наших условиях — это наименьшая жертва.

Материнство Лии было прервано. На вторые сутки девочка умерла. Лии обеспечили условия быстрейшего выздоровления. А через пару недель карательный отряд свирепствовал в Волково.

Лия глубокой ночью с товарищами скрылась из Волково, утопая по пояс в сугробах.

О дальнейшей судьбе Лии ничего не знаю. Встречаться с ней до конца войны мне не пришлось.

Коммунисты в окружении

В моем сознании, как члена партии, с каждым днем все резче и настойчивее откладываются два понятия, требующие от меня не плавания по течению, а активных действий.

Первое — рано или поздно, но должен прийти конец волковскому сиденью в окружении, а в сложившихся условиях он может быть двояким. Положительным. Если, например, Красная Армия освободит нас. И в том, и в другом случае необходимо проявить максимальную активность, чтобы в первом случае приблизить возможность освобождения из окружения; во втором — предотвратить или возможно более отдалить торжество захватчиков.

Второе — в одиночку очень трудно или даже невозможно проявить плодотворную активность. Следовательно, как воздух необходима партийная организация, действующая подпольно. Но как её создать? Одно дело, если бы в окружении оказалась какая-либо наша воинская часть, где люди хорошо знают друг друга. У нас этого нет. Все мы, кто откуда, не знаем друг друга настолько, чтобы доверить другому факт принадлежности к партии. Оставалось одно — присматриваться. Выжидать.

В Волково в мирное время партийной организации не было. Была одна партийная учительница, но она скрылась при наступлении фашистов. Я усиленно искал возможность установить связь с оставшейся местной интеллигенцией. Оставшаяся учительница в Волково произвела на меня самое отрицательное впечатление. Ходом событий это впечатление оправдалось.

Совсем другое я встретил в Всеволодкине, в семье учителя Ивана Петрова[49], коммуниста. Сам товарищ Петров был выдан фашистам как коммунист, увезен в Смоленск и там расстрелян.

Жена, отец и две дочки товарища Петрова оказались на редкость прекрасными людьми. В дальнейшем, во всё время моего пребывания в окружении, я поддерживал с Петровыми самые дружеские отношения. От Петровых я узнал, что в ближайшей окрестности не осталось ни одного коммуниста.

Естественно, что желание найти, точнее, открыть единомышленников, было не у меня одного. Товарищи заметно присматривались друг к другу. Пристальное наблюдение позволило выделить 8-10 человек из общей массы. Эти люди отличались большим спокойствием, выдержкой, дисциплинированностью, культурным отношением и т.п.

Чтобы проверить свои наблюдения я пригласил пойти со мной на поле боя одного товарища. Здесь в кустиках нам попался чей-то партийный билет. Я видел, с каким волнением поднял билет мой спутник, внимательно его рассматривал и предложил вырвать № партийного билета, сохранить его и при возможности отослать в ПУР. У меня не оставалось сомнения в том, что этот товарищ член партии. Так в разговоре около найденного партийного билета мы открылись друг другу. Оказалось, мой спутник, попав в окружение, уничтожил аннулировал свой партийный билет, вырвав его №.

Итак, нас двое. А дальше было легче. Скоро наша партийная организация состояла уже из восьми человек. Группа наметила две первоочередные задачи. Первая — собирать оружие. Вторая — искать связей с партизанами, присутствие которых сказывалось в активных местных выступлениях против фашистов. Обе задачи решили осуществлять параллельно.

Сбор оружия, завоз его в Волково и хранение представляли смертельную опасность. Мы рисковали не только своей жизнью, но и жизнью раненых. Сбор оружия вели с величайшей конспиративностью. Хранили его в конюшне, зарытым в земле, а конюхом был свой товарищ. У нас уже 15, 20 и больше 20-ти винтовок. Каждая винтовка приносит радость, поднимает настроение. Это уже не пассивное ожидание конца, а активная работа по подготовке конца, быть может, восстания. Так радуется, вероятно, потерпевший кораблекрушение, закинутый на неизвестный остров, собирая бревнышко за бревнышком для будущего спасительного плота.

Вскоре ещё радостнее забились наши сердца. Два известия, одно сильнее другого, взволновали нас.

Первое известие привёз Саша[50]. Он ездил километров за 30 от Волково. В одном из селений он встретил двух мужчин и имел с ними очень значительный разговор. Они в туманных выражениях говорили Саше о том, что, по-видимому, где-то вблизи действует партизанский отряд, потому что начали находить убитых захватчиков, немецкие склады горят. Саша в свою очередь рассказал им про наш лазарет, что у нас свыше двадцати нетранспортабельных раненых. Договорились о следующей встрече.

Второе известие вызвало ликование всей нашей группы.

Товарищ, ездивший в район Новой Деревни, со слов местных жителей рассказал нам, что в районе летал советский самолет и сбрасывал листовки. Местные жители называют их листовками «Правды». Сам товарищ листовок не видел. Местные жители говорят, что листовки адресованы к находящимся на временно оккупированной территории.

В листовках говорится, что Красная Армия перешла в наступление, что близок день освобождения нашей земли от захватчиков, что окруженцев не ждут никакие кары и чтобы мы оказывали всяческую помощь нашим наступающим частям.

О таких же листовках говорят нам и товарищи, потерявшие свою часть и бродившие по оккупированной территории в ожидании счастливой ситуации. И теперь почти каждый последующий день приносил всё лучшие вести. Наступает начало конца наших страданий. Чаще люди отправлялись теперь на поле боя, рубили конское мясо. Вечерами позже засиживались. Если не было керосина, освещались от железных печек. Чаще стали собираться люди поделиться новостями, поговорить о предстоящих событиях за вкусными горячими котлетами из мороженого конского мяса.

Иуда предатель

...Вечер. Буран стих. Вчетвером сидим у чугунной печки. Фетисов, Кронберг, Ваня-тракторист и я. В комнате очень холодно. Ветер выдул все тепло. Наша тихая беседа вдруг прерывается сильным стуком в дверь. Стук нас не удивил. Возможно, что это кто-либо из запоздавших путников. Возможно, необходима какая-либо экстренная медицинская помощь. На деле оказалось худшее.

Дверь открыл хозяин дома. В комнату бесцеремонно вошли трое: офицер-захватчик и двое его спутников.

Кронберг, хорошо знавший немецкий язык, вступил с немцами в разговор. Говорили только по-немецки. Все трое сказались не понимающими по-русски. Говорили отрывочными фразами. Насколько я понял, немцы искали механика, который мог бы привести в действие трактор, захваченный у нас. Своими силами немцы, не зная системы трактора, справиться не могли. Но чем дальше, тем все больше разговор переходил на жалобы Кронберга на положение в нашей стране, на отсутствие демократии.

Кончился разговор тем, что Кронберг указал на Ваню-тракториста. Офицер приказал Ване немедленно одеваться. Ваня отказался. Немец прикрикнул, и Ваня сдался.

Я горячо прощался с Ваней, как с обреченным. За дни совместной работы мы сдружились с ним. Я от души полюбил его непосредственную натуру, искренно и горячо, как только можно любить друг друга в совместном несчастии. Можно признаться, что оба мы всплакнули, думая, что это наше последнее расставанье. Но оба мы ошиблись.

На четвертый день Ваня-тракторист неожиданно появился в Волково. Здоровым, невредимым. Радостна была наша встреча.

Много интересного и поучительного рассказал Ваня про свое пребывание у немцев.

– Когда мы вышли, — рассказывал Ваня, — около хаты стояли две подводы. В одну из них сел немецкий офицер с солдатом. Во вторую сели мы вдвоем с фрицем. Он взял вожжи. Поехали.
Но, едва выехали за околицу, в поле, немец вдруг обратился ко мне на русском языке, со смехом: «На вожжи, правь ты». Я удивился, а он опять говорит по-русски: «Чего удивляешься? Ты думаешь, что я действительно немец? Я русский, а работаю у немцев». А потом давай хвастать: «Я переодеваюсь иногда в офицерскую красноармейскую форму и езжу по России. Был в Иваново, в Воронеже. С очень серьезными заданиями. Немцы платят неплохо. А документы так чисто делают, что я ни разу не провалился».

Ехали километров двадцать. Всю дорогу предатель рассказывал про свои похождения, про излишнее доверие простаков русских.

– А как же Родина? — спросил Ваня.

– Все равно уж. Прощенья мне не может быть. Живу ва-банк. Сегодня жив — и ладно. А смерти так и так не миновать, — закончил Иуда-предатель.

Ваня страдал частыми припадками в результате контузии. От пережитого волнения с ним случился припадок и в дороге. Пришел в себя Ваня уже по прибытии на место.

Был очень удобный случай расправиться с предателем. Но Ваня не мог решиться на это. Знал, что за убийство предателя последует расправа с ранеными, да и контузия обессиливала.

… Кронберг вскорости исчез. Его видели в Вязьме уже в фашистской форме. Он возглавил фашистскую сельскохозяйственную управу.

Между тем немцы проявляли явную нервозность. Товарищи, пробравшиеся в Вязьму или из Вязьмы, попавшие к нам, рассказывают, что на Московском шоссе у немцев необычайное оживление. И трудно понять, что происходит. Войска, орудия, техника движутся в сторону Москвы и от Москвы огромными массами. Вереницы людей, лошадей, машин идут туда и сюда. Настроение у захватчиков понурое. Несомненно, происходит что-то важное, по-видимому, в нашу пользу.

Трагические события

… 21-ое января 1942 года. Памятный, незабываемый день.

Волковский лазарет в ходе событий перерастал в кустарно-промысловый комбинат. Но в деревне продолжалась классовая борьба. На временно оккупированной территории она получила своеобразный характер. Недобитое кулачье и кулацкие выкормки поднимали голову. В немцах они искали себе своих новых господ и покровителей. В Волково немцы поставили старшиной какого-то пьяницу, прохвоста, уголовника. Он сидел в Вяземской тюрьме, но был освобожден немцами и направлен в Волково с мандатом на пост старосты.

Каким-то путем предатель-староста узнал про наши винтовки. Поехал под Вязьму. Донес. И вот в Волково является отряд эсэсовцев человек 30. Руководимые старостой немцы пришли в конюшню и в указанном предателем месте приказали поднять землю.

Винтовки найдены. Эсэсовцы рассвирепели. Наши врачи дружно в один голос заявляли, что эти винтовки, наверное, были припрятаны еще при отступлении русскими. Такое объяснение не удовлетворило немцев. Офицер приказал собрать всех ходячих больных и весь медицинский персонал. Не были тронуты только лежачие и сидячие. Собранных выстроили в одну шеренгу, и офицер уже отдал приказание гнать всех в Вязьму, в концентрационный лагерь. Врачи взмолились. Сумели подействовать на эсэсовца. Офицер отдал новый приказ: гнать в Вязьму только раненых. Отобрали 23 человека. И вскоре из Волкова в Вязьму направилась унылая, траурная процессия. Картина была потрясающей. Плакали беспомощные раненые. Плакали жители…

В конце колонны оказался азербайджанец, больной туберкулезом в третьей степени. Он еле волочил ноги. За околицей деревни у него открылось кровотечение от сильного кашля. Он беспомощно повалился в сторону, на снег и оставался лежать здесь. Командир колонны не обратил внимания на отставшего. Но на его беду в деревне задержались двое из отряда эсэсовцев. Они вошли в избу и потребовали себе поесть, а наевшись, отправились догонять процессию. Выйдя из деревни, они встретили лежащего на снегу азербайджанца и окрашенный его кровью снег. Вынули револьвер и тремя выстрелами в висок прикончили жителя солнечного Азербайджана.

На другой день, когда наше волнение несколько поулеглось, мы подобрали азербайджанца и скромно захоронили его.

А что с угнанными в лагерь? Кровь стыла в жилах, когда нам случайные очевидцы рассказывали, какими трагическими обстоятельствами сопровождалось шествие в Вязьму угнанных эсэсовцами раненых… Не все дошли до Вязьмы.

В деревне Пекарево в эти дни были убиты два фашиста. Карательный отряд со всей лютостью обрушился на жителей деревни. Свыше ста человек: раненых, женщин, стариков, детей — собрали и заперли в сарай, а потом подожгли его.

В фатерланд[51] бредут уныло

По проселочным дорогам в Смоленском направлении все чаще стали появляться какие-то очень странные немцы, то в одиночку, то группами по 3-4 человека. Они, видимо, сознательно обходят большой Смоленский тракт и предпочитают держаться малолюдных проселков. Почти все идут без оружия, облегченными. Им не до оружия. Отвоевались. Головы закутаны либо шалями, либо одеялами. На ногах если не валенки, краденные у нас, то тоже либо кусок одеяла, либо теплый платок, либо эрзац-ботинки из соломы. Стоят свирепые морозы. Бураны. Съежившись, с понурыми лицами, с трудом переставляя ноги, идут они мимо аптеки, мимо моего наблюдательного пункта. Фрицы проходят перед моим окном.

Но вот что поразительно. Чаще всего такого «вояку» сопровождает какой-либо деревенский мальчик, «мобилизованный» для того, чтобы на салазочках везти награбленное у нас добро. Если же, как потом выяснилось, таким бродягам, отступавшим от Москвы, попадалась повозка, они сгоняли едущего, грузили награбленное и уезжали.

Через свое маленькое оконце в аптеке я любовался, как бредут со стороны Москвы в сторону фатерланда бродяги-захватчики. Их вид так красноречиво говорил о силе удара, какой они получили под Москвой!

От прежних гордости и величия у «белокурых бестий» не осталось и следа. Это уже какой-то сброд. Опустившийся до того, что в Всеволодкине, например, раздели парнишку лыжника, сняв с него все теплое и разув его.

Луч света

В соседних деревнях определенно говорили, что недалеко видели красноармейские разъезды. Нарастало тревожное напряженное настроение. Назревал кризис. Надвигались события.

Наконец и у нас появилась памятная листовка — благая весть с Большой земли. Со слезами на глазах люди читали листовку. Значит, дела у нас не плохи. Значит, рассказы о том, что где-то невдалеке видели красноармейские разъезды, правдоподобны. В листовке говорилось о взятии Красной Армией Калуги, Малого Ярославца и еще ряда пунктов. Значит, наши дерутся, наступают, бьют зазнавшихся, кичливых «непобедимых».

Радостнее вестей, принесенных листовкой, для нас не было и не могло быть. Мы повеселели. Гордо подняли голову, но тем озлобленнее и мрачнее становился гаденыш староста.

Мы усиленно готовились теперь и к возможной встрече с Красной Армией, и к побегу. Но и немцы что-то готовили. В Волково пришли четыре вооруженных захватчика и заняли крайний дом.

В тот же вечер, 2-го февраля, я и доктор Фетисов рассортировали свои вещи, на всякий случай, по двум вариантам. Первый: придется бежать пешком, и тогда всякая вещь может быть в тягость. Второй вариант— поедем, неважно на чем, на лошадях или на машинах. Но так как второй вариант был мало реален, еще раз тщательно пересмотрели содержимое легкого походного заплечного мешочка. Положили в него самое необходимое: полотенце, сухарики, концентраты.

Я еще раз пересмотрел содержимое моей походной аптечки, пополнил дефектуру в медикаментах. И я остался доволен аптечкой. В любых случаях в ней можно найти необходимое.

Но вот с партийным билетом много труднее. Он у меня завернут в прорезиненную материю от индивидуального перевязочного пакета. Надежно защищен от сырости и влаги, даже если бы попал в воду. Хранится он у меня в малопривлекательных солдатских ботинках, под стелькой. Обут я в бурки. Ботинки в углу, под кроватью. Носить с собой билет очень рискованно. Если захватчики при каком-либо случае обнаружат партийный билет — верная виселица. А так как в любое время я мог исчезнуть, то решил посвятить в тайну хранения партийного билета дочь хозяина – Олю[52]. Она работала в Москве водителем троллейбуса, а в Волково приехала родить ребенка. На Олю можно было положиться. Так и сделал.

Ложились спать в этот день очень долго. Как бы нарочно задерживались, были медлительны в движениях. Легли спать — не спалось. Вслушивались в ночную тишину. Ловили каждый шорох. Вздрагивали от малейшего стука. Ночь казалась самой длинной в жизни. Под утро дремали, изредка перекидывались двумя-тремя малозначащими словами.

Утром я рано ушел в Щеколдино, где меня ждала большая работа в аптеке. Как всегда, вечером я должен был возвратиться на ночь в Волково и поэтому, уходя, я даже не простился, не подозревая, что я уже в Волково больше не вернусь…

Загадочная встреча. Драматические обстоятельства

… 3-е февраля 1942 года. Смоленщина. Вяземский район. Деревня Щеколдино.

Солнечный чудесный денек. Лучи солнышка яркие, теплые, нежные. Солнышко кажется особенным потому, что только что отбушевали страшные бураны, снежные метели с крепкими морозами, с непроглядными снежными вихрями.

Еще три дня назад, когда я пытался пройти из деревни Волково в Щеколдино, мне сделать это не удалось. Не удалось преодолеть расстояние всего в полтора километра. Замело дорожные вешки – сосенки.

Буран слепил глаза и валил с ног, рвал полы шинели. Намело огромные сугробы снега, в который проваливался выше колен. Особенно велики сугробы там, где немецкие захватчики пытались проложить в снегу широкую дорогу.

Сгоняя все работоспособное население под угрозой расстрела, главным образом, оставшихся в деревне стариков и женщин, немцы, из военных видимо соображений весьма спешно старались проложить среди снежных просторов широкую дорогу, напрямки, без привязки к какой-либо трассе. Не важно, что расчищенная дорога тут же засыпалась пургой и метелью. Расчищали снег опять и опять, хотя и с такими же плачевными для захватчиков результатами.

Немцы, как видно, создавали в Щеколдино сильный узел сопротивления. Появлялись и исчезали лыжники, группами в 5-6 человек, в маскировочных костюмах. В самом Щеколдино в одном из крайних сараев немцы выпилили большое отверстие, обращенное в сторону Москвы. Щеколдинские жители видели, как немцы подвезли в сарай пулеметы и несут караул. Натаскали в сарай много соломы.

Чудесен этот предвесенний денек с душистым воздухом, который с наслаждением вдыхают легкие. И все бы хорошо, если бы знать, где сейчас Красная Армия? Где проходит фронт?

Сегодня 110-й день существования Волковского лазарета. Я пробовал заговорить с моим хозяином дома, «Виталенком».

– Дак как тебе сказать, Иванович, — ответил Иван Витальевич. — Слых идет такой, что очень плохо у них. И сам-то ты видишь, сколь их прошло тут мимо нас, будто наполеоновская армия какая. В бабьих шалях, в соломенных ботах. Правду сказать, боты сделаны добротно. Не скоро додумаешься до таких. Но ведь бредут-то они вот так вразброд не с радости. На салазочках наше барахлишко везут— не от гордости. И вот я думаю, что надо нам с тобой быть начеку. Будут уходить — непременно поджигать дома станут. Бывало ведь так, что от зарев этих светло кругом становилось…

Лида, моя помощница по аптеке, почему-то сегодня в аптеку с утра не пришла. Тревожило и это, на первый взгляд маловажное обстоятельство. Помогала вторая помощница, Юля, дочка Щеколдинского учителя, лет пятнадцати.[53] Она развешивала порошки, гнула конвалютки.

Но вот около часу дня пришла Лида[54] со своей сестрой Зоей[55], впоследствии искалеченной захватчиками. Лида сказала, что ее матери плохо. Евдокия Петрова заболела какой-то странной болезнью. Лежит на печи. Очень просит меня возможно скорее зайти к ним.

Евдокия Павловна Петрова[56] была прекрасным человеком. Она часто оплакивала преждевременную смерть своего мужа. Лида была так настойчива, что я тут же решил идти во Всеволодкино. Захватил с собой, как всегда, фельдшерскую сумку, набитую медикаментами и перевязочным материалом, перекинул ее через плечо, и мы втроем пошли во Всеволодкино. Его закрывает высокий перевал, одна сторона которого очень полого, по-сибирски – тенигусом спускается в сторону Щеколдино, примерно на один километр.

На солнышке снег слепил глаза своей белизной, когда мы медленно, прогулочным шагом поднимались к вершине холма. Отсюда казалось, что Щеколдино лежит в котловине. Деревня просматривалась с этого волока хорошо, со всеми своими избами, амбарами. Мы то и дело оглядывались назад. В деревне наблюдалось заметное оживление. То и дело мелькали в шинелях мышиного цвета захватчики, и даже заметна была амбразура, вырезанная в стене сарая.

Тревожила и очень волновала информация Лиды о событиях последней ночи. Какие-то люди в глухую полночь проехали по улице Всеволодкина. По топоту лошадей и скрипу полозьев можно думать, что проехали три подводы. Кто-то ночью проскакал по деревне. Кто-то стучал к Петровым в окно, спрашивая дорогу в Новое Село.

Дом Петровых своим крылечком выделялся среди других домов и привлекал невольное внимание.

В рассказах Лиды так много загадочного, волнующего. А теперь загадочным казался даже мелкий, кустарникового типа перелесок влево от нас, щетинкой поднимавшийся к перевалу. Дозорными, казалось, стояли в этом лесочке отдельные молчаливые сосенки, возвышавшие свои кроны над кустарником. Само безмолвие и неподвижность сосенок тоже казались загадочными, будто они видят что-то со своих вершинок, что-то знают, но молчаливо хранят свою тайну. А когда взгляд переносился с сосенок на кустарник, впечатление таинственности усиливалось. Около каждого куста намело вздутым куполом снег. И эти снежные купола, как маскировочные точки сторожили окружающее…

И только этот солнечный ликующий день 3-го февраля1942 года снижал силу таинственности и загадочности, радующими алмазными искрами снега сверкая кругом.

Незаметно поднялись к перевалу и перед нами точно на экране постепенно стали проступать окрестности Всеволодкина, верхушки ее столетних ив, потом крыши сараев, риг, а за ними показались трубы и крыши домов, почти по самую стреху подпертые сугробами снега. Наконец открылось и все Всеволодкино, казавшееся безжизненным. Ни людей на единственной улочке-одноличке, ни какого-либо животного на гумне или в поле.

Но вот в деревне, в разрывах между домами, замелькали какие-то предметы. Еще немного и из деревни по дороге в Волково, а может быть, и в нашу сторону, вынеслась одна пароконная подвода, за ней другая, третья. Было ясно видно, что в подводах сидят вооруженные люди в белых маскировочных халатах. Очень стремительное движение этого отряда говорило о необычайной его поспешности. Что за отряд? Куда он держит путь?

Из Всеволодкина дорога прямиком идёт на Волково, а метрах в трехстах от Всеволодкина делала поворот на Щеколдино, в нашу сторону. Отряд пока еще не доехал до поворота к нам. Повернёт?

Кругом безлюдно. Только мы втроем стоим теперь на вершинке, бесспорно обозримой для отряда, чернея на фоне белоснежного покрова.

Стоим неподвижные, безмолвные, до крайности взволнованные. Особенно волновались мои спутницы за меня. Я был одет в серую солдатскую шинель с Красным Крестом на рукаве. В меховой самодельной шапке и в самодельных же бурках, сшитых из потника.

– Что нам делать? Как вы думаете, наши это или немцы? — тревожилась Лида. — Вернуться? Идти навстречу?

Пока мы раздумывали, обстановка изменилась. Нас заметили, но тогда, когда отряд проскочил уже поворот в нашу сторону и двигался в сторону Волкова.

– Проехали! — радостно воскликнула Лида. А мне вдруг стало очень тяжело. А если это свои, а я остался в стороне?! Быть может, наша разведка? Но может быть, и фашистский карательный отряд? Ведь недаром же четверо фашистов остановились вчера в Волково…

Но что такое? Отряд замедлил движение и остановился. С передней подводы соскочил вооруженный человек. Он очень высокого роста, в маскировочном халате. Быстро подбежал к последней подводе, вскочил на санки, и подвода начала тотчас стала быстро разворачиваться. В санках теперь четверо вооруженных. С напряженным вниманием мы следим за каждым шагом этой подводы, и от этого казалось, что движения подводы очень медленные. Сердце мое учащенно колотится в груди. Что все это значит? Между тем, подвода доехала до поворота на нашу дорогу и, свернувши, направилась к нам.

Как всегда, в трудные минуты я сказал себе: будь что будет, но самообладание прежде всего!

Не доезжая до нас шагов сто, подвода остановилась и из нее вышли двое, оба в маскировочных халатах. Один – тот высокий с передней подводы. Второй, как мне показалось, невысокого роста. Высокий снял с плеча оружие, а второй вынул из кобуры револьвер. Оба навели на меня оружие и сделали знак рукой, чтобы я подошел к ним.

На мгновение я оглянулся на девушек. На глазах у них слезы. Сказавши им, чтобы они остановились на месте, я спокойным размеренным шагом направился к неизвестным, обдумывая, как вести себя.

Чем ближе подходил я к незнакомцам, тем внимательнее я всматривался в их лица, стараясь по каким-либо признакам определить – кто они? Я хорошо различал лицо высокого. Он белокур. Молод, лет двадцати двух. Даже, пожалуй, симпатичен. Но тут же отогнал эту положительную эмоцию. И захватчики бывают белокурыми. Недаром Ницше называл своих соплеменников «белокурыми бестиями». Тем более это вероятно, что второй — определенно брюнет с очень суровым выражением мускулистого лица и острыми глазами. Я убежден, что второй — финн, а финны успели зарекомендовать себя большими противниками Красной Армии. Мы страшились финнов больше, чем фрицев.

Мое, по внешнему виду совершенно спокойное и безоговорочное приближение, видимо, действовало на незнакомцев успокаивающе. Правда, высокий наготове держал автомат, теперь я ясно это видел и видел даже, что автомат не нашего образца. Это настораживало. Но низкий опустил револьвер, который он держал в правой руке и, поднимая левую руку в мою сторону, на ломанном русском языке громко спросил меня:

– Ты с кем? С русскими или с немцами?

Такой вопрос озадачил меня. Я приготовился как-нибудь затянуть разговор, чтобы выиграть время. А тут вдруг такой вопрос в упор. На одно мгновение я растерялся. Стал переводить взгляд с одного на другого. И заметил, что высокий, как мне показалось, загадочно чуть-чуть улыбается. Я молчал, но в то же время и сам улыбался тому, что может же быть такое трудное положение…

Не знаю, почему, но высокий скоро пришел мне на выручку. Он сделал два шага в мою сторону, продолжая держать направленный на меня автомат, и сказал:

– Да мы русские. Чего ты молчишь?

Тогда и я, помолчав еще немного, опасаясь подвоха со стороны высокого, подбодренный его простодушной улыбкой, ответил:

– Ну, конечно же, с русскими.

Мы сблизились. На минуту я забыл о девушках-спутницах. Низкий, это в действительности был азербайджанец, резко обратился ко мне:

– Раз русский, ты теперь считаешься красноармейцем.

Эти немного скупые слова вызвали у меня невольные слезы большой радости. Стало быть, конец жутким моральным мукам окруженца. Я снова в своей родной красноармейской семье и на Вяземской земле снова наши. Мое волнение заметили товарищи. Низкий — видимо, командир разведки — я не смел задавать вопросов, боясь вызвать подозрение,— тем же тоном продолжал:

– Обстановку знаешь? Мы думаем ехать в Щеколдино.

Я обрисовал положение с захватчиками, как оно было мне известно. Рассказал про четырех фашистов в Волково и решительно возражал против поездки в Щеколдино, где по моим предположениям было 15-20 фашистов, к тому же с пулеметами, а быть может и с орудием, которое они могли подвезти.

– Какова обстановка в Волково?
– У нас, — отвечаю, — свыше ста раненых, преимущественно лежачих и сидячих. Свыше двадцати нетранспортабельных. Четверо фашистов вооружены: два автомата и два парабеллума. Фашисты в крайней избе по ту сторону деревни.
– Иди немедленно к старосте во Всеволодкино и прикажи приготовить десять подвод для эвакуации раненых. Мы едем в Волково. Возможно, будет бой. Могут быть раненые. Приготовься. Ты — медицина?
– Товарищ командир, разрешите мне ехать с вами в Волково.
– Нет, иди во Всеволодкино, необходимы подводы.
– Но, товарищ командир, в Волково у меня спрятан партийный билет. Без него…
– Ты красноармеец, должен знать, что приказ командира — закон. А за билетом мы еще успеем вернуться. Где тебя искать?
– В доме с крылечком, среди улицы. Там наши друзья, Петровы.

Жесткое приказание командира и военная дисциплина заставили меня идти во Всеволодкино, исполнять приказание. Я успокаивал себя надеждой все же побывать в Волково, а товарищи сели в подводу, повернули к своим. Я позвал девушек и, сильно волнуясь, издали кричал им:

– Наши… Разведка… Поехали в Волково… Надо заготовить во Всеволодкино десять подвод для вывоза раненых.

Мы быстро пошли. С подвод то и дело оглядывались в нашу сторону.

Во Всеволодкино я разыскал старосту, в общем, довольно порядочного человека, по тяжким обстоятельствам принявшим на себя позорные обязанности. Он исполнял их всегда возможно больше в пользу населения.

Пока готовили подводы, я пошел к своим друзьям.

Вся большая семья Петровых остро переживала происходящее. Ясно было, что после трех с лишним месяцев в Вяземский район придет Красная Армия, что назревают решающие события. Быть может, исходя из таких соображений, дедушка Павел [57]полез в подполье. Долго копался там и, наконец, вылез с лакомым кусочком мяса в руках.

– Ешь, милый, — сказал дедушка, подавая мне кусок мяса. Ешь на доброе здоровье. У нас про запас спрятан кусочек.

Я ел мясо с волчьим аппетитом, как лакомство. К тому же, мне дали еще кружку холодного молока.

У Петровых в комнате было много растений, прекрасно развившихся вследствие хорошего ухода. Одни были в цвету. Другие радовали глаз красотой и формой листьев. Третьи выбрасывали побеги свежей молодой яркой зелени. И эти цветы, и эта закуска, в наших условиях казавшаяся роскошной, все располагало к мирному отдыху. Но не прошло и полчаса, как в деревушку влетела на скаку одна подвода, другая, третья, а потом еще и еще. Первая подвода резко остановилась около дома Петровых. В комнату стремительно вошел уже знакомый мне командир и кинул мне:

– Медицина, был бой… Один наш убит… Двое легко ранены. В санях – тяжело раненный командир… Перевяжи его и сопровождай до прибытия на место…

– Есть, товарищ командир, перевязать и сопровождать, — ответил я и тут же вышел к раненому, а за мной почти вся семья Петровых.

Раненый был высокого роста, хорошего телосложения. Старший сержант, Плотников Василий Васильевич[58]. Мы сняли его с саней и под руки втащили в хату. У Плотникова оказалась сквозное пулевое ранение в правую часть груди. Быстро приготовили большую перевязку. Промыл рану. Присыпал белым стрептоцидом.

У бывшего вместе с Плотниковым политработника Сонкина (Соскина)[59]— 7-8 кровоточащих ран на теле.

Когда перевязка была окончена, настала минута тяжелого прощания с друзьями, быть может, навсегда.

Быстро оделся. Вышел на улицу, запруженную любопытными. Сел в сани с раненым. Еще раз махнул рукой друзьям, и мы помчались куда-то вперед.

Однако наше быстрое движение задерживалось тем, что в том же направлении шло много раненых из Волковского лазарета и среди них были такие, которые шли на костылях. Но все шли радостные, возбужденные, мобилизуя все свои последние остатки сил. Длинной разорванной цепочкой тянулись раненые.

… Вечерело. Солнышко скрылось за горизонтом. Тихо кругом. С проселочной дороги свернули на торную, накатанную. Сани легко и плавно скользили по ней. Плотников, болезненно переживавший толчки на проселке, теперь успокоился. Открыл глаза. Поблагодарил меня сначала взглядом, а потом и на словах:

– Спасибо, товарищ, спасибо. Как думаешь, выживу? Опасное ранение?

– Ничего, такие ранения, как правило, кончаются полным выздоровлением. Лишь бы не было заражения. С месяц полежите в госпитале…

– Спасибо, друг. Видишь, как вышло. Только мы доехали до половины деревни, фашисты из крайней избы, как ты говорил, открыли огонь. Мы спешились. Рассредоточились. Из-за изб повели наступление на фашистов. Они сами себя обрекли тем, что остались в избе. Из окон хаты им не очень ловко было стрелять по сторонам, разве только напрямик. Нам удалось окружить хату. Огнем убили двух фашистов. Третий выбежал уже раненый и, продолжая вести огонь, сумел скрыться между избами. Четвертый, тоже выскочивший из избы, пытался скрыться, но был убит на месте.

По словам Плотникова, тот молодой высокий симпатичный парень и теперь мой знакомый легко ранен в ладонь.

Трудно сказать, сколько времени ушло на то, чтобы наложить раненому перевязки. Рана оказалась сквозной. Пуля прошла навылет. Понадобилось два пакета «большой перевязки», смоченной раствором риваноля, чтобы закрыть входное отверстие в правой части груди и выходное — со спины. Раны кровоточили. Я присыпал их белым стрептоцидом. Все наше внимание поглощалось тем, чтобы перевязка легла как можно лучше, чтобы раненому не причинять напрасной боли. Нас радовала каждая, хорошо пришедшаяся полоска бинта. За работой забылись. Забыли всё окружающее. Но едва кончилась перевязка и раненый, уже одетый в полушубок, высказал нам благодарность:

– Товарищ врач! Большое красноармейское спасибо! Мне легче. Можно ехать. Надо догонять командира…

Тут вернулось мучительное сознание того, что мне приказали сопровождать раненого, что мой партийный билет остается в Волково. Обидно. Я больше трех месяцев хранил его, как святыню. Не порвал. Не сжёг. А теперь уезжаю, когда до Волково езды полчаса. И тут же закралась соблазнительная мысль: отправить раненого одного, а самому «сбегать» в Волково, чтобы потом нагнать подводу. Мой план захватить свой партийный билет казался мне простым, морально оправданным и я утвердился в своем намерении «сбегать» в Волково. Однако моральные устои мои рушились с легкостью карточного домика, как только мы вывели раненого на улицу.

Мимо нас тянулась разорванными звеньями трогательная процессия страдальцев раненых. На ноги поднял раненых смертельный страх перед неминуемым налетом на Волково зверской карательной экспедиции эсесовцев «Мертвая голова» и одновременно обнадеживающая перспектива выйти с партизанской разведкой из окружения и попасть в военный госпиталь.

Мобилизуя свои последние силы раненые медленно продвигались вперед. Большинство из них так или иначе покалечены. С перебитыми ногами или руками, с тяжелыми ранениями, с кровоточащими ранами.

Плелись, с трудом передвигая ноги одиночки. Шли парами однополчане-дружки, поддерживая друг дружку. Шли по трое: двое, более крепких, ведут товарища под руки, вернее — несут. Идут на костылях. Ползут, волоча за собой раненую, еще не ампутированную ногу. До слёз трогает товарищеская сердечность, когда один ходячий раненый с трудом тянет на салазках лежачего друга. И каким-то резким диссонансом среди этой, по-своему торжественной процессии выхода к своим, выделяется тёмным пятном один, который, напрягаясь, тянет на салазках увязанное в узел какое-то барахлишко… Я узнал в нём примака одной многодетной горе-вдовушки. Проклятье ему!

Одеты раненые кто как, кто во что. У кого на голове пилотка, подвязанная платком — женская шаль. А у третьего — даже трудно понять из каких тряпок создан его головной убор — тюрбан. На ногах у большинства солдатские ботинки с обмотками. Но есть такие, у которых ноги обмотаны в тряпки.

Редко кто в шинели. Нам еще не было выдано красноармейское обмундирование. На некоторых раненых женские кофты, довершавшие картину крестного пути раненых, этого великого исхода, трагические черты которого должны остаться в памяти неизгладимо на всю жизнь.

Местами снег улицы окрашен алой, особенно яркой на снегу кровью. Местами валяются брошенные насыщенные кровью бинты.

… И исстрадавшиеся от тоски и серые от жизни впроголодь лица с проблесками надежды и радости в глазах…

Эта душу потрясающая картина человеческого горя, отрезвила меня. Я один был и относительно здоров и, что очень важно, обладал кое-какими медицинскими познаниями, да к тому же медикаментами и перевязкой. Я был единственным, кто мог оказать первую помощь раненому.

У меня мгновенно созрел новый план, который как проблеск оставлял надежду на получение партийного билета. Подозвал к себе Лиду. Рассказал ей, как найти билет, а она обещала мне немедленно идти в Волково, добыть билет и хранить его до нашей встречи.

Забегая несколько вперед, должен сказать, что Лиду я больше не видел и более чем через год, после освобождения Вязьмы Советскими войсками, получил от Лиды письмо. Того партийного билета мне не видать. Оля, которая знала, где хранится мой партийный билет, рассказала Лиде, что мои ботинки она отдала одному раненому, бежавшему из Волково, не имевшему обуви. О моём партийном билете в страшной суматохе Оля не вспомнила…

Ботинки у меня были особенные, американские, выворотные, коричневые, № 46. Знай я тогда о факте отдачи моих ботинок раненому, который наверное шел в этой процессии, мне достаточно было осмотреть обувь раненых. Но ведь я этого не знал и, конечно, меньше всего смотрел на ноги раненых, поглощенный их муками. Но ведь могло случиться и так, что в Иванниково, куда мы видимо направляемся, я мог случайно встретить раненого, обутого в мои ботинки. Партийный билет был бы со мной. Ах, если бы эта счастливая случайность!...

… Застрявшая на морозе лошадь неожиданно дернула сани. Сержант издал громкий болезненный стон. Надо было кончать с моими мучительными колебаниями и я решил.

Расцеловался с друзьями. Всплакнули. Бросился в кошёвку, и мы поехали в неизвестном направлении, к неизвестному, но манящему нас надеждами будущему.

Прозябшая лошадка бежала бодро. Мелькали фигуры раненых. Мы подсадили двух волочивших ноги, передвигавшихся руками. Один из них был политрук товарищ Соскин (Сонкин) ссемью-восемью кровоточащими ранами. Однако мучительные мысли об оставленном партийном билете не оставляли меня. Как я смогу доказать, что мой партийный билет не достался фашистам?!

… Раскаты, толчки ухабов, стоны раненых и я с облегчённым сердцем, отлетевшими думами о партбилете, несу свои обязанности «единственной медицины».О, как же физически тяжело, трудно, даже мучительно, когда нет нужных в данную минуту знаний, нет медикаментов, нет обстановки. И одновременно как же поднимает душу, радует, как восторженно принимаешь порой едва слышимое:

– Спасибо, товарищ военврач, теперь легче, хорошо…

Легче?! А у меня номенклатура всей наличной медикаментозы боевого обеспечения исчисляется 9-ю названиями. Правда, у меня было десятка два ампул с понтапоном, заменителем морфия. Но разве я мог решиться сделать подкожное впрыскивание, чтобы утолить страдания раненого, в такой обстановке?! Как хорошо, что чудесная Евдокия Павловна дала нам в дорогу полную наволочку перевязочного материала с марлей, бинтами, собранных ею на поле боя «на всякий случай».

Едем. Дорога стала спускаться вниз. Стемнело настолько, что окружающее плохо было видно. Деревенька, куда мы приехали для роздыха, очень небольшая. Но зато, какими же приветливыми, уютными показались нам огоньки, мерцавшие в окнах изб! Уютом веяло от заснеженных до стрех бураном хат.

Здесь я сделал Плотникову новую перевязку. Меня позвали к тяжелораненому политруку, товарищу Оськину[60]. У него было восемь ранений. Когда я заканчивал перевязку товарища Оськина, меня срочно вызвал командир разведки, тот самый с которым была встреча, и отдал приказание сейчас же двигаться с обозом раненых, которых здесь скопилось человек сорок, дальше, до Нового Села.

– Товарищ командир, — взмолился я, — я не могу без партийного билета…

– Я приказываю тебе в интересах спасения жизни раненых, среди которых есть и офицеры, и политработники. Ты у нас единственная медицина.

Я онемел. Это был глубоко драматический момент в моей жизни. Но выбора не было. Я обязан выполнить приказание командира.

В глухую морозную полночь наш обоз из 2-3 десятков подвод с ранеными двинулся дальше.

Наше движение было очень беспокойным. Не раз случалось, что от нестерпимой боли раненый кричал. Тогда подвода останавливалась в сторонке и я, как единственный медицинский работник, должен был в пути оказывать посильную медицинскую помощь. А когда останавливались в населенном пункте, делал обход всех раненых. К счастью, большинство раненых крепилось, радуясь тому, что Волково позади.

Так добрались мы до Нового Села. Но едва успели расположиться здесь, как орудийные залпы возвестили о том, что немецкие захватчики предприняли серьёзное наступление на Новое Село со стороны Холма-Жирковского. Залпы всё ближе, всё слышнее...

Опять спешная мобилизация транспорта, погрузка раненых, и мы снова, в движении в направлении на Мольню-Нелидово. Ехали мы только ночью, около трех суток.

В Мольне встретились с врачами, ожидавшими, когда откроется путь на Нелидово. Я оставил раненых на их попечение, а сам отправился с начальником партизанского госпиталя в деревне Хвощеватка, военным врачом II-го ранга, Вольфом Моисеевичем Вейцем.[61] Здесь я вступил в партизанский отряд "Лисица” и работал начальником аптеки госпиталя.

В Хвощеватке кое-что удалось узнать о дальнейшей судьбе оставшихся в Волково раненых. Фашисты, узнав о гибели своих трок солдат в Волково, направили в деревню карательный отряд свирепых эсэсовцев. Эти звери оповестили население деревни, что вся деревня будет сожжена за то, что помогала партизанам и что жителям даётся лишь девять минут, в виде особой милости, на то, чтобы люди могли вынести из изб самое необходимое. Ни плач, ни слёзы, ни мольбы не помогли.

Расставленные у хат эсэсовцы по команде, через 10-ть минут, обливали дом горючим, поджигали и скоро вся деревня бала огромным огненным костром.

Безграничен был ужас нетранспортабельных раненых. Фашисты прикончили их при свете зарева пожарища. Мой партийный билет, вероятно, сгорел вместе с домом хорошего человека Андриянова[62].

Последствия утраты партийного билета для меня были очень тяжелыми. Прежде всего, я страдал морально. Иногда я начинал ругать себя за то, что не отстал от разведки. Ведь мог же я не ехать из Всеволодкина, а возвратиться в Волково, взять билет и присоединиться к эвакуируемым. Но тогда я нарушил бы приказ командира и оставил раненых без помощи. Хорошо ли я поступил?

Одно из двух: или я заслуживай порицания или, наоборот, боль­шого признания? На время мне пришлось затаить в себе свою драму. Окружающие меня целиком поглощены развертывающими решаю­щими событиями. Вопрос шёл о жизни или смерти, и мое моральное страдание могло показаться маловажным. И я молчал. Старался забыться в работе, которой отливался целиком, до крайней устало­сти, когда, обессиленный физически, валился с ног.

Впрочем, я сделал одну попытку пробраться в Толково из Хвощеватки, не зная участи, постигшей Волково. Но об этом позже.

Конечно, я получу рано или поздно партийный документ. Но, чтобы скорее получить мне партийный билет, я должен работать и работать с честью, оправдывая высокое звание члена партии и бойца Красной Армии.

Глава 5. В военно-партизанском отряде

Деревня Мольня

...11-ое февраля 1942 года. Смоленская земля, Андреевский район, деревня Мольня.

Несколько ночей в пути. Несколько днёвок позади, в попутных деревнях.

Едемтолько ночами. В ожидании ночи сижу в хате, гляжу в маленькие, позеленевшие от времени оконца на улицу очередной попутной деревеньки. И до чего же они похожи одна на другую.

Не тронутые пока ни реконструкцией, ни реставрацией стоят хат­ки: то рубленые, то кирпичные, с нахлобученными до самых окон соломенными крышами, с окошечкамигляделками на дорогу. Но непременно с ярко пунцовыми или розовыми душистыми геранями на подоконниках. Цветы скрашивают горемычную жизнь и радуют при успехе.

Волны революционного строительства доносятся до такой деревеньки пока как эхо. И стоит она, вся в думной дремоте, на­поминая скорбные Некрасовские слова:

«...Иль, судеб повинуясь закону,
Все, что мог, ты уже совершил, —
Создал песню, подобную стону,
И духовно навеки почил...» '

Но вот Мольня. К ней не подходят слова Некрасова. У Мольни своя славная история и своигерои. Хатки такие же. Тоже нахло­бученные на окна соломенные крыши. Но в Мольне, среди деревни, скромная могила и у могилы скромный простой памятник герою-земляку, борцу за народное счастье. На постаменте бесхитрост­ная надпись’:

"Доблестному борцу пролетарской революции Ивану Трофимови­чу Трофимову[63]. Убит бандитами 16-го сентября 1920 года. Ты умер, но память о тебе жива у близких друзей Никольской ячейки РКП(б)".

С противоположной стороны - памятная запись:

"Борцы умирают, а дело живёт".

Трофимов — один из вожаков революционного крестьянского движения на Смоленщине в 1905-1906 гг. Он был председателем Бель­ского уездного исполнительного комитета и уездного комитета партии большевиков, членом Смоленского губкома партии.

Я не знаю, как отмечены дела этого замечательного революционера — борца в областном масштабе. Я не знаю Мольни в дни жизни Трофимова и его влияния на односельчан. Но я знаю, что влияние могилы и памятника Трофимову на людей огромны. Мольня солидная, степенная деревня. Население равняется на Трофимова, и никак нельзя представить себе, что вот вдруг по деревне раз­дастся разухабистая песнь или пройдёт пьяная гулянка, с ливен­кой-гармонью. И культурно, и материально Мольня опередила свои соседние деревни.

Мы вынужденно задержались в Мольне. Путь на Нелидово - ко­нечную цель нашего движения - закрыт. Дорога пролегает километрах в десяти от гор. Белого, занятого немцами и в окрест­ностях его лютуют немцы-захватчики. Приходится ждать, пока путь станет безопасным. Ожидается скорое изгнание захватчиков из Белого.

Раненых разместили временно в Мольне и в соседних деревнях. Осевший здесь медицинский персонал в ожидании свободного про­хода на Нелидово, организовал лечение и уход за ранеными. Я вначале поселился вместе с двумя врачами, а потом перебрался к тетушке Матрёне[64], в дом Ивана Трофимовича.

Один из врачей был из Старой Руссы. У него там домик с каким-то, по его словам, сказочным садиком, со сказочными тенями давно минувших дней и старины глубокой. Врач манил меня идти с ним в Старую Руссу, стало быть, считать для себя свой воинский долг исполненным. И тут я, как некогда с Капустиным, расстался с врачом, остался с народом в коллективе. И хорошосделал. Я спас себя. Врач, как окруженец, потерявший свою часть, попал в лагерь на суровую проверку. Не знаю, выдержал ли он её.

Военно-партизанский отряд

Военно-партизанский отряд "Лисица" сложился примерно в тоже время, что и Волковский лазарет, — в октябрьские дни 1941 года, в деревне Хвощеватка (Хвощеватое) Леуздовского сельского совета, Андреевс­кого района, Смоленской области.

Наши люди — патриоты, оставшись в силу сложившихся обстоятельств на временно оккупированной захватчиками территории, должны были думать и о судьбе Родины, и о сохранении собствен­ной жизни, и о продовольствии,, и о приюте. Я все такие думы приводили к одному — в одиночку не разрешить ни одного подобного вопроса. Естественно напрашивался вопрос о коллективных мероприятиях.

Среди очутившихся в окружении оказался лейтенант Лесников Николай Васильевич[65], кадровый офицер, прошедший военное училище. Он из Кировской области, Кольмесского района, Кобачевского сельсовета, деревни Большие Дубравы. Молодой человек 1919 года рождения.

Для организации отряда и собирания разрозненных сил, Лесни­ков остановился на Хвощеватке. Не случайно и очень удачно.

Хвощеватка - небольшая деревенька, на пригорке, с парком, с далёким горизонтом и, следовательно, хорошо просматриваемой окрестностью. Хвощеватка не стояла ни на тракте, ни на какой «магистрали», имеющей хотя бы районное значение. Через деревеньку пролегал просёлок. Своим бытием Хвощеватка обязана больнице.

Персонал больницы составлял и население деревеньки, в 16 хат. За время войны больница фактически прекратила своё суще­ствование. Медикаментов не было. Снабжения продовольствием не стало. Дров подвезти не на чём. Оборудование: кровати, столы, стулья — разобрало население по домам во время безвластия. Запустела больница.

Базируясь на здания больницы и деревенские хаты, Лесников начал собирать около себя оставшихся в окружении. Вначале это была небольшая группа людей, а в дальнейшем она разрослась до 600 человек. По мере своей организованности группа переходила к активным действиям, перерастая в военный партизанский отряд.

В первых числах января отряд произвёл ряд массовых комбини­рованных налётов на деревни, занятые фашистскими захватчиками: Кузино, Рыксино, Ильино, Тихоново, Болышево. Результат налётов был замечательным. Немцы были выбиты из этих пунктов и в пани­ческом ужасе перед партизанами они поспешно бежали в Холм-Жирковский. Отряд преследовал противника, и захватчики, за 15минут до подхода отряда к Холм-Жирковскому, покинули его, не принимая боя.

Отряд занял районный центр, быстро укрепился в нём и на вто­рой же день выслал разведку с боем на станцию железной дороги Конютино. Здесь стоял немецкий гарнизон приблизительно в 70 человек. Учтя обстановку, свои и противника силы, Лесников решил произвести налёт на станцию. Налет состоялся в январ­скую морозную ночь и был ошеломляющим и неожиданным для захватчиков, которые в то время вели себя довольно беззаботно, точно бы оккупированная ими земля была частью их фатерланда.

В горячей, но короткой схватке с партизанами захватчики поте­ряли около 50-ти человек убитыми и ранеными. Отступили от стан­ции Конютино, оставив в руки партизан большие трофеи.

Шесть тяжёлых орудий из эшелона, 36 танков, 152 автомашины, подвезённых сюда для ремонта, большое количество боеприпасов:

10 вагонов винтовочных патронов, 8 вагонов снарядов, вагонов 6 разных гранат — достались партизанам. Кроме того, были захваче­ны награбленные захватчиками у населения тонн пять овса, льно­семян.

Вначале же января, после налёта на Паршино, в отряде оказа­лись раненые, нуждавшиеся в медицинской помощи. Но если где ещё и оставались врачи, они, опасаясь мести немцев, очень нео­хотно оказывали помощь или даже вовсе отказывали в ней. Между тем в отряде были люди, нуждавшиеся не только в оказании первой помощи, но и в постоянном лечении и госпитальном уходе. Тогда-то и возникла мысль о создании своего партизанского гос­питаля, на базе Хвощеватовской больницы, укомплектовав его медицинским персоналом, оказавшимся в окружении.

Военный врач В.М.Вейц, проживавший в Мольне, взялся за создание госпиталя, его дружно поддержали военные врачи Г.В.Емшенецкий[66] и М.В.Каган[67], вышедшие из Холм-Жирковского, после его занятия партизанами. Это были первые врачи, откликнувшиеся на призыв штаба партизанского отряда. Откликнулось на призыв шта­ба помочь созданию госпиталя и местное население и в первую очередь, комсомольцы. Комсомольцы энергично собирали в больницу кровати, матрацы, ложки, кружки, всякое оборудование, взятое в больнице населением в период безвластия. Продовольствие госпи­талю доставлял отрядиз трофеев, отбитых у захватчиков. Отряд организовал выпечку очень хорошего хлеба. Пустил в ход две мельницы и маслобойню. Но они почти бездействовали из боязни населения обнаружить продовольственные запасы, до которых очень охочими были захватчики. Госпиталь заработал.

Отряд находился всего в 6-8 километрах от исторической Анд­реевки— районного центра, насчитывавшего около двух тысяч жителей. По нашим сведениям, захватчики держали здесь гарнизон в 400-500 человек, хорошо вооруженных автоматами и совершенной военной техникой — миномётами и танками. Но, не смотря на такое вооружение, захватчики не решались предпринять активные дейст­вия против отряда и считали себя в осаде. Они с воздуха получали подкрепления, продовольствие, боеприпасы. Захватчики ис­пользовали местное население Андреевки в качестве рабочей силы: на устройство укреплений, блиндажей, дзотов, а зимой — на создание вокруг Андреевки снежного вала. Вал облили водой, и получилась такая броня, которая была неуязвима для пуль. Кроме того, захватчики успели выжечь вокруг Андреевки деревеньки, чтобы получить широкую, полосу свободного пространства шириной в 3-4 километра. Это мёртвое пространство хорошо просматривалось из Андреевки и почти исключало возможность подойти неза­меченными к Андреевке. Уотряда были попытки "прощупать” противника, но положительных результатов они не дали.

Жутко было в дни пожога окрестных деревень вечерами. Днём мы видели в стороне Андреевки только тучи дыма. Но едва начинало вечереть, горизонт розовел и по мере сгущения сумерек принимал зловещие зарева пожарищ.

Немецкие захватчики использовали население Андреевки и уведённых в плен жителей окрестных деревень не только для работ, но и для шпионажа, которые проводили они с бесчеловечной жестокостью.

Аринушка — Андрейкина мать[68]

«…Милый Ваня, в деревню нашу пришли с войны уже четверо.

Но только тяжело на них смотреть, хоть и радостно, что всё-та­ки вернулись. Мишка Клочков [69]без левой руки. У Павлова Михайлы[70] одна нога стала короче, хромает, немца матюжит шибко и в пар­тизаны уйти грозится. Ванятка Матренин[71] почти вовсе безо рта остался. Зубы серебряные вставлены. А у Никишки Безпятова (Беспятова[72]? – В.Л.) всю грудь прострелили, так что хрипит и ходить не может.

Милый Ваня, а война ещё не кончилась. Что же будет? Эдак и всю деревню перепортят, да только бы ты хоть какой ни на есть, но чтоб вернулся. Не дай Бог, но пусть даже обрубком, без ног и без рук.

Милый Ваня, если чего услышишь насчёт мира, или там чего отбудь, то отпиши тут же, буду ждать тебя, за околицу ходить встречать.

Милый Ваня, аАндрейка[73] наш всёподрастает. Ползунком стал, это я тебе писала. А теперь он уж вокруг стола ходит, зубки прорезаются. Игрушку ему дедушка[74], коня деревянного сделал, а Алёшка[75] чернилами хвост и гриву выкрасил. Так что рад Андрейка.

Милый Ваня, а живу я хорошо, ем, пью хорошо. Одета, обута я хорошо. Живу благодарение Богу хорошо. А хоть бы письмо от те­бя получила, мне будет совсем хорошо» …

Это письмо я прочитал в Мольне, при свете гасничка, остав­ленного Аринушке, как солдатке, проходившими красноармейцами.

Не мудрёная, а полезная вещь гасничок. Жестяная коробка из-под консервов, в крышке дырка, а через нее выведен фитилёк.

Письмо и его автор - сильно заинтересовали меня. И уже будучи в Хвощеватке, я услышал рассказ о трагической судьбе Аринушки.

…Аринушка поднялась рано. Истопила печку. Убрала всё по дому. Покормила Андрейку и отправилась в дорогу, чтобы отослать письмо Ване где-либо вне оккупированной территории. Сосед­ки отговаривали Аринушку брать с собой Андрейку, но она не послушала их совета. Закутала в шерстяную шаль Андрейку, посадила его в санки. Оглянулась на избёнку, в которой протекали у них с Ваней самые яркие я самые счастливые минуты жизни и пошла.

Тетушка Матрёна вышла на крыльцо проводить Аришу в дорогу и, напутствуя добрыми пожеланиями, сказала:

– Путь тебе добрый, Аринушка. Сохрани тебя Богородица от всяких напастей. — И, помолчав, подумав, прибавила, — С дитём-то, по нашему поверью народному, не токмо злой ворог-татарин, а даже дикой зверь матери с ребёнком не обидит. Заходи на обратном пути, Аринушка. Лёгкий путь тебе.

Аринушка тихо побрела за околицу.

Тихий, солнечный морозный день, идти легко. Аринушка прошла одну, дведеревеньки и видит, что навстречу ей идут неторопли­во походкой две женщины. Хорошо и тепло одеты, между собой о чём-то говорят. Остановились, достали из карманов папиросы и закурили.

Аринушка встревожилась. А потом решила, что это медицинские сёстры, среди которых встречаются и курящие. Между тем женщины докурили папиросы и закутались в шали так, что остались видны­ми только одни глаза, и решительно пошли на сближение с Аринушкой. А когда поравнялись, Аринушка вдруг услышала мужской голос, повелительный, требующий, от которого захолонуло сердце.

–Stop[76]!

Аринушка потеряла сознание, свалилась на снег, а когда оч­нулась, ей приказали идти впереди.

Встретившиеся «женщины» были переодетыми захватчиками.

Дошли до развилки дороги. Прямо дорога ведёт на Белый, вле­во — в Андреевку, в плен... Аринушка замедлила шаги, оглянулась и с ужасом увидела повелительный жест идти налево, в Анд­реевку.

Здесь Аринушку встретили любезно. Даже угостили Андрейку шоколадом. Отобрали письмо к Ване и обещали с первой же почтой отослать в часть, в которой служит Ваня, или даже сбросят с аэроплана. И тут же посыпались вопросы: из какой деревни? Есть ли красноармейские части или партизаны? Сколько? Есть ли у них и какое оружие и всё в том же духе.

Поместили Аринушку в отдельной хате, с часовым у входа. По­кормили. А на утро снова повели на допрос.

Аринушка получила задание собрать шпионские сведения в Леуздово, а на завтра вернуться в Андреевку, чтобы получить новое задание.

Андрейка остался заложником. Мольбы, слёзы — ничто не помо­гло. Вызнали в штаб какую-то незнакомую бабушку Фёклу [77]и сказа­ли, что в отсутствие Аринушки бабушка будет ухаживать за Андрейкой.

Аринушка тяжело простилась с Андрейкой. Побывала в Леуздово, рассказала тётушке Марье о том, что с ней случилось, и направи­лась в Мольню. Вот лужок, вот полянка, на которой часто прово­дила с Ваней тихие весенние душистые ночи... Вот парк, аллея, заветная скамейка…

...Аринушка поседела от горя. Дважды отправляли её захватчики на шпионаж. И когда она во второй и третий раз вернулась без всяких шпионских сведений, офицер, взбешенный недавним жесто­ким поражением в схватке с партизанами, тремя выстрелами убил Аринушку на месте.

Только бабушка Фёкла знает о судьбе Андрейки. Однако эваку­ация нашего отряда лишила меня возможности проследить, что с Андрейкой.

В военно-партизанском госпитале

Мольню, во время моего пребывания там, приехал военный врач II-го ранга, Вольф Моисеевич Вейц, бывший некогда главным врачом Градской больницы в Москве. Здесь он был начальником военно-партизанского госпиталя в Хвощеватке.

Вейц искал фармацевта для аптеки госпиталя. Госпиталь был переполнен ранеными, и требовалась квалифицированная работа аптеки.

Меня очень обрадовало предложение Вейца пойти работать в партизанский госпиталь. Выход на Нелидово я считал мало обос­нованным и бесперспективным. Поэтому, не откладывая ни на один день, я тут же собрался и вместе с Вейцем уехал в Хвощеватку бывшего Андреевского района на Смоленщине.

Хвощеватовская больница располагала небольшой аптекой. В ап­теке оставался очень ограниченный запас перевязочного материа­ла. Среди медикаментов — средства, рассчитанные больше на тера­пию. А госпиталь испытывал острую нужду и в перевязочном мате­риале, и в медикаментах. В силу такого положения перевязочные бинты и марля стирались и перестирывались много раз.

Не было ни одного грамма спирта и, не смотря на острую надобность, мы не могли готовить противошоковую жидкость. Болеу­толяющие средства —морфий, кокаин, новокаин, атропин — на ис­ходе и потому расходуются лишь в исключительных обстоятельст­вах. Осталось граммов 400 хлороформа для наркоза. Не хватает лигатуры для зашивки ран. Медикаменты, которые добываем у захватчиков, малоизвестны нам, и мы опасаемся их применять.

На руках врачей ежедневно десятки обмороженных. Знаем, что при обморожении хорошо помогает мазь Вишневского. Но для при­готовления её необходимы ксероформ и рыбий жир. Нет ни того, ни другого. Но и оставлять без лечения обмороженных нельзя. Прибегли к крайнему средству. В поисках жиров или масел натол­кнулись на отработанное смазочное масло картера автомашины. Попробовали применить его, с содроганием ожидал результатов.

К счастью, результаты оказались очень положительными. Поэтому стали охотиться за картерным маслом. У всякой трофейной машины выбиралось, прежде всего, картерное масло и мы дорожили им как драгоценностью.

Но, несмотря на все тяготы лечения и ухода, раненые и боль­ные чувствовали себя в госпитале очень неплохо. В первую оче­редь потому, что оказывались в тёплом помещении, с уходом, пи­щей и без страха быть подстреленным. В коллективе легче пере­носились всякие лишения и невзгоды.

Работа врачей в подобных условиях была подлинным подвижни­чеством.

Партизанский госпиталь пропустил около тысячи раненых и больных воинов, самых разнообразных воинских частей, с обморожением, осколочными, пулевыми и шрапнельными ранениями, комсостав, рядовые.

Приведу несколько выдержек из "Журнала регистрации больных и раненых, проходящих через Хвощеватовский военно-партизанский госпиталь", который я сохранил, как музейную редкость и одно­временно как документ.

Ветошников В.И.[78] — с переломом позвоночника.

20-го января 1942 года в госпиталь поступил боец партизан­ского отряда Жуков Василий Семенович[79], москвич, 1914 года рож­дения, с 5-го Верхне-Михайловского проезда. Жуков получил в схватке с захватчиками огнестрельное ранение правой части груди. В Красной Армии он был в 904 стрелковом полку 245 диви­зии.

Около месяца — с 24-го января по 20-ое февраля в госпитале лежал Нуреев Якафар Хузнахметович[80], свердловчанин, с огнестре­льным ранением правой части груди. Нуреев — кавалерист 201 полка 82-ой кавалерийской дивизии. Нуреев выздоровел и ушёл на Нелидово.

1-го февраля поступил с обморожением пальцев правой ноги Соловьев Дмитрий Семенович[81], житель далёкой Якутии, из Чурапчинского района, Соловьёвского сельсовета, кавалерист 89 полка 54-ой кавалерийской дивизии.

3-го Февраля в госпиталь поступил Лесников Николай Василье­вич, командир партизанского отряда, с пулевым ранением в живот, полученным в стычке с захватчиками.

Бывали случаи очень тяжёлых ранений.

Парменов Дмитрий Сергеевич[82], сибиряк, из гор.Анжерка, боец партизанского отряда. В стычке с захватчиками 8-го февраля он получил сквозное пулевое ранение левого бедра и полового орга­на. На второй день Парменов умер. Никакие усилия врачей не мог­ли спасти жизни боевого партизана.

Приведу запись из "Журнала регистрации" ещё об одном герое, бойце партизанского отряда, Трофимове Михаиле Степановиче[83], Ра­нее — кавалеристе 24-го кавалерийского дивизиона. В госпиталь Трофимов доставлен 7-го февраля с пулевым сквозным ранением мягких тканей левого бедра. Трофимов рождения 1914 года, из гор. Сызрани Куйбышевской области.

Следи больных попадались истощенные физически настолько, что дело кончалось смертью. Так, 7-го февраля в госпиталь поступил Митронкин Фёдор Иванович[84], пензяк, из Чембарского рай­она, Волчковского сельсовета, а 9-го февраля Митронкин умер.

Поступали больные гастритом, урологические, с обморожением конечностей — рук, ног, ушей, с травматическими повреждениями, с обострённым туберкулёзом, с осложненными простудными заболе­ваниями.

Большинство раненых и больных были из кавалерийских частей: из 83, 89 и 119 полков 54 кавалерийского дивизиона; 201 и 206 полков 82 дивизиона; 18, 56 и 70 полков 24-го кавалерийского дивизиона; из 97 и 135 кавалерийских полков 18-й дивизии.

Немало прошло через госпиталь местных жителей, пострадавших от варварства захватчиков.

Алёша Иванов[85], 15-ти лет, из дер. Староселье Андреевского района Смоленской области, поступил в госпиталь 30-го января с огнестрельным ранением правого бедра.

Женя Пухова[86], 11-ти лет, из дер. Трибаново Новодугинского района Смоленской области приведена в госпиталь 2-го февраля со шрапнельным ранением головы.

Со сквозным ранением стопы правой ноги в госпиталь доставлен 64-летнии житель дер. Хуники, Андреевского района, Шитов Петр Григорьевич[87].

Умершие от ран или болезней захоронены на территории боль­ницы…

Я привёл несколько записей из "Журнала записей", случайно попавшиеся на глаза.

Просматриваю записи регистрации с самыми краткими показате­лями и характеристиками поступивших в госпиталь, и перед моим умственным взором встают как живые картины, одна другой тяжелее.

...Бураны, метели, лютые морозы на обезлесенных просторах Смоленском земли, не раз политой кровью народов России в борь­бе с захватчиками. И на этих просторах из конца в конец идут одиночки и группы солдат, потерявших свою часть.

Конники без коней. Конник больше подвержен опасности быть застреленным захватчиком.

Трудно такому потерявшему свою часть одиночке приют найти. В деревнях на оккупированной территории опасаются пустить в хату солдата. Захватчики пристрелят и его и старшего в хате за укрывательство партизана, если солдат даже не партизан. Расправа короткая, безоговорочная. Впрочем, не в обиду будь ска­зано, у немцев-фашистов даже верховное командование вооружен­ными силами если уже капитулирует, так тоже безоговорочно...

И вот, в силу обстоятельств, человек ходит неделю, другую, ходит месяц в поисках выхода. В буран, метель, мороз. Поэтому в нашем госпитале так много больных с отмороженными конечнос­тями. И госпиталь являлся сущим благодеянием на этих просторах. Но важно, что мы не только ждали, когда к нам придёт больной или раненый, но и посылали в разные стороны подводы подбирать и свозить в госпиталь пострадавших. Сотни бойцов спасены госпи­талем если и не от смерти, то от инвалидности на всю последую­щую жизнь.

Госпиталь военно-партизанского отряда, работая под надёжной охраной, на большую округу был единственным местом, где пострадавший раненый или больной, или просто переутомлен­ный или истощенный до предела мог найти для себя и лечение и в временный отдых.

Врачи госпиталя работали по 18-20 часов в сутки, пока не валились с ног, с перерывами на приём пищи, которая состояла из воды, нескольких кусочков картофеля и двух-трех десятков блёсток льняного масла на поверхности супа. Но суп был горячим, и это свойство великопостного супа было очень важным - можно согреться.

Честь и слава таким врачам, как Вейц В.М., Каган М.Б., Емшенецкий Г.В. Впрочем, последние двое, не смотря на свои не­сомненные заслуги, в дальнейшем сильно пострадали. Как-то, при заполнении анкет, они с излишним простодушием, а по существу неправильно, в соответствующей графе написали, что были в плену, хотя были лишь в окружении.

Партизанский госпиталь пропустил 912 раненых и больных, в числе которых были и командиры, и политработники.

Нам противостояла б. Андреевка, занятая фашистами и обнесённая руками подневольных людей ледяным снеговым валом. Такая ситуация сковывала боевые действия партизанского отряда.

В конце февраля отряд и госпиталь влились в 39-ю армию под командованием ген.-майора Масленникова[88] и передислоцировались в г.Андреаполь Калининской области.

Перед эвакуацией отряда и госпиталя врачи Каган и Емшенецкий, в числе других, были представлены к правительственной награде после предварительного согласования с генералом Масленниковым, командармом 39. Однако, в силу военной обстановки участники партизанского госпиталя награды не получили.

Старший врач партизанского госпиталя Г.В.Емшенецкий

Трудно сказать, сколько сотен и тысяч раненых и больных воинов Красной Армии обязаны жизнью и здоровьем этому скромнейшему из ск­ромных, трудолюбивому, от души преданному своему профессиональному долгу человеку. Такой статистики у нас пока не ведётся, но она и должна вестись для того, чтобы со всей силой бесстрастных свидетелей цифр показать лицо советского военного врача, друга человека.

И, тем не менее, очень трагично сложилась судьба этого человека к старости.

Емшенецкий происходил из простонародья. С трудом, ценой ма­териальных лишений, он окончил фельдшерскую школу. В 1921 году мы его встречаем уже на фронте против белофиннов на Кольском боевом участке. Многие бойцы Сводного кавалерийского дивизиона II-ой Петроградской дивизии сохранили добрую память о скромном и чутком фельдшере.

Здесь Емшенецкий зарекомендовал себя с самой положительной и
стороны и как фельдшер, и как патриот своей Родины. После ликвидации белофинского фронта как сибиряка Емшенецкого направили в Красноярск, в отдельный дивизион Войск ВЧК, фельдшером. Это назначение свидетельствовало о высоком политическом доверии к Емшенецкому.

Через два года, когда в Новосибирске формировался 9-ый полк
Войск ОГПУ, Емшенецкого направили туда фельдшером кавалерийского эскадрона. Чтобы пополнять свои знания, работая фельдшером, посещал вечернюю школу для взрослых повышенного типа. И опять-таки, за свою честную работу он в 1924 году переведён в Иркутск, в 76-ой дивизион Войск ОГПУ, с таким расчётом, чтобы дать Емшенецкому возможность поступить в Иркутске в Медицинский институт.

Мечта учиться на врача осуществилась для Емшенецкого в 1925 году, когда он, оставаясь фельдшером дивизиона, оформился студентом Медицинского института Иркутского государственного университета. А в мае 1928 года Емшенецкого демобилизовали, чтобы дать ему возможность окончить институт.

Наконец в мае 1930 года Емшенецкий покидает стены института. С дипломом врачам он получил назначение заведующего больницей города
Змеиногорска Западно-Сибирского края. Здесь Емшенецкий своей
врачебной и общественной деятельностью завоевал такой авторитет, что был избран членом пленума Змеиногорского райисполкома, а потом и членом президиума его.

В порядке выдвижения Емшенецкого переводят в больницу с. Маслянино на 50 коек. Мобилизация на фронт Великой Отечественной войны застала Емшенецкого ассистентом кафедры общей хирургии Томской университетской клиники.

Почти десять лет, с декабря 1919 года по май 1928 года Емшенецкий находитсяв рядах Красной Армии. Он участник боевых событий на озере Хасан, в Халхин-Голе. Везде и всегда около больных и раненых воинов Красной Армии.

29-го июня 1941 года Емшенецкий мобилизован в Красную Армию и назначен в 215 Медико-санитарный батальон 19 армии 166 дивизии. 5-го октября, после неудачных для нас боев на Днепре, батальон попал в окружение. Оглядевшись и накопив сил, батальон 12-го октября сделал попытку прорваться из окружения в районе села Богороцкого, но потерпел неудачу, так как оказался заведенным в болото, и разбит захватчиками. Для Емшенецкого начинаются дни жесточайших испытаний и благородной работы опять-таки у постели раненого.

13-го октября немцы направили Емшенецкого с группой раненых в Холм-Жирковский, где в госпитале для раненых было сосредоточено около 400 человек солдат, командиров и политработников Красной Армии. В Холм-Жирковский Емшенецкий прибыл 14-го октября и работал в госпитале хирургом. Он смело и мастерски владел ножом хирурга, делая очень сложные операции даже в кухне.

Но вот для Холм-Жирковского наступили смутные дни.

22-го января 1942 г. немецкие захватчики были выбиты из Холм-Жирковского силами сводного партизанского отряда «Лисица» в Хвощеватке. Захватчики, убегая из Холм-Жирковского, взорвали здание склада, а вместе с ним разрушили помещение русского лазарета. Почти весь медицинский персонал разбрелся кто куда из боязни быть уведенными в плен.

Партизанский отряд, выбив захватчиков не смог своими силами закрепить за собой Холм-Жирковский. Следствием такого положения для Емшенецкого было то, что через три дня, 25-го октября, захватчики вернулись в Холм-Жирковский.

Эти три дня Емшенецкий считал священным долгом советского врача оставаться с ранеными, разрешая сложные задачи: перевезти раненых в более безопасное место и создать для них уют и питание. Не о себе думал Емшенецкий. Он пошел в окрестные деревни, собрал лошадей и вывез раненых в деревни Некрасово и Репица. Раненых разместили по домам и обеспечили перевязку и питание.

После возвращения немецких захватчиков в Холм-Жирковский и занятия ими близлежащих деревень, перед Емшенецким встала новая задача: опасаясь репрессий со стороны захватчиков за налет партизан, Емшенецкий решил перебросить раненых в еще более безопасные места, в отдаленные деревни, дальше отстоящие от большаков и трактов.

Снова Емшенецкий едет по деревням: Клемятино, Григорьево, Ероши. Договорившись с населением, он собрал лошадей, перевез и разместил в этих деревнях 45 наиболее тяжело раненых. Он сумел добиться не только размещения раненых и обеспечить им питание, но снабдил их бельем, и даже удалось помыть раненых, что было огромным достижением.Ходячие раненые размещены в других деревнях и им обеспечены уход, питание и перевязки. Сам Емшенецкий в эти дни ходит по деревням и собирает среди населения доброхотные даяния рожью. Этим Емшенецкий обеспечил питание раненых.

Вдруг, 6-го февраля 1942 г. Емшенецкий узнает, что в Холм-Жирковский должны прибыть части Красной Армии. Он спешит им навстречу, чтобы сообщить о месте нахождения советских раненых. Так Емшенецкий попал в штаб 59-го кавалерийского полка и здесь получил указание отправить раненых и медицинский персонал в Болышево. На 38 подводах потянулся обоз с 60-ю ранеными и семью медицинскими работниками в Болышево, а оттуда в Хвощеватский партизанский госпиталь. На тех же лошадях легкораненые, после суточного отдыха в партизанском госпитале, направлены в Нелидово.

Емшенецкий остался работать в партизанском госпитале старшим врачом, как деятельный помощник начальника госпиталя В.М. Вейца.В свою очередь деятельными помощниками Емшенецкого в период его работы в Холм-Жирковском районе были врачи Каганова М.Б[89]. и Львова[90], в дальнейшем отставшая от нас, и кроме того, санинструктор Шевцов[91] и санитар Дураков[92].

Когда наш госпиталь эвакуировался в расположение 39 армии, десятки километров ночного морозного пути я вышагивал вместе с Емшенецким. Мы делились пережитыми испытаниями в прошлом, старались возможно полнее осмыслить настоящее, пытались заглядывать в мглистое лицо завтрашнего дня.

Я от души полюбил Емшенецкого за его искренность и чистый патриотизм. Расстались мы с ним в Андреаполе. Личное счастье было очень скупым для Емшенецкого.

По моим сведениям, Емшенецкий, однажды заполняя анкету, указал, что был в плену у немцев. Этого оказалось достаточным, чтобы подвергнуть Емшенецкого тщательной суровой лагерной проверке. Подобное же испытание проверкой обрушилось на Емшенецкого еще раз.

Про Емшенецкого можно сказать: он сделал, что мог и что должен был сделать советский врач-патриот.

Захоронен тов. Емшенецкий в Сталиногорске (умер в лагере?).

Неудачная поездка в Волково за партбилетом

...Зимний морозный вечер. Луны за сплошной облачностью не видно. Мягкие бархатные тени лежат на заснеженных равнинах и холмах. Темными точками чернеют деревеньки, раскинутые на один - два километра одна от другой, точно прижатые к земле свирепствующими здесь ветродуями. Пустынно и тихо кругом. И только на тёмном горизонте обозначилась одна, за ней вскоре появилась невдалеке другая светлая точка - зарево пожа­рищ.

Мы едем с партизаном Семеном[93] вдвоём на рыжей, худой, еле плетущейся кобылёнке. Едем в Волково, за моим партийным биле­том и с надеждой чем-либо пополнить свои запасы за счёт трофейного добра в Долине смерти. Едем вдоль фронта.

Послышались выстрелы. Один, другой, третий... Говорит артиллерия. Наша? Противника? Как знать. Залпы слышны хорошо. От линии боя нас отделяет 6-7 километров. Залпы то затихают, то с новой силой заставляют вздрагивать окрестность.

Холодно. Жмёмся в санях от мороза. Семён злится на нашего «Росинанта»[94] и то и дело хлещет его хворостиной.

Кармаши, проехали Миловидово, за ним Спас, а дальше Демидово. Мы едва не сбились с дороги, что, однако было бы лучше для нас. Но стали на свою колею и направились точно через Демидо­во. Вот Варварино. Но мороз берёт своё. Едва мы добрались до Демидова и увидели в некоторых окнах приветливо светящий ого­нёк, нас неудержимо потянуло к теплу. И так как командировка из отряда у нас пятидневная, время терпело, мы решили остано­виться погреться.

Взошли на крыльцо одного дома. Постучались, еще и еще раз. Стучать пришлось долго. Стук заглушался звуками гармоники, песнями, шумом на вечёрке. Наконец, дверь открылась. С мороза и вечерней мглы мы вдруг ввалились в комнату, почти сплошь забитую людьми. Женщины, девушки, подростки, ребята. Все вдруг смолкло и стихло при нашем появлении.

– Здравствуйте! Разрешите поприсутствовать?

– Здравствуйте! — раздалось со всех сторон, точно мы были давно знакомыми людьми. Нам освободили два центральных "сидя­чих” места. Начались обычные взаимные вопросы: кто? куда? А потом снова всё ожило. Коля взял гармонику, перебрал клавиши, растянул меха и понеслись довольно нескладные звуки какой-то странной мелодии. Девицы вышли на середину, закружились в танце, затопали ногами. Самая голосистая Аня Комарова[95] надрывно припевала:

«Гребешок мой гребешок,
гребешок - гребёночек,
расчешу я кудри русы
своего милёночка».

Аню сменил голосок её товарки по танцу, но её едва было слышно. А Аня пела уже новую песенку:

«На сосне сидит ворона
кормит воронёнка.
Я для милого Андрюши
выкормлю орлёнка».

Часа в два ночи мы с Семёном вышли на крыльцо, полной гру­дью втянули свежий морозный воздух и решили заночевать.

Засыпаливдвоём на кровати, в тепле, под звуки, гармоники, песен, звонких девичьих голосов, топота ног, говора собравшихся. Засыпали сытые от супа и жареной на свином сале картошки.

Неохотно покидали мы на утро Демидовку. Кобылёнка еле воло­чила усталые ноги. Рассветало. На горизонте чёрные дымы. По дороге нам встретился вооруженный винтовкой партизан, предсе­датель сельсовета. От него мы узнали, что наш маршрут уже пе­ререзан захватчиками в с. Григорьевском, верстах в четырех от места нашей встречи. Пришлось вернуться в Хвощеватку, так как тут же я узнал, что Волково сожжено. Подробности я узнаю позже.

Эвакуация. Сказы Федота. То ли сон, то ли явь…

Однажды в Хвощеватку приехал начальник санитарной службы 39-ой армии Рязанов[96]. Он дал нам маршрут и от имени генерала Масленникова, командарма 39-ой, приказал госпиталю нашего военно-партизанского отряда немедленно двигаться на Нелидо­во, километров за двести и там ждать новых указаний.

Трогательно прощался я со своими квартирными хозяевами, в особенности с 7-летней Юлей[97], с которой я за 5-6 дней крепко сдру­жился. Я увлекал её нашими народными русскими сказками.

26-го Февраля 1942 года, закончив эвакуацию раненых и боль­ных, мы на 18-ти подводах тронулись в далёкий и опасный путь. Медико-санитарным имуществом я занял три подводы. Едем преиму­щественно ночью, делая по два перехода за ночь, с передышкой в какой-либо попутной деревеньке. День отдыхаем по деревням, ес­ли день солнечный. Если же выпадет хмурый, метельный денёк, едем вперёд и днём, делая по 20-25километров за день.

Никогда не забыть этих дорожных морозных ночей. Едем просёл­ком. Большаком опасно. Мы его пересекли только один раз. Суг­робы снега на не наезженной дороге. Едем шагом, по-обозному, в разбежку, одна подвода от другой на 20-30 метров.

Путь трудный, но не лишенный особой прелести. Сижу на во­зу. Вслушиваюсь в музыкальный скрип полозьев, в понуканье ез­дового, в хруст снега под копытами лошадей. Едем то полями, то перелесками, то большими лесами, то вдоль деревни, то огибая какие-то таинственные амбарушки. Смотрю на природу и перебираю в памяти картины Сибири, Байкал, Лену, Амур, залив св. Ольги - куда только забрасывала злодейка-судьба.

Началась лесная зона. Чем ближе к Василёву, тем леса всё гуще, лесные полосы всё шире. Попадается массивы мачтового елового, с осинником и березняком леса. Перед Василёвым, при лунном осветлении, мы въехали в такой лес. Он кажется волшебным царством.

Ветви упавшей ели запорошены снегом сверху и в вечерней мгле, на фоне тёмного леса они кажутся раскрытыми крыльями ле­тящих журавлей. Справа - большой пень. На пне комья снегу и если вглядеться в них, то оказывается, что это не пень, а го­лова лешака — на нём съехавшая на лоб корона, у него обвисшие усы и борода. Слева — гигантская белая тигрица, забравшись на ствол упавшего лесного великана, она крадётся за своей жертвой. Дальше — вздыбившийся белый медведь с целым выводком мед­вежат. Ещё дальше —гигантская, извивающаяся змея, а ещё дальше в сторонке - большой стол-площадка, покрытый белоснежной скатертью. И тихо, тихо в лесу. Слышен только скрип полозьев нашего обоза.

Я еду с дядей Федотом[98]. У него "недвижная" левая рука. Ему 58 лет, и он много видел на своём веку.

– Видишь, — говорит Федот, — следы зайца? Мужественные следы. Матерой заяц... А допреж ещё могутнеебыли у нас леса тут.

– А где же они, — спрашиваю, — леса-то?

– А все пройдохи, — отвечает Федот. — За 7-8 лет повырезали все. Во Франции, в Германии, где угодно был доступ к нашим лесам. Потому, особый лес. Сам посуди. Метров двадцать у него комлё было без сучка, ровное, будто точёное, одинаковой толщины у корня и сучьев. Вот и пошли пройдохи тут хозяйничать, да возить лес в чужие стороны.

Федот рассказывает, а полозья обоза иногда вдруг смолкнут — это обоз остановился, лошади не идут.

– Да что говорить, — продолжает Федот, — бывал грех. Нужна, к примеру, мне сотня другая лесин. Пойдёшь в барский лес. Облюбуешь которое дерево, окопаешь его по корню, посыпешь сольцой, закроешь ямку и ждёшь осени. А осень придёт — идёшь по своим деревам, считаешь, сердце радуется; засохла лесина.

Ну, идёшь к барину. «Так и так, сотня лосин нужна, продай». Сторгуешься, снимешь лес, а барин придёт и диву даётся: «Да где, — скажет, — ты такой лес у меня достал? Неужели сухой?» «Сами посмотрите, — скажешь, бывало, — барин». А он всё дивится: «Почему это тебе, Федот, — скажет, — счастье такое?» А я и отвечу: «Не счастье, барин, а Бог такое посылает». «А почему,— не унимается барин,— к тебе Бог так хорош?». «А потому, — отвечаю барину, — что я по сорок поклонов ему, Господу-то Богу, ежевечерне кладу. Я-то молюсь Всевы­шнему, — говорю, — а червачёк точит лесинку, вот я и с лесом...».

Помолчит самую малость Федот, а потом начинает новый сказ, толи для меня, толи сам себя развлекает…

– Чудной был у нас барин, умный. Вот, знаешь, один мужик за­хотел у барина приказчиком стать. Хорошо. Пошёл он к барину и говорит ему: «Твой приказчик вор». Вот сейчас он в город поехал. Торгует там твоим добром. Себе мошну набивает...

Ну? — спраши­вает барин.

Удостоверился в факте. Призывает к себе приказчи­ка. Велит его раздеть, разуть, и, как мать родила, отвести в лес, привязать к дереву. Ну, ребятишки тоже в лес. Смотрят, а приказчика облепили сплошь слепни, паут и всякий вообче лесной гнус. Течёт по приказчичьему телу струйками кровь. Страдает он невыносимо. И побеги ребятишки к барину: дескать, муки адские терпит приказчик, облеплен гнусом, кровь бежит...

Поехал барин в лес. Увидал— жалко стало. А сжалился — подошёл к приказчику и давай с него снимать слепней, пауков. А приказчик и взмолись тут барину — умница был во какой, приказчик-то: «Оставьте, го­ворит, барин». «Почему?» — дивится барин. А потому, отвечает при­казчик, старых слепней снимите, новые прилетят. Старые-то уже насосались, не так тянут кровь. А новые жешче кусают и больше крови пьют...».

Задумался барин над словами приказчика. Велел его отвязать, в баню свесть. Ранки от покусов наказал бальзамом смазать. Приказал дать приказчику со своего завода винного чистого спирту полторы кварты, но что бы только он его в три ра­за, а не сразу выпил.

Хорошо. Прошло два дня. Приказчик вполне взошёл в себя. И барин снова зовёт его к себе. «Вот что, — гово­рит ему барин, — что прошло, то прошло. Прошлого, дескать, не вер­нуть. Только ты, — говорит,— вразумил тогда меня своими словами. Иди, становись на своё прежнее место, а того приказчика я про­гоню...

– Ну и что же? — спрашиваю я Федота, увлеченный его рассказом.

– Дак что ж. Стал старый приказчик вновь править дела бари­на. И приказчику хорошо и барин ходит, да радуется: дескать, старый-то приказчик уже напился барского добра, не так жаден…

А лес стоит тихий, величественный, будто тоже заслушался сказов Федота. И всё новые картины кажет он нам. Если долго смотреть на вершины мачтовых елей, на чистое небо, то начина­ет казаться, что сами ярко мерцающие звездочки висят на елях, украшают их.

Луча клонится к горизонту. Видимо, близится утро. Из далёкой деревеньки донеслось пенье петухов, мы выехали на большую по­ляну. Вдали что-то зачернело. Опять лес? Нет, не лес, не кус­тарник. Впереди виднеются крыши изб деревеньки.

Да, деревня, желанная, долгожданная.

Дремется безбожно. Уже шесть ночей едем. Недосыпанье изо дня в день. Морозные суровые ночи. Монотонное движенье и скрип саней утомили. От хвойного морозного воздуха точно пьяный. Ис­тома неясная в теле и думка-мечта: вымыться бы, раздеться бы, да лечь в тёплую мягкую постель...

Приехали в деревню. Названия её не знаю. Мне указали пред­назначенную для отдыха хату. Едва ли она отличалась чем от дру­гих хат. Но мне, опьяненному озоном лесов, кажется, что это особенная хата. Я вошёл в хату, пошатываясь от усталости,

…Топится печь. Чудесным теплом пахнуло на меня от неё. В уг­лу за столом сидит девушка. В чистеньком платьице, с вышитой васильками и розами кокеткой, с распущенными светлыми волосами и синими лучистыми детскими глазами. Она тихо поёт пе­сенку. Какую, не помню, дрёма одолела. Девушка ласково ответила на моё приветствие, напоила чаем и разрешила лечь на постель.

Я обычно не ложился до того на постель, опасаясь укусов, но у девушки постель определённо чистая. И я лег. С жадностью слушал песенку, но едва ли более 1-2 минут. Крепко и сладко уснул.

Не знаю, долго ли я спал. Меня разбудили. Пора ехать. На улице метёт буран. Мне не хочется ехать, покидать хату, уют, тепло, мягкую постель, не слышать песен девушки.

Но печка догорела. Девушка замолкла. Я оделся. За руку про­щаюсь с девушкой. Она задерживает на мгновенье мою руку в сво­ей тёплой руке и благословляет на прощанье ласковым взглядом своих синих глаз...

И снова монотонно скрипят полозья. Снег слепит глаза. Стужа проникает за ворот, за грудь. О чём-то завёл Федот новый сказ. Но я его не слышу. В глазах деревенька, особенная хатка, девушка, васильки, лепестки роз. И никак в толк не возьму, была ли то явь или сладкий подорожный сон...

…Едем. Счёт дням потерян. Давненько не выглядывало солнышко,

В каком направлении едем? Куда? Вопросительно гляжу на лошадок, на их напруженные крупы. Гляжу с надеждой, величайшей бла­годарностью и благословляю их бег:

– Бежите, бежите, лошадушки! Поторапливайтесь, милые! С каж­дым вашим шагом я ближе иближе к Берлину, ближе и ближе к любимым, к Москве…

Глава 6. На Калининском фронте

На крестном пути Нелидовка — Холм Октябрьский

Когда-то большой пристанционный посёлок Нелидовка, представлял теперь жуткую картину развалин, пожарищ, воронок от взорвавшихся бомб. И если развалины домов заставляют содрогаться от ужаса при виде обломков развороченных или вырванных стен домов, осевших до самой земли крыш, торчащих стропил, нагромождений брёвен, расщеплённых крыш и т.п., то около пожарищ нельзя не остановиться от волнения: остались одни печи и трубы.

Огонь начисто слизал всё и здания сравнял с землей. Никаких признаков жилья, не эти торчащие трубы. Снег забрызган землей на большом пространстве от взрывов. Черными пятнами лежит потревоженная земля, свидетельствуя о чёрных делах фашизма. Сметены с лица земли целые улицы, кварталы. От фруктовых садов остались жалкие остатки ободранных, раненых взрывами и осколками деревьев.

Нелидовка разрушена. Днём она почти безжизненна. Редко-редко кто появляется на улице, да и то чаще в белом, защитном одеянии. Не дымятся днём и трубы уцелевших хат. Картина уныния, печали, разрушения.

Казалось бы, разрушено уже всё, что можно было разрушить. Сожжено почти всё, что доступно огню. В глубоких оспинах лицо кормилицы-земли. Люди от пережитых ужасов поседели, впали в нервное расстройство. Бредят по ночам ужасами пережитого днем. Вздрагивают от малейшего шума. И тем не менее…

1-го марта 1942 года, когда мы приехали из Хвощеватки в Нелидовку, с утра уже гудели моторы. Реяли стервятники в воздухе, пикировали, гохали бомбами, вздымали новые фонтаны обеспокоенной земли. Летали самолеты низко. Однажды, когда мы сидели в каком-то сарае, услышали гул мотора. Этот гул всё приближался, становился явственнее. Самолет летел очевидно на наш госпиталь. Самолёт всё ближе. Вот он уже совсем близко и вдруг раздается треск драночной крыши. Падаем на пол, ждём взрыва.

– Лежите, лежите, — диктуют опытные люди. Сейчас взорвётся. Но взрыва так и не последовало. Это низко летящий самолет воздушной волной поднял нашу драночную крышу.

Решили перебраться за большой ров, на другой стороне которого стояли одиночные хатки мирных жителей, А наутро Нелидовка снова жила напряженной жизнью.

С утра гудели вражеские самолеты. Кружились над поселком, его окрестностями, пикировали. Гохали многочисленными взрывами. Прилетали,

Улетали и снова возвращались на пепелища. Сколько их? Много! Один, два… четыре… семь… Быть может, больше. Высмотрели что-то вон в том лесочке и кружатся теперь над жертвой, ныряют с высоты клювами вниз, на минуту пропадают где-то за крышами оставшихся строений, за линией леса, а потом снова взмывают с диким ревом в высоту…

И так все утро, весь день, до вечера. Только с наступлением темноты в воздухе стало тише. Слышались лишь отдельные, редкие звуки моторов одиночек самолетов.

Наши бывшие партизаны собрались все в нашу хату под вечер. И тут звуки гитары, балалайки заглушали звуки моторов. А ночью, часа в два, мы были разбужены резким стуком в окно:

– Вставайте! Едем. Машины ждут…

Минут через десять мы выходим из дому, чтобы идти к пункту сбора. Ночь лунная. Небо звездное. Легкий морозец, градусов десять. Ветра почти нет. Мы торопились. Ехать можно было только ночью, когда гитлеровцы не летали. С рассветом движенье сопряжено с огромным риском бомбежки или пулеметной очереди.

В наш госпиталь №572 поступало много раненых в пути. Около 4-х часов утра наши машины наши две машины, нагружённые людьми и аптекой партизанского госпиталя вышли по направлению Холма Октябрьского района Калининской области. Еще не доезжая большака мы слышали какие-то загадочные звуки, напоминающие гул мотора самолета. Но странным было то, что звуки эти не приближались и не удалялись, а были как бы стационарными. Что это? Гул стоял порядочный.

Мы выехали на большак и повернули влево. Теперь нам стал понятен источник гула. Это шли наши мощные танки, на широких вездеходных гусеницах. Их много. Они идут величественно. Это хорошо видно в такую лунную ночь. Плотно, всей своей огромной массой танки прилегали к земле, и казалось, что они плывут по снежному морю. Их вышки в ночном сумраке очень походят на трубы пароходов. Именно такими, плотно влипшими в море я видело в 1913 году на Владивостокском рейде мощные миноносцы.

Дорога страшно взбита гусеницами. К тому же дорога очень узкая. Без риска зацепиться друг за друга трудно было разъехаться с танками. Поэтому в одном случае стояли танки и мы объезжали их, ныряя по ухабам, все время на 1-й скорости. То наша колонна стояла и нас объезжали танки, подымая своими правыми гусеницами облака снежной пыли.

Дорога была мучительной. Мы то и дело стояли, так как передние машины не давали дороги. А если и двигались, то со скоростью такой, что нас обгоняли не только лошади, но даже пешие люди. Двигались вперед с большим риском опрокинуться или провалиться в снег. О возможности этого говорили следы глубоких провалов в снегу вправо от нас. За два часа мы сделали всего 8 километров.

Уже около 6-ти часов утра, Близится рассвет, а вместе с этим возрастал риск движения. Однако подъем радостного чувства при виде танков, идущих в Ржевском направлении, сулящих близкую развязку исхода боев за Ржев, был так велик, что забывалась личная безопасность и возрастало чувство досады за то, что танкам из-за нас приходится идти много медленнее, чем они могли бы двигаться вперед. Наряду с этим нельзя было не тревожиться за судьбу танков с наступлением рассвета, когда стервятники обнаружат их.

– Успокойтесь, — говорят товарищи, — с рассветом танки будут сопровождаться нашими ястребками. Стервятники, как смерти боятся их и не посмеют нападать.

На 10-м километре встречи стали реже. Дорога улучшилась. Поехали быстрее. Попадаются полосы леса. Весь путь от Нелидовки до Холма говорил красноречиво о великих пережитых испытаниях. Разрушенные деревни. Одиноко торчащие трубы . Опрокинутые машины, шасси, колеса — то на дороге, то в стороне. Труп какого-то красноармейца в позе бега, с поднятой для шага правой ногой — в снегу, навзничь — его еще не успели убрать. И воронки, воронки, воронки от взрывов бомб. То небольшие, 4-5 метров в диаметре, то глубокие, огромные, готовые поглотить целый дом.

На 16-м километре нам встретилась волнующая печальная картина. На пустынной теперь дороге, метров на 30-ть отбежавшей от леса, среди снежной равнины, одиноко, недвижным стоял часовой. Около него, на снегу, закрытый шинелью, лежал видимо труп толи товарища по дороге, толи любимого товарища-командира. Я печально смотрел на отдаляющуюся от нас фигуру часового на траурном посту. Долго-долго еще маячил он темным пятном на белом снегу, пока наша машина не повернула вправо.

А сколько волнующих рассказов про этот крестный путь: Нелидовка — Холм, который прошел в декабре 1941 года фашистский карательный отряд. Растают снега. Сбегут журчащими ручейками по излюбленным руслам в долины и мир содрогнется от совершенных ими зверств, расстрелов, расправ, издевательств над невинными людьми!

Эсесовцы считали своим долгом в каждой деревне, встретившейся на их пути, расстреливать сорок — именно сорок! — человек. Неизвестно почему именно сорок, ни больше, ни меньше. Но так было. А сколько их деревень-то?!

В деревне, в которой мы остановились передохнýть, эсесовцы нашли труп немецкого солдата. По их подсчету, один фашистский солдат стоит 12-ть человек. Поэтому они сверх плана стали собирать 12-ть мужчин для расстрела. Набрали десять окруженцев, пробиравшихся к своим. Не хватает двух. Где взять?

Но вот по дороге показываются две фигуры. Согбенная фигура стрика и мальчика-поводыря лет 12-ти. Они ходят из деревни в деревню, кормятся подаянием «За ради Христа». Но какое дело до всего этого нацистам! Им для установленной нормы не хватает именно двух людей мужского пола, а следовательно, эти двое должны заплатить своей жизнью за смерть гитлеровца.

Однако, среди озверевших людей нашелся один: он давал знаки старику не подходить. Даже что-то говорил старику.

– Не слышу, касатик, ась? — шамкал беззубым ртом старик и шел без колебаний навстречу своей смерти.

В числе 12-ти старик и мальчик-поводырь нашли себе на крестном пути Нелидовка-Холм преждевременную могилу…

И как только терпит все эти ужасы земля?! И как только не разверзнется она и не поглотит в свою утробу людей-зверей, вернее диких зверей в образе человека?!

Дорога стала положительно хорошей. Рассвело. Мотор машины гудит ровно, ритмично. Километр за километром мелькают теперь перед нами. Лесные полосы сменяются снежными полями. Балки уступают место холмам. И когда стало совсем светло, взошло ласковое теплое солнышко, красота лесных лесов встала о всем своем величии и блеске. Я смотрел на леса и думал: Пушкина бы сюда с его яркой кистью поэта!

Сейчас лес отбежал в сторону, за поляну, и я любуюсь им уже издали. Лес в основном еловый, но среди величественно стоящих елей вкраплены сосны. Ели стройные, мачтовые, с исключительно богатым плодоношением. Шишки и шишки, начиная с самой верхушки. Бронзово-золотистые шишки. Массами, пучками. На фоне темной, матовой зелени елей оне (так в оригинале. – В.Л.) придают лесу оттенок богатого, нарядного волшебного ковра. А серо-зеленая окраска сосен на фоне бронзированных елей дают изумительно чарующую картину местного леса. Поистине, глядишь на него и не наглядишься, не налюбуешься его красотой. На солнышке они одно, в тени — другое. И в этих лесах большое грибное богатство: белые, подберезовики, подосинники, красные…

Красота и богатство! Богатство и красота!

… Дорога вправо — отошла на Андреаполь. Налево — к месту нашего назначения — в деревню Холм Октябрьского района Калининской области.

Весна на фронте

Андреаполь, 17 марта 1942 года.

Сегодня день на редкость теплый, ясный, солнечный! Пожалуй даже можно сказать — сегодня первый весенний день. Иначе и не может быть.

Я иду за 12 километров от Андреаполя, в санотдел Армии, по большаку. Передо мной прошло машин 30-ть КВ — наших мощных танков и изрядно взмешен снег на большаке. Идти в валенках трудно, ноги разъезжаются в стороны, ступня не чувствует под собой твердого грунта. Но это все детали, мелочи, отдельные, легко забываемые диссонансы в огромной и величественной прелюдии к симфонии «Весна».

Да, весна дает себя чувствовать. Она идет. Это видно по тому, что в снегу на поле начали образовываться трещинки, осадки и ледяные зеркальца-кристаллы. Это видно потому, что на обочинах дороги, на рытвинах снега высотой в 1-1.5 метра, там, куда попали какие-нибудь темные теплопоглощающие предметы, ясно видны подталины, образовались темные полосы снега. Это видно потому, что кое-где, хотя и очень редко, но все же попадаются проталины в снегу, из-под которого торчит черный ком земли, то красной глины, а местами даже остатки прошлогодней травы. Это видно по тому, что вот один из рабочей роты, работающей по очистке шоссе, снял не только фуфайку, но и гимнастерку и работает сейчас в одной рубахе, с шапкой, сдвинутой на затылок, из-под которой выбиваются влажные от пота волосы. Торжественное пришествие весны чувствуется еще и по тому, что плети плакучей березы стали гибкими. Оне (так в оригинале. – В.Л.) теперь плавно раскачиваются от малейшего дуновения ветерка, без потрескивания в побегах, характерного для зимнего времени. А ветви, хвоя елей и сосен определенно посвежели в своей зеленой окраске.

Признаки шествия весны надо полагать были бы еще более подчеркнуты пернатым царством, но птиц пока почти не видно и не слышно, если не считать сороки, которая летит сейчас в сторону необычно высоко в воздухе и так же необычно опьяненная весной, неуверенно машет крыльями.

Птиц почти нет не потому, что очевидно они перебиты. Они переселились в более спокойные места от бомбежек, взрывов, рева моторов и на земле и в воздухе, от движения огромный человеческих масс.

И как не похоже все в окружающей природе, пробуждающейся к новой жизни, на войну!

Вверху, прямо надо мной, сине-лазурное, чудесное небо, которое, чем ближе к горизонту, тем все более переходит в бирюзу, более светлую на самом горизонте. А эти замечательные калининские холмы, пригорки, балки! А эти бесконечными кажущиеся леса и перелески! А эта золотисто-красная бронза калининских елей, остроконечных вверху и разлатых снизу! А эти кудрявые стройные калининские сосны с бронзовой корой! А эти нахохлившиеся драничными крышами избы деревенек, то точно влипших в опушку леса, то беспорядочной россыпью сбегающих по пригорку вниз, то сломленные надвое каким-либо холмом!

Как все красиво, живо, интересно, если бы не было тоже Калининского фронта, многострадального, с героическими подвигами Красной армии. Он, этот фронт, чувствуется не только в разбитых окнах. В сожженных или разбомбленных избах, в безлюдье деревень, в молчании их, жутком не только днем, но особенно ночью, когда не заржет уже застоявшийся конь, не замычит, призывая доильщицу корова, не заблеет барашек, не залает собака, даже не запоет ночной петух, не зазвучит на улице задорными подмывающими переборами гармошка, не запоют вечернюю торжественную песнь девушки на улице.

Идет весна, но в деревне мертвая тишина. Нет пахаря дома. Нет и не слышно подготовки к весне, не стучит молоток о лемех плуга…

И все-таки чудно это пришествие весны, её дыхание, её первые вестники!

Тихо, тихо днем на большаке. Эту тишину будит лишь изредка шум машины, не частой гостьи большака днем. Полной жизнью большак живет лишь с наступлением сумерек и до утреннего рассвета. Тогда вдруг оживают лесные рощи, дотоле казавшиеся безжизненными. Заводятся моторы, вздрагивают огоньки фар, то появляясь, то снова исчезая и из лесов, с их опушек начинают выползать танки, машины, чтобы продолжать свой прерванный путь. И большак тогда гудит сотнями моторов, сирен, колес, гусениц.

Сейчас тихо на большаке. Но вот ухо улавливает чуть слышный гул самолета. Гул несется с юго-запада. Он все слышнее. Самолет всё ближе. Вот он уже совсем близко. Самолет летит высоко. Я останавливаюсь. Нахожу его в небесной лазури и слежу за его полётом. Сомнений нет. Он летит на Андреаполь. Зачем? Что нужно еще этому стервятнику от несчастного городка, теперь почти стертого, сравненного с землей, от целых улиц которого остались только торчащие нелепо высокие трубы когда-то мирных очагов? Уже все, что можно было разрушить, кажется разрушено. Но самолет летит определенно в сторону Андреаполя. И через короткий промежуток времени самолет снижается, мне это хорошо заметно с высокого холма. Я даже вижу, как от самолета отделяются бомбы: одна, другая… Слышу взрывы. Их несколько. И я стою с ноющей болью на сердце.

Еще несколько мгновений и над зеленой стеной темнеющего леса видно как подымается большое кольцо розовато-красного дыма. Это кольцо, метров 15-ть в диаметре. Оно подвижное, дым клубится, вращаясь вокруг оси кольца. Воздух неподвижен, кольцо подымается все выше и выше, дым от вращения расширяется и кольцо становится похожим на корону бежевого оттенка. Кажется странным появление такой короны над лесом, на фоне лазурно-бирюзового неба. Понемногу, подымаясь все выше и клубясь, корона дыма по краям распластывается, от нее отделяются легкие, легкие, точно кружева или фата, полосы. И долго еще висит корона-венок в воздухе. Но тут же над горизонтом один за другим стали подыматься клубы черного дыма и потом рассеянной полосой тянуться по бирюзовому небу.

В сосновой роще я увидел замаскированные танки и тревога за их безопасность проснулась во мне. Но напрасно. Их не открыть, даже если ыб стервятник вздумал спуститься к самым верхушкам сосен.

Жизнь била ключом вокруг танков. Одни с аппетитом поедали содержимое котелков, восседая н танке. Другие умывались, полоскались в воде на теплом весеннем солнышке. Третьи уже мирно отдыхали или прогуливались подле своих, видимо, любимых гигантов.

К вечеру я вернулся в Андреаполь. Солнце еще высоко над горизонтом. Близ железнодорожных путей клубится дым от какой-то догорающей массы. То были обуглившиеся остатки вагонов с боеприпасами.

Итак, весна идет! Сегодня первый день весны.

Андреаполь 20 марта 1942.
История сохранит в памяти дикий разгул гитлеровцев

Среди многих памятных по ужасу пережитых дней Андреаполь никогда не забудет день 20-го марта 1942 года.

День весенний. После морозной ночи он казался особенно теплым, ласковым, приветливым. С утра светило солнышко. Часам к 10-ти появились капели. Природа ликовала. С раннего утра над городом реяли наши самолеты, с соседнего аэродрома, в километре от нас. неумолкаемый гул моторов стоял в воздухе. Наши ястребки с красными звездочками, ястребки союзников — с красными кружочками зорко патрулировали воздух. Впрочем, надо отметить, что наши ястребки отличались не только звездочкой. Наши летали быстрее. В воздухе показывали большую изворотливость, маневренность. Но как бы там ни было, раз патрулируют воздух, значит можно работать спокойно. После полудня патрулирование окончилось.

В нашем Эвакоприёмнике объявлено ЧП — чрезвычайное происшествие. Идёт напряженная работа. Положительно весь личный состав Эвакоприемника без всяких исключений работает на подготовке к эвакуации большой партии раненых. Надо было подготовить к отправке 226 человек. Пересмотреть их, наложить свежие повязки, приготовить документацию, снабдить продовольствием. К вечеру по железной дороге должна подойти санитарная «Летучка» из Торопца, чтобы взять наших раненых. Ночью «Летучка» должна уйти в Осташков.

Было начало 4-го часа дня. В городе стояла относительная тишина. Подошла к станции «Летучка» из Торопца. Немало машин с нашими ранеными ждут на станции.

Вдруг раздался первый оглушительный взрыв бомбы. За ним — второй, третий… Взрывы следовали один за другим, сотрясая воздух.

Что же случилось? Почему не было слышно моторов вражеских самолётов?

Звено гитлеровцев в 7 самолетов, с выключенными моторами, с большой высоты пикировали на станцию Андреаполь, где на рельсах стояла «Летучка». Первыми же бомбами в щепы разбиты два вагона с ранеными командирами. Раненые в смертельном ужасе выбрасывались из вагонов и бежали прочь. Но ведь были и такие, которые не могли самостоятельно передвигаться. Они были обречены и ждали своей участи…

Самолеты один за другим сбрасывали бомбы и улетали прочь. С визгом летели на землю бомбы и сеяли здесь смерть и разрушения. Два вагона с командным составом были разбиты в щепы. Воздух огласился криками ужаса и стонами. Всего пострадало вагонов десять, и рельсовый путь еще раз обильно полился человеческой кровью.

Здесь в это время стоял эшелон с ранеными, пришедший из Торопца. И именно в это время производилась погрузка эвакуируемых раненых их эвакуационного пропускника №41 в количестве 250 человек.

Всего разбито 10 вагонов. Станционные пути еще раз обильно политы кровью героев.

Мы на войне так привыкли к бомбёжка, смертям и ранениям, что обычно говорим:
– Ну, что ж! Война есть война!
Или простонародное, старинное:
– На то и война!

Но чтобы представить себе весь ужас положения и лютое зверство гитлеровцев, необходимо отметить, что этот же эшелон с ранеными также подвергся бомбежке в Торопце, с большим количеством людским жертв. Но и после бомбежки раненых в Торопце, гитлеровцы не успокоились. Этот же эшелон на перегоне Торопец — Андреаполь снова был подвергнут бомбежке.

А когда эшелон с этими ранеными следовал на ст. Андреаполь, в 20-25 км от Андреаполя на эшелон налетели неприятельские аэропланы и обстреляли состав из пулеметов. Когда же из вагонов выскочили те, кто мог ходить, и бросились в лес, к пулемётному огню присоединились ещё и гранаты. И здесь были убитые и раненые.

Количество жертв было еще больше, но на счастье появился наш ястребок и трусы позорно бежали с поля боя.

А часа через 2-3, когда эшелон злополучных людей прибыл на ст. Андреаполь и когда началась погрузка раненых из ЭП-41, находившегося в Андреаполе, гитлеровцы ещё раз обрушили огромную массу металла и взрывчатых веществ на тех же раненых.

Когда я 21 марта, на другой день после бомбёжки пришёл на станцию Андреаполь, чтобы посмотреть, что творится, — откуда-то из-за вагонов, быть может из леса, вышли трое раненых красноармейцев и просили указать им, где находится питательный пункт. Эти трое были из тех, что убежали от обстрела эшелона в пути. Они был очень изнурены. Эту ночь они провели в лесу, а днем кое-как обрались до Андреаполя. Они рассказали мне свою печальную, глубоко возмутительную историю и решительно, неврастенически заявили:
– Ни за что больше в вагоны не сядем. Лучше пойдём в Москву пешком.

Вот и станция. Её легко было отыскать в этот день даже человеку, впервые приехавшему в город. Когда-то создалось представление, что все дороги ведут в Рим. Так и сегодня можно было сказать: все кровавые следы ведут на станцию. И действительно, пятна, ручейки крови на снегу вели от станции в посёлок, и по этой крови легко было найти станцию.

Впрочем о станции сейчас можно говорить лишь условно. Здание разрушено и в нем и души. Окна вылетели, а некоторые открывшиеся рамы как-то очень сиротливо, по-бездомному, развевались ветром.

Между станцией и рельсовым путём зияла в груди матери-сырой земли огромная воронка. Эта воронка имела в диаметре метров 15 и метров 8 глубины. В воронку свободно войдет крестьянская изба даже средних размеров. Силой взрыва было поднято 1-1,5 тыс. тонн земли. Едва ли меньше. Следовательно, сбрасывались на раненых тяжёлые бомбы в 250-500 кг. На дне воронки лежали поднятые глыбы земли весом каждая не менее полутонны.

И несмотря на всё это, тут же по рельсам маневрировал паровоз, среди обломков, мусора разрушения. Машинист громкими гудками сигнализировал стрелочнику и издали можно было подумать, что на станционных путях ничего не лучилось, что здесь всё благополучно. Машинист поистине достоин звания Героя Советского союза, потому что без величайшего героизма невозможно так спокойно работать на рельсах, когда над ними то и дело раздаётся гул вражеских самолетов, вой сбрасываемых бомб и их разрывы.

Вагоны стояли расщеплённые, либо же с огромными открытыми ранами в крыше и стенах. Тут же стояла одно цистерна с напрочь вывороченной боковой стенкой, а другие цистерны — с пробитыми пулями и осколками дырами напоминали решета. Здесь же были шесть платформ, видимо изогнутые бомбёжкой. Вся площадь станции и путей была усеяна камнями, глыбами и комьями земли. Впрочем, для полноты картины нужно прибавить к этим обломкам еще ветки и сучья тополей, росших здесь на площадке и уже под действием весенних солнечных лучей почки тополей наливались благовонной бальзамической клейкой массой.

И тут же на рельсах формировалась новая «летучка». Впрочем, когда её надо было загружать ранеными, то из 250 человек, отправленных на «летучку», больше половины разбежалось, некоторые вернулись на ЭП (Эвакопункт – В.Л.) и категорически заявили, что не выдерживают нервы виды рельсов и вагонов.

В Андреаполе от станции к нашему Эвакоприёмнику тянулись следы крови.

Перевязочная ЭП работала круглые сутки, делая только первоначальные перевязки. Несмотря на то, что перевязки делали шесть человек, раненые всё подходили и подходили. Образовалась даже очередь, в которой раненым приходилось стоять по часу и больше.

Вид раненых был тяжелый. Раненые в каком-то оглушенном психическом состоянии. Когда я вышел в перевязочную и остановился, то моё внимание привлёк к себе крайний ко мне больной. Ему делали перевязку большой раны, рваной, диаметром 8 см на левой руке. Он сидел с безразличным, тупым выражением лица, держал раненую руку в сторону и даже не смотрел ни на рану, ни на сестру, делавшую ему перевязку, как будто его рука была ему совершенно чужой. И когда перевязку закончили, он молча и также устало, безучастно ко всему окружающему встал и вышел из перевязочной.

Многие сильно травмированные бомбёжкой раненые пошли «своим ходом» в Осташков.

Итак, бывшая станция. Но и про Андрополь на сегодня приходится сказать тоже, как о бывшем городке. Когда-то он был очень красивым городом. Даже не просто городом, а городом-садом, расположенном на берегу Западной Двины, поросшим кустарником — «божьим деревом», ивами. А на гористом берегу — большой старый парк с липами, березами, дубами, вязами и большой, современницей Пушкина и декабристов, лиственницей.

Река на одной другой окраине города делает крутые повороты и придает Андреаполю особо уютный, тихий и мирный вид.

Об Андреаполе, как о бывшем городе-саде приходится говорить еще и потому, что от города осталось едва ли больше трети домов, точнее домиков, иногда очень симпатичной архитектуры, да и эта оставшаяся треть расшатана сотрясением воздуха от бомбежки, расшатаны стены, полы; окна выбиты, другие зашиты полностью, а некоторые имеют один-два стекла — «гляделки», дребезжащих от каждого взрыва.

Андреаполь выжжен. Широкая полоса между рекой и железной дорогой выжжена начисто. Здесь сейчас пустырь, на котором торчат только трубы бывших печей — одни выше, другие ниже. Здесь же уцелел постамент и часть бюста Владимира Ильича.

Я прошел по одной уцелевшей, но пострадавшей улице. Без большой боли нельзя смотреть на дома ее: один осел на угол, у другого рваная рана в стене. У соседнего — съехала вся крыша. Дальше — вырван целый угол, вылетели рамы, завалились сени. Словом разрушение, безлюдье, разорение ни в чем не повинных мирных жителей. Сейчас здесь ни души. Ни людей, ни животных не осталось. Безлюдье полное.

Еще я видел на окраине, там, где Западная Двина делает поворот, вековой дуб, весь в ранах от пуль и осколков снарядов. И невдалеке от него — сосну в самом развороте жизненных сил. Большую, с ярко бронзовой корой. Снарядом у нее оторвало верхушку-голову и теперь лежит эта богатая крона у ног бывшей сосны.

Глядя на эту картину сегодняшнего Андреаполя не хочется даже употреблять термин — разрушен. Нет. Андреаполь не разрушен, он обесчестен, опозорен, над ним и его жителями надругались, издевались садисты и разрушители. Они создали здесь памятник несмываемого позора и дикого разгула разнузданных страстей.

В Андреаполе есть еще один памятник зверству гитлеровцев. Они здесь заминировали не только поля. Это еще туда-сюда. Они с сатанинской лютой злобой наложили мин у порогов домов, при выходе из калиток: пусть, дескать, рвут они советских людей — стариков, женщин и детей в клочья. А ведь кроме этого контингента в Андреаполе никого не осталось. Ну, разве же можно простить им этакое варварство и зверскую лютость?!

И на фоне великой порухи и разрушения города великой наглостью и издевкой веет от крестов на могилах убитых немцев. Эти могилы рядом с железной дорогой. Кресты столярной работы из сухого отполированного материала. Они изящно сделаны. Красиво сделаны надписи: кто, в каком чине погребён, какой части и подразделения, когда родился и когда убит. Фамилию одного убитого установить не удалось и надпись на кресте свидетельствует лишь о том, что убитый — солдат. Так и сказано: Soldat.

На чужой земле, зарыть поругавшихся над этой землею и поставить им новенькие столярные кресты среди окружающей разрухи — это говорит о безмерной наглости зазнавшихся людей.

Раз заговорил о покойниках, надо сказать об Андреапольском месте последнего упокоения — о кладбище. Оно занимает одно из лучших мест в городе, расположено на высоком холме, заросшем березами, елями, кустарником. Холм спускается пандусом к берегу всё той же Западной Двины. Здесь она делает крутой поворот и этот поворот хорошо виден с кладбища. А на том берегу, на холме высоком, тянущемся вдоль всего городского берега, чрезвычайно красивом, со старым парком, украшающего город — зелёная роща. Есть над чем задуматься, есть чем залюбоваться!

И ещё раз о смерти.

Когда я возвращался с прогулки домой, мне навстречу попались сани, нагруженные чем-то. И только тогда, когда они поравнялись со мной, я увидел, что это все еще отвозят трупы убитых при бомбежке раненых защитников Родины от гуннов современности.

Тщетно я старался разглядеть трупы, убедиться, что среди них нет сына, увы, ничего нельзя было распознать в этой массе из людского материала. Это именно масса — кровавая, жуткая.

Казалось, что это люди плотно прижались друг к другу, о чем-то очень таинственно говорят и за этой плотностью уже не разобрать, где один, где другой. Это сплошная масса, из которой торчит размозженная голова, перебитая нога, развороченная задница…

На следующий день враг еще раз посетил Андреаполь. Догорал замечательный по красоте и яркости красок закат вешнего солнца. Темнело. Сгущались сумерки. И вдруг — пулемётная очередь, пушечный выстрел с самолета противника и когда я вышел на улицу, мне представилась печальная картина. На нашем аэродроме, в километре позади нас, горели три наших самолёта-ястребка. Горят ярко, а потом, когда видимо огонь доходит до бака с горючим, вырывается большущее облако дыма и длинный огненный язык взвивается к небу, а через две-три минуты самолет горит уже более спокойным пламенем.

Окончится война и город-сад Андреаполь наверное залечит свои раны, как бы они ни были тяжелы. Вот уже даже связисты лазят по столбам. А это верный признак восстановления. Зацветут яблони и груши. Заживет город-сад новой после пережитого и под влиянием его проведённой переоценке всех ценностей, ещё более полной, чем прежде, жизнью.

А весна берет своё! Тает. Звенит капель, сыро под ногами. Солнечно… Тепло…

Радость созидания

Андреаполь разрушен гитлеровцами. Осталось относительно целыми не больше трети домов, да и те с расшатанными стенами, крышами, с выбитыми рамами. Широкая полоса между рекой Западной Двиной и станцией начисто выжжена. Здесь сейчас пустырь, на котором торчат только трубы сгоревших домов. И всё же, несмотря на бомбежку, Андреаполь уже поднимается из пепла и развалин, ремонтируется, обустраивается. В нем началась созидательная работа. Факты созидательного порядка оспаривают свои права у разрушения.

Мы прибыли в Андреаполь 12-го марта 1942 года. И уже на месте старого моста через Западную Двину, разрушенного гитлеровцами, строится новый мост, деревянный, как был. Но уже одно то, что свежее дерево блестит и горит своей новизной на солнце, что стучит «баба» и ухают рабочие, что слышится стук топора и визг пилы, — всё это как музыка, как строительная симфония звучит в ушах и наполняет радостью сердце…

Сейчас постройка моста подходит к концу, и он воодушевляет и радует нас также, как когда-то радовал «Волховстрой» и ДнепроГЭС.

Но строится не только мост. Кое-где вставляются новые рамы. Кое-где забивают выбитые стекла фанерой, зашивают досками. Уже по какому-то случаю открыты двери магазина местной кооперации. Уже идет заметная созидательная работа.

Кое-где валяются рамы. Выбитые стекла заменяют фанерой. Уже открыты двери магазина Потребительской кооперации. Вот уже и связисты лазают по столбам. Подвешивают провода — всё это ведь признак восстановительных работ. Пройдут года, и Андреаполь вновь превратится в город-сад, зацветут яблони, груши, заблагоухает сирень, молодежь будет петь песни и водить хороводы в чудесном Заречном парке. Но никогда, никогда Андреаполь не забудет 20-е марта 1942 года…

Наш Эвакоприёмник тоже занят созидательной работой.

Против здания Эвакоприёмника я сделал большую насыпную цветочную клумбу диметром в 8 метров. Посреди клумбы поставили обрубок березы в полтора метра высотой и сорок сантиметров в диаметре. На обрубок — обод от грузовой машины, который должен изображать вазу. И клумбу и «вазу» засадили цветами. Их можно было набрать около погоревших домов. На тепло весеннего солнышка уже тянулись из земли дельфиниум, ирисы, водосборы, пеоны, флоксы. Мы накопали их в достаточном количестве, и наша клумба получилась на славу. Забыл еще упомянуть лилии и «царские кудри». Они раньше других зацвели на клумбе.

Клумба вызывала восторженную радость у раненых. Они чувствовали себя как бы дома, на побывке…

В Андреаполе, вскоре после нашего прибытия туда с имуществом и кадрами Хвощеватовского военно-партизанского госпиталя, был создан Эвакоприёмник для приёма, лечения и эвакуации раненых. 19 мая 1942 года в приказе войскам 39 армии № ОУ/072, датированном «Действующая армия», сказано:

«Эвакоприёмнику, сформированному на базе Хвощеватовского партизанского госпиталя, присвоить №166».

Таково было распоряжение Военного совета Калининского фронта № ОУ/199 от 15-го мая 1942 года. Приказ подписали: командующий 39 армией ген.-лейтенант Маслеников, член Военного совета Хоменко[99] и начальник штаба армии Мирошниченко[100].

Так появилось на фронте борьбы с захватчиками еще одно военно-медицинское учреждение.

Отец

… Чудесное весеннее утро. Солнечно. Тихо. Тепло. По-весеннему взволнованно тревожно бьётся сердце, точно в предчувствии каких-то важных событий. Воздух насыщен чем-то вселяющим сладкую тревогу и ожидание значительного. Аромат березы с её чуть еще треснувшими почками. Зеленая листва черёмухи, уже забутонившейся. Едва открывшиеся почки спиреи рябинолистной, по-местному — «Божьего дерева». И уже много-много по всему склону левого берега реки Западная Двина, её величественной поверхностью красноватых торфянистых вод, и очень много небесно-голубого цвета подснежников. Ярких, нарядных, весёлых.

И где-то совсем вблизи нас — нас двое: я и мой недавний друг Алексей Иванович[101] — журчит и звенит родник, с холодной кристально-чистой вкусной, быть может, целебной водой. Впрочем, здесь по склону много родников, и больших, и малых. И на насыщенной этими родниками земле по всему склону — буйная зеленая трава, изумрудная, бархатная, лоснящаяся, полная жизни. Весна в разгаре. Лед отошел, и от него не осталось и следа, но Западная Двина все еще полноводная, величавая.

В это солнечное утро с подснежниками и пахучими бальзамическими сережками берёз, пернатое царство в парке, раскинувшимся на берегу, гомонит неугомонно. И трели соловьёв, и в особенности трели соловья вот на этой березе, что на обрыве в овражке; и посвиты скворчихи — вызывающие, чарующие; и щебетанье чижей, щеглов, малиновок и ещё каких-то невидимых пичужек. Разноголосый жизнеутверждающий птичий хор… Весна в разгаре!

Мы сидим вдвоем и слушаем, и радуемся, и чего-то ждем. И радовались бы больше, но вчера наш городок Андреаполь и без того разрушенный, бомбили гитлеровцы и сейчас, среди этого праздника весны и весеннего ликования природы развалины городка на другом против нас берегу, торчащие, точно взывающие о мести к небу трубы сгоревших домов, — законную тревогу и негодование.

Мы больше молчим. Про себя думаем каждый свою думу. Думы моего друга не весёлы. Это видно по выражению его лица, глаз, — грустных, задумчивых, но ласковых, тёплых.

– Трудно мне, брат, — говорит мой собеседник. — Аж до того трудно, что десяток пудов не давил бы так, как давит неведение того, где мой сын, что с ним? Измучился. Сил уж нет, понимаешь? Вот идет какая-либо войсковая часть, А я уж смотрю: нет ли тут его любимого, головой выше всех? Если увижу такого — бегу. Не он ли?

– Ну, а если вместо лица осталась одна каша из мяса и крови, — ищу руки — они у него богатырские, могучие. Ну, а если и руки оторваны, цепляюсь за ноги, — они у него 46 размера. А если и ног нет — меряю глазами и прикидываю возможный рост размозженного тела … Привезут ли к нам в Эвакоприёмник раненых — его ищу, а если темно — вслушиваюсь в голоса: не гудит ли его басок бархатный? Перелистываю книгу раненых. Чуть рассвет — бегу, нет ли его среди вновь прибывших? И, понимаешь, мучаюсь, терзаюсь и порой, когда смотришь на раненых, странные мысли бороздят взволнованный мозг. Приду к челюстникам. Смотрю на изуродованные лица, на оторванные и раздробленные челюсти, на остатки — отросток какой-то вместо языка и думаю: ну пусть даже его увижу раненым, но только не в таком изуродованном виде, не «обезображенную телесную красоту». Ну пусть в ногу, в руку… Нет, нет, я не согласен даже на ранение в руку — это же руках художника — творца. Не согласен, чтобы и в его по-детски наивных глазах хотя бы на минуту засветился этот испуг и молящий, и тоскующий, и тревожный. И бегу дальше, и убежал бы куда далеко-далеко, а раненых всё подвозят, и не могу уйти. А вдруг без меня, вот я отойду, только отвернусь, а тут как раз подвезут раненых, много- много, и среди них — он.

– Нет, не уйти мне, не оторваться, а страдать, маяться, ждать, надеяться… Трудно, друг, ох, как трудно! Ноша не по силу. Того и гляди — сдам. Только сон оживляет. Уснешь, крепко уснешь. Сон какой-либо увидишь, мирный. Проснешься легко, улыбнешься — пока не очнулся ещё — солнечному лучу, просвечивающему через переборку, а потом очнешься и вдруг будто утонешь в набежавшей волне тревожных дум всё о нём. И снова вокруг сердца будто змея обовьётся и тяжесть навалится на больное сердце и аж стон порой вырвется невольный и сам этого стона испугаешься…

А скворчихи свистели. Соловей на березке, что на склоне в овражек завалился, захлебывался в весеннем упоении трелью. Величаво несла свои воды Западная Двина.

– … Помнишь, у Беранже:

«Если к правде святой
Мир дорогу найти не умеет,
Честь безумцу, который навеет
Человечеству сон золотой»

– Это надрывный стон больного человека, но давай оттолкнёмся от него. Разве мы не нашли дороги к «правде святой»? Разве мы не нашли дороги в страну благодатную, о которой говорил Горьковский Лука? Нашли, указали всему миру и объявили, что наш путь — единственно правильный путь и что наша дорога — единственная в страну благодатную, где люди живут как братья, за всяко просто, хорошо?

Ан ответ мы получили грозный, остерегающий — пушечный, бомбовый. Значит, что же друг?

– Если он на наш указ о правде святой отвечает пушками и бомбами, то значит и нам надо такой же ответ держать, но ещё жестче. Ещё грознее, чтобы для такого ответа места не осталось. И выходит, что нам надо смертию врага самоё смерть попрать, раз и навсегда. Тогда и мучеников таких, как я, не будет…

Просыпался город, вернее, развалины его. Люди выходили из-под развалин и вырастали в подлинном смысле слова из-под земли и блиндажей. Развалины немного ожили. На берег к речке вышла девушка, и умывается у реки, черноокая. Какая-то согбённая старушка пришла к нашему родничку за студеной водой, с коромыслами. По мосту, влево от нас, через речку то и дело, то в одиночку, то вереницами проходят машины. Одни на фронт, другие с фронта. На невиданных «колесницах» тянутся беженцы, соорудившие на двух передних колесах без задка нечто вроде балагана и едущие невесть куда. Точно в вешнее половодье вода двинулась — людская масса в великое движение пришла. Но с той разницей, что вешние воды текут в одну сторону, а людское половодье — не понять куда. Едут вперед. Едут в обратную сторону. И будь дороги вправо или влево, — ехали бы и туда, искать бы там своё счастье и долю…

И вдруг на том берегу по улице показалась воинская часть. Мой собеседник вздрогнул. Пристально, пристально вгляделся в ряды и быстро поднявшись, пошел, кивнув мне:

– Пойду на мост, нет ли моего?

Ушёл. А мне стало грустно. От дум старика собеседника. И жалко его. Чуть что не шесть десятков годков человек мается на земле. Всего себя отдал делу борьбы с фашизмом, а у него великое и трудное горе: потерял связь с единственным любимым сыном. Затерялся он где-то в людском море, скрылся с глаз за поворотом истории и никто пока не может сказать, ни где он, ни что с ним?

Я вижу теперь на мосту фигуру друга, проглядывающего ряды солдат. И я слышу трели соловья, и посвист скворчихи, и щебетанье щегла, и музыку родника, и вижу, как глядят на меня небесно-голубые подснежники…

Иногда вот так, гуляючи, выйду иной раз в поле. Сяду на пригорке в сторонке от дороги и гляжу.А дорога лентой причудливой вьется: то на пригорок взбежит и пропадет невесть где за пригорком, то завернет в рожь и там пропадет, то вижу, как она разбежится надвое, натрое, а по которой из них сына мне ждать — надписи не сделано и по которой он придет, кто сказать может? И сожмется в комочек сердце и больно его станет и жалко самого себя…

…И запел мой башкир Аксанов[102]

21-23 марта 1942 года я ездил на 5-ти машинах из Андреаполя в Кувшиново, в санитарный склад Калининского фронта за медицинским имуществом. По одной версии до Кувшиново 184 км и эта цифра подтверждается авторитетно. По другой 150-160. Погода теплая, весенняя, пьянящая. Днем светит солнышко. Ночью в небе горят бриллиантовые звездочки. Снег заметно сдает под лучами солнца. Дорога темнее, но до звона ручейков еще далеко. Однако после пережитых ужасов Андреаполя в дороге захватывает лирическое настроение.

Хорошо сидеть кабине машины, когда ритмично и монотонно гудит мастерски отрегулированный мотор. Хорошо смотреть вдаль до горизонта. Хорошо смотреть по сторонам на окружающую природу, на деревеньки, которые мелькают по пути одна за другой, на избы с дымком из трубы по утрам, на людей, очищающих сейчас дорогу.

Я веду мысленно беседу с природой. Задаю ей вопросы, получаю ответы. Но вот в ветровое стекло кабины мелькнуло лицо девушки, занятой сколкой льда топором. Я наношу на своё мысленное полотно лицо этой девушки, её простодушную милую улыбку русской женщины, её белые частые жемчужные зубы, её волнующий душу ласковый взгляд, в котором и радость, и улыбка и пожелание счастливого пути, и желание сесть со мной рядом в кабину и мчаться, мчаться вперед и вперед. В какие-то новые места, искать новое счастье, — землю благодатную, где все живут за всяко просто и друг дружке помогают…

Такое лицо, озаренное такой улыбкой может быть только у русской девушки, у русской женщины. Разве может так улыбаться мадам Бовари Флобера?
Эта самка, пустая душа, без мечты, без душевных бурь и непогод?!

Нет, такая улыбка может быть только у Анны Карениной, у Катюши Масловой, с их великой женской материнской душой.

И вот у этой промелькнувшей девушки, так простенько одетой, обутой в лапоточки — это ничто, временное, ничто в сравнении с тем, что дает человеку моральное равновесие любовь, радость бытия, вызывает песнь сердца… Акафисты и псалмы, пени песней и симфонии хочется писать этой девушке, её улыбке, её глазам, её радостному бытию на земле.

Мелькают лица и пожилых женщин и старух. Многострадальные морщинистые лица, усталые, но живые глаза, усталая, но добрая улыбка. Стоят они с лопатами в руках и смотрят вопросительно, и всё ждут, и всё верят, что всё переменится и установится настоящая жизнь, что после военных бурь и непогод выглянет ласковое солнышко, и смотрят и спрашивают глазами: «Не ты ли вестник этой новой счастливой жизни? Не ты ли посланник рая?

Какая же тут может быть даже речь о мадам Бовари?

Пошли тебе Бог, великая русская женщина, и счастье, и доли!

Что касается меня, тоя сейчас до боли остро чувствую и признаю свою вину перед женщиной. Даю себе слово впредь быть верным другом — товарищем, помощником женщины и эта мысль, это сознание вливает в меня новую радость бытия и возможность счастья на земле.

Мы быстро двигаемся вперед. Нас в кабине двое: я и водитель башкир Аксанов. Аксанов на редкость замкнут, молчалив и неразговорчив. Он очень плохо говорит по-русски. За всю дорогу перекинулись быть может десятком слов. Молчит Аксанов. Молчу и я, весь в думах и мечтах о том времени, когда разгромим фашизм.

На своём веку я много видел и лесов, и парков. Леса — тайгу Прибайкалья, Уссурийского края, далекой Якутии, парки наших сухих и влажных субтропиков, леса Подмосковья, Финляндии, прославленный Павловский парк — много видел лесов. Но вот этот сосновый лес, что у нас на пути, очаровал меня, вызвал восторженное настроение.

Леса-тайга Прибайкалья, тайга Красноярского края мрачны, суровы, хотя и величественны. В них «глухо». Они не захламлены. Стоят чинно, в почтительном расстоянии одна от другой сосенки с кудрявыми верхушками, с бронзово-оранжевой яркой окраски корой, чистенькие, снизу, до самой пышной кроны, точно бы их кто принарядил. Девственно величественная красота соснового леса. Как же чарующе хороши эти зелёнокудрые сосны! Но он разнообразен в своем пышном великолепии, этот сосновый лес.

Вон налево вскинулась ввысь из 200-300 дерев отграничная рощица. Они образуют как бы одну большую шапку приятной на вид зелени. И стоит эта сосновая рощица стройно, точно взвод на часах. И легко, и хорошо в таком сосново лесу, в знойный день вдыхать аромат озона, хорошо в нем аукаться, хорошо в нем с подружкой любимой в обнимочку ходить…

А то вот большая, с неровным рельефом полянка, в несколько гектаров. Это должно быть вырубка. Но сейчас по всей полянке разбежались молодые сосенки 5-10 летнего возраста. Разбежались, рассыпались, часовыми дозорными стали и застыли в одной позе на склонах холма. И кажется, вот-вот начнется какая-то большая игра у лесного царя. И тогда сосенки очнутся и начнут хороводы водить.

И еще полоса соснового леса, шириной километров 6-8. Этот лес встретился нам на полпути из Осташкова в Андреаполь. Но тут уже и не лес, а точно бы какой царский пышный сосновый парк. Дорога здесь вьется змеей по лесу, причудливо, как в лучшем пейзажном парке, и придает путешествию особую прелесть и наслаждение. Поворот вправо, влево, прямо, еще раз вправо, влево… Чудесная парковая тропа, с полянками-коврами, расшитыми узорами сплошных зарослей сирене-розового вереска по сторонам.

От Кувшинова до Осташкова дорога почти все время шла равниной. После Осташкова в сторону Андреаполя картина резко изменилась. Дорога идет по болотистой низменности, то поднимается на холм, с которого открывается незабываемой красоты панорама холмов, лесов, долин, далекого-далекого горизонта. Величественная волнующая картина одного из уголков моей Родины!

Перед нами развернулся чудный пейзаж, будто нарисованный на полотне. Три линии лесов. Ближняя линия к нам — березняк. Он сейчас с набухшими серёжками выглядит красноватой полосой и подчеркивает вторую полосу леса, смешанного: ель, осина — темно-зеленую. Березняк прямо-таки очарователен на этом темно-зеленом фоне ельника. А еще дальше, за снежной полосой, по всей шири горизонта тянется полоса леса уже в синей дымке вуали и не разобраться: по ли это сосняк, то ли ельник. Одно несомненно, что это огромная линия хвойных лесов. Над этими лесами сегодня облачное небо. Оно то затянется сплошь серой пеленой облаков, то вдруг облачность прорвется, солнечные блики заиграют на лесных массивах, а рваные облака расцвечиваются самыми причудливыми тонами блёклых серо-синих и розовых оттенков.

Ведь недаром же вдруг и так громко запел мой башкир Аксанов свою грустную песенку. Он улыбается ему одному зримым картинам. Крутит баранку руля. Мотор мерно гудит. Машина стремительно мчится вперед.

… Хорошо мчаться по большаку. Хороша весной природа: хорошо, кто может и умеет беседовать с природой.

– Скоро ли весна?

Хлёсткими ветвями берез, свежей зеленью хвои, ясным горизонтом — отвечает природа:

– Да, скоро, идёт…

Но что это? В весенний праздник природы ворвался гул вражеских бомбардировщиков. Их три. Они, видимо, еще раз налетали на многострадальный Андреаполь и теперь, отбомбившись, пролетают от нас стороной.

Долго ли ещё будут измываться и лютовать над Советской землёй фашистские звери?!

Передислокация в лес

Бомбёжки измотали. Слишком дорогой ценой платим мы за пребывание в городе. Получен приказ передислоцироваться в лес, километров 5 от Андреаполя.

Санитар Куликов[103], очень милый и скромный человек, замечательный мастер-плотник сколотил в лесу для моего аптечного склада хатку, с окнами, с навешенной дверью. А я тут же около избушки разбил цветник. Цветы с клумбы в Андреаполе перенес сюда.

В центр своего «партера» посадил два прекрасно развившихся куста папоротника – страусника, с большим успехом заменивших финиковую пальму. Клумбы скоро зацвели. Получился очень уютный сквер-уголок.

Получил приказание начальника Эвакоприёмника провести благоустройство возле палаток с ранеными. И вот, вдоль палаток — «палат» — Эвакоприёмника пробили широкую прямую аллею. Края её обложили дёрном. Далее за дерном уложили широкую полосу лугового дерна. Луга здесь, как цветущий ковер. Масса цветов. Дёрн мы брали с большим комом земли. Он быстро прижился. Дерновали ночью и когда ходячие раненые утром вышли из палаток, они были изумлены и обрадованы. Их радовали знакомые луговые цветы и трогала забота людей о самочувствии раненого.

Раненые любили эту аллею. А начальник тыла генерал Масленников часто бывал у нас и при всякой возможности, даже перед фронтом одной воинской части ставил нас в пример. Каждый раз, когда генерал приезжал в Эвакоприёмник, он приходил посидеть, отдохнуть в мой садик, интересовался названиями цветов, их свойствами и т.п.

Но цветы цветами, а пред Эвакоприёмником встала острая задача добыть какой-либо заменитель ваты, которой у нас было немного. Особо острая нужда была в вате серой. Она шла в больших количествах на подбинтовку и при шинировании. Найти заменитель ваты было поручено мне. Я обследовал все окрестности. Недалеко от нашего лагеря были какие-то особые заросли мха. Разобрался. Установил, что мох трех основных видов. Взял образцы. Натянул между деревьями марлю и через два дня у нас был уже высохший мох. Собрали врачей, сестёр. Детально познакомились с полученной продукцией и остановились на мхе «кукушкин лён». Он не был таким ломким, как сфагновый мох. Не превращался в руках в труху. Хорошо ложился на шины и мы приступили к «фабричному» массовому производству ватозаменителя.

На наше счастье недалеко от Эвакоприёмника была организована забойка скота. Мы использовали это обстоятельство. Отрядили на бойню врача, двух сестёр и стали собирать кровь животных. С этих пор я получал ежедневно в аптеку не меньше ведра еще теплой крови. Из этой крови мы стали приготовлять гематоген.

Готовили мы его просто. Никаких вкусовых приправ мы дать не могли. Пряностей у нас не было, но у нас была водка, полученная в посылках еще к 1-му мая, в подарок.

Начальник Эвакоприёмника тогда благоразумно, чтобы не получилась пьянка, водку из посылок изъял и передал мне. Теперь водка нам очень пригодилась. Я добавлял в кровь 10% водки и когда кровь остывала, тяжело раненые получали по 100-200 граммов такого гематогена. Больные очень охотно не только пили гематоген в положенной порции, но в большинстве случаев просили добавку…

К гематогену привыкли и врачи. Они приходили в мой садик и здесь принимали гематоген. Для врачей и для себя я вливал в кровь не водку, а чистый спирт.

Действие гематогена было прекрасным. Очень быстро после приема наступало приятное, слегка опьяняюще действие гематогена, которое длилось около часа. Я по себе чувствовал, какое благотворное действие оказывает наш гематоген на нервную систему и на весь организм.

Ощущался крайне острый недостаток в марле, в бинтах. Поэтому и марля, и бинты многократно стирались и перестирывались. Стирали бинты во всех наших лечебных учреждениях, стирало население.

Но, как оказалось, самой трудоёмкой работой было скатывание бинтов. Эта работа была очень мало производительной. Мучила наших санитаров. Тогда мы решили сконструировать «машинку-каталку». А когда такую каталку изобрели, решили механизировать скатку бинтов, использовав для этого ножной двигатель прялки с колесом. Однако успеха не добились.

Я получил назначение на должность начальника аптеки Госпиталя №5213 и выехал к месту новой работы в знакомый уже Холм.

Очень тяжёл был азиатский характер начальника Эвакоприёмника №164 Федулова И.В., но как администратор он был на месте.

Под Ржев

7-го августа 1942 года часов в 9 утра я получил приказание свернуть аптеку и приготовиться к переезду на новое место стоянки госпиталя. В 15-м часу мы покинули деревню с очень странным, едва ли кому из современников понятным названием Дрыгома.

Но как бы ни было чудно название, я эту деревню полюбил за 8-10 дней пребывания в ней. Полюбил за её кривую, раскосую улочку-одноличку, за её анархично выпятившиеся углами на улицу домá, за её маленькую, но стремительную речонку, во время дождей сердитую, говорливую, с торфяной чайного настоя водой, за её цветущие многотравные луга, с розалиями, агримониями, Иван-чаем, ромашками-георгинами, за её вкусную чернику, землянику, малину, за чудный аромат лугов, который вдыхаешь жадно, полной грудью, едва только очутишься за речкой, перейдя по двум шатающимся брёвнушкам. Полюбил я Дрыгому за её чудные поляны, точно расшитые узором по зелёному фону то с белыми, то с фиолетовыми пятнами цветочных зарослей.

В Дрыгоме прекрасное двухэтажное под черепицей здание десятилетки, выстроенное в советское время на высоком гребне холма. Теперь здесь «ИГ» — инфекционный госпиталь, а перед ним, за недостроенной оградкой — братское кладбище: несколько одиноких и братских могил, обложенных дёрном.

И чудный вид открывался когда-то ребяткам из окон их школы: на капризные изгибы и рябь перекатную на камнях речёнки, на леса, на луга и поля, на уходящие в манящую даль дороги, которые извиваясь меж душистых трав лугов и пшеничных, а местами льняных делянок, теряютс за горизонтом — в одну сторону за Рытово, в другую под Чащёвкой. Ох, эти дороги, эти изгибы речушек, то выходящих на простор своей зеркальной гладью, то теряющиеся где-то в кустарнике, в зарослях вероники, розалий, еще каких-то трав, то пестреющие в затонах белыми лилиями, желтыми кувшинками!

Я спросил как-то свою хозяйку:

– Тётя Дуня, а если сделать плотик, спустить его на речушку и поплыть по течению — куда приплывём? В Москву попаду?

Тётя Дуня задумалась, подпёрла свою голову рукой и уверенно ответила:

– А попадёшь и в Москву… Гляди, сичас ты попадёшь в Чащёвку, за нёй будет … Ну, да вёрстов тридцать проплывёшь и на Волге будешь, а там уж по Волге-то, ведь и в Москву, слыхать, попасть можно…

Эх, Родина-мать, красавица моя! Ты вся будто картинная галерея под куполом неба!...

Селижарово позади. Едем дальше, на боевой участок, под Ржев. Километрах в 6-ти от Селижарово остановились подождать отставшие машины. Завернули в лесок, в сторону от большака и через 10-15 минут около нас были трое детишек: две девочки и мальчик. Они очень бледны, худы, одеты-обуты кое-как, в тряпьё. Смотрят на нас такими потухшими, стеклянными, как у стариков, глазами. Ребятки толпятся подле нас и одновременно собирают спелые ягоды земляники. И едва кто находил спелую ягоду, коршуном бросался к ней, рвал и тотчас клал в розовый бледный ротик.

– Что это за деревушка была тут, ребятки?
– Голубева, — ответил за всех мальчик. — 17 дворов было, а теперь осталось два. Немцы сожгли.

Одна из девочек подошла к нам вплотную и попросила:

– Дайте хлебца, товарищи!

Попросила просто, без жалобной интонации, без слёз, быть может потому, что все их выплакала и плакать нечем.

Галина[104] достала кусок хлеба и дала его просящей. Та молча взяла хлеб и отошла в сторону, к своим спутникам. Девочка спрятала хлеб под кофтёнку. Видимо для кого-то другого, дорогого, любимого просила она хлеба.

Тем временем Петро Недбай[105] достал три кусочка сахару и дал ребяткам, каждому в отдельности по куску. Ребятки медленно, устало подходили, брали молча сахар в руки и, поглядев на него, клали сахар кто куда: под мышку, в штанишки. И пока мы стояли — а стояли мы часа два — ребятки были подле нас. И только когда пошел дождичек, ребятки стали тихо отходить от нас. Но чем дальше они от нас отходили и чем ближе подходили к остаткам своей деревни, тем все больше убыстряли свой шаг. Наконец, когда до домов оставалось метров 50, побежали бегом, стараясь перегнать друг дружку, чтобы первому сообщить «всей» деревне о драгоценных подарках.

Думается мне, что голодный ребенок, получивши хлеб и сахар, не ест их потому, что дома лежит родная, любимая, дороже всего на свете, больная мать. Едва ли я ошибаюсь…

В пути нам попадалось немало гуртов скота молодняка: телят, овец, иногда и поросят. Тяжелая картина! Не один десяток километров прошли эти тёлочки, бычки, овечки. Их эвакуируют из угрожаемого района и идут они с великим мычаньем, блеяньем, хрюканьем, гонимые своими провожатыми. Пройдут так километров 5-8 и делают остановку, где хороший травостой. Попасутся часик-другой, а люди за это время сварят позавтракать, чайку попьют и снова в путь-дороженьку.

Когда мы подъезжали к дер. Большие Коши, нам навстречу все чаще стали попадаться американские грузовики. Они подвозят под Ржев снаряды. Порой на встречных грузовиках нам попадались лошади. Их, раненых, отправляли в тыл на излечение.

Чем ближе к Ржеву, тем гуще движенье автомашин, звуки сирен, то протяжные, то прерывисто тревожные. Все охвачены одной волей, одним желанием. Кто стремится поскорее доставить на фронт снаряды, кто живую силу: пехоту, зенитчиков, автоматчиков, минометчиков. Много их промелькнуло перед нами, когда мы остановились в пути из-за порчи одной машины. Плотно прижавшись друг к другу, сидят на машинах красноармейцы. У автоматчиков на груди ППШ — пулемет-пистолет. У этих всё как бы в порядке. Другое впечатление от зенитчиков и противотанкистов. Длинными узкими хоботами с раструбами на конце торчат их ружья. И сидит с таким ружьем какой-нибудь казах или киргиз и с удивленными испуганными глазами смотрит по сторонам, с металлическим шлемом на голове.

Что ждёт нас впереди? Далеко ли до фронта?

Нет, недалеко. Первыми вестниками близости фронта были наши самолёты. Откуда-то они целыми звеньями и эскадрильями проносились над нашими головами, гулом моторов нарушая тишину. А через 15-20 минут они шли уже обратно, на бомбёжку.

– Товарищи, — раздаётся тревожный голос, — одного не стало. Туда полетели 9, а теперь из 8!
– Да может быть, это другая эскадрилья?
– Нет, я следил за полётом. Одного нашего сбили…

Вечерело. Вечер выдался тёплый, тихий, слегка дождливый. Машины стали буксовать, а близость фронта чувствовалась всё ощутимее, отчётливее. В былую тишину ворвался один пока далёкий гул от взорвавшейся бомбы. Донёсся звук орудийного выстрела. На горизонте всё явственнее проступает зарево пожарища. И с каждым продвижением машины вперед. Теперь взрывы бомб всё чаще, орудийные выстрелы сливаются уже в один общий мощный гул. Зарево уже не одно. Их несколько. И впереди, и справа, и слева несколько точек, несколько отсветов в небе и кажется, что впереди огненное кольцо пожарищ и мы втягиваемся в это огненное кольцо какой-то неодолимой силой. Когда совсем стемнело, ещё ярче стали проступать в темноте зарева пожарищ вспышки орудийных выстрелов.

Теперь канонада артиллерийской дуэли сливалась в один большой торжественный гул. Это наши орудия громят врага, и казалось, что каждое орудие, посылая врагу снаряд, облегченно вздыхает.

В небе появились щупальца прожекторов. Их множество. Они прощупывают небесную темноту. Рыскают по небу, а то вдруг остановятся на месте и зорко всматриваются своим единственным глазом в какую-то точку.

Но вот новое явление. Прожектор не ищет никого в небесной темноте. Он поднял мгновенно свой длинный хобот вверх и тотчас же положил луч на землю. Потом снова вверх и опять вниз. Это прожектор — путеводитель. Он показывает направление нашим самолетам, указывает, где Ржев, куда надо лететь на бомбежку. И тут же появились ракеты: красные, светлые, зелёные, висящие в воздухе или только вспыхивающие.

Уже чувствуется вздрагивание земли. А артиллерийский гул, вспышки, ракеты, зарева, прожекторы, гирлянды трассирующих пуль, разноцветные их цепочки среди ночной тишины — создавали незабываемо величественную картину.

Я не мог уснуть. Мы остановились у дер. Раменье, где был расположен медсанбат первой линии. Наш медицинский персонал, вместе с начальником госпиталя, отправился в деревню, чтобы в случае надобности помочь работающим в медсанбате товарищам. Я остался на машине, на ящиках, на вате, готовый каждую минуту открыть работу аптеки. Со мной на машине был санитар, пожилой, тов.Зайцев[106]. Не знаю, спал ли он. Но он молчал. Молчал и я. Когда дело решает артиллерия, слова теряют свою силу, свой смысл.

Санитарный отдел 39-й армии откомандировал меня на работу в Фронтовой аптечный склад, где была острая нуда в работниках. Фронтовой склад находился в Калинине. Но жизнь и работа в далеком от фронта тылу показалась мне скучной, малосодержательной, не отвечающей моим фронтовым настроениям. Я обратился в Главное военно-санитарное управление Красной Армии с просьбой снова направить меня на работу в Фронтовые медицинские учреждения.

Просьба моя была удовлетворена и меня направили в 3-ю Резервную армию, находившуюся к тому же в Калинине. Здесь меня назначили начальником Подвижного отделения Полевого армейского санитарного склада. Это меня устраивало. Устраивало и то, что 3-я Резервная армия заметно готовилась занять свое место в боевых частях действующей армии. Так и оказалось.

В середине января 1943 года 3-я Резервная армия приступила к погрузке в эшелоны, чтобы двинуться куда-то в Центральную часть Советского Союза. По слухам — под Сталинград.

Но как только началась погрузка в вагоны, гитлеровцы усилили свои налеты на Калинин и сосредоточили своё особое внимание на удары главным образом на нашей погрузочной площадке. Однако эти налеты очень успешно парализовались нашей хорошо организованной противовоздушной обороной. Эшелоны, уходящие один за другим, мало страдали от бомбёжки. Зачастую вовсе не было жертв. Но всё же эшелоны грузились и уходили в Московском направлении под аккомпанемент прощальных выстрелов зениток, при вспышках их рвущихся в небе снарядов, при феерических и фантастических каскадах разноцветных трассирующих пуль, прорезавших во всех направлениях воздух, озарявшийся зловещим заревом взбесившейся стихии и гаснущих бесследно в белесом сумеречном котловане неба.

На долю нашего эшелона пришлась наиболее ожесточенная воздушная атака гитлеровцев. Но вот погрузка, происходившая в сумерки, кончилась. Подан паровоз. Свисток и мы двинулись в долгий путь. Туда, где надо встретить врага, разбить его и вышвырнуть с нашей священной земли.

Мы ехали в теплушках.

На берегах Волги

... 28-е октября 1942 года. На формировании в Калинине (сейчас Тверь. – В.Л.). 3РА — 3-я Резервная армия.

Вот она, Волга-матушка, великая осевая река Земли Русской.

Когда-то шумная набережная. С претензиями на большую архитектуру речной вокзал. Бороздящие Волгу, снующие вниз и вверх, от одного берега к другому пароходы. Сейчас она великая. Тихая. Тиха здесь, в Калинине. Так тиха, так малолюдна, так зеркальна тихая гладь её, так заросли сорняками и бурьянами берега её, что вот спешит прохожий или военный из переулка или улицы к берегу, идёт торопливой походкой и вдруг здесь на берегу её, замедлил шаг. В очаровании немом величественной панорамой, пошёл совсем тихо, еле переставляя ноги, чтобы не стучать или не шуршать ногами, не нарушать этой предвечерней сейчас святой тишины. И еще минуту назад человек спешил, на лице его была озабоченность, думы точно тучки бороздили морщинистое, обвеянное ветрами боевых дней и ночей, закопченное от порохового дыма лицо его, а сейчас морщины разошлись, озабоченность исчезла и думки отлетели прочь. На лице сейчас уже благоговение, тихая радость покоя отдыхающих сердец и души, какое-то наивное, почти детское выражение. И человек идет мерным спокойным шагом лицом к ней, к любимой, исторической русской реке.

Волга в эти дни на берегах своих видит главным образом военных. Гражданские приходят сюда поздним вечером по окончании работ, либо пополоскать беле, либо увезти тележку-другую дровишек из обломков баржи, лодки, какого-либо плота. В благоговении и в тишине ходят по берегу прохожие. Не слышно ни говора громкого, ни смеха. Идут, встречаются, молча отданием чести приветствуют друг дружку и расходятся и снова тишина, безмолвие, тиха поступь неслышных тяжелых военных сапог…

Равнинная и потому тихая и величавая русская река.

Тихая, незаметная в течении река. Трудно отгадать: течёт она или застыла. Не определить, течет ли она вправо или влево.

Плывет ли самосплавом плот по реке, плывет ли рыбак или промышленник какой в лодке, или бродяга бездомный ищет уюта и тепла, а берега едва заметно уходят взад и с каждой минутой все новые и новые картины, одна сменяет другую и сказочная действительность въявь проходит перед изумлённым взором.

И от этой тишины, от этого плавного скольжения по зеркальной глади реки, успокоено бьётся сердце. Мерно вдыхают речной воздух легкие, клонит ко сну и не заметить, как с веслом в руке уснул человек и от навеянных Волгой тихих снов. Тихая улыбка у него на его морщинистом от забот и житейской суеты лице. Почти детское простодушное выражение.

Очнется ли он от сладких непривычных сновидений а вечернем закате, когда горизонт окрашен оранжево-багряным закатом, затревожится: как, уже и день прошел? Близка ночь? Оглядится, а на берегах слева и справа, то ближе друг к другу, то поодаль один от другого, то вспыхнут, заискрятся, то погаснут или обозначатся синей дымкой костры. И уляжется тревога, не один, нет. И минутное волнение улеглось и плывет сред этих огней костров человек. Сказка наяву продолжается. И либо ему на широкой глади реки мягко скользить по реке в тишине меж кострами, либо любоваться ему яркими бликам и огневыми полосами, идущими от костров к нему, то спокойной лентой, то золотистыми брызгами. И любо ему, кода иной раз в эту тишину плавно вольётся как бы аккомпанементом к сказке-яви тихая музыкальная мелодия протяжной народной песни, а может грусти, а может тоски по каким-то неясным как в тумане образам, надеждам, мечтам. А иной раз поют и справа и слева на берегу, будто перекликаются, но мотив всё один: тихий, плавный, раздольный, как тиха и раздольна река.

И тогда чудно человеку. Сказка продолжается. Небушко вызвездило. Либо месяц, либо луна такую даль кажут: неясную, туманную, но любой образ чудится и с новой силой влечет и тянет в эту даль и чудится, что это именно и есть, именно тут земля обетованная, где все хорошо, где люди живут за всяко просто, помогают друг дружке…

И любо человеку жить и чувствовать прилив такой тихой и тёплой радости жизни.

И на закате, своя особая — закатная радость у человека бывает.

Или очнется от сновидений человек поутру, на восходе солнца, когда бледнеет свод млечного пути, гаснут одна за другой звездочки в небе, а горизонт всё светлее и, наконец, переливаясь, как плавленое золото, выплывает солнышко. Любо оно человеку. Ополоснет он заспанное лицо водой живой, протрет глаза и рад утру и сдается ему, что день будет гожий, удачливый, что вот закинь только сети или удочку и рыба сама по себе пойдет и в сети и на удочку, и рыба попадётся большая, жирная, вкусная.

А берега — зелёный ковёр. Росинки-алмазинки рассыпались по ковру. Цветы-цветики разукрасили, распестрили его узорами чудными. Или черёмуха, иль сирень, иль берёза кудрявая в цвету. Аромат по реке стелется. И легко и просторно человеку. И будто глаз тяжёлый кто-то с сердца снял, потому и просто ему сейчас, оттого в лёгкости такой и жить с новой силой хочется, любить, уважать друг дружку.

На восходе своя особая восходная радость у человека бывает.

Или задремлет от теплых лучей солнышка и от тихого мерного усыпляющего скольжения по реке, и весла опустит, и нажива с удочки давно окунем или щукой склёвана. А он спит и не спит. В дрёме сладкой забылся и даже слюнка с уголка губ сбежала.

И вдруг удар, второй, третий… Это чудесный звук металла далеко-далеко разносится по долинам, балочкам, затонам… Будит, зовет. Как музыка величественная, однозвучная. Но вслушаться, так можно услышать в звуке всякое: и радует что то, и грустит, и обнадеживает, и убеждает, утверждает какую-то большую правду о человеке и ля человека. Плывут эти звуки однотонной металлической музыки из-за кустов, лугов, лесов. И чудится тогда ещё в полудрёме человеку, что где-то тут недалеко град-Китеж на дне святого озера стоит, что в этих зелёных хвойных лесах, что там впереди раскинулись и стоят стеной, что в них и Илья Муромец богатырь, и Добрыня Никитич, и Алёша Попович[107] живут и что горе обидчикам, утеснителям — быть им битыми от богатырей наших русских. А может и в самом деле Золотая рыбка в море живет, или соткал кто ковёр-самолёт и скатерть-самобранку?

Об этом и гудит колокол, оттого и спать не даёт. Просыпаться пора к привольной широкой жизни с душистыми цветами, с медовыми сотами, с деревьями, унизанными плодами. И очень любо тогда человеку в челноке, или у костра на берегу Волги-реки. Оттого она и матушка, а не мачеха.

А сколько речушек, ручейков, речек, рек, проточных озер впитала она в себя? Другой ручеек ребятишки перегородят земляной дамбочкой, такой простой, немудрящей, а он и расплющится по лугу и нет его. А если дойдет он, ручеёк, до самой матёрой реки, не совладать тогда с ним, не остановить никакою силою. Не остановить её матушку, сплетенную из множества, из сотен, сиз миллионов ручейков.

И потому еще в благоговении ходят сейчас по берегу прохожие, что ручьи крови вливаются ещё теперь в неё, матушку. И вверх отсюда — под Ржевом. И вниз отсюда — под Сталинградом. Глядит прохожий на зеркальную гладь реки осевой и ждёт: не покажется л голова чья, не проплывёт ли тело чьё знакомое, любимое. И глазами в безмолвии спрашивает Волгу, что видала она, что слыхала, протекая под Ржевом? И глазами говорит Волге, чтобы братский привет передала она мужественным защитникам Сталинграда.

Тихо ступая, иду по берегу Волги. Длинные тени уже легли на реку. Уже крыши домов тенью лежат на другом берегу. Тихий розовый закат… Ох, грустно видеть закат. Не хочется заката. Хочется восхода новой жизни, половодья очищающего, чтобы смыть начисто всю нечисть с лица земли русской.

Закат? Чего? Чей? И разве свершено уже всё, что могли свершить наши предки, мы? Останутся только песни, бандуристы, слепцы-сказители? Нет и нет, тысячу раз нет!

Я волновался, читая в Калинине афиши о хоре имени Пятницкого[108]. Афиша крупными буквами. Выступление хора в прекрасном зале имени Чайковского, в новом здании. Вот бы очнуться сейчас основателю и руководителю хора милому моему другу Митрофану Ефимовичу.

Я знал его. Дружил с ним. Бывали не раз у него в его «берлоге»-квартире, точнее — музее русского народа с его музыкальными инструментами: пастушеская свирель — как любил играть на ней Митрофан Ефимович — жилейка из тростника, деревенская флейта, гармоника. Балалайка, гусли, гитара. С замечательными народными узорами-вышивками, костюмами, детскими игрушками, с его задушевными словами песен. Слушая его, я слышал своё детство, слёзы матери-вдовы, слёзы нас детей-сирот малолетних, горе-горемычное, что широким руслом затопляло улицы нашего городка.

Не сладко жилось Митрофану Ефимовичу, его хористам. Не до хора было в те жестокие и грозные дни, когда самому существованию и независимости родины угрожала смертельная опасность.

Хористы Пятницкого работали днём сторожами, судомойками, конюхами, дворниками. В Доме Крестьянина работала судомойкой Фрося[109]- плясунья. Кто где.

Продовольственного пайка Пятницкий не получал и однажды даже обложили его налогом, как нетрудовой элемент. В том же порядке и на тех же принципах исчисляли ему и квартирную плату.

Иной порой здесь, над Волгой, из рупора речного вокзала вдруг зазвучит песня хора имени Пятницкого, разнесётся по берегам её. Впрочем, не только по Волге. Весь (Советский) Союз слушает хор. Но особой прелестью звучат песни хора здесь, на Волге.

Некрасов был прав в одном, в том, что русский человек создал песню, подобную стону. Но он был не прав, высказывая предположение, что русский человек духовно навеки почил. Он создал немало общечеловеческих мировых ценностей и не перестанет их создавать. В эту Великую Отечественную войну он осознал во всей глубине, что такое Родина-мать и, завершив победой войну, сделает еще немало вкладов в мировую сокровищницу человеческого счастья.

Вот она, Волга-матушка, великая осевая река Земли Русской….

Я перед военным следователем

Приволжский город Калинин. 3-е ноября 1942 года. Предпраздничные дни.

В Калинин мы приехали с эшелоном 13-го октября 1942 г. Разгрузились. Заняли одно здание с пробитыми окнами, испорченной канализацией — забитой мусором, с обрезанными проводами электрического освещения и стал «обживаться». Стояли мы недалеко, метрах в ста, от кладбищенской церкви, расположенной на горке в конце Советского переулка.

Будучи расположена на горке, церковь представляла большой интерес как наблюдательный пункт и как огневая точка. Так она и была использована захватчиками. Когда Красная Армия брала Калинин, вражеские пулеметы, поставленные на колокольне, приносили нам большой вред. Поэтому на колокольне церкви и на всём её здании был сосредоточен наш и пулеметный, и артиллерийский огонь. Церковь очень пострадала. Она стояла без крестов, стены со следами орудийных снарядов, колокольня испещрена пулеметными очередями.

Наша лаборантка Вера Смирнова [110]вскоре по приезде в Калинин пошла к церкви погулять. Здесь она обратила внимание на то, что ребятишки играют с химическими грелками, которых мы не имели, а лишь мечтали о них. Ребятки сказали. Что грелки они достают в церкви. Смирнова заглянула в окна и действительно увидела огромное количество химических грелок, стекла. Сообщила о виденном своему непосредственному начальнику — начальнику аптеки ППГ 52129 П.А.Постникову[111]. Тот в свою очередь поставил в известность меня, и мы вместе с ним отправились на разведку.

Дважды обошли церковь. Окна выгорели, но решетки остались. Через окна проникнуть внутрь церкви невозможно. Но были еще две двери: южная входная и северная. Западная оказалась на замке. Северная — железная — была открыта. Через нее ребятишки проникали в церковь. Замок у южной двери был стандартный, без печати и Постников легко подобрал к нему ключ.

Вошли. В церкви царил хаос: битый кирпич од ногами; деревянные слеги; разбросанное по полу разбитое и целое стекло; погоревшие кружки для сбора денег; изогнувшееся в огне пожарища железо; ящиков двести с грелками; тонны три соды, значительно пострадавшей и от огня и от воды; валявшийся в алтаре огромнейший разбитый сейф…

Осмотрели посуду. Это был хороший товар мелкой тары, в котором у нас острейшая нужда.

– Разрешите набрать посуды и грелок, — обратился ко мне Постников.

Прежде чем ответить, я решил найти человека, который бы знал церковь. Нашли сторожиху, жившую под церковью.

– Давно, — ответила она, — на складе никого не было. Чей он — не знаю. Знаю только, что сюда приходили тоже красноармейцы, стояли посты, а теперь месяца два-три никого не видно. – Вы будете хозяева? Вот и хорошо, а то с ребятишками сладу нет. Таскают грелки, а они может дорогие какие. Кто будет отвечать?!

Мы решили, что, судя по всему, склад безнадзорный, оставленный какой-либо нашей частью и поэтому мы должны принять меры к охране от расхищения красноармейской собственности. С этой целью мы закрепили толстой проволокой северную дверь, а южную по-прежнему оставили с висячим замком на легкой фанерной двери.

С моего разрешения Постников набрал себе в вещевой мешок посуды и грелок. Их госпиталь скоро перешел на лагерное положение в лес. Я же доложил обо всём виденном начальнику нашего УПЭП. По его указанию написал докладную записку в Санитарный отдел армии и уже забыл думать о складе. Но вот 1-го ноября ко мне зашел начальник медснабжения армии товарищ Иванов Федор Никанорович[112] и сказал, что он приехал сюда с военным прокурором, который сам хочет посмотреть, что делается в церкви. Я взял ключ и мы пошли.

Прокурор был поражен виденным. Мне же он предложил на завтра написать обстоятельную записку и доставить ему. Я так и сделал. Но написать записку написал, а не отослал. И вот, 2-го ноября, когда я сидел в столовой за обедом, ко мне подходит помощник начальник УПЭП:

– Вас требует, — обратился он ко мне, — начальник. Впрочем. Кончайте обедать.

Я продолжал есть. Обед на этот раз был особенно вкусным. Сижу, с аппетитом ем голубцы. Входит заместитель начальник по политической части. Обращается ко мне:

– Вы ещё обедаете? Скоро кончите? Уже второе едите? Хорошо, кончайте и зайдите к начальнику.

Но кончить мне не дали. Вызвали из-за стола. Значит случилось что-то очень важное.

Иду. Вхожу к начальнику, врачу 2 ранга Федулову И.В. Сидит кто-то посторонний, в чине капитана. Рапортую:

– По вашему приказанию явился!

– Что Вы, на банкете, чтоли? Почему так долго обедаете? Что? Очень вкусно, говорите? — обратился ко мне начальник. Тон его был для меня необычным. А он продолжал:

– Вот, садитесь. Это следователь из Военной прокуратуры… Будете теперь фигурировать тут. Лет 5-10 заработаете. Да меня ещё подвели…

Вначале я улыбался. Но теперь было не до улыбки при таком разговоре, при таком тоне.
– Да в чем дело? — спрашиваю. А следователь уже разложил перед собой бумагу, написал мою фамилию и пошли вопросы: год рождения, откуда родом и т.д.

– Сколько стекла вывезли из церкви?
– 2-3 вещевых мешка.
– А сколько машин соды? Как же Вы подвели своего начальника и себя самого.
– Какой соды? О чем Вы говорите?
Вмешался начальник:
– Вы возите соду?
– Ничего не понимаю,
– То есть, как ничего не понимаете? Вчера Вы брали образцы, а сегодня…
– Брали два-три кусочка.
– Сода? Исследовали?
– Не знаю. Не исследовал.
– Не запирайтесь. В Ваших интересах быть искренним. А кто же возит? Вы затребовали 10 красноармейцев из санитарного батальона.
– Нет, ничего не знаю и не понимаю, о чём Вы говорите.
– Как не понимаю, — окрик. — Позвать сюда начальника гаража.

Пришел начальник гаража.
– Кому машины дали возить соду из церкви?
– В Санитарный отдел, товарищу Иванову.
– Ну, тогда всё понятно, — рассмеялся начальник. — Вы тут не при чем.
Я было обрадовался, но оказывается, слишком рано.

– Нет, позвольте, — резко заявил следователь. — А кто ключ подобрал? Вы подобрали. Вы ходили в церковь. Вы отвечаете.
– Но ведь северная дверь была открыта настежь и по моему приказанию её закрутили проволокой.
– Но ключ-то Вы подобрали? Пишите мне письменное объяснение, а там разберемся. Это склад фронта и Вы подобрали к нему ключи.
– Но ведь ни охраны, ни печати, стандартный замок, открытая северная…
– Вы подобрали ключ.

Тем временем в церкви был поставлен пост, чтобы поймать на месте преступления того, кто возит соду.

Впрочем, тем же временем, но немного позже, на разгрузочной площадке возник грандиозный пожар. Загорелись и сгорели дотла 20 вагонов медико-санитарного имущества. Это тоже было имущество фронтового склада.

Военная прокуратура, вместо того, чтобы (пользуясь как сигналом, состоянием склада в церкви) заняться преследованием ротозейства руководителей, что такой дорогой ценой продемонстрировал пожар 20-ти вагонов, прокуратура пошла по более лёгкому пути: изловления преступника, подобравшего ключ к запертой двери и закрывшего наглухо бывшую открытой другую дверь церкви.

Не знаю, кончится ли это дело для меня пережиты волнением и двумя письменными объяснениями, или ещё ждут меня впереди какие неприятности. Во всяком случае, видимо, в качестве свидетеля фигурировать придётся, а быть может, ешё раз возникнет вопрос о подборе ключа к раскрытой церкви.

Умные люди меня предостерегали:
– Брось ты это дело. Без тебя хозяева найдутся. А не то, прокуратура житья не даст…

Не будучи искушен в формализме, я не верил, что за благородный поступок можно пострадать.

Секретная бумажка

Калинин. 10-е ноября 1942 года.

Оказывается, что я до сих пор имел очень слабое представление о том, что такое «секретная бумажка». Мне казалось, что секретная бумажка, как и всякая бумажка, имеет секретное содержание, не подлежащее оглашению, что она исполняется также секретно специально выделенными для этого людьми и что, наконец, она имеет надпись «секретно» и хранится под замком.

Но оказывается, если подойти к вопросу диалектически, с определенной любовью, и ежели человек над этим вопросом быть может не один год просидел, то — о, Боже, — сколько поэзии можно вложить в разъяснение того, что такое «секретная бумажка»!

Сижу в Санитарном отделе 3-й Резервной армии в ожидании прихода нужного мне сотрудника. Тут же сидит, тоже в ожидании, ещё один посетитель.

Санитарный отдел разместился на 5-м этаже в очень хорошем когда-то здании, теперь сожженном в левой своей части и нижних этажах. Центральное отопление не работает. Поэтому в большой комнате с двумя огромными окнами сложена из кирпича печурка, размером около кубического метра и от нее через всю комнату протянута труба, выходящая в окошко. Столы все самодельные, не крашеные, топорной работы. В комнате разместились четыре отделения 3-й Резервной.

Сижу, задумавшись. Гляжу на сожженный город, на Заволжье. И вдруг слышу:

– Вы просите, чтобы я принял от Вас этот секретный пакет. Но Вы не знаете хорошенько, о чём собственно Вы просите, и могу ли я действительно этот пакет от Вас принять?...

Это говорил вошедший в комнату военный врач 2-го ранга, начальник 1-го отделения. За ним в почтительной позе шёл лейтенант какой-то воинской части. Начальник был в шинели в накидку. Он подошел к своему столу, стоявшему посередине, ближе к печке и сел. А севши, взял в руки пакет в розовом конверте и поворачивая его перед собой продолжал:

– Ну, посмотрите, как я его могу принять, если он секретный? Я Вас спрашиваю, за каким № идет бумажка?
– Товарищ начальник, на бумажке № проставлен.
– Значит, чтобы мне узнать, за каким номером идёт секретная бумажка, мне нужно вскрыть конверт? Так по-Вашему?
– Так точно, товарищ начальник, — обрадованно произнёс лейтенант.
– А знаете ли Вы, что я не имею права вскрывать пакет, если на конверте нет №? Не знаете?
– Не могу знать, товарищ начальник.
– Я вижу, что Вы не знаете, — сурово, но уже милостивее проговорил начальник, видя смиренность и растерянность лейтенанта. — Видишь ли, милый, — ещё ласковее, переходя на «ты», заговорил начальник, — другой бы может быть и не принял бы вовсе от тебя такого пакета, но я поступлюсь на этот раз и приму. Хорошо. Вскроем теперь пакет, посмотрим, что в нём? Но ты-то понял, что без № на пакете я секретного пакета ни принимать, ни вскрывать не могу?
– Так точно, понял, товарищ начальник.
– Хорошо… Вскрываем… Ну, какой № бумажки?
– Двадцать шестой, — обрадованно воскликнул лейтенант, думая, очевидно, что на этом его испытания кончаются. Но они лишь начинались с новой силой.
– Двадцать шестой? — воскликнул начальник. — И Вы (снова «Вы») думаете, что двадцать шестой и всё тут? Да?
– А как же, товарищ начальник. Точно тут сказано: «26».
– А Вы тоже не знаете, что такого № не может быть у секретной бумажки? — снова сурово спросил начальник. И потом уже торжественно продолжал — одно из двух. Если этот № правильный, то бумажка не секретная. А если она действительно секретная, то стало быть № неправильный, не может быть такого №. Почему Вы поставили тут №26?
– Потому, товарищ начальник, что перед тем была бумажка за №25.
– Ну вот, я вижу теперь ясно, что Вы не понимаете, что такое № секретной бумажки.
– Так точно, товарищ начальник, не понимаю, не указывал никто.
– Так вот что, милый, — снова переходя на мирный тон заговорил начальник. Знай, что если ставится № на секретной бумажке, то он должен начинаться с ноля. Понятно?
– Так точно, понятно, товарищ начальник,
– Значит, какой № должен быть у этой бумажки?
– 26-й.
– Вот и не понял. А говоришь — понял. Не двадцать шестой, а ноль двадцать шестой. Понял?
– Теперь понял, товарищ начальник: ноль двадцать шестой.
– Правильно, — как бы про себя проговорил начальник, всматриваясь в бумажку, — Ну, а почему же Вы не поставили ноля? Что, времени не хватило? Чернил не было? А?
Лейтенант молчал потеряно, а начальник хмурил брови всё больше. Шевелил губами, морщился. И вдруг снова сурово обрушился на лейтенанта:
– Ну а здесь что? Где подпись того, кто исполнял бумажку? Где?
– Точно, товарищ начальник, — проговорил лейтенант, заглядывая в бумажку. — Точно, подписи исполнителя нет.
– Вот видишь, ая должен такую бумажку принимать? Ну, а здесь что?
– Я ничего не вижу, товарищ начальник.
– И я не вижу. А что здесь должно быть. знаете? Если бумажка действительно секретная? У Вас здесь пустое место.
– Так точно, товарищ начальник, пустое.
– А оно должно быть заполнено обозначением: сколько экземпляров данной бумажки напечатано, ежели она действительно секретная.
– Понял, товарищ начальник. На этом пустом месте должно быть напечатано: сколько экземпляров данной бумажки отпечатано.
– Ну, правильно. А ещё что? Чего еще не хватает, если настоящая бумажка действительно секретная?
– Не могу знать, товарищ начальник.
– Не могу знать… А я вот возьму и не приму такую бумажку, потому что я ничего не могу по ней выполнять.
– Как же быть-то? Ехать пять километров назад? Далеко, да и не на чем ехать?
– А это уж Ваше дело, как. Можете на машине, на лошади, на аэроплане… Ваше дело.
– А может можно как, товарищ начальник?
– Можно? Тут не хватает опять-таки: кому разосланы отпечатанные экземпляры. Как же мне исполнять секретную бумажку, если я не знаю, кому еще она адресована?
– Да уж Вы, товарищ начальник…
– Ну, хорошо. Допустим. Прочтем содержание.
читает: «В … части, при осмотре установлено, что педикулёз среди красноармейцев … части … не превышает …».

***

Перед уходом из Санитарного отдела я ещё раз поглядел в окно, на раскинувшийся перед моими глазами Калинин. Грустная панорама: руины, разрушенные кирпичные стены больших домов, пробитые снарядами крыши, выбитые и выгоревшие рамы окон, фанера и фанера, много фанеры вместо стекол. А там великая Волга, с простором полей, лугов, лесов — всё это ждёт творческих живых сил человека. Много мы делали до войны, но мало сделали. И теперь, пусть только смолкнет гром орудий, мы с лютой яростью и страстностью примемся за творческий, созидательный труд…

Глава 7. На Центральном фронте

Карта выполнена внуком автора Фронтового дневника Александром Георгиевичем Лебедевым

У народных мстителей Дмитриевского района Курской области

В Дмитриеве я с «Летучкой» с большим удобством расположился в городской аптеке, единственной в городе. Заведовала аптекой Мария Сергеевна Перская[113]. Муж её фармацевт, член партии, захвачен и расстрелян гитлеровцами. Мария Сергеевна приняла нас радушно. Помогла расположить наше имущество и устроиться нам самим. У нас установились очень хорошие деловые отношения.

Вскоре я уже знал, что Мария Сергеевна была связана с местными партизанами. У неё в аптеке был создан явочный пункт. Для этой цели аптека представляла большие удобства. Фашисты не могли установить никакого контроля за аптекой. С утра до вечера. А иногда и ночью помещение аптеки было нормальным явлением. И Мария Сергеевна оказывала большую помощь партизанам. Прежде всего, она снабжала партизан медикаментами, перевязочным материалом. И одновременно собирала информацию для партизанского отряда и передавала в свою очередь сведения и поручения от отряда.
… Пришла в аптеку молодая девушка, лет 18-ти. У неё корзинка в руках. Девушка приходила в город продавать яйца, а заодно зашла в аптеку купить лекарство. А на самом деле — это связная из партизанского отряда, комсомолка Вера Терещенко[114]. Когда в аптеке никого нет, у Веры с Марией Сергеевной оживлённый разговор.

Мария Сергеевна сообщает Вере последние новости: о силах фашистов, об их дислокации, действиях и т.п. Вера же передает Марии Сергеевне поручения из отряда. А когда кто-либо появляется в аптеке, вера спрашивает:
– Скоро моё лекарство будет готово?
– Посидите еще с полчасика. Ваше лекарство варится, — отвечает Мария Сергеевна.

Такой разговор — самый обыденный в аптеке. В удобную минуту Мария Сергеевна передает Вере корзину с медикаментами для отряда.

Все шло хорошо, но однажды Веру постигла неудача, едва не стоившая ей жизни. Она возвращалась из Дмитриева с корзиной через родное село Дерюгино, в нескольких километрах от Дмитриева. Здесь её встретил и узнал предатель Гончаров[115], бывший офицер царской армии, а теперь служил у гитлеровцев начальником полиции. Гончаров схватил Веру и повел её в фашистскую комендатуру, чтобы выслужиться. А гитлеровцы давно искали Веру, так как подозревали в подрывной деятельности.

Вера шла впереди, а Гончаров следовал за ней в 2-3 шагах. Вдруг откуда-то издали донёсся гул самолёта, а скоро в небе засверкал на солнце бомбардировщик. Вера крикнула предателю:
– Советский самолёт! Сейчас бомбить будет…
Когда предатель поднял голову, чтобы посмотреть на самолёт, Вера схватила горсть песка с дороги и засыпала им глаза Гончарову. Пока тот протирал глаза, Вера успела скрыться за хатами и нашла приют у своей доброй знакомой Петровны.
В Дерюгино прибыл карательный отряд человек 20 эсесовцев. Но каратели быстро переключились на охоту на кур, которых немало оставалось еще в Дерюгино. Так Вера благополучно избавилась от своего первого ареста.

Однажды вечером Мария Сергеевна предложила мне пойти с ней на собрание Дмитриевских партизан. Последний командир партизанского отряда Дмитрий Дмитриевич Беспарточный[116] будет делать доклад о боевых операциях партизанского отряда. Я охотно с благодарностью согласился. Собралось человек 50. Мы слушали доклад Дмитрия Дмитриевича. Как сказку, с увлекательными боевыми приключениями, связанными однако с ежеминутной грозящей смертельной опасностью.

Партизаны, зная хорошо местность, устраивали засады на обозы, на отдельные машины. Им не только удалось хорошо вооружиться за счет гитлеровцев, но и запастись их обмундированием. Партизанам, переодетым в гитлеровцев, легко удавалось снимать с постов часовых захватчиков, совершать диверсии.

Дмитриевский партизанский отряд, входивший в 1-ю Курскую партизанскую бригаду, так насолил диверсионной дерзостью гитлеровцам, что фашистское командование направило против отряда целую дивизию, с танками, артиллерией. Дивизии, направлявшейся на фронт, был дан приказ: остановиться на три дня в Дерюгино и уничтожить партизанский отряд…

Три дня и три ночи партизаны ловко маневрировали в своих лесах. Три дня и три ночи захватчики вели безрезультатные артиллерийский обстрел лесов и таких точек, где партизаны действительно когда-то были, но своевременно ушли. Танки бесплодно разгуливали по дорогам. С помощью населения партизаны имели хорошую информацию о силах и передвижениях немцев.

Но вот прошли огневые бурные три дня и три ночи. В результате этих трех суток партизаны похоронили двух своих товарищей, а гитлеровцы хоронили свои жертвы с трех машин, груженых трупами фрицев…

Отчитался товарищ Беспарточный и собравшиеся участники партизанского движения утвердили список активных участников движения для представления к правительственным наградам. Вера Терещенко была включена посмертно.

16-го октября 1942 года, утром, Вера была повешена гитлеровцами на Городской площади Дмитриева. Вера своей жизнью заплатила за свою доверчивость к людям. Предательство Веры произошло при таких обстоятельствах.

Дмитриевский партизанский отряд был разбит на активно действующие пятерки подрывников. В составе пятерки Вера направлялась на подрыв железнодорожного моста через реку Свапу. Больше 40 км прошла уже пятерка подрывников. Шли ночью, с тяжелым грузом взрывчатки. Всё шло благополучно. До моста остается около километра. Вера пошла на разведку в деревню Рогозино, где у нее был знакомый колхозник Боженов[117].

Боженов знал об участии Веры в партизанском отряде. Теперь Боженов продался немцам, о чем Вера не знала. Боженов предложил Вере подождать, пока он принесет для неё молочка из погреба, холодного, а сам тем временем дал знать полицаям о присутствии Веры.

Иуда-предатель действительно дал Вере молока. Но когда Вера спокойно пила молоко, в комнату вдруг ворвались два полицая из русских, схватили Веру, повалили её на пол, веревочными вожжами, данными Иудой, скрутили ей руки. А еще через час-другой по дороге в Дмитриев трусила лошадь, запряженная в сани предателя. В санях лежала скрученная вожжами Вера. У ее ног сидел староста и полицай. Лошадью правил Боженов. Веру сдали в фашистскую комендатуру. Но осталось неизвестным, сколько серебренников получил от зондерфюрера Пауля Лоуэ[118] иуда Боженов за свое предательство.

Через несколько дней Боженов был найден убитым…

Ночью Вера пережила жуткие минуты. Не от побоев зверя зондерфюрера Лоуэ, не от его удара револьвером по голове, не от выкрученной левой руки. Нет. Ночью в городе, недалеко от фашистской комендатуры послышалась автоматная и пулеметная стрельба. Это горстка партизан пришла с боем выручать Веру.

Однако силы были неравные. Партизаны вынуждены были отойти. Вера слышала, конечно, перестрелку. Она наверное догадывалась о причине перестрелки. С каким непередаваемым волнением ждала Вера результатов перестрелки. Но вот перестрелка окончилась. Замолчали автомат и пулемет. И надо думать, что к собственному горю Веры прибавилась ещё и боль за товарищей, за их неудачу и, возможно, потери, ранения…

Гитлеровцы спешили расправиться с Верой. Они боялись, что партизаны соберут теперь больше сил и с боем освободят веру. Поэтому наутро уже была готова виселица. Телеграфный столб. Перекладина с веревкой. Около виселицы — железная бочка-эшафот.

Мария Сергеевна вышла проститься со своим другом. Было много народа. Вера с вывернутой левой рукой, с искусанными в кровь губами, чтобы не кричать от муки пыток, в измятом платке гордо шла к месту казни. Она сама вскочила на бочку, сама накинула себе петлю на шею и в последнюю минуту кинула гневное гитлеровцам:

– Это я убивала гитлеровских вонючих гадов! Это я валила под откос поезда и взрывала мосты! Таких, как я, несметное число. За мою смерть отомстят товарищи, Красная Армия…

Железная бочка, грохоча в мертвой тишине, отлетела в сторону…

Мы с Марией Сергеевной побывали на могиле Веры. Там же похоронен первый командир партизанского отряда Михаил Михайлович Плотников[119], бывший секретарь Дмитриевского районного комитета ВКП(б).

Русский, татарин, украинец, узбек

… В это утро бомбёжка Дмитрово-Льговского была не только ожесточенной, но совершенно бессмысленной. Фашистский лётчик преследуется нашими истребителями. Они стремительно то наседают ему на хвост, то взмывают для нанесения ему удара сверху. А перетрусивший фашистский стервятник, чтобы облегчить свое позорное бегство, сбрасывает одну бомбу за другой, куда попало. Лишь бы облегчиться и как-нибудь уйти от преследования. Смерть и разрушения сеял трус, вырывая жертвы из среды мирного населения.

Когда я вышел из бомбоубежища, после полумрака и спертого воздуха аптечного подвала, солнышко показалось мне особенно ярким, а весенний воздух необыкновенно ароматным, бальзамическим. Грудь высоко поднималась. Легкие жадно глотали воздух.

Весна… Набухли почки бальзамического тополя. В лужицахкупаются взъерошенные опьяненные весной воробьи. Особый дух идёт от оттаявшей земли. Копошатся хлопотливые букашки. Всё живёт и радуется, обогретое тёплыми ласковыми лучами весеннего солнышка. Звенит под навесом капель. Не проснутся и не вдохнут уже душистый воздух только они…

Под большим навесом, на разостланной измятой соломе лежат они рядышком, жертвы захватчиков. Русский, татарин, украинец, узбек…

Останавливаюсь против узбека. Смерть настигла видимо в пути из солнечного Узбекистана в это бушующее море гитлеровских злодеяний. На узбеке — с любовью сшитая телогрейка, с яркой подкладкой красных, лазоревых, оранжевых цветов. И сколько вложено в пошивку женской теплой любви, а в этих ярких цветах столько светлой надежды, столько напутственной спасительной молитвы за сохранение жизни любимого…

Увы, не помог и положенный видно с горячей детской верой в силу Всевышнего в карман телогрейки талисман-медальон…

Шина Крамера, подбинтованая прямо к левой ноге, перебитой, в солдатских рейтузах. Раненых столько, что медицинский персонал не успевает перевязывать, нет времени снять рейтузы. Смерть наступила мгновенно.

Они молчат. Их уже не разбудит даже этот радушный и волнующий запах весны. И скоро их еще более сблизит общая братская могила…

Они молчат, но их молчание зовёт к своему безапелляционному суду зачинщиков кровавой бойни между людей…

Здесь похоронен гвардии лейтенант Рыжих Михаил Иванович[120]
(Сверху карандашом написано: 20.УШ.43 – В.Л.).

Когда мы стояли в деревне Поповкино под Севском, 30-го августа 1943 года стоял тихий для конца августа тёплый вечер. Там, где еще недавно стояла деревянная, на фундаменте из массивных каменных плит деревенская церковь, теперь остатки пожарища. Вокруг церкви когда-то, видимо давно, лет сотню тому назад, были посажены липы, разросшиеся до гигантских размеров. Они почти все — их около десятка — пострадали от огня войны. Липы со стороны, обращенной к церкви, имеют сожженную, обуглившуюся крону. Их ветви голы, безлиственны. Липы распростёрли по сторонам свои обугленные сучья, как бы взывая к возмездию.

Церковь, как и положено, ориентирована на восток. Но здесь компас не действует — курская магнитная аномалия. И если справиться у компаса, то ответ его будет такой: церковь ориентирована на северо-восток. А дальше, за церковью — густущее высокое поле. Тихий ветерок доносит горьковатый аромат полыни.

Сегодня с полдня в этой заросли копошились люди. А когда они уставали от работы, садились отдыхать на плиты разрушенного фундамента церкви. Люди видимо выполняли какую-то тяжелую работу. Лица их были потны, загорелы и они то и дело вытирали пот рукавами или подолом рубах. Люди молчаливы, задумчивы. Даже перекур проходил у них в молчании. И только глубокие вдохи дыма и то резкое и прерывистое, то, наоборот, необычно замедленное выпускание дыма, выдавали внутреннее волнение людей.

Место, где работали люди, — историческое место. С полгода тому назад, во время лютования фашистов, сюда привели для расстрела группу партизан, захваченных фашистами. Ну, то, что приговоренным к смерти пришлось самим для себя рыть могилы, что над ними издевались — это всё было обычным для фашистского зверья. Необычным было то, что расстрел среди светлого божьего дня собралась большая толпа крестьян и то, что вдруг из этой толпы вырвалась молодая женщина, растолкала растерявшуюся вооруженную охрану фашистов и с криком и воплем бросилась к своему обреченному мужу. Движенье этой женщины, как электрический ток мгновенно передалась толпе. Толпа пришла в неудержимое волненье. Жены, дети также бросились к своим родным. Поднялась суматоха, ввести которую в рамки оказалось непосильным для фашистов. Толпа почти смешалась с обреченными, и в этой суматохе кое-кому из партизан удалось бежать и скрыться.

Чем же тут сейчас заняты люди? На этот вопрос не давала ответа царящая кругом деревенская тишина…

Впрочем, для фронта понятие тишина — очень относительное. Круглые сутки ухают орудия, басисто рокочут «Катюши» — это тишина. Стоит неумолчный гул моторов самолетов в небе — это по-нашему тоже тишина. И вся эта баталия тогда перестает быть тишиной, когда над головой повиснет стая фашистов, а бомбы будут рваться в непосредственной близости.

Сейчас тишина нарушилась другими обстоятельствами. Уже почти стемнело и уставшие люди ушли от церкви домой, когда вдруг из темноты, с дороги, идущей мимо церкви, стала вырисовываться небольшая группа мужчин, женщин, детей. Шли они плотной массой, группируясь вокруг чего-то, или стараясь своими телами утаить что-то. По мягким и плавным движениям людей можно было подумать, что они несут бережно для них очень дорогое, священное.

Молчаливая толпа подошла и остановилась на том месте, где с полдня копошились люди. Здесь подошедшие расступились. Стали цепочкой по кругу и застыли в ожидании. И только теперь стали слышны отдельные слова, отдававшие распоряжения. Потом темноту вдруг прорезал яркий луч электрического карманного фонарика. Луч скользнул по зарослям полыни и остановился неподвижно на лице убитого.

Это был молодой, только что вступивший в жизнь человек. В военной гимнастёрке, рейтузах, с рваной раной на голове и лице, с закрытыми навек глазами.

Труп на шинелке положили около могилки. Свет фонарика вдруг так же неожиданно исчез, как и возник, освети последними лучами своими печальные, опущенные на подлокоток лица женщин и настороженно вытянутые лица детей. И вдруг, в безмолвной темноте зазвучал тихий, почти шепот:

– Незабвенный друг и сотоварищ многих совместных жестоких боев! Вот ты теперь лежишь перед нами бездыханным, убитый шальным осколком мины. А давно ли, всего только вчера, ты, молодой, но уже закаленный в схватках с врагами, гвардеец, вместе со мной разрабатывал план наступления, прорыва и обхода вражеских позиций. Как всегда, твои планы были просты и понятны нам, а смертельны для врага. Ты можно сказать, еще не жил, не знал ещё жизни во всей её полноте и значительности. Но ты любил своё Поволжье, свои луга, свои поля горячей любовью. Ты знал, что угрожает им со стороны фашистов, так же как хорошо знал ты и то, что только полная решимость наша и готовность умереть смогут делать и делают на фронте чудеса.
– Ты сам всегда умел стоять и стоял насмерть, смело глядя ей в глаза и нас всех учил тому же, воодушевляя младших и подавая пример старшим. Мы сейчас уже навеки расстанемся с тобой, но твой образ и мужественный дух будут сопутствовать нам до полной победы над фашистским зверьем. Спи сном героя, до конца выполнившего свой долг перед Родиной. Знай, друг — товарищ дорогой, что Родина тебя не забудет. Сейчас тут кругом бурьян, тайга полынная. Но придёт пора и твоя священная могилка будет засыпана цветами. И придёт ли к тебе на могилку старик, или одинокая мать, потерявшая в войну с фашистами сына или любящая жена — вдова— они добрым словом вспомянут героя. Прощай же и прости, если чем обидел тебя. Всё было от любви, от уважения к тебе, герой Отчизны…

К изголовью трупа протискался солдат. И молодой голос заговорил:

– Дорогой товарищ-командир! Ну да, ты убит. Мы пришли прощаться с тобой. Кто знает, надолго ли? Быть может и скоро свидимся там, куда ты ушел. Но знай, товарищ командир, если и придётся помереть, то мы, твои бойцы, умрём как следовает (так в тесте – В.Л.), героями, с улыбкой примем смерть, а не гадючками какими, приютившимися за кустиком. Трусу страшна смерть, а мы будем во всём подражать тебе. Прощай любимый командир — человек! Долго будем вспоминать тебя и в окопе и в бою…

Голос умолк. Всхлипывания усилились. Ребята плотнее прижались к своим матерям. Луч света фонарика вздрогнул и остановился на лице покойного. Послышалась команда и тело стали медленно опускать в могилу. Женщины причитали: вот также может быть…

Когда опускали убитого в могилу, ночную темноту и тишину прорезал залп трех автоматов,— один, другой, третий, а в темно небо, покрытое рваными облаками, взвивались яркие трассирующие пули и гасли бесследно в просторах воздушных.

На утро, зайдя в полынные заросли, я увидел холмик земли, с надписью у изголовья: «Здесь похоронен гвардии лейтенант Рыжих Михаил Иванович, род. окт. 1923 г., Погиб в боях за Севск 26-го августа 1943 года».

Так, однажды, тихим тёплым августовским вечером ночная тишина Поповкино была разорвана тремя негромкими залпами автоматов…

Глава 8. Курская битва

Предвестники предстоящей крупной операции

28-го марта 1943 года в 4 часа дня наша «Летучка» передислоцировалась из Дмитриевска-Льговского снова в Фатеж и мы заняли тоже помещение, какие занимали в первый приезд. На этот раз сам город Фатеж и положение дел в нём очень не понравились мне. Ни город, ни село. А настроение жителей города неустойчивое.

В чём дело?

В Дмитриевске-Льговском, более близком к фронту, когда мы покидали его, жизнь била ключом. Работал райисполком и его отделы, работало местное отделение НКВД. Все руководящие органы в городе.

Ежедневно на улицах города можно встретить председателя исполкома, бывшего руководителя местным партизанским движением. Он всегда бодр, энергичен. Его хорошо знают и уважают жители города. Почти с каждым встречным он остановится, поприветствует его, поговорит, пошутит, подбодрит. А раз власть на месте, то и настроение у населения уверенное.

Другое дело в Фатеже. Здесь, спасаясь от бомбёжек, все органы власти — райисполком, районное отделение НКВД и др. выехали в окрестные деревни. Естественно поэтому, что местное население не чувствуеттвердой почвы под ногами, волнуется. Создана благоприятная остановка для всевозможных слухов, для шантажа, диверсий.

Безотрадную картину являл собой и внешний вид города. Разрушения, причиняемые бомбёжкой, остаются нетронутыми. Никто не думает исправлять их. Палисадники, дворы, сады — всё заросло сорняками, густыми, высоченными, вихрастыми на тучном черноземе.

Так сжилась обстановка в Фатеже, когда всё отчетливее стали проявляться признаки подготовки к крупной военной операции. Эти признаки проявлялись и со стороны немецких захватчиков и с нашей стороны.

Для гитлеровцев, не отказавшихся от захвата Москвы даже после Сталинградской военной катастрофы гигантского масштаба, создалось в нашем районе очень тяжелое положение для осуществления этого безумного замысла.

Так, 3-го февраля 1943 годы мы овладели железнодорожной станцией Золотухино и, следовательно, перерезали железнодорожную линию Курск — Орёл, а 7-го февраля в результате стремительного наступления мы заняли Фатеж, перерезав таким образом и шоссе, соединяющее Курс с Орлом. Следующим ударом для гитлеровцев была потеря ими Курска, занятого войскам ген.-майора Черняховского 8-го февраля. 9-го февраля гитлеровцы получили новый чувствительный удар — они потеряли железнодорожную станцию Поныри в орловском направлении.

Со стороны гитлеровцев подготовка к крупной военной операции ярко выражается в оживленных воздушных действиях авиации. Налёт вражеской авиации следует за налетом. Фатеж это чувствует на себе. Редкий день проходит спокойно.

Два обстоятельства привлекают наше внимание и настораживают нас.

Гитлеровцы хорошо осведомлены о расположении в городе наших военных объектов. Больше того, им по-видимому также хорошо известны степень подготовленности и важности того или иного объекта для предстоящей операции. В этом нам пришлось убедиться на опыте «Летучки». Шпионаж, с которым у нас ведётся явно недостаточная борьба, помогает гитлеровцам.

В самом деле, на второй же день по приезде нашем в Фатеж, я имел очень интересную беседу с одним работником НКВД, сыном хозяйки дома, в котором расположилась «Летучка». Он рассказал мне о чудовищном явлении.

В Фатеже нашим органам государственной безопасности удалось задержать 13-летнего русского мальчика, оказавшегося гитлеровским шпионом, прошедшим школу шпионажа. Выяснилось, что гитлеровцы в бытность свою в Курске организовали из беспризорных детей школу шпионажа.Не брезгуя ничем, гитлеровцы применяли всевозможные методы нравственного и морального растления детей: водка, табак, кокаин, разврат, — всё, что угодно, лишь бы получить законченный тип человека, готового на любую подлость, на любое предательство[121].

Этот маленький шпион заброшен в Фатеж из Курска. Он уже трижды переходил фронт и у фашистов пользовался большим доверием. Мы же на малыша до поры до времени не обращали должного внимания. Но как я потом убедился при личной встрече с маленьким шпионом, его внешний вид, его внешний вид, главным образом лицо и глаза не могли не вызывать подозрения, настороженности. Глаза бегающие, не по возрасту мутные, вялые. Лицо серое, помятое, стариковское. При внимательном рассмотрении лица шпиона его нельзя счесть за беспризорника. У того глаза всегда живые, зоркие, настороженные.

По словам шпиона, его ласково принимало гражданское население, да и воинских частях относились добродушно, как к «беспризорному сироте», за которого выдавал себя малыш, потерявшего отца на войне, в мать во время бомбёжки. Гражданское население, тронутое рассказами, делилось с «сиротой» последним куском хлеба, а в воинских частях кормили вкусными щами и кашей, не стесняясь в то же время его присутствием в разговорах. Словом, «сирота» был вне подозрения. Дорого обошлось нам наше гостеприимство и великодушие.

С нашей стороны было бы большой наивностью думать, что в Фатеже, при фактическом безвластии, только и был, что один маленький 13-ти летний шпион.

Долгое время мы не обращали внимания на то, как ведет враг бомбежку города. А потом стали замечать, что одна часть города, в которой имеется церковь, ни разу не подвергалась бомбежке. Сюда даже стали уходить жители города, как в бомбоубежище. Однако и эта часть тотчас же подверглась бомбёжке и притом усиленной, после того, как случайно здесь обнаружили громадное подземное бензохранилище и вывезли из него первые 50 тонн горючего. Эта бомбёжка рассеяла мнение, что гитлеровцы щадили именно церковь. На деле оказалось, что колокольню церкви использовали шпионы, подавая с неё сигналы, вели радиопередачу.

С колокольни сняли шпиона, предателя Родины. Когда работа предателя прекратилась, гитлеровцы решили отомстить нам за него. Они обрушились бомбёжкой на большой двухэтажный каменный дом на Главной улице, половину которого занимал госпиталь, а вторая половина была превращена в тюрьму для шпионов, слуг гитлеровцев и т.п.

Бомбёжка велась всегда с очень небольшой высоты, так как противовоздушная оборона в это время была поставлена у нас слабо. Поэтому бомбёжкой госпиталя гитлеровцы пытались разрешить две задачи: перебить раненых и дать возможность заключенным преступникам выйти из тюрьмы. На самом же деле гитлеровцы добились только одного — много раненых оказались убитыми, а у других добавились новые ранения. Побег преступников удалось предотвратить. Убежать сумели 2-3 человека.

Поучительный факт можно отметить из бомбёжки Фатежа, проведённой 1-го апреля (1943 г. – В.Л.). Гитлеровцы сбросили 4 бомбы на улицу К.Маркса. Ни одна из них не разорвалась. Это уже второй случай, когда бомбы не разрываются. У нас крепнет уверенность что в гитлеровской Германии имеются наши друзья.

Следующие дни стояла желанная для мирного населения пасмурная, облачная, нелётная погода. Жители отдыхали в такую погоду и радовались нависшим над землей облакам так же, как в мирное время радовались солнышку, луне, звёздам.

Но вот 5-го апреля погода разъяснилась и воздух ожил. Из Курска вышла на фронт дивизия. Солдаты шли с большим подъемом духа: с песнями, шутками. В воздухе появились гитлеровцы. Стаей в полсотни самолётов обрушились они на дивизию, на аэродром. Завязался воздушный бой. Взрывы снарядов зениток, авиабомб, трескотня пулеметов, — гул стоял в Фатеже. Около 9-ти часов вечера гитлеровцы повторили налёт. На дамбе возник большой пожар. Бомбежкой разбиты и подожжены две автомашины. На одной убит шофер, на второй — невредим.

11-го апреля гитлеровцы совершили массированный налёт на Курск, с Брянского и Орловского аэродромов. Четыре отряда самолетов пытались бомбить город, но были отогнаны огнём зенитной артиллерии на подступах к городу.

В нашей внутренней жизни немало признаков подготовки к крупной военной операции. Приказом начальника санитарного отдела армии аптечный склад Эвакоприёмника № 164 влит в Подвижное отделение полевого армейского санитарного склада и «Летучка» таким образом превратилась в крупную часть. Я поставлен во главе «Летучки», В санитарном отделе армии мне дано указание быть готовым к передислокации.

Готовясь к предстоящим боям огромного масштаба, начсанарм предпринял меры к тому, чтобы «Летучка» была обеспечена всем необходимым имуществом с значительны запасом. Мне дан большой наряд на медикаментозу и перевязку. По номенклатуре и количеству каждого предмета это был самый большой наряд за всё время. Мне стало ясно, что предстоящие бои — крупнейшие по масштабам и важнейшие по значению. Я отправился в Букреевку под Курск в наш армейский склад.

По-видимому, гитлеровцы были осведомлены о наших приготовлениях и они решили оставить нашу армию и без госпиталей и без медико-санитарного имущества. Но они просчитались. Обстоятельства в общем сложились так.

Когда я 14-го мая возвращался с имуществом из Букреевки, на горизонте в сторону Фатежа я увидел сначала небольшой огонек. Подумал, что это виден свет в 2-3 окнах без маскировки. Но через 15-20 минут стало ясно, что это пожар, пожарище. Зарево ширилось, пожар усиливался.

В 5-ти километрах от Фатежа я встретил несколько машин с персоналом Эвакоприёмника. Ко мне спешно подошёл ст.лейтенант Николай Михайлович Ченыкаев[122]. Он был необычайно взволнован. Говорил отрывисто, возбужденно:

– На Фатеж был ужасный налёт. Горит наш продовольственный склад. Убит и исковеркан конюх Ефимов[123]. Убито 5 лошадей. Бомбили палатки госпиталя. Две машины сгорели…

– Мой склад? «Летучка»? люди?
– Четыре бомбы упали рядом. Не разорвались. Люди невредимы.

Я поспешил домой. И здесь воочию убедился, что бомбы действительно ушли в землю. Метрах в 3-4 от склада видны бездонные ямы — следы упавших бомб.

Моя помощница Галина Калякина[124], человек редкостной простоты и душевной красоты, во время налёта мужественно оставалась возле наркотиков, вин и спирта. Она была сшиблена воздушной волной. Сбило с ног и санитарку Терезу[125]. Они отделались очень счастливо, благодаря какому-то неизвестному другу в Германии.

Однако одна, пятая бомба, брошенная в «Летучку», разорвалась около отдельно стоящего небольшого кирпичного здания, занятого нами под кладовку. Силой взрыва сорвало кованую железную дверь. Само здание не пострадало. Не было и человеческих жертв этого взрыва.

Потрясающую жуткую картину разгрома я застал на хозяйственном дворе, в столовой, в расположении Эвакоприёмника.

Конюх Ефимов лежал чёрный, обугленный на столе.

… Около 23-х часов вечера я вышел во двор. Луна. Ясное звездное небо. Сильный горьковатый запах цветущей сирени. Где-то далеко кукует кукушка. Слышится трель соловья. В воздухе тихо, точно и нет войны, наступил мир во всём мире. С благоговением я остановился в саду, когда-то богатом, вслушивался в тишину, любовался природой. Донеслись звуки гармоники, кто-то поёт частушки.

Всю ночь работали, готовясь к передислокации. Прежде всего взялись за то, чтобы избавить себя от разнобойных ящиков. О форменных ящиках мы не мечтали. Подобрали простые ящики по определенному стандарту. Это очень важно при передислокациях. Нельзя хорошо и быстро загрузить и разгрузить машину разнобойными ящиками. Воз разъезжается. Трудно на складе из разнобоя создавать культурную картину. Санитар Куликов сделал из железа путли для крышек, накидки для замков. Это обеспечило большие удобства в работе и при упаковке ящиков. Теперь при упаковке мы забиваем только два гвоздя по углам, по диагонали.

Рассортировали «внутреннее» от «наружного», жидкости от порошков.Для наркотиков и документов нашли два форменных ящика с замками. Ко всем склянкам подобрали пробки. Все медикаменты этикетировали. На каждом ящике — опись содержимого. Привели в порядок учёт, отчётность, весы, разновес. Галина в каждый ящик сшила мешок со стружкой. Мы готовы.

15-го мая начсанарм приехал в «Летучку».
– Сколько машин надо для передислокации?
– Пятнадцать полуторок.
– Через полчаса машины будут поданы. Не медля — на новое место.

Машины через полчаса у — склада. На каждой два солдата. Через час мы двигались в сторону Золотухино. Из цветника, созданного нами для отдыха приезжающих за медикаментами, мы взяли с собой ирисы и флоксы.

В Понырском направлении

15-е мая 1943 года… Фатеж — Оклино.

С большим воодушевлением работал коллектив «Летучки» над погрузкой машин. Погрузку закончили в течение полутора — двух часов. но я, как начальник «Летучки» допустил оплошность, за которую впоследствии пришлось пережить неприятность.

Каждый член нашего коллектива проверен. На каждого можно положиться. Но вот людей, присланных с машинами, я не знали в горячке экстренной погрузки не предусмотрел некоторых обстоятельств. Мне следовало обратить особое внимание на то, что грузчики особенно интересуются каждым ящиков, каждой бутылью с жидкостью, какие им приходится грузить на машины. Стараются найти и прочитать надпись. Пользуясь моей халатностью, 3-4 загруженных машины, не ожидая конца погрузки, уехали со двора и остановились на окраине Фатежа. Людей у меня не хватало, чтобы на каждую машину посадить своего человека. Большинство машин остались вне контроля.

Моя ошибка повторилась и в дороге. Большой обоз в 14 машин вызывал приподнятое настроение, как и всякое массовое движение. Воздух сегодня спокоен. Поэтому люди ведут себя около машин непринужденно. Шутят, смеются, перебегают от машины к машине и всё казалось в порядке. Возбуждение не покидало нас и в пути.

На передней машине с водителем сидел товарищ из санитарного отдела армии, как проводник. Я еду на последней машине, слежу за отстающими. Но никто не следил за порядком движения в пути.

Мне доставляло большую радость следить за тем, как, растянувшись цепочкой, машина за машиной поворачивает направо, налево, пропадают из глаз за спуском и снова появляются на взгорке всхолмлённой местности. Едем мы на предельной скорости.

Дождей давно нет и поэтому чернозём грунтовых дорог покрыт солидным слоем рыхлой пыли и порой в тучах этой пыли, поднятых нашей колонной, машины скрываются из вида.
В начале пути я ещё мог вест счёт машинам: первая, вторя… пятая… десятая. Но чем дальше, тем дальше, тем больше трудностей встречал я в контролировании, да и успокаивал себя тем, что раз отставших нет, — значит всё в порядке. А на деле оказалось, что во время одной из остановок в пути, двое водителей машин, узнавши точно маршрут, а также место назначения, вырвались в дороге вперед, чего я не заметил.

Когда же мы приехали на место, то оказалось, что вырвавшиеся вперед машины прибыли раньше нас на место стоянки и встреченные одним врачом, быстро разгрузились и с его разрешения ухали, не дождавшись нас. Мы встретили эти машины, но не остановили их, да я и не мог подумать, что эти машины из нашей колонны. На месте расположения «Летучки» я увидел сложенную груду ящиков с имуществом.

Машины разгружены. Опытными руками быстро поставили три палатки и имущество рассортировали по палаткам. Возможная недостача чего-либо меня не волновала. И только примерно через неделю, при отпуске сиропа с витамином С пришлось установить, что одного ящика с 10 килограммами сиропа не хватает. Много беспокойства и хлопот доставило мне хищение сиропа и только благодаря внимательному и чуткому отношению со стороны начальника медснабжения армии, капитана Федора Никаноровича Иванова, мне разрешили списать недостачу сиропа. Это первое и последнее упущение за время моей службы в Красной Армии.

Все медицинские учреждения 2-ой танковой армии расположились в районе деревенек Оклино и Родительское, — между Золотухиным и Понырями, ближе к последним. Госпиталь № 5213, Эвакоприёмник № 164 и «Летучка» занимают дубраву, девственную, полноспелую, с редкими вклиниями берёз, осин, дикой яблони и груши. Дубрава раскинулась по склонам распадка, расходящегося в конце вилкой.

От дер. Оклино дорога в дубраву идёт все время постепенно повышаясь, не наезженная, еле приметная, теряющаяся в травяном покрове. Распадок сухой. Тысячи всякой пернатой твари — соловьев, щеглов, синиц, диких голубей… На склонах — пышный зелёных ковёр трав и цветников. И если бы мы совершали туристский поход, нам не выбрать бы более живописного места. И я от всей души выражал признательность Партии и Правительству, предоставившим мне возможность защищать Родину и попутно знакомиться с землёй Советской.

Мне известно, что аптеки всех госпиталей и воинских подразделений хорошо укомплектованы и «Летучка» полным ходом будет работать только тогда, когда наша армия вступит в бой. У нас передышка. Поэтому решил заняться благоустройством территории. Очень важно, когда люди заняты какой-либо производительной работой.

Все три палатки расположены на склоне, под сенью дубов великанов. Палатки специализированы. Моя — самая нижняя. Со спиртом, наркотикой, медикаментозой. Палатки приведены в боевую готовность. В любую минуту мы можем развернуть работу «Летучки» на полный ход. А пока что употребим с пользой для дела своё свободное время.

Прежде всего прорубили в склоне земляную лестницу в 12 ступенек. По четырем углам лестницы, вверху и внизу, поставили по трофейному железному бочонку, а на каждый бочонокположили железный обод от автомашины. Заполнили обод землей и наши «парковые вазы» готовы. Полевые цветы украсили вазы. По сторонам лестницы насадили также много цветов, полевых и дубравных. А на углу около палатки посадили крупный экземпляр папоротника, изображающего «пальму». Вид в общем получился замечательный. Очень хороший сюжет для художника.

Когда начсанарм, инспектируя состояние лечебных учреждений, зашёл к нам, он воскликнул:

– Да у вас тут Крым! Молодцы, что не унываете. Так и надо. Вот только фонтана я у вас не вижу…
– Есть, товарищ полковник, сделать фонтан.

В дальнейшем, шутки ради и используя передышку, мы устроили «фонтан»: замаскировали в кроне дуба эсмарховскую кружку, провели резиновую трубку и вставили клистирный наконечник. И «фонтан» готов, точнее — фонтанчик.

В пространстве между палатками. На склоне с красивым обзором на противоположный склон дубравы, устроили «беседку» — стол и с трех сторон скамьи, место для приема пищи и отдыха товарищей, приезжающих за имуществом. Всё оборудование беседки сделано без единого гвоздя, из осинника-кругляка или расщепленного на планки. Основанием для стола и ножек скамей служат рогульки осинника, врытые в землю. На рогульки положены перекладинки, а на перекладинки — планки осинника. Работами по сооружению беседки руководил мастер топора, замечательный человек — санитар Куликов[126], уралец.

Наша беседка так привлекательна, что она редко когда пустует. Врачи, сёстры, санитары — наши постоянные посетители в свободное время.

Чудесна и прекрасна наша роща-дубрава, с её неумолкаемым гомоном птиц, с её задумчивыми дубами-великанами. Густолиственные кроны их почти не пропускают света.

И всё бы расчудесно, хорошо.Но всё оживлённее воздух, всё чаще небесные просторы бороздят воздушные пираты, всё слышнее гул моторов — верные предвестники близящейся битвы. Всё чаще завязываются в воздухе смертельные схватки.

22-го мая 1943 г. гитлеровские захватчики совершили очередной налёт на Курск. Большая, в две-три сотни группа бомбардировщиков под прикрытием массы истребителей обрушила на Курск тонны металла. Но гитлеровцы встретили должный отпор. В воздушных боях мы потеряли 10 самолетов, а захватчики поплатились 56-ю самолетами, сбитыми в воздушном бою. Этот счет уничтоженных в воздушных боях вражеских самолётов , наши зенитчики увеличили еще на 9 единиц.

В воздухе мы имеем явное преимущество, но пока еще не в количественном, а что много существеннее — в качественном отношении. Наши лётчики проявляют большую изобретательность и маневренность в бою, отвагу и мужество.

О боевом мастерстве наших летчиков и качестве воздушных машин говорит тот факт, что несмотря на то, что воздушная обстановка в Курской битве характеризовалась некоторым численным превосходством гитлеровских бомбардировщиков, мы стали хозяевами воздушных просторов именно за счет мастерства советских летчиков. А также за счет высоких боевых качеств нашей истребительной авиации.

Во всяком случае, плачевные для захватчиков результаты происходящих воздушных боев, с которыми гитлеровцы, видимо, связывают большие надежды, являются как бы хорошим «предисловием» к предстоящей наземной битве и для нас весьма обнадёживающими.

Видя и чувствуя приближающийся грандиозных масштабов бой, мы, учитывая опыт предыдущих боевых операций, ежедневно проверяем нашу боеготовность, сортируем и располагаем имущество так, чтобы под рукой иметь самое необходимое, ходовое в боевых операциях. Что можно из порошков

— развешиваем, чтобы не задерживать товарищей с передовой. Готовим концентрированные растворы. Наварили противошоковой жидкости. Заготовили упаковку для ампул с камфарным маслом, морфием, пантопоном. Наделали всевозможной бумажной тары — мешочков, конвалюток. Для мыло — нафта приспособили ведро, как мензурку.

У нас было горячее желание повторить опыт приготовления спиртного гематогена, как прекрасно действующего средства для тяжело раненых. Но для приготовления гематогена нужна кровь рогатого скота, а мы не нашли в ближайшей округе боен.

Становится всё более очевидным, что гитлеровцы намереваются захватить нашу армию в мешок и уничтожить её. Для этого гитлеровцам необходимо соединить занимаемые ими опорные пункты: Орёл — на севере и Харьков — на юге. Этот мешок имеет в глубину около ста километров и по фронту около двухсот, и известен под названием «Курской дуги».

Нашему командованию известны,конечно, планы захватчиков. Однако, несмотря на ряд преимуществ для нас, мы не готовимся в наступление. А собираем мощный кулак для нанесения противнику сокрушающего удара.

На старом Орловском шляхе

5-е июня 1943 года. Сегодня ходил в санитарный отдел нашей 2-й Танковой армии. В дер. Дёрлово, километров за семь от дубравы. Дорога идёт полем и выходит на старый Орловский шлях. Шлях идёт преимущественно по гребню возвышенности. Горизонт уходит в такую даль, что теряет очертания. Просторы необъятные. Ни лесов — видны лишь отдельные небольшие рощицы, выступающие вихрастыми верхушками дерёв из балок. Ни рек, ни деревень. Лишь кое-где поднимаются на косогоры отдельны видимые избенки. Поля безлюдные. Только по шляху и дороге на Золотухино мелькают отдельные экипажи, машины, совершенно не дающие представления о том, что в 30-40 километрах фронт.
Когда спускался в балку, в которой раскинулась километра на два в длину деревенька Дёрлово и стали показываться хаты, создалось такое впечатление. Будто всё это не настоящее, а нарисованное, что это покинутые сцены-декорации. Так безжизненно выглядит деревня. Ни у хаты, ни на огороде, ни в саду — ни единой души. Однако деревня не вымерла и не выселилась. Но людей мало, жизни мало. Старухи, старики, дети. Взрослые на дорожных и окопных работах.

Когда был на шляху, со станции Золотухино донесся свисток паровоза. Как взволновал и пробудил он много-много уснувших или дремавших дум и мыслей. Москва, около 20-ти лет назад, вот такой же свисток, давно не слышанный при возвращении из Якутска. Родные, дом…

Пусто в полях. Встретил только одного земледельца. Он в каких-то широченных портках, в куртке парусиновой и в шляпе, как у пастушка, лениво ходил за лошадью, таскавшей каток. Прикатывались молодые всходы овса.

Пустынно и тихо в поле. Перемирие? Враг отступил? Нет, это должно быть затишье перед бурей, перед новой большой схваткой.

Удивительно, как быстро дичает пахотное поле. Два года пустовала земля и не узнать уже, что здесь была когда-то пашня — буйные густые заросли полыни, белоголовника, пырея.

Очарованье
… Чудесный старый Орловский шлях! Волею Екатерины[127] широкой пятидесятиметровой полосой тянется шлях по бескрайней степи, причудливо извиваясь по ней, то круто сбрасываясь в овраг, то стремительно взмывает вверх, стрелой выструниваясь к далекому горизонту.

Глубокий старик-шлях. Он весь в морщинах-колеях. Колеи посередине. Колеи по сторонам. Люди изрезали старый шлях колесами коваными железом в поисках: где лежит путь-дороженька полегче, поспособнее, покороче — к счастливому житью-бытью.

Великолепен в своем особом величии старый Орловский шлях! Пусть он даже в глубоких морщинах, в ухабах. В избоинах. Старый шлях открывает перед русским человеком широкую перспективу. Он волнует и зовет. Окрыляет мечту птицей-голубем. Зовет к широкой-широкой, просторнойжизни, с её далекими манящими горизонтами, за которыми и есть земля обетованная. Москва-матушка…

Идет старым Орловским шляхом человек, кто бы он ни был, стар или млад, и как бы он ни был настроен: горя ли полон мешок подорожный его за плечами, радость ли какая невзначай посетила его хижину, — всё равно. Ширь и простор тракта пробудят у него дремавшую где-то в глубине сердца надежду на светлое будущее, на полную радостей вольготную жизнь. Подымается настроение. пробуждаются надежды. Им обнадёживающе вторит либо жаворонок в солнечном небе, либо посвист скворчихи, либо страстные трели соловья из дубовой вековой рощи в соседнем распадке…

Ликует природа, пестрит разноцветными красочными узорами на большущих зеленых коврах — самолётах лужаек и рождается песнь, быть может грустная, но со слезами радости на глазах и неугасимой тёплой надеждой в сердце…

Если жаркий день и зной палит — вон там, за горой, бежит-вьется речушка быстрая, с водой и воздухом медовым прохладным, с тенистой чащей ракитника и красноствольной вербы по берегам. Если же дождь или снежный метельный буран одолевает и слепит глаза, валит с ног, занимает дыханье, — где-то там впереди деревенька, в которой живут простые русские люди. В хате у них тепло и уютно. В душе — простота и радушие: приют дадут, обогреют, попотчуют «чем Бог послал».

А по сторонам старого Орловского шляха — дикие грушеньки, да яблоньки, черемуха благовонная, вишеньки в весеннем свадебном наряде. И любо человеку, идущему или едущему просторным широким орловским шляхом. Любо смотреть на эти пышные расцветы и вдыхать сладкие ароматы благоуханных полевых цветов, слушать немолчное жужжанье медоносных пчелок-старателей…

Открытие бани

26-е июня 1943 г. Этот день отмечен у нас большим событием — открыли чудесную лагерную баню. Устроили её, используя местные условия.

На лесистом склоне балки сделали порядочную выемку с таким расчетом, чтобы земляной пол бани получился горизонтальный, а задняя часть выемки — представляла стену. Переднюю стенку сделали из осинника, расщепленного пополам. Крыша также из половняка с коньком, засыпанным землей, а по земле уложили дёрн.

Потолка не делали, а чтобы было светло в бане, в коньке оставили прорез — «окно», но окна, конечно, не вставили. Раздевалка на открытом воздухе: по сторонам бани поставили скамьи из половняка того же осинника, а повыше — устроили перекладинку с вбитыми в неё гвоздями — вешалку. Земляной пол для удобства выстлали кирпичом из разбомбленных зданий, а поверх кирпича положили решетки опять-таки из осинника. Устроили сток для воды. Оборудовали душ.

Для получения горячей воды сложили на косогоре, повыше бани, печку, от которой по трубам поступает в бак бани горячая вода. От бака в свою очередь идут две трубки с дырками. Достаточно отвести трубку в сторону и душ действует.

Я сегодня чудесно вымылся в нашей бане горячей водой. Почти полтора месяца я не мылся горячей водой. Поэтому естественно удовольствие моё было полным. Но этим дело не ограничилось.

Я поднялся, вымывшись в бане, несколько выше её, в безлюдное место и здесь на мягкой траве, вдыхая аромат полевых цветов, принял солнечную ванную О таком наслаждении я не мог мечтать.

Как же хорошо, оказывается, можно жить, если не опускать рук, не хныкать, а организованно подчинять своей воле обстоятельства. Наша баня — это изобретение нашего коллектива.

Некоторые товарищи даже веничками обзавелись. К сожалению, из-за отсутствия в нашей дубраве березы, веники делаемиз ивняка. Но разве может ивняк сравняться с гибким хлестким веничком из березы?

Возвратившись из бани, я предался еще одному удовольствию — покачался в «гамаке»…

Откуда же на фронте взялся гамак?

«Гамак» — тоже изобретение. Очень просто он устроен. Взяли старые носилки, подвесили их на верёвках между деревьями и получили чудное творение. Лежи в гамаке да покачивайся в свободную минуту, да слушай птичьи неугомонные хоры, да любуйся чудесной узорчатой кроной дуба, в сравнении с которой узор прославленных елецких кружевниц кажется бедным.

Пожалуй, лёжа в гамаке, я впервые в жизни по-настоящему увидел и понял всё великолепие нашего простого летнего дуба…

Горе горькое, горемышное

… 8-е июня 1943 года. Соловьиная дубрава близ деревни Оклино, на курской земле.

Поднялся в гору и пошёл заброшенной полевой дорогой. Она идёт увалами, то подымаясь, то опускаясь мягкими подъемами и спусками. Тихо, облачно, тепло. Кое-где по небу, точно на декорации, висят кучевые облака. На далеком горизонте в сторону Курска то виднеются будто картонные, не взаправдашние деревеньки, иногда выступает только один край её, то маячит вихрастая роща зелени, то стелются изумрудные поля, то желтоватые лужайки, то где-нибудь на увал подымется и пропадёт за увалом дорога, то вдруг где-нибудь покажутся столбы телеграфа и убегут куда-то под увал, то на горизонте, на самом гребне горы покажется откуда-то машина,Бежит, пылит и также неожиданно, как и появилась, исчезнет либо на повороте, либо под уклоном.

Как здесь просторно. Воздух, горизонт и простор. И сейчас здесь тишина. Ни гула мотора, ни уханья от взрывов авиабомб, ни выстрела. Ем крика птицы. Леса будто необитаемые.И если б кто на парашюте спустился с луны или какой-либо планеты и ему сказали, что он на фронте, что идёт кровопролитнейшая и жесточайшая во всей истории человечества война, он не поверил бы. В самом деле, война в этот чудесный, теплый ласковый вечер сказывается именно только в тишине, в пустынности деревенских улиц, в том, что не слышно в деревне ни песен, пусть даже заунывных, ни лая сторожевых собак, ни тарахтенья трактора…

Но вот на лужайке пасутся коровы, голов шесть. Тут же и грачи, жаворонок взвился с песней в поднебесье, отлетел метров на триста в сторону и камнем упал в рожь, мягко спланировав.

Стою в раздумье, глядя на коров, на людей, пасших их. Бородатый старик. Парнишка. Одна женщина, видно очень бедная, старая. Она привлекла мое внимание. На ней старая рогожная юбка, очень давно не видавшее мыло. Не менее старая и грязная и темная кофта распашонка. На ногах рваные потоптанные веревочные чунки. На голове платок, по особому покрытый. Он спускается на лицо, и лицо уходит в платок. Я видел прежде, еще в детстве, так покрывались платком женщины в большом горе, когда потеряет самого дорогого человека, кормильца.Платок щитком закрывает лицо этой женщины, она сама, как бы не будучи в силах смотреть открытыми полными глазами на окружающее, оставляет лишь небольшую гляделку из-под платка.

Женщина тихо бредётпо лугу, с трудом переставляя тяжелые ноги, и когда она оказалась совсем недалеко от меня, до меня вдруг донеслись звуки тихого стенания. Это стенание было так жутко тяжело, что я хотел, чтобы мой слух обманул меня, что мне послышалось, что я обманулся. Но, увы, это было не так. стон-жалоба повторилась, ещё и ещё. Я стал различать уже какое-то причитание. Женщина голосила.

Она подошла на край лужайки и там, где начиналась рожь, комочком повалилась на землю, продолжая голосить и темном, морщинистым, в бороздках сморщенным лицом. Глубоко ушедшими в впадины глазами грустно-грустно посмотрела на меня, волнующим хватающим за сердце взглядом. Невозможно забыть этот взгляд. Трудно представить себе другое лицо, в котором могло бы отразиться еще больше горя и слёз. Оно выражало последнюю крайнюю ступень горя, на пределе. Больше горя не вынести даже человеку, этому самому выносливому материалу в мире…

Корова опустилась а землю подле хозяйки и в полудремоте пережёвывала свою жвачку. Женщина собрала вокруг сухой коровий навоз и хворост, сложила в кучку и от подожженного костра тонкой струйкой потянулся дымок. Женщина села, прислонилась к корове спиной, ласково погладила свою спутницу по голове, достала из-за пазухи кусок ржаного хлеба, посолила его и стала закусывать. Я подошёл ближе с приветом:

– Здравствуйте, мамаша. Хлеб да соль.
– И тебе здравствовать, мил-человек, за твой ласковый привет, — ответила женщина, обращая ко мне морщинистое загорелое лицо с выцветшими впалыми грустными глазами. Садись, рассказывай нам с бурёнушкой, долго ли ещё бездомными шатунами ходить нам? Ты военный, тебе должно быть виднее… Садись, мил-человек. Сказывай…

Я охотно сел, теперь уже с жадностью вслушиваясь в мелодичную простонародную речь.

– Ну вот так. Посиди с нами, горемычными. Может хорошими вестями и сердце хоть чуть согреешь. Оно будто помятое от горя…

Издали донесся сначала гул моторов, а потом и уханье взрывов. Видимо она Орловском старом шляху захватчики бомбили наши обозы.

Женщина встревоженно оглянулась и остановила на мне взволнованный вопросительный взгляд:

– А ты почему не воюешь? Уж не дезертир ли ты, случаем? — спросила и отодвинулась немного в сторону. Нет? Значит, ты аптекарь? Вот и хорошо. А звать-величать как тебя? Егор Иванович? Ну, будем знакомы. А я мил-человек, понырская, из-под Понырей[128]. По имени Авдотья, а отец-батюшка тожеИваном прозывался.

– Значит, Дуняшей звали?
Евдокия Ивановна[129] вздрогнула. Надолго остановила на мне свой взгляд и укоризненно спросила:

– К чему ты говоришь так, Егор Иванович? Ты сердце бередишь мне… Так Ванюша меня звал и звал даже Дунюшкой. Мой суженый Ванюша, где-то ты? Нет, его нет уже в живых. Получила известие — безвестно пропал. Он тоже с Гитлером воевал. А я вот горе мыкаю. И детишки у меня были, мил-человек. мальчик Коленька и дочка Лялечка. Сказать тебе не могу, какая дочка была… Шустрая, игрунья, улыбчивая. Хоть какое тяжелое горе бывалоча, а глянешь на не, красавицу, на её глазки, как росинки алмазные, улыбнётся светлой своей улыбочкой и всё горе, как рукой сняло. А Колька сурьёзный был, строгий, весь в отца.

Да, видишь, как вышло. Ушла с бурёнкой на луг, попасти её. А в это время налетели фрицы и давай швырять бомбы в наше село. Бомбы рвутся, над селом дым стоит, горим. Побежала я и глянула, ноги подкосились. Мать честная, Богородица, что это? Изба моя разбита. Обвалилась. Под развалинами собрала косточки своих детушек, да на погосте и похоронила в одном гробу, без погребения… Видишь, говорю, а душа-то плачет, а слёз нет, потому сердце всё высохло от горя…
– Что было, то прошло, как говорят. И прошлого не вернуть. А слово в утешение тебе могу сказать, Евдокия Ивановна. На нашем фронте дело уже решено. Побоище танков, самолётов, людей было страшное. Победа наша. Теперь мы гоним гитлеровцев прочь. Не позднее осени Орёл будет наш. Еще немного потерпеть тебе.
– А это правда? — оживляясь спросил Е.И. и вся повернулась ко мне.. Золотой ты мой, вот радость. Бурёнушка-кормилица, слышишь? Осенью в родное село вернёмся, а там что Бог даст. Общество вызволит…

Е.И. гладила корову. Долго молчала. Быстро повернулась ко мне и заговорила с волнением, страстно и глаза всё больше оживлялись, загорелись искорками.
– Утешил ты меня, Егор Иваныч… Ты в Понырях-то бывал? Нет? Говоришь, только яблоки на вокзале проездом покупал. Нет, Егор Иваныч, ты по весне приезжай к нам, когда яблони в цвету, как невесты-молодки под венцом стоят, друг к дружке прижимаются. Других таких садовых сёл на свете нет. Сады, как в пене. Цветут яблони, вишня. Дух ароматный, сердце будто пьянеет, от радости вот-вот выскочит… Эх, Мать, Пресвятая Богородица, что-то ты нам оставила от садов наших? Чтож Ты не помогла нам? Почему отвернулась? Зачем допустила лишить нас родного гнезда, детушек?

…По лугам и полям, то Орловщины, то Курской земли кочует Евдокия Ивановна, лишённая оседлости со своей буренушкой-кормилицей. Из деревни в деревню, где день, где ночь. Меняет молоко на хлеб да картошку. Но она жива любовью, верой-мечтой в Родину, которая её умственному взору представляется в виде своей деревни, в пышном яблоневом цвету, в виде усадьбы, погоста, общественников.

Проникновенно отметил такую любовь Пушкин:

«…Двачувствадивноблизкинам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам».

Мы тепло простились с Евдокией Ивановной. Договорились назавтра тут же снова встретиться, и чтобы я принес кружку, чтобы Евдокия Ивановна могла угостить меня молоком от бурёнушки.

Однако новая передислокация расстроила наши планы. Я больше уже не видел Евдокии Ивановны.

Воздушный бой над Курском

2-е июля 1942 года, деревня Оклино, дубрава.

Неслыханно сильный гул многих сотен моторов прервал предутренний сладкий сон. Жуткое пробуждение. Гул моторов сотрясает воздух. От взрывов бомб сотрясается земля. Полотняные стенки палатки вздрагивают и колышутся как от сильного ветра, несмотря на то. что палатка состоит в пади, в дубраве. В воздухе слышатся массовые хлопки от рвущихся зенитных снарядов. Гудит, трясётся, ухает впереди, позади, по бокам, немного подале, над самой головой.

Податься в сторону, выйти из-под этого гула нет, кажется, никакой физической возможности. Замолкли трели соловьиные. Не кукует кукушка. Не воркует дикий голубь около голубки. Не щебечут щеглы. Не свистят скворцы. Не стрекочут цикады. В пади всё замерло.

Всунул босые ноги в сапоги и в одном белье, накинув шинелку, поднимаюсь в гору. Солнышко едва поднялось над горизонтом. Утро ласковое, приветливое. Поля, холмы, долины, — всё залито солнцем. Сине-голубое небо безоблачно. Листва осин, дубов, диких груш свежая, пахучая. Под ногами расстилается зеленый, пёстрый от множества цветов ковёр. Природа пышно разрядилась в праздничный наряд, ликует в лучах солнышка, а в высоте и всюду по сторонам несется неугомонный гул вражеских моторов. Над головой они совершенно не видны и только по гулу определяю присутствие вражеских самолётов. Но в стороне, когда солнышко позади меня, в небе перед собой я сейчас отчетливо вижу стаи фашистов. Глаз уже нащупал один самолёт, другой, третий, ещё и ещё, десять, пятнадцать, семнадцать… За этой стаей плывёт вторая, третья, без конца. Хищные технические птицы с хищными распростертыми в воздухе крыльями, плывути плывут в поднебесье, гулом вселяя тревогу в сердце и жажду мести: вот так и мы полетаем над Берлином…

Над Курском на широком фронте воздушного простора масса тёмных точек от взрывов зенитных снарядов. Ими испещрен весь небесный горизонт. Он стал рябым. А точек всё больше и больше. И слышится своеобразное уханье взрывов многочисленных бомб.

Направо — особенно интенсивный огонь зениток и я вижу, как среди пятен от взрывов зенитных снарядов одна точка заметно увеличивается в своём размере, потом скрывается и стремительно летит вниз отвесно, оставляя за собой длинный лохматых хвост из дыма и огня. Сбит вражеский самолёт. Он камнем летит вниз. Но успел ли лётчик выброситься? Раскрылся ли парашют? Этого не видно в гуще дымных точек.

Над Курском стелется огромное облакодыма. Оно ширится. Поднимается вверх и здесь останавливается, будто упершись ровной линией в воздушный поток.

Позади, за нашим лесов, в орловском направлен, завязался, видимо, жестокий воздушный бой. Строчат пулеметы. Бьют зенитки. Моторы виражирующих самолётов не просто нудят, а стонут, точно раненые гигантские птицы. Этот стон переходит в размеренный гул. Но не успел замолкнуть один стон, как его сменяет другой, третий, четвёртый. Гудит и стонет, стонет и гудит простор небесный…

В этом воздушном бою около деревни Дерлово сбиты два наших ястребка. Из одного ястребка, уже объятого пламенем, летчик выбросился с парашютом, но парашют, простреленный, не раскрылся и летчик упал на землю, сломавши себе обе руки. Сбито еще три самолета, но они упали далеко и не известно, вражеские или наши.

Весь день воздух неспокоен. В полдень я вышел на свою любимую дорогу — аллею в ржище. За горой, за горизонтом, почти прямо передо мной, беззвучно из-за дальности расстояния, поднялась вдруг над горизонтом темно-серо-синяя лохматая шапка дыма.

По ту сторону долины на склоне у нас создается узел обороны в виде системы земляных укреплений. Эти укрепления созданы руками многих десятков женщин, теперь еще мелькающих на причудливо извивающейся зигзагообразной линии окопов своими белыми платками и цветными платьями. Этот укрепленный район базируется на две лесные балки.

А вечером в Оклинке шло кино. Около девяти часов мы отправились в деревню. Но едва мы вошли в деревню, как наше внимание привлёк гул трехмоторного фашистского бомбардировщика. Он летит совсем низко, на высоте 300-400 метров. Ему в хвост лениво летят трассирующие пули светло-зеленого цвета. Она почти повисла на хвосте самолета. Самолет продолжает тягуче медленно свой путь и мне кажется, что он поврежден, не может подняться, еле летит и высматривает, где лучше опуститься. Скоро самолёт исчез из поля нашего зрения в вечерней мгле.

Картина демонстрируется на гумне, позади хаты. Экран звучит чудесной мелодией гавайской гитары и под звуки этой музыки наши врачи, сестры, начсостав танцуют[130](какая сила духа! Курская битва и танцы! — В.Л.) на лужайке.И тут же, в белых платочках, тоже в кружке, пляшут девушки, работающие на оборонных рубежах, с обычными здесь припевами-присказками очередной плясуньи, сочиненные самими девушками.

Но едва началась демонстрация картины, едва показались на экране первые фигуры, как в тарахтенье электрического движка вплёлся незаметно тихий, но настойчивый гул извне, откуда-то издали. Гул насторожил людей. Он не заглухал, а все усиливался, приближался, заглушая двигатель, вселяя в людях тревогу.

Друг за дружкой отходят в сторону от кронистых ив люди и зорко всматриваются в ту сторону, откуда несется гул теперь уже ясно многочисленных моторов. Наконец гул заглушил движок. Народ пришел в большое волнение. Кто спрятался в ригу. Кто устремился вдоль улицы деревеньки. Однако многие остались у картины.

Я возвращался в двумя девушками: Галиной и Паней, аптеки ЭП 164. Мы идём полем и видим, как над горизонтом, в Курском направлении, висят десятки ракет, ярких, зловещих.

Вечерний воздух и всё кругом насыщено такой тревогой, что спать не хочется. Мы с Галиной поднялись от своего лагеря в гору и вышли в открытое поле. Совершенно стемнело и в этой темноте отчетливо видно, как ярко вспыхивают в воздухе и меркнут взрывы зенитных снарядов, как зарницами пожарищ вспыхивают на горизонте брызги света от рвущихся авиабомб.

Горизонт по-военному неспокоен. Совершается адская драма. И мягкими светлыми линиями бороздят в беспокойстве небо прожекторы, то пытливо обшаривая своими лучами небо, то перекрещивая своим лучи с многочисленными бегающими по небу линиями, то зорко всматриваясь в одну точку. И жуткая, и одновременно величественная картина, во всяком случае свидетельствующая о всепобеждающем гении человека. Что бы было, если бы этот гений был целиком обращён на служение счастью человечества?!

А воздух всё гудит. Гудит сама ночная темнота. Часа два продолжается этот гул, то ослабевая, то нарастая с новой силой.

Вызвездило. Небо покрылось яркими звездочками. Доносятся звуки музыки и даже разговора из Оклинки с экрана. Слышится неуверенная трель соловья.

Бурный напряженный день кончился. Но надо отметить один факт. Днем с аэропланов фашисты сбрасывали листовки. Одна пачка листовок, не раскрывшись, упала в нашем расположении. Из листовки мы узнали о новом, чрезвычайном предательстве. Образовался «Русский национальный комитет по борьбе с большевизмом». Комитет возглавил предатель Власов, бывший генерал-лейтенант. Ведутся подкопы под Советскую власть, а за всё будет расплачиваться народ своей жизнью, своей кровью, своим счастьем, своим ирным трудом. Изменники готовят своей родине новые тяжелые испытания, которые конечно будут преодолены.

Что было в Курске

Сегодня 3-е июля (1943 года). Возвратились санитар нашего склада Тереза[131] и фармацевт Недбай. Они ездили на армейский склад и в Курск за медико-санитарным имуществом. Они были очевидцами того, что творилось в Курске вчера, 2-го июля 1943 года.

Ещё до бомбёжки фашисты разбросали листовки, убеждавшие красноармейцев сдаваться в плен, что Курск будет подвергнут ожесточенной бомбардировке в течние75-ти часов, в результате чего от Курска должны остаться одни развалины.

Бомбежка города началась с восходом солнца. В ночь на 2-е июля Тереза ночевал на машине под Курском. Он был очевидцем того, как завязался между фашистами и нашими лётчиками ожесточённый воздушный бой.

Залп зенитной артиллерии по одному скоплению вражеских самолётов дал хороший результат. Один вражеский самолёт камнем свалился на землю, объятый пламенем. Лётчик спасся на парашюте и был взят в плен. Свалились на землю ещё 9 вражеских самолётов. Не обошлось без жертв и с нашей стороны.

Когда Тереза приехал в город, ему предложили отвезти раненых на вокзал. В машину погрузили трех лежачих раненых. Во время некоторого затишья двинулись в дорогу. А когда подъехали к вокзалу, началась новая бомбёжка. На вокзал и без того сильно разрушенный и на прилегающую улицу налетело около 80-ти самолётов. Сосчитать их не было возможности. От вражеских самолётов потемнело небо. Началась ожесточенная бомбёжка еще раз. Пришлось Терезе прятаться в бомбоубежище. Одного раненого, которого привёз Тереза, не успели занести и он был убит на носилках, на пороге в убежище.

Тереза — человек бывалый. Он был на передовой, рядовым. Дважды ранен. Носит два осколка в лёгких. Видывал виды всякие. И 12-го июня, во время бомбёжки в Фатеже нашего склада он вёл себя, как бесстрашный герой. Стоял у склада и упал, сбитый с ног воздушной волной упавшей в трёх метрах, но не разорвавшейся бомбы. И он говорит мне:
– Всякие ужасы на фронте пережил. Видывал бомбёжки, но такого ада я ещё не видал.

Первоначально он пытался сосчитать количество сбрасываемых бомб. Первые 3-4 бомбы ещё можно было учесть, но потом бомбы сыпались градом, рвались по 10-15, а может быть и больше, одновременно. От подсчета бомб пришлось отказаться.

Каменные дома рушились. Деревянные загорались. Когда окончилась бомбёжка и Тереза вышел на улицу, ему представилась потрясающая по ужасу картина.

Пылают деревянные строения. От дыма, копоти и земляной пыли сумеречно. Улица опутана проволокой порванных бомбёжкой проводов. Раздаются стоны и мольбы о помощи раненых. Тут же лежат изуродованные трупы, часто растерзанных на куски людей. По улице валяются оторванные руки, ноги, клочья одежды. Снесенные прочь черепа, рваные животы, туловища без ног и головы. Кровь течет ручейками. Убитые женщины, дети. Тут же стоят две женщины с обезумевшими от ужаса глазами. Они лишились рассудка. Кто-то бродил среди раненых и убитых, отыскивая близкого человека. Дети, уцелевшие от бомбёжки, звали матерей. Матери в безумном горе звали детей, с содроганием осматривая встречающиеся детские трупики. Ужас и безумие царили на улице. Кто ответит за эти невинные жертвы и кому польза от них?!

К моменту начала бомбёжки на железно-дорожных путях стояли 4 эшелона. Один успели оттянуть. Одна или две бомбы попали ему в хвост, не причинив особого поражения. Но три эшелона оставались под бомбёжкой на путях. На них было сброшено такое количество бомб с низко пикировавших самолётов, что от эшелонов остались одни обломки, смешанные с землей. Один эшелон был с продовольствием, второй с техникой. Третий — санитарный поезд с ранеными. От этого эшелона на путях остались только скрюченные в пламени металлические части и обуглившиеся кости.

В самом городе и его пригородах, по всем путям и дорога тянулись вереницы перепуганных насмерть матерей с одним. А иногда с двумя детьми на руках. Сами плачущие от ужаса и плачущие дети. Кто с пожитками в руках, кто с тележкой, нагруженной вещами.

Беженцы ловили шофёров, машины, и не спрашивая, куда они едут, предлагали деньги, серебряные и золотые вещи, ценные предметы, умоляя взять с собой, вывезти из города — ужаса куда-нибудь: на запад, на восток, — всё равно, лишь бы выехать из города.

За многодетными матерями тянулись дети. Ребята постарше несли меньших. И слёзы, и причитанья, и проклятья, и ругань, — всё смешалось в одно непередаваемое горе, какого не знает история человечества и которое нельзя оставить безнаказанным…

И долго, долго над вокзальной частью Курска висела огромная чёрная мохнатая туча дыма, копоти, а на улице пахло горелым мясом.

… Сегодняна редкость тихо в воздухе. Ни гула моторов, ни хлопков от разрывов зенитных снарядов, ни уханья от взрывающихся авиабомб. Воздух отдыхает. Отдыхают люди. А обещанная Гитлером 75-часовая бомбёжка Курска, видимо, сорвана нашей авиацией и зенитной артиллерией.

Тихо, тихо в палатке. Летают заблудившиеся метляки. Потрескивают дровишки в печурке, а с улицы доносится трель соловьиная и лишь изредка человеческий голос, чаще всего окрик-вопрос часового:
– Кто идёт?

… Ещё один товарищ вернулся из Курска, наш квартирмейстер Михаил Николаевич Ченыкаев. Он ездил туда на второй день. Его рассказ дополняет картину чудовищных разрушений от налёта 2-го июля 1943 года. Ченыкаев видел огромные воронки от взрывов 500-килограмовых бомб. Он измерил их диаметр и глубину. Показатели красноречивы. Диаметр 15 метров. Глубина 8 метров. Сила воздушных волн была так велика, что деревянные дома либо раскатывало по бревнышкам, либо опрокидывало почти вверх дном.

Фармацевт наш, Петр Федорович Недбай после бомбежки не слышал около двух часов, будучи оглушен взрывами бомб. Многие временно потеряли слух.

По сообщению нашей армейской газеты «Ленинское знамя» от 5-го июля 1943 года № 126 в воздушном налёте на Курск 2-го июля участвовало до 500 самолетов, сделавших пять заходов. В воздушных боях сбито нашими летчиками 114 вражеских самолетов и зенитчики-артиллеристы сбили 48 самолетов. Взято в плен 62 вражеских летчика. Остальные либо убиты, либо сгорели. Дорого обошелся и противнику этот массированный налет на Курск.

Мы потеряли 27 самолетов.

Сведущие люди говорят, что результаты были бы для нас ещё более благоприятными, но нам не хватило снарядов…

Великая битва началась

5 июля 1943 года. В приказе, опубликованном за несколько часов до начала Курской битвы Гитлер заявлял: «Колоссальный удар, который будет сегодня нанесён советским армиям, должен потрясти до самого основания…».

Подготовка к боям гитлеровцами велась с таким расчетом, чтобы на 5-й день с начала наступления Курск был взят и ликвидирована так называемая «Курская дуга» — выступ, которым наши войска вклинивались в расположение противника. Глубина выступа свыше ста километров, по фронту — свыше 200 км. Линия выступа от Малоархангельска южнее Орла, через Гнилец, Севск, Рыльск, Ракитное, Герцовку, Бутово на мелихово, что восточнее Белгорода. С выигрышем Крской битвы Гитлер связывал свои самые жизненные интересы: и военный, и политический престиж, основательно подмоченные Сталинградом, и захват Москвы. Именно поэтому Гитлер поставил на карту всё, что мог.

В Германии была проведена тотальная мобилизация. Вследствие того, что наши союзники медлили с открытием второго фронта, Гитлер смог сосредоточить к середине 1943 года на советском фронте 257 дивизий, тогда как в 1941 году на Советском фронте было всего 170 дивизий.

Фашистские армии к этому времени получили новую грозную боевую технику в виде тяжелых танков «Тигров» типа Т-VI весом каждый по 60 тонн и самоходные орудия типа «Фердинанд» каждое весом 70 тонн, а также новые типы самолетов. Именно на эту новую технику, обладавшую высокими боевыми качествами, Гитлер возлагал свои надежды именно на основе этих надежд им был издан хвастливый приказ в канун Курской битвы. Бесспорный успех «Тигров», «Фердинандов», «Фоке-вульфов» казался ему обеспеченным.

Для осуществления успешного наступления гитлеровцами создавались мощные группы.

Так, по свидетельству французского профессора Ж.Буше[132] в его труде «Бронетанковое оружие в войне», посвященном разбору танковых боев в Великую Отечественную войну, из Орла, занятого тогда захватчиками, на фронте в 40 км.,должна была вести наступление группировка немецких войск под командой маршала фон Клюге (умный по-немецки. – В.Л.), в составе 9 армий с 67-м танковым корпусом, которым командовал генерал Модель, в составе 7 танковых дивизий, 2 моторизованных и 11 пехотных дивизий. Наступление планировалось вести четырьмя эшелонами.

Первый эшелон имел задание прорвать нашу оборону. С этой целью в первый эшелон включались самые крупные боевые единицы: «Тигры», которые сопровождались самоходными орудиями «Фердинанд».

Второй эшелон должен был вступить в бой с советскими танками и артиллерией. Этот эшелон укомплектовывался средними танками типа Т-IV, весом 30 тонн каждая машина.

Третий эшелон состоял из пехоты, усиленной танками и противотанковой артиллерией. В задачу третьего эшелона ставилось отбить возможные атаки Советской Армии и закрепить успехи танков.

Наконец, четвертый эшелон — эшелон резервных танков, который должен будет отразить неожиданную угрозу атак с нашей стороны и предпринять контратаки.

Кроме того, четвертый воздушный флот захватчиков, в составе трех авиационных корпусов должен был поддерживать наступление наземных войск противника.

О величайшей насыщенности наступающей ударной группировки живой силой и боевой техникой говорят такие показатели. Здесь, на фронте протяжением 40 км фашистские захватчики на каждом километре сосредоточили 4500 солдат, 40-50 танков «Тигров» и 70-80 самоходных орудий «Фердинанд»,

Нашему Верховному командованию были хорошо известны планы гитлеровских стратегов. И мы готовились к тяжелым оборонительным боям, трезво учитывая то положение, что ведём один на одинборьбу с главными силами фашистской коалиции, а также и то, что гитлеровцы как смерти боятся затяжного сражения и делают ставку а быстрый прорыв обороны Советской Арии путем нанесения мощных танковых ударов, поддерживаемых массированными ударами с воздуха. Приходилось также считаться и с тем, что Советским войскам предстоит впервые встретиться со значительным количеством новых мощных вражеских танков «Тигров» и самоходных орудий «Фердинанд», опыта борьбы с которыми мы ещё не имели.

Наша 2-я танковая армия входит в состав войск Центрального фронта, которым командовал генерал-армии К.К.Рокоссовский. Для оказания помощи войскам на фронте и в тылу и для руководства всем ходом подготовки Советских войск к отражению наступления врага и переходу их в контрнаступление, в качестве представителя Ставки Верховного Главнокомандующего работал непосредственно в войсках и руководил операцией заместитель Верховного Главнокомандующего Маршал Советского союза Г.К.Жуков вместе с начальником Генерального штаба Маршалом Советского Союза А.М.Василевским.

Чтобы выбить из рук захватчиков один из главных козырей немецкой стратегии — внезапность, сыгравшую такую важную роль на Бельгийском, Польском и других европейских фронтах, Верховное Главнокомандование остановилось на стратегии преднамеренной обороны. В течение трех месяцев мы напряженно готовили эту оборону, способную отразить массированные удары врага.

У нас не было ни 60-тонных «Тигров», ни 70-тонных «Фердинандов». Наш прорывной тяжелый танк КВ весил всего 45 тонн, средний Т-34 — 30 тонн. Кроме того, действовали легкие танки Т-70, весом 10 тонн. Ожидая нападения и зная основные направления ударов противника, мы создали на главных направлениях мощную плотную эшелонированную оборону на несколько десятком километров в глубину. Каждый рубеж нашей обороны представлял широко развитию систему траншей, противотанковых опорных пунктов, прикрытых минными полями и другими заграждениями.

На нашем переднем крае боевые порядки пехоты были обильно насыщены множеством артиллерийских орудий до крупнокалиберных включительно. Притом орудия, как правило, были тщательно замаскированы, благодаря чему имели возможность бить по вражеским танкам и самоходным орудиям прямой наводкой. В то же время крупные артиллерийские группы из глубины обороны должны были обрушить на наступающего врага губительный сосредоточенный огонь.

Кроме того, у нас в районах возможного наступления, на 1 км фронта было заложено до тысяч противотанковых мин и до 1700 мин противопехотных.

Охрану воздуха у нас вела сильная истребительная и штурмовая авиация и мощная зенитная артиллерия.

Наряду с подготовкой боевых средств в наших войсках была очень широко развёрнута массовая партийная и политическая работа по разъяснению военной и политической обстановки и по укреплению морального состояния войск. Политработники, парторги и комсорги, агитаторы вели неустанную работу с разъяснением великой освободительной миссии Советской Армии.

Массовые заявления со стороны солдат и офицеров о желании вступить в Коммунистическую партию или Комсомол говорят о результатах проведенной политической работы в войсках. Коммунисты и комсомольцы становились в ряды правофланговыми, чтобы показывать пример мужества и бесстрашия.

В нашей армии, прошедшей школу воинского мастерства под Сталинградом, было высокое сознание своего патриотического долга, решимость грудью встретить врага и стоять «насмерть».

Огромные преимущества плотно эшелонированной активной обороны Советских войск сказались с первого же дня. Даже при самом незначительном продвижении своем в нашу оборону гитлеровцы встречались с новым рубежом обороны, который они должны были преодолевать, будучи лишены в тоже время свободы маневрирования для своих танковых дивизий.

Наша 2-я танковая армия прикрывала направление на станцию и село Поныри.

Вражеское командование планировало начать наступление в 5 часов 30 минут 5-го июля. Но наше Главнокомандование решило упредить замыслы врага, чтобы внезапностью удара расстроить его планы, внести замешательство в его ряды.

Командование нашего Центрального фронта вскоре после полуночи 5 июля провело мощную контрподготовку. Удар обрушился на гитлеровские войска, сосредоточенные в исходное положение для наступления.

В результате нашего внезапного удара было подавлено 90 батарей противника, разрушено 60 наблюдательных пунктов, взорваны десятки складов с боеприпасами. О потерях немцев говорит, например, такой факт. В 167-м вражеском пехотном полку выбыло из строя около 600 солдат и офицеров. Наше контрнаступление на некоторое время ошеломило противника. Но вот захватчики пришли в себя и великая Курская битва началась. Начался невиданный в истории войн поединок орудий и танков в грандиозных масштабах.

…Залязгали гусеницы тысячей немецких машин — танков, артиллерийских орудий. Пришло в движение около 200 тысяч тонн металла. На наши оборонительные сооружения, на огневые позиции и гнёзда противотанковых орудий немцы обрушили огневой вал артиллерийского обстрела колоссальной мощности. Важнейшие пункты расположения Советских войск одновременно подверглись атаке эскадрильи гитлеровских пикирующих бомбардировщиков.

За огневым вылом артиллерии двигались крупные соединения гитлеровских войск, которые в случае прорыва нашей обороны должны занимать отдельные участки разрезанного на части фронта.

Под тяжестью стальных чудовищ— «Тигров», «Фердинандов», «Пантер» содрогалась земля.

В одном только первом прорывном эшелоне со стороны гитлеровцев двигалась колоссальная масса стали почти в 6 тысяч тонн.

Известно, что у танка типа Т-VI, “Тигров», мотор имеет 680 лошадиных сил. Надо считать, что в общей сложности в первом эшелоне у прорывной группы вражеских наземных войск одновременно работало-ревело не менее 50 тысяч механических лошадиных сил. К этому надо добавить гул моторов пикирующих бомбардировщиков в 2-3 десятка тысяч лошадиных сил.

Взрывы снарядов, авиабомб с той и с другой стороны. Огонь, дым. Пыль земли… Изображение ада в старинных лубочных картинках, издававшихся И.Д.Сытиным[133], в сравнении с картинами Курской битвы кажется уютным, тихим уголком…

Вражеские прорывные эшелоны с нашей стороны были встречены ураганным массированным огнем артиллерии, расставленной с густотой частокола, противотанковых орудий, орудий, вкопанных в землю танков. Мины, гранаты, зажигательная жидкость довершили мощь артиллерии.

В первый день наступления гитлеровцев наша армия четырежды отбрасывала противника, и лишь пятая попытка прорваться вглубь нашей обороны на Ольховатском направлении имела для немцев частичный успех.В центре гитлеровцы продвинулись было на 6-8 км, но застряли здесь перед новым рубежом нашей обороны. Зато на обоих флангах гитлеровцы потерпели полную неудачу.

Впереди наступавших вражеских войск группами по 10-15 машин шли «Тигры» и «Фердинанды». За ними следовали средние танки группами по 50-100 машин, пехота. В боевых порядках танков на бронетранспортерах следовала пехота. Артиллерия своим огнем и группы бомбардировщиков бомбовыми ударами прокладывали путь танкам и пехоте.

Очень плачевным для гитлеровцев оказались результаты первого дня наступления, на которое возлагалось столько надежд Гитлером, и когда противник располагал свежими силами и возможностью осуществить свой план.

Советская артиллерия и бронетанковые подразделения в Курской битве полностью оправдали возлагавшиеся на них надежды только благодаря продуманному плану командования, рассчитанному на изматывание и истощение сил противника в первую очередь, а также на массовый героизм и моральное превосходство советских воинов, оснащенных новой боевой техникой. Эти «козыри» и дают нам возможность бить надменных захватчиков, даже вооруженных «Тиграми», «Пантерами», «Фердинандами».

Только величайший героизм патриотов и самообладание даже в неравном бою, проявленные в Великую Отечественную войну членами партии, комсомольцами-ленинцами, беспартийными большевиками, имена которых порой, а точнее — зачастую остались неизвестными, дали нам возможность в Курской битве потопить в собственной крови захватчиков и остановить страшное нашествие вражеских полчищ. Это массовый героизм, сломить который не может даже превосходящий силой и техникой противник, когда оказывается, что одного этого превосходства в силе и технике недостаточно. В самом деле, вот на одной стороне — два пулемета в руках двух наших патриотов. На другой — танки, батальон пехоты, рота пулемётчиков. Ну, какое же тут — выражаясь словами Г.И.Успенского[134] — равновесие? Диспропорция потрясающая. И тем не менее…

«Ленинское знамя» сообщает о героизме двух комсомольцев.

Два комсомольца-пулемётчика, младший лейтенант Мармышев[135] и сержант Рябов[136] в течение 7-ми часов ведут неравный бой, сеют смерть и раны в ряды захватчиков.

Мармышев и Рябов обороняли небольшой клочок земли. Им приказано держать этот рубеж до последней человеческой возможности И они держат. Батальон немецкой пехоты и рота автоматчиков бросается на двух героев-комсомольцев, чтобы захватить этот небольшой, но важный клочок земли. Впереди пехоты гремят гусеницами вражеские танки., прикрывая пехоту.

Но не дрогнули, не растерялись комсомольцы перед таким грозным нашествием, не потеряли самообладание.

Десяток танков прорываются в тыл героям. Два пулемёта обрушивают свинцовый на наседавших гитлеровцев и отсекают пехоту от танков.

Вражеская пехота залегла. Немцы повели артиллерийский и минометный огонь против двух пулемётчиков. Земля содрогалась. Огненные взрывы глушат и слепят глаза. А Мармышев и Рябов мужественно держатся.

Но вот осколком ранило в голову Мармышева. Рябов поспешил перевязать рану друга. Замолкли оба пулемёта. Вражеская пехота возликовала. Поднявшись во весь рост захватчики двигаются вперед. Однако радость преждевременна. Собирая остаток сил, Мармышев даёт длинную очередь и гитлеровцы, оставляя десятки трупов, вновь залегли. Ранен в грудь Рябов, но он продолжает подавать ленты. Подбит кожух пулемёта. Без охлаждения ствол пулемета накалился. А дальше еще хуже — кончились боеприпасы, а немцы всё ближе.

У героев остается еще 12 гранат и они решают 10 из них израсходовать на гитлеровцев, а остальные две на себя.

Один снаряд разорвался в траншее двух советских пулемётчиков. Убит Мармышев. Рябов получил второе ранение в грудь. Рябова засыпало землей. В траншею заскочили немцы. С остервенением озверелые люди топчут ногами Рябова, а он притворился мёртвым. Когда немцы ушли, Рябов кое-как добрался до своих.

Дорогой ценой заплатили захватчики за смерть Мармышева и раны Рябова. Два советских пулемётчика-комсомольца уничтожили около трехсот гитлеровцев.

Сегодня седьмые сутки вражеского наступления. Курская битва продолжается.

Огромной лавиной наземной и воздушной техники обрушились гитлеровцы на орудийный расчёт молодого батарейца Панова П.Я[137]. и наводчика орудия — Фадеева С.М.[138] Тридцать танков с железными страшилищами «Тиграми» впереди, прикрывая пехоту, идут в наступление, чтобы уничтожить бесстрашный смертоносный орудийный расчет. Пикирующие стервятники обрушивают на батарею бомбы с такой мощью, что земля и дым застилают воздух. Наступающие танки приблизились на выстрел. Пора. Но наводчик Фадеев вышел из строя. Пановзанимает место раненого товарища и метким выстрелом подбивает головную машину — «Тигра». Танк остановился, попятился, хочет развернуться, но Панов вторым снарядом, сохраняя самообладание, попадает в борт и поджигает танк. «Тигр» горит.

Пушка Панова бьёт безостановочно, Вспыхнул второй «Тигр». Но гитлеровцы засекли, видимо, местоположение пушки и на неё обрушились десятки снарядов, а стервятники носились над батареей, засыпая её бомбами.

Не дрогнул панов. С возгласом «За народ! За Родину! За Сталина!» — он посылает в гитлеровский стан снаряд за снарядом.

Кровопролитный неравный бой длился несколько часов и гитлеровцы с «Тиграми» и Фокевульфами вынуждены были отступить перед двумя героями-батарейцами. А 6 «Тигров» и 5 танков остались стоять, догорая с развороченными бортами и башнями, перед батареей. Около двух батальонов вражеской пехоты рассеял и уничтожил орудийный расчет Панова.

Оба друга, Панов и Фадеев, за свой подвиг удостоены звания Героев Советского Союза.

Сегодня 5-е июля, ожила и наша дубрава. Идут машины за машиной. Приезжают товарищи с переднего края за перевязкой и медикаментами. Напряжение боя требует и того и другого в огромных количествах.

Приезжающие товарищи возбуждены до крайности. Это возбуждение передаётся и нам. Товарищам дорога каждая минута. Они помогают нам в выполнении их требований. Они тут же рассказывают нам подробности боёв, о героизме наших воинов.

Приезд товарищей с переднего края необычен. Необычность выражалась прежде всего в том, что машины буквально влетали в нашу дубраву с предельной скоростью. Но больше всего необычность сказывалась в людях.

Вот фармацевт Петя Рыбалкин[139]. Мы его знали всегда за флегматика, медлительного в движениях человека, очень скупого на слова, ещё более скупого на улыбку. А сегодня его не узнать. Едва осадил шофёр с ходу машину, как Петя выскочил из машины и в большом возбуждении быстро направился к нам. Глаза горят от волнующих переживаний. Лицо живое, подвижное, озарённое милой улыбкой.

– Здравствуйте, товарищи, — обратился он с отрывочными фразами ко мне и Галине Калякиной. Наконец-то началось… Большое, важное… Земля дыбом, а мы стоим насмерть. Даже зубы «Тигра» не могут прогрызть нашу оборону.

Это слово «наконец» Петя произнёс неспроста. Бездействие на фронте зачастую переносится очень тягостно людьми, которые не могут найти себе дела и от бездействия впадают иногда в меланхолию. Но вот начался один из величайших поединков артиллерии и танков и оживились люди. Работы так много, она требует такого напряжения, что меланхолию как рукой сняло.

Приезжающие с переднего края вносят небывалое оживление и в нашу среду, в жизнь дубрав. Они встречаются здесь между собой с разных позиций. Разговоры и рассказы самые оживленные, страстные. Битва захватила всех. Взбудоражила все человеческие чувства. И поскольку результаты боев складываются в нашу пользу, радостное возбуждение приносит к нам каждый приезжающий товарищ.

Как правило, легко раненые остаются в бою. Они не хотят покидать товарищей в трудные минуты.

Грозные дни

… 6-е июля 1943 года.Второй день Курской битвы. Битва в разгаре. Она протекает в исключительно быстрых темпах и приняла уже такие размеры, в неё введено столько техники — танков, самолётов, миномётов, орудий, автоматов, винтовок, она так губительно, что героические сталинградцы, видавшие виды, говорят: «Такого не было в Сталинграде» или «Сталинград не знал таких боёв».

Самолеты в небе, будто какая-то встревоженная стая больших птиц, кружатся, бросают бомбы, мины, зажигательные снаряды.Весь горизонт над фронтом порыт черным дымом, поднятой в воздух землей. Боевой техники рвётся так много, что от дыма в 4-5 метрах ничего не видно. Дым стоит сплошной завесой. Горят деревни, бензохранилища, часть суток линия железной дороги Поныри — Курск освещена ракетами, повешенными в воздухе захватчиками. Кровь льется рекой. За сутки боев выбывают из строя целые бригады, дивизии. Велик поток наших раненых. Госпиталей мало. 13-я армия своими лечебными учреждениями не в силах справиться с таким потоком. Вызваны лечебные учреждения нашей 2-й Танковой армии. Наш аптечный склад должен быть всегда в готовности передислоцироваться в новое место. Работы много, как никогда. Шоссейная дорога на Курск ужасно бомбится.

Перед началом наступления, чтобы внести моральное разложение в наши ряды, фашистские самолёты на передовой сбрасывали в огромном количестве листовки за подписью … предателя и изменника Родины б.генерала Власова, «командующего русско-украинской армией борьбы с большевиками». Власов — матёрый троцкист, участник всех троцкистских заговоров. В своё время он вёл предательские переговоры с японцами о продаже им Приморья, а с немецкими — о продаже им Белоруссии и Украины. «Раскаялся», будучи пойман с поличным. Был великодушно прощён Советским правительством, а теперь, в минуту тяжелых испытай, снова предал Родину. Нам стало ясно, что только полным разгромом вражеских полчищ мы можем предотвратить братоубийственную войну и поэтому листовки об измене Власова имеют обратное действие: они вселяют еще большее озлобление и против фашистских захватчиков и против предателей Родины.

В воздухе очень неспокойно. Гул самолётов, бои в воздухе, с пушечными залпами, с пулеметными очередями, с разрывами зенитных снарядов. Точно подстреленные птицы вздрагивают и летят вниз самолёты, в большинстве случаев объятые пламенем. А в воздухе местосамолёта занимает тогда «тюльпанчик» — парашют с подвешенным парашютистом.

Стало известно, что к вечеру 5-го июля на Ольховатском направлении врагу ценой больших жертв удалось вклиниться в нашу оборону на 5-8 километров. Но уже 6-го утром мощным ударом артиллерии и авиации по вклинившимся частям удалось восстановить положение. Фашисты потерпели неудачу. Проявляют нервозность, замешательство. План пятидневного разгрома Советских частей явно проваливается. Всё же настроение у нас настороженное.

Сегодня вечером в расположение нашего аптечного склада прибыл начальник санитарной части нашей армии тов. Розанов. Под строжайшим секретом он приказал мне быть готовым к тому, чтобы в случае наших неудач на фронте, сжечь склад.

Заметно усилилась наша авиация. Но все же у противника еще очень много авиации. Сегодня один из наших двухмоторных бомбардировщиков был подбит. У него выведен из строя один из моторов.

Самолет благополучно приземлился и был оставлен в кустарнике. Немецкий разведчик заметил самолёт и надо думать, решил, что он опустился на аэродром. И скоро над кустарником кружились уже вражеские бомбардировщики. Они изрыли весь кустарник воронками, но наш самолёт остался невредимым. Этот налёт на кустарник с одним самолётом говорит о том, что у врага сильна авиация, несмотря на огромные потери, которые он несёт в курской битве.

Как сильно изменилась наша Красная Армия. Армия 1941 года и Армия 1943 года — это различные армии. В 1941 году наша армия, будучи разбиты на Днепре, на моих глазах, как участника отступления, отступала «наперегонки», не было дисциплины. Была сильна лишь «дисциплина» страха животного за свою жизнь. Не слышно было ни властного голоса командира, не было заметно и безоговорочного послушания рядового. Редко видели свои самолёты.

Теперь не то. Дисциплина, сознание своего долга командиром и сознание хорошо вооруженного бойца, что если он не убьёт, его убьёт враг и это сознание делает простого рядового героем. Он теперь уже ищет спасения не в бегстве, не в жестокой смертельной схватке на жизнь или смерть с врагом, не в каком-то другом месте, а именно здесь, в своём окопе, доте или дзоте. Поэтому и картина резко изменилась в нашу пользу. Техника фашистов, даже самоновейшая, уже перестала быть непобедимой, всесокрушающей силой.

Невольно приходит на память легенда об Антее, который оставался непобедимым, пока соприкасался с землей. При свете подвигов наших героев содержание легенды приобретает новый смысл.

По сообщению армейской газеты «Ленинское знамя», гвардейский экипаж командира танковой роты товарища Лушникова[140] в течение 12-ти часов вёл тяжелый поединок с численно превосходящими силами противника. Гвардейцы подавили 4 пулеметных точки, 4 противотанковых пушки, превратили в щепы 5 мотоциклов противника.

Снаряд вражеской самоходной пушки «Фердинанд» поджег танк Лушникова. Будучи тяжело раненым, Лушников отдает команде приказ: «Выходи!». А сам остался в горящем танке и посылал во вражеский стан снаряд за снарядом. Вместе с Лушниковым в танке оставался тяжело раненый механик-водитель, парторг роты товарищ Гайчев[141]. В этот критический момент Лушников заметил вражескую пушку, ведущую огонь по танку. Лушников и Гайчев принимают героическое решение. Грозный пылающий танк они направили на пушку. В паническом ужасе разбежались гитлеровцы от пушки при виде пылающего танка и валились под пулеметной очередью Лушникова. Раздавлена пушка и Лушников направил свой танк к следующей жертве — штабелю боеприпасов. Налетел горящий танк на штабель. Взорвались снаряды. Страшный грохот потряс землю и огненным вулканом возвестил о беспримерном подвиге и героической смерти славных гвардейцев — Лушникова и Гайчева.

До подобного бесстрашия смерти и самопожертвования может дойти только человек, чувствующий под ногами родную землю.

Смертельный и панический ужас вызывают у гитлеровцев, разлагая их морально, героические подвиги советских воинов.

В самом деле. Казалось бы, всё кончено. Из танкового экипажа в живых остался один командир машины — Бабушкин[142] и один действующий пулемёт. Но ведь Бабушкин стоял «насмерть». Он сам заряжал пулемет, сам отыскивал цель, сам вёл обстрел. Гитлеровцы обрушили на танк всю ярость атаки. Они лезли вперёд, рассчитывая устрашить героя, но падали сраженные пулями Бабушкина. Когда у Бабушкина кончились патроны и наступила тишина.

– Рус, сдавайс, — озверело орут гитлеровцы. Но у Бабушкина есть еще гранаты. Одна за другой летят они в ряды гитлеровцев. Но вот кончились и гранаты. У Бабушкина есть еще пистолет. И он из пистолета по-снайперски уничтожает гитлеровцев. И только тогда, когда у Бабушкина остались только голые руки, гитлеровцам удалось убить героя.

Вражеские планы сорваны

7-го июля (1943) стало уже ясно, что планы немецко-фашистских стратегов в 5 дней разгроми Красную Армию явно проваливаются. Третий день боев принес очень мало радости вражескому командованию. Только ценой очень больших потерь гитлеровцам удалось занять Малоархангельск. Но зато наступление на Фатеж в сторону Курска потерпело полную неудачу, несмотря на то, что наступление наземных войск поддерживалось массированными налетами авиации, совершившей в этот день более трех тысяч вылетов.

Сегодня же на участке обороны нашей 2-й танковой армии немецким захватчикам удалось выйти на северную окраину села Поныри.

Однако врагу не удалось развить своего успеха. Уже на второй день, 8-го июля, мощной контратакой нашей армии противник был выброшен из села.

В общем, потеряв на нашем фронте 42 тыс. человек убитыми большое количество боевой техники: более 800 танков и самоходных орудий, исчерпав свои стратегические резервы, немцы вечером 8-го июля перешли от наступательных операций к обороне.

Беснуясь в бессильной злобе, фашисты обрушили удары своей авиации на окрестные деревеньки, даже не входившие в полосу нашей обороны.

8-го июля фашисты совершили налет на деревню Дерлово. Усиленно бомбили ей и сожгли 6 дворов. Случайно был ранен один подполковник. А вчера фашисты сбрасывали бомбы на деревню Родительское в 1.5 км от расположения «Летучки».

Приехавшая из Ельца врач Анна Васильевна Леднева[143]рассказала нам, к каким тяжелым может привести наша беспечность.

В последнее время немцы стали чаще применять бомбы замедленного действия. Одна такая бомба попала в штаб войска, расположенного в Ельце. Бомба при падении не разорвалась и на нее не обратили внимания, причислив её к неразорвавшимся. Однако за такое легкомысленное отношение поплатилось жизнью 12 человек: полковник и 11 летчиков, в то время, как летчики сейчас у нас особо охраняются. Так, например, на нашем соседнем аэродроме на ночь оставляются только часовые. Летчики уходят из расположения аэродрома, чтобы не подвергать свою жизнь опасности.

Днем в воздухе было много спокойнее. А вечером почти тихо. Вот сейчас, когда я пишу эти строки, кругом в воздухе тишина. Доносятся только голоса двух разговаривающих товарищей.

Страницу за страницей героических подвигов в Курской битве вписывают наши мужественные командиры и бойцы.

Трое суток экипаж танка — командир экипажа Герой Советского Союза Блинов[144], по сообщению «Ленинского Знамени» командир башни ст.лейтенант Пушкин[145] и стрелок-радист Коробов[146] трое суток не выходили из танка. А их боевом счету уничтоженных два танка, шесть пушек, подавлено девять огневых точек и истреблено свыше 200 гитлеровцев.

Или вот отважный подвиг. Наши разведчики под командой капитана Закревского ночью, в поисках «языка» проникли на 8 километров в глубину расположения противника. Здесь они увидели танк. Оказалось, что в танке работает рация. В танке свет. Людей в танке нет. Они беспечно оставили танк.

У разведчиков рождается смелая мысль — захватить танк. Они забираются в танк. Мл.лейтенант Косик[147] садится за рычаги и благополучно приводит танк Т-IV в расположение своей части. Капитан Закревский[148] и мл.лейтенант Косикза свой геройский подвиг награждаются орденом Красного Знамени.

Многие наши орудия вписали славные страницы в историю Курской битвы и громили потом врага в его логове — в Берлине.

Сапуновская пушка № 281513

Сапуновская пушка № 281513 (на полях поментка: 281253? – В.Л.). Она имеет свою славную боевую историю.

Видимо крепко была сколочена эта пушка советскими умельцами орудийного дела. С непрерывными боями пушка прошла с января 1943 года до Дня Победы над фашистской Германией по грунтовым дорогам 4245 км, по шоссейным 480 км и почти 7 тыс. км по железным дорогам.

Из пушки сделано по немецким захватчикам 11800 выстрелов. На её счету свыше десятка уничтоженных вражеских танков и сотни гитлеровцев. 6-го марта 1945 г. расчет праздновал боевыми залпами по врагу 3-х летие Сапуновской пушки.

Сапуновская пушка громила захватчиков в боях Курской дуги. Своими залпами она возвещала народам Румынии, Польши, Германии об освобождении от фашистского ига, о наступившем часе возмездия гитлеровцам. Меткие выстрелы Сапуновской пушки сыграли свою роль в освободительном героическом штурме Варшавы.

Сапуновка одной из первых пушек дала выстрел по Берлину и участием в праздновании Дня Победы закончила свой боевой путь.

Поучительна история присвоения пушке№ 281513 наименования Сапуновской.

Это относится к дням напряженного танкового побоища в курской дуге. Наша 2-я Танковая армия стояла здесь насмерть. В рядах славной советской артиллерии находилась пушка № 281513, а командиром её состоял потомственный Ивановский рабочий Сапунов[149]в звании сержанта. Он прикрывал левый фланг наших войск.

Нужно было выстоять и Сапунов вступил в неравный бой с целой колонной вражеских танков. Подпустив танки на короткую дистанцию, он в упор расстрелял 3 танка. В дальнейшем бою Сапунов уничтожил еще 5 вражеских танков — страшилищ «Тигров».

Когда все бойцы вышли из строя, кончились снаряды, сапунов с одним автоматом продолжал вести бой до последнего вздоха. Сапунов пал смертью храбрых и весь его расчет вышел из строя, проявляя величайший героизм и патриотическую любовь.

У замкового пушки коммуниста Ташинова[150]осколками вражеского снаряда оторвало левую руку, но он остался на своем боевом постуи, превозмогая нечеловеческую боль и истекая кровью, продолжал заряжать пушку и сеять смерть в рядах захватчиков. После Ташинов был подобран санитарами, направлен в госпиталь, а по возвращении из госпиталя снова занял свое место замкового у Сапуновской пушки.

Ящичный расчета Неписов[151] в бою получил тяжкое ранение в живот, но и он не оставил своего боевого места. Несмотря на страшные мучительные боли Неписов, стягивая как мог живот, ползком подтягивал снаряды к пушке № 281513.

Замолкла Сапуновская пушка. Ночью, когда ещё не стихла огненная буря, товарищи из соседнего расчета выкатили в безопасное место пушку героев.

Гвардии сержанту Сапунову посмертно присвоено звание Героя Советского Союза, а пушка стала именоваться Сапуновской.

Немало на теле пушки осколочных повреждений. И она был бывала в «госпитале» — капитальном ремонте. А потом снова становилась в ряды разить врагов.

Славные героические традиции расчета Сапунова с честью продолжал в мужественных и бесстрашных боях на улицах Берлина расчет гвардии ст.сержанта В.Борисенко[152], а после него — гвардии сержанта Гусева[153].

Седовская пушка № 13171

Первые страницы боевой славы пушки № 13171 и её расчета записаны в оборонительных боях за село и железнодорожную станцию Поныри, запиравшими вражеским полчищам путь на Курск.

Первым командиром орудия был старшина Седов[154], проявивший в эти решительные дни великий героизм.

Расчету орудия было приказано занять ночью огневую позицию на особо важном участке, которому угрожали вражеские танки.

Расчет орудия окопался. Пушка установлена в боевое положение. На рассвете фашистские захватчики огневой лавиной двинулись на фронте расположения пушки № 13171, чтобы прорвать нашу оборону.

На пушку развёрнутым строем шла целая колонная вражеских танков во главе с «тиграми». Командир расчета старшина Седов не дрогнул. Он, возглавляя расчет, смело и решительно вступил в неравный бой с врагом. Хладнокровно, подпустив вражеские танки на короткое расстояние, позволяющее бить в лоб, Седов удар за ударом наносил по врагу.Загорелся танк, другой, третий… Уже восемь танков пылают охваченные огнем на подступах к позиции Седова.

Вражеские танки отступили. Но Седов смертельно ранен, не оставляя своего поста.

Посмертно Седову присвоено звание Героя Советского Союза, а пушка стала именоваться Седовской.

После смерти Седова командиром расчета орудия назначен потомственный тульский рабочий боевой старшина Булавинцев[155]. Он с пушкой Cедова прошёл Украину, Польшу, принимал участие в боях за Берлин и множил боевую славу орудия и его расчета.

24-го июля 1945 г. командир орудия Булавинцев, теперь уже гвардии старшина, передал командование орудием гвардии младшему сержанту Шугуралиеву[156].

Мы работаем круглые сутки. Работается легко. Вести с фронта самые радужные. Очень подняло настроение обращение Военного Совета нашего фронта:

«Сосредоточив на узком участке фронта, — говорится в обращении, — большое количество танков, самолетов и отборной пехоты, враг перешел в наступление, рассчитывая своими «тиграми» и «фокке-вульфами» устрашить наших воинов, взломать нашу оборону, добиться успеха За 4 дня враг понес большие потери и технике и живой силе: 1460 танков, около 400 самолётов, 43700 солдат и офицеров.

Остановить и перемолоть как можно больше гитлеровских бандитов, подготовить условия для перехода в решающее наступление, когда враг будет обескровлен. Стоять насмерть!

Мужественные танкисты! Огнем и гусеницами своих грозных машин беспощадно истребляйте немецко-фашистских захватчиков».

Под сенью величавых дубов, под звуки трелей курских соловьев радостно читали мы эти строки, обращенные к нам Военным советом фронта.

За деревню Дерлово нам Берлин ответит

… 9-е июля 1943 г. Напряженные бои в Курском выступе продолжаются, с явным перевесом сил в нашу пользу.

Проморосивший с утра дождичек зеленым изумрудом одел травы, умыл до нежнейшей свежести листву деревьев и кустарников дубравы соловьиной. Ароматами ликующей природы напоил воздух. Жить бы, да радоваться. Да не тут-то было.

После бессонной ночи, проведенной в работе, я прогуливаюсь вдоль склона у подножия нашего лагеря. Поглядываю в сторону Оклино, куда, извиваясь змейкой, ведет проторенная нам дорога, вписанная в такой величавый ландшафтный пейзаж, который сделал бы честь любому Подмосковному лесопарку…

Дорога, безжизненная в этот ранний утренний час. Но вот на ней показалась какая-то фигура. В нашу сторону идет женщина. Походка у нее неровная. Женщина покачивается, как хмельная. На ней гражданское синее платье. Несомненно, с чужого плеча. Висит мешком. На голове платок.

Вглядываюсь и глазам не верю. Что-то знакомое в лице женщины. Да это Анна Васильевна Носова[157],зубной врач нашей 2-й Танковой армии. На редкость милый человек. Очень скромная. Всегда подтянутая, опрятно одетая. Что с не случилось? Хмельной она быть не может.

– Товарищи, вероятно чрезвычайное происшествие, — зову я своих друзей.

Ещё более шатаясь. Расходуя последние силы, приближается ко мне Анна Васильевна. Я спешу к ней навстречу. Когда поравнялись, она бессильно свалилась мне на руки.

Подоспели товарищи, Уложили Анну Васильевну в тени, на траву. Валерьянкой и нашатырным спиртом привели в чувство. Её рассказ был коротким, но жутким.

– Зубной кабинет разбит. Сгорел. Сгорело кресло, оборудование. Прямое попадание бомбы. Едва выбежала из комнаты в кухню и легла на пол, — удар. Изба развалилась, загорелась. Я выскочила в окно в одних трусиках, разутая, с шинелькой. Соседка дала вот это платье…

Мы окружил Анну Васильевну вниманием и уходом. Она несколько успокоилась. День провела в расположении нашего лагеря, среди друзей.

Бессмыслица и озлобление, с какими ведут войну гитлеровцы, очень ярко сказалась на бомбежке деревеньки Дерлово, раскинувшейся на двух склонах в стороне от тракта и железной дороги.

Когда мы провожали Анну Васильевну домой, прошли Родительское и повернули налево, взяв Орловское направление, перед нами открылась частичка деревни Дерлово, собственно её восточная часть, обращенная склоном к нам. Нельзя было не залюбоваться открывшейся картиной. Вдоль оврага по склону, в разбежку и в беспорядке раскинулись хаты, с древесными посадками подле них. В двух-трёх местах посадки разрослись. Рощицей стоят и отливают светлым бархатом стройные сребролистные тополя. А позади хат — чудесный ковер растительности.

Чýдно расположено Дерлово. Расположение деревеньки предопределяют два склона и меж ними — не широкая, поросшая деревьями и кустарником и травой долина, по которой еле заметным ручейком протекает безымянная маловодная речушка. И между хатами и к хатам нет проторенных дорог. Вьются лишь между травой по огородам узенькие проторенные тропочки пешеходов и только внизу, по откосу, вдоль речушки идёт наезженная настоящая дорога.

Едет путник по этой дороге в знойный день или в лунную ночь — чудно тогда путнику. Если он глянет вправо, — он высоко на откосе, за ветками плакучих ив или сребролистных тополей увидит обмазанные глиной, побеленные известкой хаты. Если же путник глянет влево, через долину, на ту сторону склона, он через узорчатую крону ив и берез увидит такие мазанки, то взбежавшие высоко вверх, под сень тополей, то спустившиеся пониже и остановившиеся на середине косогора, будто в глубоком раздумье нахлобучивши на небольшие оконца-гляделки соломенные колпаки-крыши, с новыми заплатами из свежей соломы в провалившихся местах.

Не Крым ли это? — подумает путник. И если отвергнет мысль о Крыме , то ему непременно вспомнится Кавказ, какой-нибудь горный аул его, с саклями, тропинками, бесплановостью и он, очарованный навеянными воспоминаниями, будет ждать и искать глазами, не покажется ли где из хаты стройная черкешенка, остроглазая абхазка или менгрелка. Но напрасно. И путник вздохнет, глубоко, взволнованно.

Но если путник так и не дождется горянки и если он отведет свой пытливый взор и устремит его на самую долину, он остановится и в забытьи мечтательно простоит много-много минут, пока гул моторов вражьих вохдушных кораблей не пробудит его к действительности. Так чарующе красива долина безымянной речушки.

В буйных зарослях травы: лопушника, чертополоха, полыни, кустарника, — то вдруг промелькнет точно умытая, чистенькая после дождя рощица стройных, расступившихся для пляски и хоровода берёзок; то видны столпившиеся и точно бы рассматривающие что-то в мутных струйках безымянной речушки плакучие кронистые ивы. То взгляд остановится на сплошной заросли молодого ивняка, непроглядного. Таинственного в своей густоте и загадочного.

Хорошо в знойный день забраться в гущу такого ивняка. Присесть в нём, притаиться, не шелохнувшись, и новый, таинственный, полный жизни, движения, волнений откроется тогда изумленным глазам, кишащий мир всякой мелюзги — козявок, букашек, пауков, куколок, личинок, кузнечиков, иногда каких-то пичуг, укрывших свои гнезда в зарослях лозняка и послышится писк еще не оперившихся птенцов. И если в молчаньи изумленном прислушаться, то можно услышать тогда сотни еще не слышанных звуков, издаваемых всей этой мелюзгой и лёгкий, теперь уже музыкальный ритм стремящей свой бег по перекатам безымянной речушки.

Крым? Кавказ? Нет, это просто Дерлово, деревня без церкви, раскинувшаяся на 2-3 километра все вдоль долины, по склонам двух её холмов.

(Так наши отцы и деды видели нашу родную землю, которую отважно защищали. И это на Курской дуге! – В.Л.)

Дерлово поругано и изранено налетом вражеских пиратов. Прощаясь с Анной Васильевной, мы говорили ей:

– От души желаем Вам увидеть Берлин. Увидеть, как наши артиллеристы пошлют свой боевой снаряд в центр Берлина, в имперскую канцелярию Гитлера, с надписью «За деревню Дерлово»…

Конечно же, Берлин ответит. Теперь уже совершенно ясно, как на весь мир оскандалился Гитлер, хвастливо заявлявший в канун Курской битвы: «…Всякое сопротивление германским вооруженным силам в конечном счёте бесполезно…»

Снарядами, пулями и бомбами Красная армия вышибает из голов гитлеровцев веру в свою непобедимость, в успех своего дела, веру в фюрера. А беспримерное самообладание, мужество и непоколебимая стойкость советских воинов и командиров морально разлагают гитлеровцев, гасят в них всякую надежду на успех, отрезвляют сознание, все более проясняя перспективу обреченности.

Раскрываю газету «Ленинское Знамя»:

… Далеко вырвался в пылу атаки вперед на танке Т-34 коммунист младший лейтенант Рябовол[158]. Несётся танк. Ухает пушка. Замолкли под его ударами два орудия гитлеровцев. Уничтожена пять пулемётов — на месте их груды металла. Уничтожено огнем и подавлено гусеницами свыше полсотни фашистов. Но вот танк Рябовола загорелся. Задыхаясь от дыма, обожженными руками Рябовол открывает люк и с автоматом в руках выпрыгивает на землю. Рябовол срывает с себя горящую гимнастёрку. В боевом отделении танка рвутся снаряды.

Гитлеровцы бросаются на героя, чтобы взять его живым, а он обгорелыми руками пускает длинную очередь, косит огнем гитлеровцев. И даже тогда, когда вражеская пуля раздробила ногу Рябвола и он упал, Рябовол продолжал вести огонь. Вдруг пуля обожгла горло. Теряя сознание Рябовол дает пулеметную очередь и бьет гитлеровцев до последнего патрона.

Пуст диск. Гитлеровцы ползут к герою. Но у него осталась еще граната в кармане. Рябовол поднялся на колено и бросил в накинувшихся на него гитлеровцев гранату. Уничтожая врагов, он убил и себя.

Вот что значит стоять насмерть.

Насмерть становились и выстаивали коммунисты в дни танкового побоища в Орловско-Курском направлениях.

Танк под командованием младшего лейтенанта А.Беляева[159]с боем ворвался на высоту, обоняемую гитлеровцами. Сходу танк огнем и гусеницами уничтожил три вражеских пулеметных точки и до полсотни гитлеровцев. Но вот раздается взрыв, и машина Беляева останавливается на месте. Гитлеровцы торжествуя ползут к танку, а огонь танка косит их свинцом и отгоняет прочь.

К ночи следующего дня кончились снаряды, пулемётные ленты. Парторг роты, стрелок-радист, сержант Пекарский[160]обращается к товарищам:

– Мы все коммунисты. Будем сражаться до последнего, но отстоим танк.

Экипаж оставил машину и занял оборону около танка. Совсем близко подпускали к себе немецких автоматчиков и тогда обрушивал на них дружный огонь. А когда кончились патроны, команда стала забрасывать гитлеровцев гранатами.

Трое сток ленинцы вели бой. На четвертые пришла помощь. Танк не достался врагам. Его удалось эвакуировать.

В партийной комиссии

… Если я забуду этот день 11 июля 1943 года…

Нет, я этого дня не забуду, говорю определенно, потому что забыть его невозможно. Так много пережито, мысль работала с такой предельной напряженностью и быстротой, затронуты были самые чувствительные, самые больные струны — разве это когда-нибудь забыть можно? Раны тела заживают. Моральные раны — н никогда, они лишь затягиваются.

Обстановка по простоте своей — торжественная и в то же время возвышающая.

Политотдел нашей армии помещается на восточной окраине деревни Дерлово. Одной своей стороной дом глядит на деревню, другой — в поле. Невдалеке от дома — землянка партийной комиссии и для работы и как бомбоубежище.

Партийная комиссия заседает на неширокой продолговатой полянке, образованной вишняком с одной стороны, с другой — разросшимися по тыну кронистыми сребролистными тополями. Ни стола, ни стульев. Члены комиссии, как и вызванные на заседание, сидят на траве.

Каждый, представивший себе мысленно подобную картину, вправе воскликнуть: вот и прекрасно и чудесно. Да, если не смотреть на север, если зажать уши и не слышать несшегося гула орудийного боя опять-таки с севера со стороны Ольховатки и Понырей, где сейчас разыгрывается последний акт одной из величайших танковых битв, с трагическим концом для противника. Мы знаем, что гитлеровцы захлебнулись в потоках собственной крови, но ведь не обошлось без жертв людьми и техникой и с нашей стороны.

Я сижу поодаль от партийной комиссии. Перед ней сейчас держит ответ молодой солдат.

Переживания мои трудные, хотя и знаю, что правда на моей стороне. Но эта правда не материализована и поэтому её, правду, надо доказывать, представлять неотразимо ясные доводы в свою пользу. Надо, словом, убедить комиссию в моей правде.

И вот, когда я думаю, что надо мне будет сказать, — мне всё ясно и всё кажется достаточно убедительным. Но стоит только мне ввести в мои размышления возможные вопросы со стороны членов комиссии, как моя права теряет прочную материальную опору.

Не лучше ли мне не думать, а прийти к членам партийной комиссии и рассказать всё, как было? Поймут же они и не могут не понять. Нет, волноваться я не буду. Моё дело чистое. Кроме того, я больше года переносил тяжелые моральные страдания. На открытых партийных собраниях я присутствовал, но не голосовал. На закрытых я не был. За что все эти испытания? Только за то, что…

– Товарищ Лебедев, просим. Ну, рассказывайте, как было дело?

Спокойно, но с некоторой горячностью я рассказал фактическую сторону дела, как она у меня записана под заголовком «Загадочная встреча».

– Передо мной с предельной остротой была поставлена дилемма, — закончил я свой рассказ, выслушанный с глубоким вниманием членами комиссии, — выполнить ли партийный долг в части сохранения партийного билета и нарушить приказ командира, или же, наоборот, нарушить партийный долг и выполнить приказ командира? Я решился на второе.

– Почему? — задали мне вопрос, и у нас разгорелся горячий, острый принципиальный разговор. Именно разговор, а не спор, потому что, видимо, у каждого члена комиссии не было ясности и готового ответа для такого остро конфликтного случая.

– Как почему? Если я открыто откажусь выполнить приказ командира, он вправе пристрелить меня на месте. Если же скрытно не выполню приказ, значит, я дезертир…

– Значит, боязнь смерти…

– Да, боязнь, но не смерти, а вечного позора, который пал бы и на меня самого и на все мое потомство, Потому что погибнуть от пули красного командира — это значит погибнуть собачьей смертью и быть прóклятому в поколениях. Это значит, когда сыну моему зададут вопрос: как погиб твой папаша? — он должен отвечать: «Он пристрелен на фронте за невыполнение приказа командира. Он мне не отец…». А ведь сын-то комсомолец. Окончил два вуза: Архитектурный институт и инженерный факультет Военно-воздушной академии им.Жуковского. Да нет, нет, невозможно… А партийного билета я лишился не по своей вине. Я бережно хранил его тайно.

– По-Вашему выходит, что Вы не совершили никакого партийного проступка?

– На этот вопрос определенно я ответить не могу, так как он поставлен отвлеченно, не конкретно. Конечно, утрата партийного билета — проступок, если утрата не обусловлена объективными обстоятельствами. Но я думаю, что надо различать преступление против партии и какая-то недодуманность в части хранения партбилета. Некоторые товарищи сжигали партийные билеты. Я на это не пошёл. Однако допускаю, что мой партбилет сгорел во время пожара в дер. Волково. И еще одно обстоятельство. У нас в Волково была подпольная партийная организация. Возможно, что когда товарищи расходились, они запасались какими-нибудь справками, что, будучи в окружении, состояли в партийной организации. Но я-то и этогобыл лишён, так как разведка захватила меня в пути одного, и я не встречал больше товарищей.

И тут вдруг произошло такое, чего я не ожидал, но на что у меня где-то глубоко-глубоко в сознании теплилась искорка надежды.

– А почему мы тебе должны верить? — задал мне вопрос председатель комиссии.

Вот это «тебе» сразу согрело меня. Я без и до решения комиссии почувствовал себя снова полноправным членом коммунистической семьи. В этом «тебе» выразилось то, что до сознания членов комиссии дошла моя искренняя исповедь, что мне верят, как своему и всё, что последует дальше, это будет лишь продолжение разговора, острого, принципиального. Я охотно продолжал разговор.

– Логика и ваша интуиция, товарищи, должны подсказать вам решение. Начну с вопроса: что руководило мной, когда я действительно добровольно записался в народное ополчение? Обстоятельства очень серьезного порядка подсказали мне такое решение. Я считаю себя вправе рассказать вам о себе то, что мне запрещено говорить. В 1938-1939 гг. я подвергался мучительной репрессии со стороны НКВД, будучи чудовищно оклеветан. Секретарь Ростокинского райкома партии, выдававший мне партийный билет после моего освобождение, сказал: «Никому ни слова, что было. Ничего не было и в личной карточке запишем, что в 1938-39 гг. состоял директором павильона Центральных областей на ВСХВ». Я-то прекрасно понимал, что волна репрессий — чьё-то злое дело, что избиваются партийные кадры, но это было моё субъективное убеждение. Но ведь почему-то от меня отворачивались при встрече, даже бывшие друзья? Вступление моё в народное ополчение — это объективный показатель моей преданности и партии, и Родине. Я не мог не встать в ряды защитников Родины, хотя мне шел уже 56-й год. И я встал. Но раз встал, то отступать не мог ни на шаг, иначе черные подозрения — «нет дыма без огня» — нашли бы для себя питательную среду. Вот почему я отказался от демобилизации в сентябре 1941 года, когда стариков-ополченцев провожали домой, и когда мне была уже выписана «путевка»домой. Если бы я тогда вернулся в Москву, я ходил бы по ней, как «оплёванный». А дальше? По тем же мотивам я, будучи выведен из окружения, также не пошел домой, а вступил в партизанский отряд. Вы должны поверить мне, потому что все мои поступки, связанные с Великой Отечественной войной, все они говорят о моей партийности и искренности. И я вам здесь заявляю: моя конечная остановка — Берлин, несмотря ни на какие трудности на этом пути, если только буду жив. Это вопрос моей партийной и гражданской чести.

Члены комиссии очень внимательно слушали меня, а я и сам не заметил, какой горячностью охватило моё существо воспоминания о недавних чрезвычайных событиях в моей жизни.

– Ну, как товарищи, — обратился председатель комиссии к членам, — хватит? Так. Мы тут посоветуемся, — обратился он теперь ко мне, — а ты пойди подожди, отдохни. Мы тебя позовем.

В радужном настроении возвращался я к своему месту. Радовал и обнадёживал тот несомненный факт, что контакт с членами комиссии установился. У членов комиссии и тон другой. Стало быть, они поверили в мою правду!

Вследствие контузии в районе дер. Обухово слух мой существенно понижен, но я внимательно следил за комиссией и старался поймать отрывок фразы, пусть даже отдельное слово. В подобных условиях и одно слово может сказать многое. Слух заменили на этот раз глаза.

Я вижу, что как только я отошел, среди членов комиссии началось заметное оживление. Но это не было оживление регламентированного заседания. Оживление все возрастало и оно носило необычный характер. Говорят сразу двое, трое, энергично жестикулируя, с улыбками. В чём дело?

Моё близкое присутствие мало смущает членов партийной комиссии. Заметно разгорается спор, я начинаю чувствовать беспокойство. Мне думалось, что спорят о моей судьбе, выдавать или выдавать партийный билет? Сохранить стаж или нет?

– …А как бы ты поступил? — донеслась до меня фраза. И ещё некоторые отдельные слова. Но всё случайно услышанное мной говорит о том, что моя ситуация с партийным билетом возбудила спор: кто как поступил бы, будучи в моем положении. Оживление среди членов комиссии, по-видимому,говорит о том, что единого мнения нет, что вопрос очень большое и острый. Это в мою пользу. И очень хорошо, что комиссия состоит из живых чутких людей, живым сердцем, реагирующим на события.

Я вижу, что секретарь комиссии не принимает участия в оживленном споре. Он что-то сосредоточенно пишет, а когда окончил, председатель призвал членов комиссии к порядку. Молча выслушали они записанное секретарем и утвердительно закивали головами.

Свершилось… Но что?

Делают знак, чтобы я приблизился. А меня душат слёзы. Собрал всю силу воли, чтобы не разрыдаться. Председатель, глядя на меня тёплыми ласковыми глазами, объявил:
– Решили ходатайствовать о выдаче тебе нового билета, без наложения взыскания, без перерыва в стаже.

Не удержался. Заплакал. А когда овладел собой, сказал:
– Благодарю. Но мне хочется знать мнение комиссии: правильно ли я поступил?
– А наше решение разве тебе ничего не говорит?

Я смутился. Председатель пожал мне руку:
– В общем — молодец. Но партийный билет храни, как зеницу ока.
– Думаю, что это первый и последний случай в моей партийной жизни.

Точно не помню, но мне кажется, что, отойдя от комиссии, я стал приплясывать, подпевать. Во всяком случае, на этот раз самообладание покинуло меня и «на рысях» пошёл-побежал в соловьиную дубраву.

И ещё краше и ещё наряднее представилась мне земля Курская. Не придерживаясь дороги, я «резал» чаще напрямик и, быть может, поэтому передо мной открывались новые картины. Так, незаметно для себя я оказался в долине, какую без обиды для природы нельзя назвать иначе, как долиной очарований. Огромным полотнищем в расцветке полевых цветов, напоивших летний ветерок сладким пьянящим ароматом, раскинулась долина.

Склон одного холма точно кто окрасил темно-вишневой краской — то заросли крупноцветной агримонии. На другом склоне большое полотнище — ковёр сине-фиолетовых дельфиний, пятном красочным сплошь покрывающих склон. Червоным золотом донника-мелилёта и линарий окрашена поляна. Немного подальше — бело-розовый ковёр исполинских размеров цветущей гречихи. Фисташковой зеленью покрытая стоит гора под посевами проса. Тёмно-зелеными заплатами залатаны картофельными огородами усадьбы. Расшитые в узорах раскинулись луга. А там черно-бархатный широкий пояс чёрного вспаханного пара опоясал увал. И безграничный горизонт с такой далью, с такой перспективой, что дух занимает от эдакого простора и раздолья…

Нет, язык мой слишком беден, чтобы достойно описать все прелести долины очарований, совершенно очевидно предназначенной для счастья людей, которое конечно придёт на смену горя, лишений и слёз. Придёт!

… Но вот и мельница. Подле нее обрубок двухсотлетнего дуба-гиганта. Утомлённый переживаниями дня, я ложусь на обрубок. В изголовье — подпиленный толстый сук. Дремота одолевает. Слышу гул моторов. Летит эскадрилья наших бомбардировщиков. Считаю — их восемь. Желаю им боевого успеха и снова дремота.

… Аромат донника… Золотолинарий… Шум моторов… Считаю — их семь…

До нашего лагеря остается 1,5-2 км. Иду какой-то тропой и вдруг слышу всхлипывание ребёнка, донёсшееся из буйной заросли трав. Что случилось? А всхлипывание всё громче, отчаяннее. Иду на звуки. Подхожу. Погружаюсь по плечи в траву и нахожу малыша лет 4-5. Он весь в слезах. Оказалось, что этот маленький любитель цветов забрёл в рощу мощных цветущих растений и заблудился.

А еще подальше — взыгралась корова. Носится по гребню склона, выматывает силы мальчонка-пастушка. И настроение животного понятно мне. От этих ароматов полевых трав невольно впадёшь в буйный восторг, опьянеешь.

В лагере меня давно поджидают товарищи. Волнуются. Едва я подошёл, как они окружили меня, расспрашивают, поздравляют. А Галина Калякина бежит вприскочку с пригорка с большим подберезовиком в руках и кричит:
– Жарить, жарить…

Сказано — сделано. В палатке топится железная печурка. Появилась сковорода. Кусочками нарезано сало. Порезан тоненькими ломтиками гриб и скоро в палатке стоял аппетитный запах.

– Лучку бы, — помечтала вслух Галина. — А где его взять?

Тут я вынул пучок зелёного укропа, который тайком сорвал в одном огороде. Галина встретила укроп с восторгом и долго наслаждалась запахом свежей зелени.

Кто-то из врачей зашёл в палатку. Потянул носом и ласково проговорил:
– Ну, то у вас только запах спирта, а теперь, кажется, закуска готовится?

В палатке у входа действительно стояла сорокаведёрная бочка со спиртом.

– Гляжу я на вас, товарищи, и удивляюсь: столько спирта, такая закуска, а они едят всухую…

Вооруженные большими ломтями хлеба, откусывая его полным ртом, и прикусывая понемногу грибок, мы с Галиной опустошили — ох, как всё это произошло быстро — сковороду. И всё шло хорошо, пока не дошло до последнего ломтика. Тут-то вдруг и возникла неожиданно трудно разрешимая проблема: кому съесть последний ломтик?
– Это Ваш ломтик, — говорит Галина.
– Нет, твой. Он принадлежит тебе по праву.
– А я хочу, чтобы Вы скушали…

Спорим, а сковородка остывает. И тут мне пришло на память мудрое библейское решение Соломона: разделить оставшийся ломтик пополам. На том и решили.

Но одна половинка грибка оказалась больше. После не жарких препирательств я согласился съесть её, как это и приличествовало мне по росту.

После грибка, естественно, захотелось чайку попить «с чем-нибудь». А где взять это «с чем-нибудь»?

Я вышел из палатки. Тут же в дубраве набрал кисловатой душистой земляники. Вот и готово приятное дополнение к мало приятному, перепаренному потерявшему вкус, аромат и цвет чаю…

…В воздухе тихо. Вечереет. Повеяло прохладой. Просыпаются один за другим соловьи. И щёлкают и заливаются, славят природу.

Подслушанный детский разговор

… 12-е июля 1943 г. Курская битва продолжается. Над Понырями непроглядные чёрные тучи дыма, пепла, пыли. Возвращаюсь из Санитарного отдела армии. Поднимаюсь между хатами по крутому склону холма. И я ещё не вывернулся из-за одной хаты, а только увидел чудесную крону лозы, стоящей перед хатой, как вдруг услышал детский неторопливый отрывочный интимный разговор. Остановился. Слушаю.

– … А если папка не придёт с войны, мамка уедет к нашему квартиранту-начальнику. И я уеду. И Манька уедет.
– А он далеко живёт?
– Далеко, далеко… Там речка большая-пребольшая и длинная-предлинная. Аж конца не видно.
– А наша речка тоже длинная…
– А речка нашего начальника длиннее, — уверенно детским голосом утверждала рассказчица.
– А глубокая? Поди тебе, Панька, страшно будет купаться?
– А то не глубокая? Конечно, глубина страшенная. Наш дом поставить в речку, — и крыша уйдёт под воду, и труба, всё уйдёт.
– А таких глубоких речек нет. Почему наша речка не глубокая?
– Во, ты знаешь, что нет?! Начальник знает, что есть. А то море есть, а море ещё глубже.
– А что такое море?
– А это большой-пребольшой пруд.
– А кто такой пребольшой пруд выкопал?
– Кто? Известно кто, — люди.
– А вот ты и врёшь, Панька. Какие люди? Люди на войне все. Значит, копать некому.
– Как же некому? — обидчивым тоном ответила Панька. — А они выкопали и ушли на войну. Вот.
– А ещё что там есть, Панька?
– А еще лесов много-премного. А в лесах белки живут. Такие зверьки, поменьше кошки, а хвостик пушистый и всё вверх трубой стоит.
– А она кусается?
Панька не ответила. Она должно быть смутилась, не зная, что ответить. И помолчав, сказала:
– Вечёр у начальника спрошу. А только он еще говорил, что в лесу и грибов, и ягоды много-много.
– А она сладкая, Панька?
– Ух и сладкая же. Слаще сахара… А ещё наш начальник, там тоже начальник. Только там он начальник парохода. Большой, больше дома пароход, во. И жить на нём можно, и спать…
– А пароход по речке плавает?
– По речке. И далеко-далеко на нём уплыть можно.
– А как же ты домой вернёшься, Панька? Он уплывёт, а взад не вернётся.
– А он и назад может плыть… И я поплыву с нашим начальником и может вас возьму…
– А почему ваш начальник всё знает, Панька?
– Ух, он много знает, Он всё-всё-всё знает,
– А почему он, Панька, всё знает?
– А потому что почему. Потому что у него такие книги есть, всякие. Вот он и знает.
– Панька, а начальник знает, когда война кончится?
– А то не знает? Он говорит, морду Гитлеру набили, а скоро кишки ему выпустим.
– Кишки?!
– Нуда, кишки. А потому что без кишок, хоть и Гитлер, а жить не может…

Я вышел из избы. Под сенью лозины, в распряженной телеге я увидел пять светловолосых девочек. Не знаю, сколько каждой было лет. Шесть или восемь — не важно. Телега была с бортами и девочки сидели друг против друга. С загорелыми облупившимися личиками. В самых разнообразных платьицах. Одни в посконных, другие в выцветших, дырявых от ветхости. В руках у детишек были стебли какой-то травы, с которой они что-то собирали ели. Моё появление смутило девочек. Они тотчас замолчали. А одна опустила глаза и ниже всех головку, и тогда я увидел у неё косичку с розовой ленточкой. Это, вероятно, и была Панька, из них наибольшая.

Я продолжал путь. И когда свернул на дорогу к мельнице, остановился, чтобы полюбоваться красотами природы, обвеяться лёгким летним ласковым ветерком, вдохнуть аромат полей, лугов, цветущих благоухающих трав.

А вид отсюда был действительно очаровательный. По горизонту за ржищем ползли точно крупные жуки — автомашины, танки. Увал сменялся увалом. Один пересекался другим. Дорога то взбегала вверх крутым подъемом, то сбегала вниз. По склону одного холма точно гигантский мазок вишнёво-тёмной окраски — то заросли крупноцветной агримонии. Там на бугре красуется большое полотнище — ковёр сине-фиолетовых дельфиний, красочным пятном сплошь покрывающих склон. Там червонным золотом донника-мелилота окрашена поляна. А там, подальше, вправо — бело-розовое полотнище гречихи. А там… Да мало ли каких красот и красок набросала здесь щедрая богатая природа Курского края.

Летний ветерок. Ароматами и благовониями напоённый летний ветерок. А вы, мои друзья, мой сын и ты, моя подруженька, пи́шите:
–… Тягости твоей военной жизни…
Так бы вот тут всё и стоял, так бы всё и дышал ароматом летнего ветерка.

…Гул моторов самолётов. Фрицы? Война? Да, война. Жесточайшая Курская битва, почти рядом. Быть может, эта битва перерастёт в решающую? И тогда мир и благоволение воцарятся на нашей Советской земле.

Прозаики говорят, что от нашего лагеря в соловьиной дубраве до Дерлово 7 километров. Так ли это? Я не заметил расстояния. Я пережил еще много минут и часов — не знаю — восторга. И я бы шёл и шел ещё. И я жалею, что от нашего лагеря до Дерлово не 70, не 700 километров…

В наступление, в атаку

Итак, от преднамеренной обороны мы переходим в решительное наступление. Главный последний козырь Гитлера бит нашей Красной армией. Но гитлеровские полчища ещё живы, ещё огрызаются.

В последнее время гитлеровцы стали прибегать к «психическим» атакам. У них нет уже больше веры в «тигров», «пантер», «фердинандов», «фокке-вульфов». Когда гитлеровцы убедились, что даже самая первоклассная боевая техника не в силах сломить мужество и стойкость Красной армии, они стали прибегать к последнему средству — психическим атакам.

Чудовищно дикую картину представляет собой такая психическая атака.

Например, 14-го июля в распоряжении нашей армии появились четыре «сухопутных броненосца» — танки типа Т-VI. За танками во весь рост шли три колонны, каждая по 80-100 человек пьяных гитлеровцев.

На что рассчитывало гитлеровское командование? Можно не сомневаться, что гитлеровцы охотно пили водку с горя, терпя поражение за поражением, проигрывая одно сражение за другим, видя безысходность своего положения. А командование? Оно, видимо, находилось в полном отчаянии, так как только человек, потерявший окончательно голову, может с психической атакой связывать какую-либо надежду хотя бы на временный успех.

Успех психической атаки: пьяные бандиты, как клевер под острой косой в росное утро, легли — во имя чего? — под огнём советских пулеметов, когда страшилища «тигры» нашим огнем были превращены в «металлолом»…

Не помогли гитлеровцам и макеты танков, сделанные из фанеры, числом которых они думали устрашить наших бойцов.

Чувствуя своё бессилие в открытом бою сломить мужество и стойкость Красной Армии, посеять в её рядах панику, гитлеровцы не брезговали самыми подлыми методами.

Раненый красноармеец С.Каратаев[161] рассказал нам о таком случае. Он с товарищами зашёл в одну избу. На столе бутылка с вином, закуски, сладости. А в добавление к этому в печи, на сковородке лежит румяная, аппетитная жареная курица. Рядом с курицей огромный горшок. Вот он-то и пробудил чувство бдительности. В чём дело?

Выяснилось, что курица заминирована. От её ножки к горшку тянется тонкая, еле заметная проволочка пепельного цвета. А в горшке лежит мина огромной взрывной силы.

Красноармейцы разгадали коварный замысел гитлеровцев. Но ведь могло случиться худшее. В хату могли зайти дети, притом голодные. Где им там разглядывать проволочку пепельного цвета. Но какое дело до детей людям, потерявшим веру в свою непобедимость, в гений фюрера…

15-е июля 1943 г. Читаем новое обращение Военного Совета фронта, в котором Военный совет поздравляет нас с первыми боевыми успехами. В обращении говорится:

«Натиск бронированных полчищ врага натолкнулся на беспримерную стойкость, мужество бойцов и командиров. Русские советские богатыри, вы остановили врага и нанесли ему тяжелые потери. Теперь наша задача состоит в том, чтобы нанести ему сокрушительный удар и добиться полного разгрома».

В №161 от 16-го июля 1943 г. наша армейская газета «Ленинское Знамя» писала:

«Восемь дней враг рвался вперёд. Восемь дней, захлёбываясь собственной кровью пытался прогрызть нашу оборону. Ни хвалёные «тигры», ни «пантеры», ни «Фердинанды» не помогли. Мы атакуем».

Вчера утром мы перешли в контрнаступление и ликвидировали вклинившийся выступ 9-й армии, — образованный войсками гитлеровцев под командой ген. Мóделя[162]

Перед тремя фронтами, Центральным, Западным и Брянским, теперь поставлена новая задача — освободить Орёл, превращенный гитлеровцами в опорный боевой пункт. В связи с этим наша 2-я Танковая Армия получила указание передислоцироваться и вести наступательные операции в направлении на Кромы.

Укладываем склад, готовим к переезду в плодовый сад деревни Ржава, севернее Фатежа.

21-е июля 1943 г. Дубрава соловьиная. Вечер. Как оказалось — последний, проведённый нами в этом чудесном уголке земли курской.

Только что закончил письмо к сыну. Лежу в «постели» — на сене, раскинутом на земле и покрытом плащ-палаткой. Любуюсь яркими звёздам сквозь узорчатую густую листву дубов.

Давно уже, дней пять нас не посещают фрицы. И вдруг в воздухе стало неспокойно. В ночной тишине, несколько нарушаемой стуком движка кинопередвижки в с.Родительском, послышался гул мотора. По характерному звуку мотора я знаю, что это летит фриц. Гул всё слышнее и самолёт всё ближе. А дальше всё произошло очень быстро.

Картина сменялась картиной. Мотор движка остановлен, затих. Раздался выстрел нашего воздушного стража — зенитки. Снаряд хлопнул в воздухе. Ещё выстрел и ещё. По самолёту, попавшему в лучи наших прожекторов. И вдруг в воздухе вспыхнул ярким пламенем, целым костром вражеский самолет и догорал на земле, освещая горизонт.

Кино продолжалось…

Тишина. Безмолвная, красноречивая. Тихо на фронте. Идёт подготовка к новым боям. И вдруг эту тишину прорезывает торжествующая трель одного соловья. Второго, третьего… Слово получил заслуженный певец Авроры и наша дубрава наполнилась звуками большого разноголосого птичьего концерта.

… Громче, громче, трели соловьиные! Возвестите миру о закате фашистского безумия. Прославьте в потомстве мудрость советских полководцев, мужество и героизм Красной арии, партию коммунистов Ленина-Сталина, вдохновляющую нас на победу.

Горизонт окрасился нежным розово-радужным отсветом.

На Кромы, на освобождение Орла

… 23-е июля 1943 г. Деревня Ржава, плодовый сад. Так, деревня Оклино, соловьиная роща, долина цветов и долина очарований — всё это теперь позади, километров за 40-45. Вместе с нашей армией мы передислоцировалась в направлении на Кромы. На Орёл.

Дорога в Ржаву изумительна по красоте. Цветные узорчатые ковры буйно разросшегося разнотравья на заброшенных пашнях вдруг сменяются ржищем, в этом году мощным, с крупными мясистыми, сейчас золотистыми спеющими колосьями, согнувшимися под тяжестью зёрен. Кажется, что въезжаешь в какой-то лес ржи.

Когда выехали на Орловский тракт. Глазам представилась новая картина. По краям тракта — широкие голубые канавы. Они сейчас покрыты зарослями цикория и эти заросли тянутся вдоль тракта широкой яркой красочной голубой лентой.У меня эта картина вызывает невольную улыбку, а мой шофёр, тов. Морозов[163], не выдержал и запел что-то бодрое, радостное. Что — не знаю. Гул мотора большого автобуса заглушает слова песни. Да они и не важны. Важно взволнованное настроение, какое создают и эти голубые ленты цикория, и эти золотистые ржаные поля, и чудесные цветочные ковры гобелены…

Расположились лагерем в плодовом саду, раскинувшемся на 48 га, когда-то чудесном уголке — земном рае.

Сегодня у нашей армии — торжественный день. Мы получили первую благодарность Верховного Главнокомандования за успешную ликвидацию июльского немецкого наступления из района южнее Орла.

27-го (мюля 1943 – В.Л.) ездил в с. Студенок, в санитарный отдел нашей 2-й Танковой армии. Бросается в глаза одно замечательное явление последних дней. Три дня назад, проезжая Золотухино, я увидел на краю этого села большую доску- щит на столбике. На доске — справка-счёт и обвинение немецким палачам. На щите масляными красками — значит надолго — говорится, что гитлеровцами в с.Золотухино замучено и расстреляно ни в чем не повинных 12 человек. Уведено на фашистскую каторгу из гражданского населения столько-то. И вчера, проезжая другую деревню, я видел такое же обвинение счет варварам. Только на этот раз обвинение написано не на щите, а красной краской на стене побелённой хаты. И тут говорится о том, что гитлеровцы расстреляли 5 человек мирных жителей и 15 человек насильственно угнали в Германию, в рабство.

Трудно предвидеть, как долго сохранятся такие надписи, но сейчас они звучат суровым приговором обвинением «арийцам», вписывают позорнейшую страницу в историю народа, давшего миру Вагнера[164], Гёте[165], Либиха[166], Маркса[167]. И разве можно эточем-либо оправдать, искупить, чтобы такие злодеяния были забыты?А на сегодня эти счета-обвинения взывают к беспощадной мести, заставляют каждого проходящего бойца ещё крепче сжимать в своих руках воина-освободителя винтовку…

На Орловском шляху мы проезжаем одной притрактовой деревенькой. Да, когда-то она стояла вот здесь, на тракту. Сейчас от всей деревни осталась лишь одна единственная хата, заброшенная хозяевами. Где-то теперь они, лишенные родного крова? Где те, кто когда-то насидел эти места, обжил, создал себе какой-то домашний уют, семейное счастье? Кто расстрелян, кто замучен. Кто угнан на фашистскую каторгу. Кто со скарбом, на наскоро сколоченной тележке, запряженной коровой, ушёл на юг или восток, приютился где-либо в попутной деревеньке у добрых людей и когда-нибудь вернётся сюда, чтобы упасть на землю, облитьеё горячими слезами любви, поцеловать кормилицу и послать вечное проклятье Гитлеру.

Оживлён Орловский тракт, беспокоен. Машина за машиной. Машина обгоняет машину. Бегут машины в сторону Орла с тяжелыми ящиками снарядов, мин, машины с сухарями, с мешками, машины-рации, машины-цистерны с горючим, машины со свежей капустой.

Когда смотришь на тракт с горки, видно, какой нескончаемой цепочкой тянутся машины в сторону Орла и с ранеными в обратном рейсе.

Часто среди цепочки однообразных по форме машин появляются то величавый и сверкающий гусеницами тягач — дизель, ЧТЗ, «Сталинец». И ещё много-много попадается навстречу здоровенных машин-тягачей — трофейных, немецких. У них и вид другой — скорее вагон, чем машина и гул другой мотора — тяжелый, увесистый. И за каждой такой трофейной машиной-тягачом — на буксире по три танка. Их ведут в ремонт. Наши и трофейные танки. У одного — сорвана башня. У другого — проломлен бок. У третьего — перебита гусеница. Они сворачивают в сторону от тракта, куда-то на восток и здесь, среди ржища исчезают где-то за недалеким горизонтом, — холмом. Изредка попадётсямотоцикл. Прострекочит и исчезнет за перевалом. И уже совсем редко вдруг попадётся навстречу или обгонишь двуколку, запряженную парой коней, добросовестно тянущих свою повозку.

И машины, и тягачи, и танки, и мотоциклы, — всё это стремительно мчится либо на север, либо на юг, в сторону Курска, либо сворачивает с большака и несётся в разных направлениях по ржищу, по заброшенным полям поросшим сорняками, по дорогам, когда-то и кем-то, кем-то и для чего-то наезженными. А зачастую это —дороги военного времени. По военной надобности целинной, напрямик, покороче проехал один, за ним дугой, третий. Глядишь и там, где росли буйно сорняки, пролегла дорога, сначала в одну колею, потом в две, потом еще шире. И скоро тут уже что-то, напоминающее тракт, но тракт не обычного типа мирного времени. Это тракт, на который кладет свой резкий отпечаток военное время. Тракт истоптанный, убитый тяжелыми гусеницами танков, с отпечатками их тяжелой поступи.

И люди — состав людских потоком чем ближе к фронту, тем резче меняется. Около регулировщиков в сторону Курска — легко раненые ждут попутной машины-порожняка. В сторону Орла — запыленные, в грязи и саже, замасленные шофёры-водители возвращаются, исполнив какое-то срочное боевое задание и потому с серьезными сосредоточенными суровыми лицами, в пилотках выцветших, измятых, потому что им приходится ночами выполнять роль «подушек». Попадаются люди в комбинезонах, в трофейных лягушечного цвета и раскраски плащ-палатках; в маскировочных пластунских костюмах, зелёных, с сеткой, с нашитыми матерчатыми зелеными листьями, будто только что со сцены в опере «Русалка»…

В полях через каждые 100-200 метров машина подпрыгивает, перескакивая ухабчик. Это проходит линия окопов, пересекающих дорогу. Окопы разбегаются и вправо и влево. Иесли дорога проходит через овраг, поросший лесом или открытый — безразлично, видно много черных дыр в земле. Из этих дыр то вылезают люди, то наоборот, люди пропадают в этих дырах. Пещерные люди? Тут расположены части Красной армии. Одно мгновение и выстроится рота, одетая, обутая, накормленная, напоенная, готовая к бою.

Одна минута и рота исчезнет в тёмных дырах, как не бывала, и тогда этот распадок кажется безлюдным и безжизненным и лишь пара-другая пасущихся коней будут живыми свидетелями того, что долина не безлюдна, что придет сюда боевой приказ и рота выстроится, двинется на врага, чтобы сокрушить его. И много-много таких пещер. Людиушли в землю и каждую минуту ждут боевое задание.

Оживлены поля, все дороги, пролегающие в разных направлениях. Здесь тоже движение, но движение особого вида. Это не мирные, как бывало в старину, скрипучие возы, тяжело нагруженные снопами и возы со свежим душистым сеном. Нет.

Вот по ржаному полю движется несколько очень странных на вид фигур, растянувшихся на большое расстояние. Кажется, что это среди поля вырос кустарник. Но тут же видишь. Что этот зеленый островок находится в движении. Движется он в западном направлении, движется по прямой, поворачивает то влево, то вправо. И только тогда, когда эти движущиеся островки подошли ко мне ближе, я вижу, что это не островок растущей зелени, а маленький поезд, весь украшенный зелёными ветвями дуба, платано-листного клёна, вяза. Это поезд тяжёлой пушки: впереди мощный тягач, потом пушка и прицеп с расчётом орудия. И сейчас много таких поездов, сверкающих своими отбелёнными в земле гусеницами, с характерным тарахтеньем движутся на запад, на место решающих боев.

И не успели ещё эти движущиеся зелёные островки скрыться за горизонтом, как с другой стороны показалось не менее необычное зрелище. По ржаному полю, будто миноносцы по морю, «плыли» наши танкетки, а над уровнем ржища выделялись башенка, человек. Настоящие кораблики на ржаном полюшке — море.

И всё это: и движущиеся «сады» тяжёлых орудий, и плывущие кораблики-танкетки, и машины с пехотой, и машины со снарядами, и машины с продовольствием, и машины просто с людьми, едущими по военной надобности, —всё это в движении, с разных сторон, из-за холмов и ржаных полей устремляется в одну сторону, на запад, ручейками стекается и сливается в одно мощное русло, в одно направление, к одной цели — бить врага, посягнувшего на нашу мирную жизнь.

В Студенке движущиеся сады тяжелых орудий остановились. И почти мгновенно открылись крышки походных кухонь, скромно прицепившихся позади к поезду-саду. И также мгновенно, по-боевому, около кухонок выстроились люди с котелками, с ложками. Небольшая очередь орудийного расчета быстро растаяла, начался обед. Обед в походе, у кухни. Один устроился с котелком и аппетитно уписывает горячее вкусное блюдо на крыльце прицепа. Другой — устроился с котелком на подножке. Третий — водитель тягача — кушает, держа котелок на коленях. Кто сидит на корточках, прислонившись любовно к колёсам орудия. Словом, устроились, кто как мог. И не прошло и четверти часа, как обед кончился. Люди расселись по своим местам. Загудели моторы. Залязгали тяжелые цепи гусениц. Двинулись дальше движущиеся зелёные сады…

Мимо меня прошёл один такой сад. Я вижу в нём одного человека с гармоникой в руках, любимой спутницей бойцов. Я вижу, что боец растягивает меха гармоники, перебирает клавиши. Но я не слышу за шумом и лязгом звуков гармоники, звуков какой-то бравурной, судя по выражению лица, песенки, песенки, которую поёт боец.

Поезд движущихся садов весь пришёл в движение. Первые уже обогнули полуразрушенную церковь Студенка, уже спустились вниз, уже прошли мостик через речушку внизу, поднялись вверх и теперь завернули направо и исчезли где-то за зелёными садами, за густолиственными кронами ив, лип, тополей…

Четвёртое отделение санитарного отдела армии расположилось в избушке в два окошка. Одно без стёкол. Второе вместо стекла заклеено бумагой. Большущая печь. Что-то вроде кровати у стены. Старая скамья воль стены. Походные столики.

И в этом большом развороте событий каждый занят своим делом. У каждого своя функция. У одной избы в Студенке механик занят приведением в порядок движка. Он готовится к демонстрации кинокартины. Из окон другой хаты доносятся волнующие звуки патефона, играющего вальс «Дунайские волны». Вблизи церкви — люди. Они ломают кирпич и тут же увозят его на лошадях, чтобы наскоро затрамбовать крутой противоположный склон холма, по которому скользят машины, то и дело откатываясь вниз. Кирпич валится под машины и они, вдавливая его в скользящую землю, подымаются вверх.

У церкви же остановились повозки. Передышка у людей и лошадей. Передышка и у телят, которых на ногах гонят ближе к фронту. Телята мирно жуют свои жвачки, не чувствуя, что их дни сочтены и не сегодня-завтра их жизнь будет прервана вмешательством ножа.

И вдруг, в это время в воздухе появляются какие-то по-особому свистящие звуки и три снаряда один за другим падают в деревне. Один шлёпнулся в грязь и замер. Другой падает в безлюдный, очень глубокий овраг с обрывистыми, почти вертикальными краями, весь поросший деревьями, кустарником, травой. Третий пролетает над нашими головами в поле…

Когда проходит последний движущийся «сад», я замечаю, что прицепленная к его заду походная кухня дымит — готовится ужин.

Жителей в Студенке нет. Они все выселены. Их приусадебные огороды без ухода заросли бурьяном.

Противоположная сторона — подъём в гору — Студенка полна поэтической прелести. Избы и избёнки в разбежку разместились по склону. Многие из них так заросли зеленью, что хатки лишь проглядывают сквозь зелень. В большинстве окон нет стёкол. Около хат — разноцветные в оттенках полоски, делянки — огородов, приусадебных посевов полевых культур. Из заросли зелени кое-где вьётся дымок от костра. Около одной хаты стоят две подводы. С крыши какого-то здания красноармеец сгребает солому на матрацы для раненых.

В гору тянутся машины. Беспокойно сигналит «эмка», требуя дороги. То дело мелькает в воздухе то жёлтый, то красный флажок регулировщика. А дальше, выше, в поле, на горизонте холма и по склону его большое количество машин. Четыреста, пятьсот… Бегут, появляясь из невидимого пространства и снова исчезают в западном направлении. Бойцы, орудия, танки тягачи… Это движение техники встречается с обратным движением автомашин, доставивших уже свой груз н фронт и идущих за новой партией груза. Двухстороннее встречное движение машин усиливает впечатление стремительности, озабоченности, остроты момента.

Я вижу, как одна груженая бочками с горючим машина, чтобы с разбегу взять гору, стремительно понеслась вперед в интервале движения по только что насыпанному кирпичу из церковных развалин. Она прыгала по кучам щебня и несколько заскочивши на склон, вдруг заметно стала сдавать. Остановилась. Поползла боком вниз.

Когда мы перебрались на ту сторону Студенка, остановились под сенью двухсотлетней ивы, которая могла бы составить украшение и служить гордостью любого парка культуры и отдыха в СССР. От корня, будто с малолетства расщеплённая накрест на четыре части, она так и стала расти этими своими расщеплёнными побегами, которые на высоте двух метров каждый по-своему стал ветвиться и куститься, образуя густолиственную крону.

Над нашими головами пролетели 5 наших бомбардировщиков, возвращавшихся с бомбёжки неприятельской обороны. Их сопровождают «ястебки» истребители. Они сейчас то и дело, с особым гулом, ныряют с воздушном океане от радости, что они приветствуют сопровождаемых победителей, полны восторга от храбрости, мужества и боевого мастерства летчиков.

К вечеру канонада заметно усилилась. Беспрерывно ухают в непосредственной близости орудия. Наши бьют. Русские — прусских…

По своим делам мы передвинулись в деревеньку Белый Немед.Небольшая опустевшая деревенька, из которой хорошо видна основная линия фронта. В начале деревеньки на крылечке какой-то избёнки играет патефон. А около избёнки, на площадке собралась наша молодёжь и оставшиеся девчата или работающие на дороге. А несколько подальше горит костёр — варится ужин.

На обратном пути из Белого Немеда нам не повезло. На одном очень небольшом подъемчике машина забуксовала. Сбоку 2-х метровая промоина-рытвина. Нас тянет к ней. Шофёр Смирнов[168] делает всё возможное, чтобы не сползти в рытвину. Напрасно. Передние ведущие колеса не слушают руля, и как по маслу, по тучному чернозёму мы сползаем в рытвину. Мотор выключился. Снова завести его нет возможности из-за перекоса передка. Заводная ручка не вставляется. Остановились, одни среди поля.

Темнота всё больше сгущается. В ней уже потонули очертания противоположного холма, контуры недалекого домика, одиноко стоящего у дороги, очертания ближних кустарников, теперь выглядевших тёмными силуэтами. Не слышно ни песен, ни лая сторожевых псов. Только запад от нас ухают пушки. В тёмном небе гудят моторы самолетов. Чей-то, не знаю, наш или вражеский, прожектор беспокойно прощупывает темноту неба. Кое-где в просвете облаков мерцают звездочки, наполняя сердце теплом воспоминаний мечтательной юности.

На холме, через который ведет дорога к линии фронта, темно. Но это продолжается недолго. Не прошло и минуты, как на горизонте, очень близком к нам, сначала показывается слабый отсвет. С каждым мгновением он становится ярче, точно зарево, и потом вдруг на горизонте показываются два ярких глаза автомобильных фар. Видно, как машины то поодиночке, то вереницей в один ряд, а порой в два, и три, и даже четыре ряда спускаются с холма в лощину и здесь, видимо, застревают. И тогда движенье светлых точек на спуске теряет уверенность, замедляется и даже вовсе приостанавливается. А из темноты, из лощины, доносятся тогда голоса громко спорящих людей, иногда сопровождаемые крепкой словесностью.

На горизонте между тем по всему широкому, быть может, километров на тридцать фронту, теперь то и дело вспыхивают ракеты. Красные, желтые, зеленые. Ни взвиваются в высоту. Горят здесь с полминуты и гаснут. Что это? Мирный сигнальный разговор или сигнал к наступлению, к атаке. Возможно.

От света фар, от ракет, от лучей прожекторов создается в целом величественная грозная загадочная картина вспыхивающих и гаснущих разноцветных точек, то мелькающих на самой земле, то в просторах темного неба, то далеко вправо или влево по широкому горизонту. В ночной темноте видны теперь только эти вспыхивающие точки и по ним можно судить о том, что фронт имеет сейчас вогнутую в сторону фашистов дугу, что мы проломили фронт, давим на него.

Около полуночи нам удалось вытащить машину, и мы двинулись вперед. Ноехать было так трудно в темноте, что мы остановились около дома, в котором жил генерал-лейтенант Сосновиков[169]. Здесь нас встретил работавший ранее у нас поваром А.С.Рябов[170], теперь повар генерала.

Мы решили заночевать, подремать в машине до рассвета. Рябов дал нам по куску белого хлеба, который мы жевали с удовольствием, так как не ели с утра. С рассветом двинулись в обратный путь. Мотор машины гудел бесперебойно и мы быстро мчались к себе в Фатежском направлении.

1-е августа 1943 г. Ржава. Плодовый сад. Сегодня исключительный по важности день. Мы наступаем на Кромы, чтобы взять в окруженье Орёл. Ещё к исходу дня 19-го июля Центральный фронт прорвал первую полосу обороны врага и продолжает свое победоносное наступление на север. У нас сосредоточено огромное количество и техники, и орудий, и людей. На участке фронта в 9 километров с нашей стороны будут драться шесть мотопехотных дивизий, да танковые, да артиллерия. Готовимся к большой схватке с врагом. Мы предупреждены, что должны готовиться к большому приёму раненых.

Мощный удар по фашистам мы наносим и с воздуха. Сегодняцелый день в воздухе гул и рёв важничающих тяжелых бомбардировщиков и стенанье ныряющих в воздушном просторе «ястебков». Одна за другой эскадрильи наших боевых машин летят на фронт, навстречу им уже возвращающиеся с бомбёжки.

Вчера приезжали за медикаментами из 107 танковой бригады. Знаменитая бригада. Это в сущности она остановила наступление гитлеровцев 5-7 июля. Бригада, пробыв в бою четыре с половиной часа, потеряла почти все свои танки. От бригады остались лишь четыре танка, из которых два командирских. Но потери людей незначительны. Люди выскакивали из загоревшихся танков и возвращались в свои части.

В ночь на 3-е августа началось большое сражение за Кромы. У нас здесь дерётся 11-я Гвардейская танковая бригада. Сосредоточено огромное количество техники, орудий, людей. Гитлеровцы крепко держат оборону. Но главное у них — авиация. Тысячи самолетов с их стороны устремляются на наш передний край обороны и бомбят и бомбят.

Убит, вернее, разорван в клочья начальник штаба во время перебежки из одной траншеи в другую. К нему приехала жена. За два дня до смерти он был произведен в генерал-майоры. Было много слёз.

Жертвы небывалые. Но мы всё идём вперёд и вперёд, несмотря ни на какие жертвы. Очень много нашей авиации. Сегодня утром на заре в воздухе стоял адский гул от сотен и тысяч моторов. Наши части, атакующие Орёл, почти встретились. Ещё немного и кольцо вокруг Орла будет замкнуто. Но кажется фашисты успели вывести из Орла часть войск и увезти часть техники.

Сейчас бы нам помочь с запада вторым фронтом. Вот была бы могила фашизму. Увы, у них там, у наших союзников, рассчитано как-то по-другому, иначе…

На нашем фронте появился Власов со своей «Русской освободительной армией», Его молодцы попадаются в плен. Еще не старые, 35-45 лет ребята, преимущественно украинцы, детки—выродки кулачья. Одеты в германскую военную форму. Потеряли стыд и совесть. Иногда одеваются, чтобы ввести в заблужденье, в нашу форму. Есть случаи, когда пленные власовцы дают провокационные сведения. Они указывали, в каком месте легче прорвать оборону гитлеровцев. А на деле оказывалось, что наши части попадали под жестокий, сосредоточенный обстрел фашистов. Ненависть к власовцам поэтому в наших частях лютая. Их раздирают буквально на части живьём.

На нашем участке фронта преимущественно отборные немецкие войска. Встречаются венгры, поляки.

Идёт огромное количество перевязочного материала. Ранения очень тяжелые. Человек попадает в госпиталь с рваными ранами, иногда без больших кусков отдельных частей тела. На одного раненого расходуется 6-8 бинтов.

5-е августа. Кромы взяты. Взят Орёл. Наша армия получила вторую благодарность от Верховного Главнокомандования за овладение гор.Орёл.

Мелочи нашей жизни

19-е августа 1943 года. Ржава. Плодовый сад. Фронт далеко откатился от нас. Обстановка на фронте сильно и быстро меняется. Было решено и даже занаряжены машины, чтобы наш склад перебросить к Гостомлю. Мы приготовились, упаковались, но машины не пришли и мы так и остались на месте, в плодовом бесплодном саду. Мы ждали, что в результате понесённых потерь наша армия пойдет на пополнение. Но высшее командование решило иначе.

В армии, в бою оставалась уже только одна наша часть. А так как фронт требовал боевой силы, то решено было на ходу пополнить нашу армию людьми и техникой, и ввести её в бой. В связи с этим изменился и вопрос о передислокации нашего склада. Сейчас, вероятно, переедем в дер. Поповкино, за Дмитриев-Льговский, северо-западнее его, в Севском направлении. А пока что работы уменьшилось и мы предаёмся мелочам жизни.

Установил,например, что дикие груши, будучи сварены в простой воде, становятся съедобными. Мы так и сделали. Наварили груш целый котелок и все с аппетитом ели груши «на третье». Правда, особенно приятным это блюдо считать нельзя но «с горем пополам» груши варёные есть можно. А Галина Калякина даже додумалась до того, чтобы сварить из диких груш варенье. Оказывается, и варенье есть можно, исходя из положения, что на бесщучьи и рак щука…

Среди нашего коллектива варенье произвело фурор. И поэтому когда сегодня делали мишень для стрельбы, то в «яблочко» вписали варенье. Это означало, кто попадёт в «яблочко», тот получит в виде приза варенье из диких груш. Однако «яблочко» осталось нетронутым.

Заезжала Мария Алексеевна Буракова[171], начальник госпиталя. Он рассказала, что в районе расположения их госпиталя была такая ожесточённая бомбёжка, что в одной части, шедшей на фронт, из 120 человек оказались убитыми 87 бойцов.

Потери в людях несём большие. В госпиталях не хватает мест. У нас в Эвакоприёмнике №164 на 500 штатных коек до 800 раненых в день.

2-го июля состоялась передислокация «Летучки». Поднялись на 10-ти полностью загруженных машинах. Миновали Фатеж, Дмитриев-Льговский и остановились в деревеньке Поповкино, в стороне от Севского тракта.

***

Итак, Курская битва нами выиграна. О результатах её мне хочется привести объективное заключение «стороннего человека» — проф. Ж.Буше, француза, который в своём исследовании «Бронетанковое оружие в войне», опубликованном в Париже в 1953 г. и изданном у нас на русском языке в 1956 г., делает такой вывод:

«Курское сражение — огромная битва на истощение, из которой немецкие войска вышли сильно потрёпанными в материальном и моральном отношениях. Курская битва ознаменовала собой окончательное изменение соотношения сил в пользу русских. Русские захватили инициативу, получили свободу действий и возобновив наступление, продолжали его почти безостановочно до Берлина».

Как говорят «упорные слухи» о том, что наша 2-я Танковая армия за свои боевые действия во время Курской битвы получит наименование Гвардейской.

Эти пока что слухи радуют, подымают настроение, закаляют волю к дальнейшей борьбе с гитлеровцами.

***

Отдельные товарищи из коллектива «Летучки» за свою самоотверженную работу во время боев на курском направлении отмечены правительственными наградами: я — орденом «Красная Звезда», мои помощники: Галина Павловна Калякина — медалью «За боевые заслуги», Петро Федорович Недбай — медалью «За отвагу» и, наконец, наш санитар рядовой Куликов пожалован званием ефрейтора и теперь он на погонах носит лычку, уже как низший комсостав.

В запасах «Летучки» всегда имелось не менее 50-100 литров ректификованного спирта. Но мы, как трезвенники, наград не «обмывали». К спирту мы относились как к препарату «строгой отчетности». Награды мы отметили крепким сладким чаем, а Галине поднесли большущий букет полевых цветов.

Однако, надо отметить, что тот же спирт, запах которого во время его отпуска в воинские части распространялся за пределы палатки, доставлял нам от любителей спиртного немало разного рода неприятностей.

«За образцовое выполнение заданий командования»

За участие в Курской битве я награждён орденом «Красная Звезда». Орден вручал мне подполковник, заместитель начальника Политотдела армии. Легко понять моё настроение и всю сумму самых различных переживаний — большущей радости за самого себя; за любимого сына, отныне «сына кавалера ордена Красной Звезды», чувства горячей любви к Родине, так живо сейчас ощутимого.

Я с трепетом входил в этот домик, такой простой деревянных домик, каких немало в Льгове. И вручение ордена проходило в такой обыкновенной комнате, простой, с самотканой дерюгой на полу, такой простой, что я не нахожу ничего, чем бы я мог её отметить тоже среди многих обыкновенных комнат. Впрочем, здесь нужна оговорка.

Возможно, что, будучи в волнении, я чего-либо, быть может, даже замечательного, в комнате и не заметил. Самым значительным в этот момент для меня было получение ордена.

Вошёл подполковник. Лица его я не запомнил. Всё моё внимание было приковано к небольшой светло-синей коробочке, какую держал в руках подполковник.

Я стоял среди комнаты. Подполковник подошёл ко мне и, держа в руках коробочку, сказал мягким сердечным голосом:

– За образцовое выполнение заданий командования по борьбе с фашистскими захватчиками Вы награждены орденом Красная Звезда. От имени Правительства вручаю Вам этот орден. Носите его с честью. Надеюсь, что это первая, но не последняя Ваша награда. Желаю успеха в Вашем благородном деле — защите Родины.

Я, кажется, слишком быстро схватил коробочку, сжал её крепко в руках и ответил, как меня учили, по трафарету:

– Служу Советскому Союзу!

Откозыряв, я вышел пьяный от радости. И тут на улице мне стало вдруг стыдно за свои трафаретные, не говорящие о моём сокровенном, самом главном в данный момент, слова «Служу Советскому Союзу».

Там, в лесу, под ясным небом, при свете солнышка, у трёх берёз с сосёнкой, я уже принял раз и навсегда, до самой своей смерти, присягу — не щадя жизни защищать Родину.

И на фронт я пришёл сознательно, по велению сердца, добровольцем. Конечно, не для того, чтобы в трудный момент показать Гитлеру пятки.

И там, в Обухово, в тёмную осеннюю непроглядную ночь я принял клятву пожизненной сыновней верности и служения своему народу, своей Родине, которую я люблю. И за ягельные мхи северной тундры, и за гигантские эвкалипты юга, за речушку Нищенку в Москве, и за могучую величавость вод Тихого океана у берегов Владивостока.

Я остановился на минуту в смятении: не вернуться ли, чтобы сказать: «Товарищ подполковник, я не всё высказал. Да всего мне и не высказать в сей час. Только вы будьте благонадёжны. Не вернусь пока жив домой, пока фашистские лиходеи не опустятся на колени перед Красной Армией».

Но я не решился вернуться, о чём впоследствии не раз сожалел…

Вячеслав Шишков завидует

Моя дружба с Вячеславом Яковлевичем Шишковым[172] имеет большой стаж, примерно 30 лет. Дружба нежная, душевная, крепкая, как сталь. Нас роднит любовь к сибирским просторам, таёжной глухомани, величественному течению полноводных рек, неповторимым красотам священного озера-моря Байкала, с его красавицей-дочерью Ангарой.

Впервые мы встретились в 1911 году в Петербурге, в Сибирском клубе, организованном депутатами-сибиряками 4-й Государственной Думы Н.В.Некрасовым[173], С.В.Востротиным[174], Н.Л.Скалозубовым[175], В.И.Дзюбинским[176], Т.О.Белоусовым[177] и бывшими ссыльными этнографами Л.Я.Штейнбергом[178], А.И.Макаренком[179] и Э.К.Пекарским[180].

Мы быстро сблизились с Вячеславом Яковлевичем, и родство наших душ сказалось во взаимно ласковых обращениях. Я звал его Вячеславушкой, он меня Егорушкой. В Великую Отечественную войну мы поначалу потеряли друг друга. Будучи на фронте, в 1942 году я наугад написал Вячеславушке письмо. С таким адресом: «Ленинград. Писателю В.Я.Шишкову». Прошёл год. Пошёл уже второй, и я потерял надежду связаться со своим другом.

Письмо долго блуждало, и Шишков получил его, уже выбравшись из блокады (Ленинграда. – В.Л.). От тотчас же ответил мне письмом, датированным 7-м ноября 1943 года (годовщина Великой Октябрьской социалистической революции 1917 года. – В.Л.).

«Дорогой Георгий Иванович!— писал Шишков, — как я рад, что ты, «пропавшая грамота»[181], нашёлся. Спасибо тебе за поздравления, и тебя в свою очередь поздравляю с Киевом[182]. Из Ленинграда с семьёй уехал в апреле 1942 года, перенеся ужасную блокадную зиму. Живу в Москве. Год и два месяца жил в гостинице «Москва», прогорел. Теперь, с июля, дали квартиру.

Заканчиваю второй том «Пугачёва» - печатается в журнале «Октябрь». А первый издаётся в Москве. «Угрюм-река» выйдет в Ленинграде в феврале будущего года, 4-м изданием. В г. Пушкине (Д. Село) всё, что всю жизнь копил, бросил к чёрту. Остался голый, ну и наплевать. Жаль только брошенного архива и музейных вещей. Пиши, Егорушка. Любящий тебя Вяч. Шишков»[183].

А ещё, меньше, чем через месяц, 1-го декабря 1943 года Вячеславушка прислал мне на фронт более подробное письмо, из которого я опускаю только некоторые детали, имеющие чисто личный интерес.

«Ну, вот, дорогой Егорушка, - пишет Шишков,- и мне приспела пора поздравить тебя, звездоносца, с прекрасным орденом «Красная Звезда». Крепко-накрепко тебя обнимаю. Ты, очевидно, всё такой же Геркулес, как и в 30-ть лет. Это удивительно, что в сравнительно пожилом возрасте, добровольно бросился на защиту Отечества! Не всякий на это горазд! Честь и слава тебе!

Живу я с своей женой, Клавдией Михайловной[184], 17 лет, но потомства, кроме разных «Пугачёвых», «Угрюм-реки» и проч., не имеем. Ещё родной брат жены с нами, человек военный. Помещение (в Доме писателей) тесноватое – две комнаты – маленькая и побольше, чудесная кухня с газом, топят хорошо, электричество без счёту. В третьей комнате живёт посторонняя нам женщина, с ней мать. Но живём без собачьих склок. Получаю паёк, такой же, как и академики СССР, питаемся чудесно. Но не жирею: потерял в блокаде 23 кило, накопил 5. Да и отлично. Легче ходить. Возле нас открылось метро, так что мы соединены великолепно со всем московским миром, а главное с театрами, до которых я – охотник.

До хорошего будущего вряд ли дотяну: много работаю, много курю, иногда выпиваю по махонькой, мало дышу свежим воздухом.

Гони скорее немцев вон, подтягивай им пятки к затылку, да и за мирное житие! Парк под Москвой, комнатка, да ведь это же великолепно! С какой радостью встречу тебя. Ты человек широкой ласковой русской души, мне всегда было возле тебя тепло и не страшно. Сначала пришлю тебе повесть «Прохиндей», а затем первый том «Пугачёва» - одна за другой книги выйдут в декабре. Твой Вяч. Шишков»[185].

Приведу ещё одно письмо, от 11-го октября 1944 года.

«Дорогой Егорушка! — пишет незадолго до смерти Вячеславушка.— Очень редко получаю от тебя цидулки, да и отвечаю не аккуратно. Как я завидую тебе и как жалею, что не в твоём я возрасте и лишён счастья поклониться белу свету. Ау! Ничего не поделаешь. Я всё еще живу на даче, сегодня прямо-таки роскошный, чисто крымский день! Много гулял. Работаю хорошо, но ужасных размеров выходит «Пугачев» - первая книга вышла в 42 листа, вторая же больше 60-ти (1 авт. лист = примерно 40 000 знаков или 24 страницы формата А4. – В.Л.). Как трудно удержать внимание читателя на протяжении всего романа!

Почему-то вдруг вспомнился Владимир Иванович Ковалевский[186] и наша жизнь с тобой и с ним в Москве в тяжелую пору. Как славно, с горячей едой, с камином в ледяной комнате, с песнями. Помню, я что-то читал весёлое. Ну, до свиданья, друг! Да хранят тебя силы небесные! Твой Вяч. Шишков»[187].

Надо ли говорить, сколько радости доставляли мне письма Вячеслава Яковлевича. Сколько бодрости и новых сил вливали они в душу.

Весть о смерти Шишкова тяжёлой утратой родного друга отозвалась в сердце. И дал я себе слово, по возвращении в Москву, посадить на могилке Вячеславушки пышную розу.

Будучи на фронте, я вёл обширную переписку с друзьями в тылу. Я считал это своим долгом, так как положение на фронте, в моей части, я всегда описывал в самых радужных красках, чтобы смягчить естественную боль души о фронтовиках. В то же время и я, в свою очередь, черпал моральные силы в ответах друзей, так как с нытиками и хлюпиками я никогда не дружил.

В камере смертника

Вчера, 5-го февраля 1944 г., наша 2-я Гвардейская Танковая армия вступила в бой по уничтожению окруженной вражеской группировки в районе Корсуня Шевченковского. Здесь героические танкисты встретились со свежими резервами эсесовской дивизии «Викинг», — последним, что осталось у Гитлера в роли надёжной и боеспособной части. Дивизия была в основном укомплектована ярыми нацистами из гитлеровского союза молодёжи. Настроение у нас очень приподнятое. Ждём добрых вестей.В Дзюньках стоит сплошной гул и лязг от гусениц танков 2-й Танковой армии, сплошным потоком идущих на фронт.

Вечереет. Наша часть занимает здание школы. Раненые, прибывающие в Эвакоприёмник и товарищи, приезжающие за медикаментами, наркотикой, перевязкой и другим имуществом боевого обеспечения, рассказывают о высоком боевом настроении наших частей и о гитлеровцах, дерущихся с безумием обреченных.

В нашем коллективе Александра Ивановна Кирпичёва[188] и её дочка Лора[189]. Они обе работают у нас медицинскими сёстрами и своей самоотверженной работой заслуженно пользуются всеобщей любовью и уважением.

Они пережили очень тяжелую трагедию, связанную с судьбой мужа и отца Константина Павловича Кирпичёва[190].

Кирпичёвы работают в Эвакоприёмнике № 164 со дня освобождения г.Севска 2-й Танковой армией.

Жила дружная советская семья в Севске. До войны Константин Павлович работал бухгалтером. Но вот разразилась война. Севск занимают немцы. Семья Кирпичёвых в тревоге: что делать? Решение этого сложного вопроса подсказали обстоятельства. Константин Павлович пока не вызывал у немцев никаких подозрений. Доверие к нему ещё более укрепилось после того, как Кирпичёв согласился работать у немцев следователем. В следователе «по особо важным делам» немцы очень нуждались. Жители Севска встретили немцев очень сдержанно. В этой затаённой сдержанности немцы чувствовали глухую ненависть к себе, которая нет-нет да и проявится либо в убийстве оккупанта, злодеяниями своими переполнившего чашу человеческого терпения, либо в дерзком налёте партизан на отряд, обоз, склад.

Следователь нужен был до зарезу и непременно из местных жителей. Кирпичёв попался под руку в самую пору. Мне не удалось установить, о чьему заданию Кирпичёв пошёл работать в гестапо.

Кирпичёв вступил в исполнение своих обязанностей следователя. К нему на допрос направляются партизаны, советские люди, арестованные по подозрению во враждебных отношениях к оккупантам, или же за активную месть захватчикам.

Допрос у Кирпичёва прошли уже два-три десятка арестованных. Но большинство из них освобождены Кирпичёвым из-под ареста «за отсутствием улик». Освобожденные покидают Севск. Но в дальнейшем некоторые из них снова оказываются в руках гестапо, будучи захвачены среди народных мстителей — партизан.

В результате таких обстоятельств гестапо берёт под подозрение следователя по особо важным делам.Кирпичёв арестовывается. Ему приписывается обвинение в том, что он «втёршись в доверие к немецкому командованию, оказывал активное содействие партизанским отрядам». Для устрашения населения немецкое командование устраивает над Кирпичёвым и двумя его товарищами суд.

Разбор дела длится пять суток. Жена Кирпичёва — Александра Ивановна, поражённая арестом мужа и грозящей ему виселицей или, в лучшем случае, расстрелом, слегла в постель. Она хорошо знала, что мужу не оправдаться.

И действительно, всем троим обвиняемым вынесен смертный приговор — расстрел. Но так случилось, что суд дал на обжалование приговора 76 часов.

Родственники сопроцессников Кирпичёва едут немедленно с жалобой на приговор в с.Локоть, за 70 километров, к бургомистру — изменнику Родины и предателю Каменскому[191]. Каким-то путём — говорят, что путь этот был простым, — подкупом, родственники сопроцессников Константина Павловича добиваются отмены смертного в отношении их, с заменой властью самого Каменского расстрела 10-ю годами тюремного заключения. Эта радостная весть тут же стала известна и семье Кирпичёва. Его дочка Лора по заснеженной дороге мчится с оказией в Локоть, к Каменскому.

Пред объездом Лора добилась личного свидания с отцом-смертником. При прощании ей удалось шепнуть ему, что она едет сейчас же к бургомистру Каменскому, который в отношении его сопроцессников заменил расстрел заключением на 10 лет, и что надо всеми способами оттягивать приведение приговора в исполнение. Надо уложиться в установленный срок для обжалования.

Доподлинно, конечно, никто не знает, но не трудно себе представить весь жуткий драматизм переживаний Кирпичёва, перед которым открылась перспектива остаться в живых, пусть даже за тюремной решеткой. Он верил в конечную победу Красной Армии. Но срок! Срок истекает. Бесстрастные часы отсчитывают минуту за минутой, час за часом.

… Лора в Локоти. У бургомистра Каменского. Всю силу дочерней любви к отцу вложила Лора в мольбу перед Каменским. Плачет. Умоляет. Уговаривает Каменского. Но он неумолим. Отказывает. Время идёт. Лора с новыми мольбами. Каменский непреклонен. Но вот, наконец, Каменский сдается. Расстрел заменяет также 10-ю годами тюремного заключения. А срок приведения приговора в исполнение истекает.Каменский пишет телеграмму в Севск об отмене приговора. Лора торжествует. Ещё бы!

Каменский даёт телеграмму адъютанту, чтобы немедленно отправить её в Севск. Адъютант докладывает, что телеграфные провода перерезаны. Телеграф не работает. Отправить телеграмму нет возможности.

Лора, окрылённая было надеждой на спасение жизни отца, снова в отчаянии. Снова слёзы, мольба, унижение ради спасения отца. Каменский посылает нарочным приказ об отмене казни Кирпичёва. Лора также спешит в Севск. ДО истечения срока для обжалования приговора остаются считанные часы.

Мучительные часы переживала Лора в дороге. Она торопила нарочного.

А Кипичёв в камере смертника. Камера совершенно пустая, даже без табуретки, без койки. Стены камеры окованы железом. Моральные страдания усиливаются физическими. Каждая минута на счету. То озарит спасительная надежда на успех Лоры. То кажется, что часов не хватит. Кирпичёв ходит из угла в угол. В изнеможении опускается на пол. А время идёт…

Но вот загремел железный засов. Спасенье? Расстрел? И радость и ужас одновременно парализуют мозг.

Всё ясно. Пришли двое вести на расстрел. Срок для обжалования истёк… Эти двое знают Константина Павловича и он знает их. Константин Павлович умоляет подождать хотя бы час. Мольба трогает. Решают подождать. Уходят…

Тянутся тяжелые, но быстрые минуты. Снова гремит железный засов. Снова и радость и ужас неизвестного мгновенно сменяют друг друга.

Пришли те же, двое, с тем же — на расстрел. Лора опаздывает.

И снова Константин Павлович молит, уговаривает, напоминает о прошлом. Удалось уговорить. Ушли…

Надолго ли?

Железный засов гремит в третий раз. Те же двое. Те же мольбы, слёзы, уговоры. Всё повторяется ещё раз. К счастью, и на этот раз те двое сдались. Отсрочили своей властью. Сжалились.

И снова мучительное одиночество.Железом окованные стены. Невыносимые страдания. Нервы предельно напряжены. Идет будто самая азартная из всех азартных игр на свете, игра на жизнь или смерть. Близится рассвет. Близка неминуемая развязка. Лора, Лора…

Засов гремит в четвёртый раз. И те же двое. Ни уговоры, ни мольбы не помогают.

– Помилуй, — говорят, — Константин Павлович. Мы ведь тоже люди подневольные, не от своего желания… Собирайся! Пойдем! Скоро светать будет. При свете, сам понимаешь, неудобно… Пошли!...

… Знакомая Кирпичёвых служила в тюрьме. Она знает, что истекает срок обжалования, видит, что близок рассвет, а Лоры нет и нет вестей от неё. Решила всю ночь подсматривать за местом, где совершаются казни и за камерой, в которой томился Константин Павлович. Она видит, вот идёт Кирпичёв. За ним двое. Подошли к месту казни.
– Ну, — говорят, — раздевайся!
Кирпичёв, памятуя наказ Лоры, всячески оттягивать казнь, неторопливо, оглядываясь по сторонам, начинает раздеваться.

… Два выстрела в затылок прерывают страдания Кирпичёва.

Гонец опоздал на три часа…

Александра Ивановна пришла в себя через две недели после казни. Лора и соседи скрывали от Александры Ивановны истину. Но Александра Ивановна однажды, перебирая вещи Константина Павловича, убеждается, что некоторых не хватает. Дальше скрывать правду уже не имело смысла.

Александра Ивановна вместе с Лорой решает посвятить свою жизнь служению больным и раненым воинам Красной Армии. И вот всю силу души и сердца вкладывают они обе в это благородное дело.

Горячая ответная любовь и признательность воинов смягчают мучительные думы матери и дочери.

Маршрут: Дзюньки–Медвин–Умань–Бессарабия

1-е февраля 1944 г. я выехал из селения Фурсы, что недалеко от Белой церкви, через Сквиру и Новый Фастов в с. Дзюньки Винницкой области. Выехал я один, на санитарке, по приказанию начсанарма, с имуществом боевого обеспечения.

Шла вторая после Курской битвы большая боевая операция по изгнанию, окружению и уничтожению гитлеровцев в районе Корсуня-Шевченковского. Это же была и последняя большая битва с гитлеровцами на нашем 2-м Украинском фронте. 2-я Танковая армия с Центрального фронта переброшена сюда, на усиление 2-го Украинского фронта. Эта сложная и напряженная операция потребовала от нас исключительной оперативности, так как здесь фронт представлял дугу с большим радиусом.

Всё основное имущество «Летучки» осталось в Фурсы. Я выехал в Дзюньки на один конец дуги. А мои оставшиеся товарищи по «летучке» вскоре были направлены в другую сторону, в д. Кошеватое, к противоположному концу дуги.

В районе окружения немцев у 1-й Танковой армии создалось тяжелое положение и наша 2-я Танковая вступила в бой с ходу. Вследствие дугообразного расположения фронта части санитарного отдела нашей армии оказались разбросанными по фронту и даже изолированными друг от друга, так как прочно налаженной связи не было.

Весь период окружения и уничтожения окруженной арии Роммеля[192]был для нашей «летучки» периодом очень большой борьбы с раскисшим весенним черноземом. Проходи́м был только шлях Белая Церковь — Винница. Поэтому 70-80 км до Дзюньков я преодолел только на следующий день, с ночёвкой в Новом Фастове. Из-за бездорожья 2-я Танковая перенесла немало дополнительных трудностей. Тыловые склады вначале застряли в с.Фурсы, а в дальнейшем, при стремительном наступлении армии, когда мы были в Бельцы, склады оказались в глубоком тылу, за 500-600 км от фронта. Однако ещё больше чем мы, страдали от бездорожья гитлеровцы, о чем свидетельствует бросаемая ими техника при отступлении.

В Дзюньки прибывают преимущественно легко раненые. Полевой Эвакоприёмник № 164, а вместе с ним и я, испытываем большие затруднения с продовольствием. Не хватает мяса. 5-го февраля дежурным блюдом были котлеты из конского мяса убитых на фронте лошадей.

К вечеру 5-го февраля стало известно, что мы должны передислоцироваться в район ближе к окруженным немецким частям, на юго-восток от Белой Церкви, километров за 40-50. Однако, на наше горе, сильно потеплело, наступила небывало ранняя, по словам старожилов, тёплая весна и чернозём уже к 6-му февраля превратился в непроходимое липкое и густое месиво.

Жизнь быстро почти замерла. Еще вчера ночью слышались и будили ночную тишину гулы — стоны моторов автомашин. Сегодня, и то изредка, можно было услышать лишь громкое понукание коней, еле вытаскивающих из грязи свои ноги. На следующий день в добавок к нашему горю пошел теплый дождь и ещё больше ухудшил дорогу.

Под нашей горой прочно застряла в грязи большая вереница малолитражных машин. На прицепе у них противотанковые пушки. Полевая почта не работает. В таких условиях выяснилось, что наши танки 34-ки успешно преодолевают грязь. 7-го февраля (1944 г. – В.Л.) радующий рёв моторов и лязг гусениц 34-ок разбудил тишину нашей деревни. Танки шли несколько часов подряд, один за другим, до позднего вечера. А ночью по деревне вдруг разнеслась звонкая голосистая красноармейская песнь проходившей на фронт нашей «вездеходной» могущественной пехоты…

В сторожке, в которой я расположилсяс имуществом боевого обеспечения, как и полагается, есть сторож дядько Роман[193]. Ему 68 лет. Идеология его — законченно антисоветская.

– Придут москали, — говорит Роман, — воны потеснят украинцiв. Колы перевернулась власть — всё перевернулось. Деньги дешёвые. Колгосп тильки заставляет робыть, а вин ничого нэ дае. Працуй да працуй… Голова всего себе наберэ, муки намеле, всьёго дюже богато у его, а у колгоспника нэма ничього. Город все берэ себе, а деревня хучть подыхай. Як колгоспы повелысь, вся жисть тяжела стала. Был председатель сельрады, хороший чоловик, беспартыйный, так ёго угналы на фронт, а здесь зусталыся одны партыйцы… При советской власты агрономы повэлыся. А агрономы супер, да якой то калый и ишо што-то сталы употрэблаты яко удобрэние. Ну тут повэлыса черепашки, кузька-жук и ынши други вредытэлы, а колы удобрылы землю назьмом, так ни черепашэк, ни жукив-укзек, ни агрономов не ведалы та нэ бачылы…

И одним только совершенно доволен Роман:
– Я и жынка моя безграмотны. А щось, шо безграмотны! На що вона грамота трэба?!

8-го февраля, возвращаясь с ужина в сторожку, я наблюдал сильно взволновавшую меня картину: на хребте северного холма светились фары 5-ти машин. Три машины шли с равными интервалами, одна от другой — позади, а две, оторвавшись от них — впереди. И вижу, как машины начинают понемногу пробиваться вперед, двигаясь рывками. Я торжествовал. Значит, дороги становятся проходимыми. Значит, и мы скоро двинемся, включимся в боевую работу, начнётся «нормальная» боевая жизнь.

9-го февраля мы наконец получили газету «Правду» и «Красную Звезду» от 31-го января. Часов в 10 утра две наших полуторки сделали попытку пробиться к месту нового назначения. Мы радостно провожали уезжавших счастливчиков. Но прошёл всего лишь час и «счастливчики» вернулись обратно. Для обычных машин дороги непроходимы. Ночью я пробудился от большого гула танков, идущих со стороны Погребищ в сторону «котла».

Утром, после завтрака, смотрели кинокартину «Жди меня» по сценарию К.Симонова[194]. Раненые несколько раз утирали слёзы, а в 4 часа дня состоялся концерт небольшого красноармейского ансамбля из 7 мужчин и 2-х женщин. Пенье, баян, пляска, декламация. Впервые услышали исполнение гимна Советского Союза[195].

Вечером получили «Правду» от 28-го января.

И еще один разговор с Романом. Вечером около сторожки бродила молодая добрая лошадка. У неё страшная чесотка на шее. Я говорю Роману:
– Было бы со мной всё имущество, я бы вылечил коня.
– А що-ж таке, — говорит Роман. — Керосин от вшей, а настой табака от чесотки — тоже подходит.
– Взять бы кому из колхозников, да и вылечить коня.
– А для чего-ж? Москаль придёт и отберёт коня.

Не фриц, а москаль отберёт. Роман — готовый предатель.

С продовольствием очень туго. Сидим на сухарях, да и те кончаются. Привезли кое-что из Военторга: духи — 114 руб. за флакон, подворотничок — 3 руб. 92 коп., погоны — 8 руб. 50 коп. Есть иголки, зубные щетки и порошок, крем. Но вот из одной тубы давили крем. Выдавили половину воды с запахом миндаля и бросили, пославши несколько полноценных реплик в адрес товарищей из Военторга. Как не стыдно людям?!

По ночам канонада. На дорогах всё ещё грязь непролазная. У нас до сих пор живут 15 человек персонала из Полевого подвижного госпиталя № 5213, совершенно потерявших из-за бездорожья связь со своим госпиталем. И неизвестно, где в данное время госпиталь находится.

На фронте у нас, видимо, временная неудача. Немцы ведут обстрел с Погребище, от нас десяток километров. Самый фронт от нас — 20 км. У нас 42 человека раненых. Наш долг обеспечить им безопасность. Как быть? Сообща решаем: ходячих раненых офицеров и рядовых отправить в Ставище, километров за 60, пешим порядком. Остальных на волах отправить в Погребище.

Острые обстоятельства заставили некоторых врачей, живших в деревне, перебраться под одну с нами крышу в школу. Едим моченый горох. Колхоз без наряда ничего не даёт, а соответствующих документов у нас нет.

Круглосуточно в нашем районе ведутся оборонные работы. Местное население хмурится. Роман заметно повеселел. По словам раненых офицеров у немцев появились новые орудия — дальнобойные 7-ми метровые пушки. Бьют крепко. Патрон большой, а снаряд маленький, но легко сносит башню у танка.

14-е февраля. В окно вижу, как идёт на фронт наша пехота. Бесконечной цепочкой, по одному в ряд, гуськом идут и идут вереницей солдаты, утопая ногами выше щиколотки в грязи и натружено вытаскивая и передвигая ноги.

Положение с окруженными фашистами напряженное. Они мобилизовали, видимо, последние силы. Вчера весь день и ночь, и сегодня весь день в сторону кольца окружения идут наши войска. Севернее Звенигородки и Шполы фашисты бросают одновременно в атаку сотни танков. Их пехота идёт в атаку пьяная. Снаряды, горючее, питание доставляется окруженным о воздуху. А так как по грязи приземлиться самолету невозможно, фашисты сбрасывают всё на парашютах. Бывает немало случаев, когда парашюты спускаются в нашем расположении. Однажды фашисты сбросили на парашютах горючее. Наши открыли стрельбу. Бочка с горючим воспламенилась. Получилась грандиозная иллюминация.

Вечером 15-го февраля к нам пришёл герой нашей армии тов. Олейник[196].Он подбил три фашистских «тигра», был ранен и контужен. Олейник отважный молодой офицер-танкист. Олейник сидит с нами и горюет: фашисты перевооружают свои танки пушками новой системы…
– У нас таких пушек нет, — говорит Олейник, — с нашими пушками выискиваешь, куда ударить. Выжидаешь, выжидаешь, когда «тигр» станет к тебе бортом или бензобаком… Если же бьёшь тигра в лоб, танк остаётся невредимым.

17-го февраля, в мороз и метель приехал майор Волосевич[197], заместитель начсанарма.
– На конях, на волах, как угодно, но немедленно ехать на место боевых операций по уничтожению окруженной группировки противника, — таков приказ командования, — сказал тов. Волосевич, радуя нас.

Меня отправили на автобусе «ЗИС» разведать дорогу: Дзюньки, Курьяницы, Новый Фастов. Расстояние всего 15 км, а мы ездили целый день. Шлях представлял собой что-то трудно описуемое. Он весь изрыт глубоченными колеями, взаимно пересекающимися во всех направлениях, глубоких, до полуметра, со щеками грязи по сторонам, промерзшей только сверху. Машина со стенящим мотором, на первой скорости, прыгала, дергалась, делала скачки-рывки вперед, останавливалась, делала движения назад и снова рвалась вперед. И так без конца!

Нового Фастова мы не доехали. Добрались до деревни Бурковцы, а дальше, по словам местных жителей, дорога проходима. Возвратились в Дзюньки с обнадёживающим заключением: ехать можно!

Вечером пригласил голову Сельрады и секретаря партийного комитета. Договорились с ними, чтобы с рассветом население вышло на работы по улучшению дороги: сколачивание мороженых комьев земли и сбрасывание их в глубокие колеи. Выполняя боевой приказ, мы 18-го февраля в 2 часа дня, в метель и вьюгу, покинули Дзюньки. … (неразборчивое слово. – В.Л.) благородная душа — по «улучшенной» дороге ехали сравнительно благополучно, но примерно на 10-м километре наши два старомодных ЗИСа зарылись в землю и собственными усилиями выбраться не могли. А так как вечерело, то решили заночевать в дороге, а девушек и свободных мужчин отправить на ночлег в д.Бурковцы. Я остался с имуществом — наркотикой и спиртом в автобусе.

Ночь выдалась морозная, -10-12̊. Со мной в автобусе ночевала судомойка Шура[198], она очень беспокоилась, чтобы товарищ капитан не замёрз спящим: то принималась на чём свет стоит ругать «невозможных мерзавцев» гитлеровцев. Спал я сидя на диване, в шинелке, под накинутой сверху палаткой. Утром из д. Бурковцы пришёл майор Волосевич и мы с ним отправились на поиски волов, чтобы вытащить машины из грязи.

В недалеком лесочке увидели хатки и пошли на них. Вскоре мы возвратились к машинам с двумя мужчинами и 6-ю волами, с тросом. На операцию вытягивания машин ушел весь день. Волы машины вытянули и мы по подмёрзшей целине к вечеру добрались до д.Бурковцы.

Я остановился в хате, вместе с девчатами сестрами: Шурой, Лидой, Надей. Спали ночь на полу, на соломе, все вместе, под одним моим ватным одеялом. А наутро, 20-го февраля, выехали в Фурсы, куда прибыли только в 9 часов вечера. Своих товарищей по «Летучке» я не застал. Они передислоцировались в с.Кошеватое, из которой 2-3 дня назад Красная Армия изгнала немцев. На следующий день, с рассветом, я со своим имуществом отправился в Кошеватое, по маршруту: Фурсы, Белая Церковь, Тараща, Лукьяновка, Кошеватое.

Белая Церковь — узел шоссейных и железных дорог. Чувствовалась близость фронта: оживленное движенье машин, танков, «Катюш», самоходных орудий, пехотных частей, кавалерии, даже равнодушных ко всему кастратов-волов. В воздухе проносятся с натруженным рёвом моторов эскадрильи наших штурмовиков, истребителей, бомбардировщиков. Они летят к кольцу окружения тяжело нагруженными, на высоте, а обратно — над землей, облегченные, с более слабым гулом моторов.

В Кошеватом товарищи под «Летучку» заняли большой сарай, а сами жили в палатке. У них кипит круглосуточно работа. Приезжают товарищи с передовой. Наряд за нарядом. Все торопятся. У всех боевое радостное настроение, точно на пикник приехали. Грандиозное движенье людей, техники, заражает. День и ночь гул моторов, лязг гусениц, громкие голоса. А когда на минуту вдруг наступит тишина , издали доносятся залпы орудийной пальбы.

Галина, Петро, все мы в работе, день и ночь, не спим нормально, а как попало, в притычку в редкую свободную от работы минутку. А настроение пасхальное, торжественное. Работа кипит…

Товарищ из 11-й танковой бригады, державшей в окружении немцев, рассказал нам про один критический момент в положении бригады. Между окруженными и шедшими к ним на выручку дивизиями оставалось всего лишь 3 километра. Еще день и гитлеровцы, возможно, торжествовали бы победу. Но у каждой из воюющих сторон была своя беда. У нас — не хватало снарядов из-за бездорожья. У гитлеровцев — не хватало горючего. Выручил товарищ мороз. Боеприпасы подвезли и наши части с яростью бросились на обреченных немцев. Победа осталась за нами.

24-го февраля в воздухе уже тихо. Закачивается уничтожение окруженных. Очень много раненых. Наши госпитали переполнены. «Летучка» почти полностью израсходовала свои запасы. Мне предстоит ехать на армейский склад за имуществом. Дороги непроходимы. В Медвин, за 20 км от нас, еду 3-5 дней. На подъеме в гору Медвин работает специальный трактор-тягач вытягивает погрязшие в грязь машины. Ни газет, ни писем. Редакция армейской газеты «Ленинское знамя» вместе с редактором, тов. Грековым[199], застряла в грязи по дороге в Медвин. Вещевой армейский склад потерялся в грязевых топях украинского чернозема.

В Эвакоприёмнике № 164 лежит раненый в руку генерал-майор с Уманьского направления[200]. Он рассказал нам об одном очень интересном случае использования гитлеровцами средств психологического воздействия на наших солдат. На одном участке фронта немцы имели несколько человек на одном пулемете. Они установили около пулемета микрофон, навешали целую сеть громкоговорителей и когда пулемет открыл стрельбу, громкоговорители размножили звук пулемета. Нашим порядкам показалось, что на них движутся немцы с десятками пулеметов. Создалось замешательство. Залегли. Убедившись в обмане, наши части устремились в атаку и разгромили немцев. Генерал восторженно отзывался о солдатах Воронежской, Тамбовской, Пензенской, Рязанской и других областей.

– Покорми, — говорил генерал, — его, да во время похвали, — чудеса можно с ним делать. Дай только ему килограмм хлеба — больше он не спросит, и тогда приказывай!

9-го марта, после оживлённо проведённого вечера, посвященного Международному женскому дню, получил приказ немедленно приступить к передислокации в Бужанку, километров 7 за Медвин, и захватить с собой прежде всего имущество боевого обеспечения, и тут же наряд на 4 рейса двух «Студебеккеров». Однако в автобате № 267 ответили, что придётся подождать, пока прибудет горючее. Сколько ждать? Неопределенно, а приказ-то ведь боевой!

К вечеру приехал с четырьмя подводами помощник начальника медицинского снабжения армии тов. Я.В.Левит[201]. Очень хороший и работник, и товарищ. На следующий день тов.Левит выехал в обратный путь с имуществом боевого обеспечения. К сожалению, мы тогда и не предполагали, что к имуществу боевого обеспечения надо отнести и хозяйственное мыло, так как без мыла нет возможности обеспечить санитарное состояние бойцов, которое может даже повлиять на боеспособность армии, как это и случилось. Когда наша армия оказалась в Бессарабии, с отставшим на сотни километров хозяйственным тылом.

Бездорожье ужасное. Вчера пришли пешими за имуществом два товарища. Они пошли 70 километров. Это расстояние они героически преодолели за два дня. Бездорожье такое, что снаряды на позиции подносят на руках. Мобилизовано всё население, способное передвигаться: женщины, дети, старики. С мешками через плечо, с посильным по тяжести грузом, они идут вереницей вперёд и назад. В мешках — снаряды.

Подносчики снарядов не ворчат. Они, кажется, рады нести и ещё больше, в благодарность своей родной Красной армии, освободившей их из-под фашистского ига. Этот поднос снарядов на позиции гражданским населением пробуждает у людей новые. Хорошие, патриотические чувства. Так как они чувствуют себя непосредственными участниками решающих боев, непосредственными защитниками своего родного дома, земли, сада, коровки-кормилицы и, что очень важно, и непосредственным участником и победы, также, как и каждый боец на фронте.

Среди наших раненых солдат попадаются ещё в гражданском платье. Склады отстали, застряли в грязи и мобилизованные из освобожденной от гитлеровцев территории, идут в бой без обмундирования, как захватила их мобилизация. Удивительно бурное настроение у молодых бойцов рождения 1926-27 гг. н стойко переносят ранения. Шумно и весело ведут себя в палатах. И при первом хорошем самочувствии просят выписать их в часть.

В районе Медвина наши части захватили самоходную пушку «Фердинанд». Под пушкой — землянка, оборудованная подземным ходом и электрическое освещение. Все удобства. В этом сила и одновременно и бессилие немцев. Сила — если противник труслив. Бессилие — если противник храбр, смел, идёт на смерть. Выбитый из комфортабельной обстановки, изнеженный ею, фриц, как карась, вынутый из воды, теряет боеспособность.

Части нашей 2-й танковой армии с северо-востока ворвались в Умань. Им присвоено почетное наименование «Уманьских». И им, уманьские, значит нам, значит и мне, и Галине, и Недбаю Петро салютовала Москва 10 марта двадцатью залпами из 224 орудий.

12-го марта приехала в «Летучку» фармацевт из 51-й танковой бригады, тов. Буданцева[202], верхом на коне. Вьюком повезла имущество боевого обеспечения. Из санитарного отдела пришел пешком капитан мед.службы тов. Титов[203]. Он прошел около 70 км. На ногах пошли вслед за армией наши полевые госпитали №№ 180 и 5213. Люди на себе тащат необходимое. Местные жители помогают госпиталям в подносе имущества. Казалось бы, откуда только у наших людей силы берутся?! Значит, моральный подъем может не только удвоить или утроить, но и удесятерить силы человека. Победа за победой на фронте, изгнание захватчиков с родной земли, подняли моральный дух на такую высоту, что самые тяжелые обстоятельства переносятся легко.

Сегодня, 14-го марта, дали под «Летучку» два «Судебекера». Погрузили самое необходимое, а большой запас хозяйственного мыла и перевязки взять не могли. Оставили с малонадёжным санитаром Веселовым[204]. Но другого выбора не было.

Вчера же погрузился хирургический полевой подвижной госпиталь № 5164. И опять мучительное бездорожье. У моего «Студебекера» такие показатели: до деревни Луки сделали 4 км, а горючего израсходовали полбака. В дороге часто приходилось оказывать помощь менее сильным машинам.

Едва добрались мы до д.Луки, как разразился снежный буран колоссальной силы. За ночь намело снегу выше метра. О нормальном питании говорить не приходится. В общем голодно. Питаемся сухим хлебом и копченым мясом. Очень хочется выпить хотя бы стакан горячего, крепкого, сладкого чая. За последние трое суток я выпил только полкружки тёплого чая.

Машину, в которой мы спали с Галиной, за ночь так замело, что я еле выбрался, а Галина не решилась выйти. Машину пришлось потом отрывать. Вместе с Петро Недбаем мы зашли в ближайшую хату. Здесь нас, как родных, радушно встретила хозяйка. Налила нам по тарелке жидкой каши, а потом и чайком напоила. Нас изумила такая заботливость и внимание.

– Я дала слово Богу, — сказала женщина, — даже поклялась ухаживать, как за родными сыновьями за красными бойцами, когда у нас были проклятые. До того они опостылели, изуверы…

Почти сутки бушевал буран. Но вот он стих. Отрыли занесённые снегом машины, вымели снег из машин и 17-го марта двинулись в дальнейший путь-дорогу. Ехали целиной, чтобы миновать совершенно непролазную грязь Бараньего поля. Но день-то выдался солнечный, тёплый. Снег таял на глазах. Нам пришлось сделать большой объезд, чтобы миновать страшное для шоферов Баранье поле.

Но и объезд оказался очень тяжелым. За весь день до вечера мы едва сделали полкилометра и заночевали в поле. Не мы одни. Всё Баранье поле было порыто погрязшими в топи чернозема машинами. Но за ночь подморозило. Товарищ мороз сковал грязь и утром, будто в какой волшебной сказке машины одна за другой «воскресали», загудели моторы, задымились дымоотводные трубы. Машины выходили из оцепенения и направлялись в сторону села Медвин. Но наши машины стояли. У одной из машин расплавился подшипник и ещё вчера в Медвин ушёл шофер Шабанов[205] за новым подшипником.

В ожидании возвращения Шабанова мы поставили на землю железную печку, приделали небольшую трубу, напитали вату отработанным маслом из картера — его всё равно надо было выливать — и среди поля задымилась труба нашей полевой «Фабрики-кухни». На печке появились большие ломти картошки, а когда её перевёртывали, она румяной поджаренной стороной дразнила до невозможности аппетит. Поставили на печку чайник и котелки со снегом. Вся поверхность печки оказалась использованной. И не прошло и полчаса, как мы приступили к пиршеству: пили горячий, ароматный, сладкий чай, а через час-полтора подоспела и каша. То-то мы радовались. То-то мы ликовали, позабыв все невзгоды. К тому же Галина измазала своё лицо подгорелой картошкой и своим видом комика из детского цирка вызывала дружный хохот. Хорошо хоть на минуту забыться! Забыть, что нет писем от родных и друзей, нет газет. Нет радио. Одичали…

Пока ремонтировался наш Студебекер, я с Петро Недбаем пошёл в село Баранье поле. Здесь нас покормили горячим гороховым супом с хлебом. Тут же меня постриг случайно встретившийся бывший председатель Лисянского сельского совета, пробиравшийся теперь из эвакуации на старую работу.

Мы так застряли в грязи, что целых 13 суток простояли на Медвиной горе. Продовольствие у нас вышло и я ходил пешком в Кошеватое за пайком. Сухой паёк нам дали на 10 дней. Когда возвращался обратно, неожиданно около дер. Луки встретил тов. Старикова[206], связного Эвакоприёмника № 164. 5-го марта он был направлен с пакетом в санитарный отдел армии. Заодно тов. Стариков захватил письма товарищей, чтобы сдать на полевую почту. Старикову пришлось догонять санитарный отдел. В Бужанке, куда был направлен Стариков, санитарного отдела он не застал, так как тот передислоцировался в Маньковку. Когда же Стариков добрался до Маньковки, оказалось, что санитарный отдел уже в Ямполе, на Бессарабской границе. Стариков пробрался за Умань, километров за сто, и вернулся, считая бесполезным гоняться дальше за санитарным отделом.

В дороге он встретил Полевую почту, но начальник почты Любич[207], в дальнейшем,когда мы были в Германии, арестованный за махинации с посылками, отказался остановиться. Стариков и писем не смог сдать, и свежей почты не получил.

К вечеру 23-го марта (1944) на выручку нас подошли два американских тягача. Но тягачи, несмотря на их широкие гусеницы, оказались бессильными вытянуть нашу машину из грязи. Гусеницы тягача уходили на метровую глубину в раскисшую землю.

Мимо нас идут и идут машины. Идут и пешие люди. Сегодня мимо нас прошли женщины. Они переносят на руках госпиталь: носилки, столы, бельё. Вьюком на лощадях перевозятся перекинутыми через седло бутыли с жидкостью.

Спим с Галиной вдвоем в кузове, на перевязке. Петро с Шабановым уходят на ночёвку в Медвин. Лаз в кузов завесили утеплителем от палатки. От ветра защитились, а вот от мороза не можем. Полушубки на ночь снимаем, и обязательно разуваемся. Иначе ноги замерзнут. Закутаемся полушубками, ватными одеялами и спать можно, тепло. Освещаем своё жилье трофейной немецкой «летучей мышью». Днём слушаем песни жаворонка. Сидим в кабине, мечтам предаёмся, конечно, радужным.

Почти каждый день хожу в ремонтную «Летучку». Она застряла ниже нас метров 700-800. В «Летучке» есть примус, печка. Сварю там кашу, заверну в ватное одеяло, вскипячу чайку и на свою стоянку, обедать с Галиной.

У нас появились соседи — полуторка. У неё пробило блок. На полуторке трое молодых солдат, пензяки, рождения 1926 года. Это связисты: подвешивают провода, восстанавливают животворную связь. Один из солдат в шинели. Двое других в ватниках. Но что же это за шинель?! По размерам она на высокого рослого парня и поэтому болтается на пензяке, старая, рваная, в больших пятнах смазочного масла. Ребята черные от копоти и масла. Руки будто бы в черныхлайковых перчатках. Но что значит молодость! Ни ветер, ни мороз им ни почём. Ребята в прекрасном настроении. Очень активны. На свою аварию смотрят, как на преходящее явление. Ни хлеба, ни какой-либо другой пищи у ребят нет. Нет и табаку. Их часть далеко. Питаются в деревнях, чем Бог послал. У них почти всегда шумно, весело.

К вечеру прибавился еще один сосед — солдат-возница на паре запряженных в повозку коней. Солдата привлёк наш костёр. В дороге солдат уже 12 дней. Никак не может догнать свою часть. Я заговорил с ним о кормах для коня. Как он достает корм?

– Вот, просяная солома, — ответил солдат. — Овса? Овса нет.

В одной деревне присмотрел было куль овса, а на утро на мою долю осталось фунтов 30. Вот ими и довольствовал своих коней. А теперь овёс вышел… Ну, ничего. Кони мои добрые. Один — что твой ЗИС или Студебекер! Ну, а второй — язви его, ленив, упрям. Ну, да ничего. Вот уже 12 дней в дороге и ничего…

Возница старательно обил обушком топора колёса от намерзшей большими комьями грязи. Четырехногий «ЗИС» зарылся мордой куда-то в дно повозки, а ленивый — ленивый лениво копался в просяной соломе и лениво жевал её, потряхивая по временам поседевшей уже гривой.

Проснулся я с рассветом. Слушаю понуканье коней. Они запрягались. А когда запряжка кончилась, возница двинулся в дальнейший неведомый путь, догонять свою часть. До моего слуха доносились теперь крепкие русские словечки, которыми возница понукал лошадей и тем самым, быть может, согревал и своё продрогшее за ночь в потёртой шинели тело.

И ещё мимо нас пронесли на руках госпиталь. Два вьючных коня. Но вот пришёл и наш черёд двинуться вперёд. 28-го марта имущество перегрузили на другую машину и двинулись в путь на Умань, через Лисянку и Звенигородку. 29-го мы были уже в Лисянке. Перед Лисянкой мы проехали поле исторического боя. Это недалеко от Корсуня Шевченковского. Здесь происходили решающие бои по уничтожению окруженной группировки противника.

О начавшейся деморализации среди битых гитлеровцев говорит красноречиво такой факт. В селе Баранье поле крестьяне привезли подобранный на поле боя труп гитлеровского генерала Вильгельма Штеммермана[208], командовавшего одной из Корсунь-Шевченковских группировок. При разгроме гитлеровцам было не до генерала Штеммермана! Случаев, подобных этому, до сих пор не наблюдалось.

Огромнейшие пространства, на которых повсюду разбросаны машины, техника. Это колоссальный музей разбитой техники. Танки застыли в грязи. Одни с опалёнными огнём красными башнями. Другие — с развороченным нутром. Третьи лежат как огромные чудовища, расклёванные свинцом. Стальные чудовища «тигры» с развороченными боками и растерзанным сердцем-нутром, со смиренно опущенными теперь хоботами орудий. Когда-то горделивые самоходные пушки «Фердинанд» стоят с покорно и униженно опущенной пушкой-головой. И всюду снаряды, бомбы, мины..

До Звенигородки добрались 30-го марта. Это живописнейший уголок Украины. На одном из домиков, стоящих на краю оврага, надпись: «хозяин Гладков». Это в своё время, в дни нашего мирного строительства, была такая хата, про которую видимо Гоголь[209] влюблённо и очаровано писал:
– А и чья это такая размалёванная хата?
Действительно, когда-то это была на самом деле размалёванная хата…

Быть может, «хозяин Гладков» родился в этом доме. Малышом играл в приключенья на дне этого таинственного, сказочно красивого оврага. Взрослым любовался чарующими картинами далёкого горизонта и золотисто-пурпуровыми закатами; ласково сжимая руку любимой, вслушивался в тихое журчанье вешних ручейков в овраге; вдыхал ароматы-запахи весны и не раз отдавался сладостной мечте-искусительнице о счастье с милой и, вглядываясь в просторные, бескрайние горизонты думал о будущем ридной Украины. Но вот вдруг пришла вот эта коричневая чума и стоит теперь на краю всё того же оврага «хозяйство Гладкова» без окон, с вышибленными дверями, с брешью в стене от снаряда…

На одной из стоянок — в стороне вышедшая из строя машина. Около машины — весёлый ребячий молодняк. Исследуют, высматривают. На машине торжественная надпись:«Звенигородка — Умань — Берлин!».

Немножко быть может смело? Рановато? Но зато правдиво: путь наш именно таков. Путь нашего наступления. Путь позорного отступления обанкротившихся господ мира в своё звериное логово — Берлин. В самом деле, не на Париж же они будут отступать, откуда их уже изгнали французские патриоты. А спасенья захватчикам уже нет и быть не может…

Недалеко от Мало-Архангельска, в стороне от дороги, — «символическая» большая немецкая машина. Она красная от накала во время пожара. Радиатор у машины снесён. Вентилятор уцелел, но ремень сгорел и сейчас вентилятор на свободе. От дуновения ветра вентилятор вращается медленно-медленно, траурными оборотами, теперь уже не нужными бывшим хозяевам машины.

К вечеру «Летучка» прибыла в Умань. На одной из окраинных улиц Умани стоят два безжизненных наших «КВ». Центральные улицы сплошь завалены машинами и техникой бежавших гитлеровцев. Так густо, что по улице с трудом проезжает велосипедист. Видно, что гитлеровцы удирают от нас быстро. Так поспешно, что приходится бросать и «тигров», и «Фердинандов», и «пантер», то есть всё то, на что возлагались фашистским командованием великие надежды. Наши связисты, как белки лазают по столбам, тянут телефонную и телеграфную связь.

Проводят человек 200 пленных немцев. У них очень жалкий вид: оборванные, худющие. Идут с низко опущенными глазами, будто ищут что-то безвозвратно потерянное. А охраны всего 6 солдат… Один солдат из охраны заливается-разливается на гармонике бесшабашно весёлой мелодией.

В Умани уже успешно работает «Центральный штаб по разминированию». На многих домах можно прочитать надписи мелом: «Проведено. Мин не обнаружено. Сапёр Столяренко[210]».

Но вот ведут ещё большую колонну военнопленных немцев, человек тысячу. Эти взяты в плен 16-го марта. Пленные среднего возраста. Среди них встречаются и наши русские, и украинцы, и киргизы, и казахи. Настроение у пленных ужасно угнетённое, в особенности у бывших советских людей. Они в самой причудливой жалкой обуви, если за обувь можно считать тряпки, в какие завёрнуты у многих ноги, или какие-то опорки. Хорошая обувь с изменников снята и, быть может, возвращена тем, с кого стянули в своё время предатели Родины. Одеты все легко — в кители мышиного цвета. Обросли бородами. Помимо морального угнетения пленных предателей, их состояние утяжеляется еще и тем, что появление их встречается и сопровождается градом ядовитых и густо посоленных насмешек и угроз. Когда колонна проходила мимо нашей машины, я слышал гневные реплики стоявших солдат:
– Предатели, на своих братьев шли! Убить их мало, гадов!
– Чего нянчиться с предателями! Повесили головы…
– Если бы вы, гады, не помогали фрицам, война бы уже кончилась!
– Когда немцы бегут — вы их материте. Дескать, нас завлекли, а сами тикаете…

Если бы эти реплики слышали родные предателей: жены, матери и отцы, дочери и сыновья, если бы они видели эти гнусные лица, у них наверное разорвалось сердце, они плакали бы кровавыми слезами от жгучей обиды…

Охрана тысячной колонны состоит всего из 5-ти солдат. У одного автомат за плечами. Он лихо сдвинул набок шапку и с улыбкой шагает вперед. Быстро где-то пленных рассортировали и часть их гонят назад. Среди этой партии много предателей. И до чего омерзительно было смотреть на узбека или киргиза, тем более на русского, одетого в китель мышиного цвета…

Лагерь военнопленных фрицев занимает два больших 3-х этажных корпуса и несколько бараков. Лагерь обнесён колючей проволокой. Охрана 2-3 человека. Почему же такая слабая охрана? — вдумался я в самому себе заданный вопрос и мне стало всё понятно.

Даже не будь вовсе охраны. Даже не будь колючей проволоки. Даже открой настежь все ворота — ни один военнопленный, тем более предатель, не покинет лагеря, чтобы не быть растерзанным на месте. В лагере у него всё же есть какая-то гарантия охраны его прав. Оставь он лагерь, его ждёт в лучшем случае пуля, а то и убьют, как бешеную собаку, убьёт первый встречный и убьёт безнаказанно. В лагере же, если и ждёт верная смерть, зато без мучений.

Дальнейший маршрут «Летучки» — на Кишинёв. По словам заместителя начальника штаба нашей армии тов. Лифшица[211], санитарный отдел армии живёт на колёсах, идёт в сторону Бельцы. 1-е апреля м встретили в д.Паланка, в 6-7 км за Умань. Связь с Большой землёй потеряна. Нет газет, писем, радио.

3-го апреля «Летучка» остановилась на ночлег в д.Лукашёвка, между Ладыжным и Тульчиным. Сегодня поднялась метель. К вечеру она переросла, всё усиливаясь, в снежный ураган, перемела в лощинах все дороги, превращая их в непроходимые даже для «Студебекера».

Наши чудесные «Катюши» тщетно старались преодолеть заносы в д.Лукашёвка и мы решили прекратить напряжённую, но малопродуктивную борьбу со стихией до следующего дня.

Гостеприимная хозяйка, впрочем, надо оговориться — не гостеприимных мы не встречали — наварила нам изрядный чугунок картопли, мамалыги и дала еще чудесной квашеной капусты, вкусно хрустящей на наших голодных зубах.

Около Гайсиня гигантские вековые дубы. Могучие, суровые, молчаливые свидетели столетних событий. Их не коснулся топор, не вонзила свои в тело великанов свои острые зубья и пила. Не решился коснуться их и человек. И стоят они, величавые, молчаливые гиганты, теперь уже свидетели и наших славных дел по очистке нашей священной земли от коричневой нечисти и свидетели позора ворвавшихся в наши пределы гитлеровцев.

5-го апреля «Летучка» была уже в Вапнярке, Винницкой области. Всю дорогу впереди и позади нас идут наши танки, пушки, тяжелая артиллерия. Вереница техники, не видно ни начала, ни конца. Мы делали не одну попытку обогнать эту вереницу машин и техники. Но наши усилия не увенчались успехом. Сколько мы ни обгоняли,всегда впереди нас были ещё пушки, опять пушки — без конца. Движенье напряжено до крайности.

Свободного движения нет. Движенье идёт одной колеёй, проложенной предыдущими машинами. То и дело стоим и даже стоим-то больше, чем движемся. За весь день наш «Студебекер» сделал только 65 км, то есть расстояние, которое он покрывает нормально за один час.

В пяти-шести километрах перед Вопняркой встретился дубовый лес с примесью липы. Вся лесная дорога сплошь завалена машинами противника. Они приведены гитлеровцами в негодность и, опрокинутые в канавы, лежат трупами, провожая нас целые километры. И едва только остановится машина — «пробка», шоферы бегут к машинам и тащат кто что добыл. Ажиотаж приобретения чего-либо полезного на этом кладбище машин, захватывает почти поголовно всех. Петро Недбай и тот побежал и принёс с собой какую-то чёрную резиновую рубку, хотя она ему сейчас ни на что не нужна. Впоследствии она выручит.

И здесь же, в лесу, колоссальнейшие штабели-склады снарядов, патронов, мин, брошенных при поспешном отступлении под ударами Красной Армии. Склады под деревьями, сложены на снегу, каждый склад с хороший крестьянский дом. И их так много, что создаётся впечатление, что едешь не лесом, а деревней, с черными — окраска ящиков — домами. Пользуясь стоянкой, мы нашли склад патронов для пистолета «парабеллум», с чудесными ящиками, внутри которых вложены цинковые, вынимающиеся коробки. И я вошёлв азарт. Захватил два таких ящика. Они герметически запираются и даже будучи в воде сохраняют содержимое в неприкосновенности. Для нашей «Летучки» очень нужная вещь.

В Вапнярке мы застали нашу полевую почту, но она с 14-го марта ничего не получает. Яйца здесь 10 руб. десяток, молоко 4 рубля литр, сахар 3 рубля стакан. Дешёвка! Но мы ничего не можем купить. Нет денег. Есть «Вкладная книжка», но банка нет. Немного обидно. Вклад есть, а денег нет.

6-го апреля, заправивши машину кое-где набранным горючим, я в 13 часов выехал в Бельцы, в Бессарабию. Вечером, по живому наплывному мосту переправились через Днестр.

Прощай Украина! Здравствуй Бессарабия, обласканная солнцем! Сорок лет я храню в своем сердце заочную любовь к тебе и живой интерес, какие пронёс я через десятилетия своей неугомонной и сложной жизни. Иначе и быть не могло. Я слушал страстные, взволнованные, полные нежной любви рассказы о тебе твоей дочери Марианны[212], волею судеб очутившейся в далёком и суровом Забайкалье — Верхне-Удинске.

… Уютная небольшая комнатка. За стенами 40-гадусный с лишним мороз. В долгие сибирские вечера мы часто с Марианной сидим перед печкой с открытой дверцей. В печке ярко горят лиственничные дрова, разбрасывая звёздочки искр.

По заведённому не нами, а ещё нашими дедами исстари обычаю, в эти незабываемые сказочные вечера, когда комната озаряется лишь фантастическими отсветами — зайчиками горящих дров, мы ведём длинный «сибирский разговор», без начала — затерявшегося в прошлом и без конца в будущем — грызём вкусные, душистые кедровые орешки.

Моя собеседница вся во власти очаровательного прошлого, ведёт тихий раздумчивый рассказ, воскрешая передо мной картины своей молодости: и по-особенному ласковое солнышко, и по-особенному блеск звёзд в небе Бессарабии, и мощные кисти сладчайшего винограда, и плодовые сады в пене пышного цветения абрикосовых деревьев, слив, яблоней, черешен, груш…

Вели «сибирский разговор», читали неповторимо чудесные строки из Пушкинских цыган, про Алеко и Земфиру, которые по Бессарабии кочуют. И вот теперь, дорогами священной войны против фашистских захватчиков я Вижу Бессарабию своими глазами. Она передо мной во всём её великолепии.

Боевой приказ командарма — обеспечить санитарное благополучие армии

Днестр позади!

Здравствуй, Бессарабия, страна ласкового солнышка, страна виноградников, садов, черешен, слив, груш, сребролистных лип! Здравствуй, страна очаровательных темпераментных танцев, большущих монументальных папах, ярких красочных нарядов, жизнерадостных людей!

Наша «Летучка» прибыла в Бельцы утром 7-го апреля 1944. «Летучка» на этот раз больше, чем когда либо, оправдала своё название, несмотря на все, казалось бы, непреодолимые трудности в пути. До нас в Бельцы прибыл Хирургический полевой госпиталь № 180 и Санитарный отдел нашей армии. Санитарно-эпидемиологический отряд, Отдельная дезинфекционная рота, Полевой прачечный отряд прибыли в Бельцы через месяц позже нас и позже.

Не разгружаясь, я отправился в Санитарный отдел доложить о прибытии и получить приказание о дальнейшей работе «Летучки».

Положение для армии сложилось очень трудное. Наш основой Полевой армейский санитарный склад — ПАСС № 1645 в это время находился еще в Ковалёнке, вблизи Фастова, на расстоянии 500-600 км от нас, тяжелейшей раскисшей грунтовой дороги. На скорое пополнение нашей дефектуры рассчитывать не приходилось. А последнее пополнение, какое мы получили от ПАСС, было произведено около 4-х месяцев назад. Дело осложнялось ещё тем, что из-за недостатка транспорта нам пришлось в Кошеватом оставить некоторые дезинфекционные средства, как мыло СК-9, весь запас хозяйственного мыла и другие громоздкие вещества. Следовательно, надо былорассчитывать только на свою собственную изворотливость, находчивость и строжайшую экономию во всём.

Самую острую дефектуру в имуществе боевого обеспечения можно было пополнить при посредстве самолёта. Но как быть с мылом? Армия остро нуждалась в мыле. Люди всё время дрались в раскисшем чернозёме. Больше месяца без передыху находились в напряженных наступательных боях. Гнали фашистов со Священной советской земли день и ночь, не имея передышки на санитарно-гигиенические мероприятия. Нечем было стирать бельё, нечем помыться людям. Боеспособность людей ставилась под угрозу.

Взятый нами небольшой запас мыла был явно недостаточен. Начальник IV-го отделения Санитарного отдела майор Иванов[213] в боевом порядке направил меня к начсанарму. Обязанности начальника Санитарной части армии исполнял тогда майор Волосевич, энергичный, настойчивый, требовательный к себе и другим.

Вхожу в помещение небольшого домика.
– Разрешите, товарищ майор медицинской службы…
И вижу неожиданное. Моё появление вызвало мгновенно необычайное ликование майора.
– Летучка?!... Приехал?!... С имуществом?!... Молодец! Замечательно! Прекрасно!

Майор подошел ко мне. Жал мне руку. Благодарил. Усаживал на самое хорошее место. От радости потирал руки. Крикнул своему помощнику, бывшему в соседней комнате:
– Шмаков[214], «Летучка» приехала!
– Понимаешь, — обратился ко мне майор, несколько успокоившись, — положение у нас с медикаментозой и перевязкой исключительно напряженное. Четыре подводы имущества, которое мы получили от тебя, не могло хватить надолго. Умань, Вапнярка поглотили много добра. В аптеках госпиталей порядочная дефектура. Но всё же главное, главное — это мыло! Антисанитарное состояние угрожает боеспособности армии. Не обижайся, не оправдывайся. Знаю, что не ты тут виноват. Мы не дали тебе машин. Но не в этом дело сейчас, а в том, чтобы мыло добыть, добыть во что бы то ни стало. Чтобы мыло было, если не сегодня, то завтра, послезавтра — непременно. Понимаешь задачу?! Мы должны добыть мыло. Как? Мыла для нас никто не заготовил. Мы должны его сами варить…

– Не приходилось, товарищ майор, варить мыло… Ведь тут нужны тонны!
– Да, тонны. И ты должен их дать. И дашь!
– Но ведь нужны жиры, каустическая сода…
– Жиры? А что, тебе мало лошадиных трупов кругом?! Ты не найдешь каустика? Командарм приказал, чтобы мыло было, и оно должно быть! Таково боевое задание. Слышишь, боевое! Я готовился послать за тобой самолёт. Но ты сам прибыл и в самую нужную минуту. Иди. В 18 ноль-ноль сегодня же приди и доложи, что тобой сделано. В успехе не сомневаюсь. Выручить армию должны. Здоровье бойца прежде всего…

Приказ есть приказ, да еще боевой. Долг честидобровольца требует от меня выполнения приказа.

Климат товарищеских взаимоотношений и поддержки господствовал в санитарном отделе потому, что этому способствовал начсанарм полковник, а ныне генерал-майор Михаил Иванович Чеботарёв[215]. Молодой, полный физических сил, морально здоровый, культурный, всегда приветливый, чуткий и отзывчивый, шуткой создававший настроение. С ним легко работалось, легче переносились всяческие фронтовые тяжести, с ним искали встречи. А как же он ловко собирал и лакомился прямо с дерева спелой. Сочной, вкусной черешней, к которой мы подвернули, когда ехали из Фолешти в Больцы!

Однако надо выполнять приказ и дать мыло армии!

… В Больцы два завода по рафинированию подсолнечного масла. В результате рафинирования получается густой мутный жирный остаток, и этот остаток оказался на заводах налицо. Следовательно, основа для мыловарения есть. Остается найти каустическую соду и мастеров. Остаток дня я использовал на то, чтобы буквально осмотреть город, заглянуть в сараи, кладовки. И мы нашли каустическую соду, но только после того, как обрыскали весь город, осмотрели всё, что можно было осмотреть, опросили жителей…

Нашли же мы каустическую соду неожиданно, притом превосходного качества, в огромном количестве… у себя на своём дворе, в большой кладовой. «Летучка» занимала лучшее здание в Бельцах — военное училище имени Михая. Сказалась наша ошибка: не произвели детального осмотра всего двора после занятия здания, как положено. Зря потеряли немало драгоценного времени. Но главное — сода найдена.

Котлы для варки мыла нашлись на территории завода, там же оказались и формы для налива мыла и его охлаждения.

Нашлись и мыловары-бессарабцы. Нам пришлось отдать им наши пайки масла, табаку, сахару, чтобы задобрить их и расположить к нам, чтобы взять от них возможно больше.

И варка мыла началась, с каждым днем улучшаясь, совершенствуясь. Если от первой варки мы получили нечто, отдаленно напоминавшее плитки мыла, то скоро стали получать уже довольно приличные плитки. Каустика мы не жалели и мыло получалось острое, сильно действующее…

Скоро к нам стали приезжать за мылом из частей и тут мы имели возможность убедиться, насколько остро стоял вопрос с мылом. Шофёры подбирали крошки мыла, всякую малость и тщательно прятали, как драгоценность. В частях дело доходило до того, что люди месяцами не умывали лица, а белье только полоскали в мутной весенней воде, да и то изредка, и оттирали песком паразитов.

Надо признать, что мыло у нас получалось приличное, так сказать, серьёзное мыло. Коллектив «Летучки» в дальнейшем для себя пользовался очень охотно мыло собственного производства.

Всего мы наварили около 7 тонн, не затративши на это дело ни грамма государственного добра.

Когда «Летучка» выехала в Румынию, в Бельцах мы оставили продолжать варку мыла нашего товарища, лейтенанта Петра Федоровича Недбая,милого, никогда не унывающего, жизнерадостного парня.

В Бельцевской аптеке и аптечном складе нам удалось захватить очень небольшие трофеи. Всё было вывезено владельцами в неизвестном направлении. Всё же кое-что из дефектуры удалось пополнить. Набрали чистых этикетов, пробок, капсюлей, посуды, — в чём у нас была большая нужда.

Медикаментозный отдел «Летучки», которым ведала Галина, преобразился. Внешнее оформление его, благодаря трофеям, получилось прекрасным. Бутыли в 1, 2, 3, 5, 10 кл. теперь у нас со стеклянными притертыми пробками и с красочными яркими этикетками. Отпуск лекарств стал более культурным. Не деревянными или ватными «пробками» затыкали склянки, а корковыми пробками. Каждую посуду обвязывали бумагой, этикетировали. Появились хорошие трофейные весочки, разновес. Это были наши первые трофеи. Галина Калякина торжествовала. Культура работы дисциплинировала и нас самих, и наших товарищей, получателей из частей.

Глава 10. Румынские зарисовки

В Румынию, на Карпаты!

13-го апреля 1944 года. С раннего утра, едва забрезжил рассвет, послышался тяжелый характерный грохот танков нашей армии. Танки, самоходки шли на запад, на Болотону, за Прут, в Румынию. Прошла быстрокрылая кавалерия – гроза врага. Прошла пехота. Конечно, с оркестрами, песнями. Целый день с раннего утра до поздней ночи на улице — движение больших людских масс. Длинной, бесконечной лентой текут весь день потоки мобилизованных в районах бывшей оккупации – хороший людской боевой материал – молодые, здоровые. Мобилизованные идут пока в своих одеждах, с мешками, палочками.

16-го апреля, в первый день Пасхи, наша «Летучка» выехала по маршруту Бельцы – Болотино – Биволари.

Едем по очень складчатой местности. Горы и горы. А воздух особенный, прозрачный, открывает широчайшие далекие горизонты. Легкий, ароматный, бодрящий. Наши Студебекеры то, пыхтя, преодолевали подъемы, то стремительно мчались по мягкому уклону. Редкие, но большие села – 2-3 тысячи домов. Сёла очень живописно раскинулись на перекрещивающихся холмах. Нет и в помине соломенных или деревянных крыш. Черепица или оцинкованное железо. Хаты нарядные: голубые, розовые, белые, зеленые из глино-соломенного самана, непременно на две половины – летнюю и зимнюю.

В дни освобождения Красной Армией Бессарабии от фашистских захватчиков, совпавшие с Пасхой, толпа особенно разнаряжена. Костюмы мужчин и женщин поражают своей яркой пестрой красочностью. Ребятишки в таких костюмах из таких красок, что их толпа кажется каким-то замечательным цветущим подвижным газоном.

Весна. Тепло. Но на головах мужчин преимущественно серые высоченные папахи. Кто помоложе — в фетровых шляпах, в цветастых галстуках.

Болотино встретило нас бесшабашно бравурной ритмичной музыкой. На городской площади, на эстраде играл самодеятельный оркестр бессарабцев: флейта, габой, скрипка, труба, барабан и еще какой-то национальный инструмент. Музыканты в папахах или широкополых шляпах с большущими цветными галстуками на шее, как и подобает настоящему служителю искусства. Их широчайшие шаровары подобраны в яркие красочные узорчатые чулки.

А перед эстрадой, на голой земле,— босые, в разноцветных, складками юбках, развевающихся от стремительных движений, темпераментно танцевала пара молдаванок: молодых, грациозных, черноглазых, с смуглыми лицами, красными от самой матери-природы сочными губами и жемчужным оскалом зубов. Горящий блеск глаз, радостные улыбки, грациозно извивающееся тело — живописная картина в день освобождения Бессарабии от фашистского рабства.

И тут же, около эстрады, стоит древний старик. Он в рваной одежде, бородатый, седой, как лунь. Он опирается на палку и смотрит на праздничную толпу. И грусть, и радость светятся в его глазах, задумчивых, но все еще с живым блеском.
– Чего, диду, затуманился?!
Ласковая улыбка осветила лицо старца.

И какая же простота нравов! То габой бросил играть — устал, передышка. То скрипка замолчала – жажда одолела. То любимая девушка что-то должна пошептать флейте на ухо. Так попеременно отдыхают музыканты, беспрерывно играющие здесь уже не один час, видимо, на общественных началах, из горячей любви к искусству, к умеюшему веселиться народу,

Весенне ласковое солнышко, бравурная музыка, танец восторженной радости, черные блестящие глаза грациозных в танце молдаванок, ранне-весенняя поросль яркой зелени цветов, — так Бессарабия празднует свой праздник освобождения родной плодоносной земли от фашистских захватчиков, праздник воскресения страны к новой жизни.

Это было в Язул-Ноу[216]

27-ое апреля 1944. Ясул-Ноу, Ясское направление.

... Трудно сказать, отчего я проснулся в это утро так рано. В палатке тихо. Затишье на фронте. За медикаментами из частей к нам пока не приезжают.

Воздух в палатке легкий, пахучий. Понемногу прихожу в себя и начинаю разбираться в окружающем. Люб, очень люб мне воздух в палатке. Люб он мне и в жаркие дни, когда в палатке стоит приятная прохлада. Люб он и в длинные дождливые осенние ночи, и в зимнюю стужу, и в буран, когда чудесная спутница походной жизни – железная печурка делает воздух палатки теплым.

Сквозь брезент палатки пробиваются предрассветные лучи. Мирно похрапывают санитар Куликов, фармацевты Галина, Недбай.

Надеваю рабочий халат и выхожу из палатки в сад. И тут только я понял, что разбудило меня в этот ранний утренний час.

Едва откинул полог палатки, как на меня пахнуло утренней свежестью, смешанным ароматом плодовых деревьев и самыми разнообразными звуками утреннего гимна ликующей вешней румынской природы.

В полном цвету яблоньки, усыпанные сплошь светло-розовыми лепестками на раскидистой многоствольной кроне. Цветет слива, мягко выделяющаяся своими нежными со светло-зеленым отливом цветками, с едва заметными, кое-где проглянувшими листочками. Широко открытыми глазами цветов смотрят на окружающий мир груши.

Гудят пчелы. Их очень много. Поют птицы. Разноголосое пение их торжественное. Слабый, еле ощутимый ветерок чуть заметно шевелит листочками.

Все в природе празднично. Разряжено. Цветет. Благоухает.

Из деревни Язул-Ноу доносятся редкие звуки лениво лающей собаки. Изредка слышится пение петуха. И ни один звук выстрела не разрывает царящую на празднике природы тишину.

Высоко в воздушном океане, распластавшись на просторе, царственно парят три аиста, как дозорные часовые патрулируют округу, любуются цветущими садами, манят своей свободой и привольем.

(Прим.: СКАЖИТЕ, И ЭТО ПИСАЛ ОКАКУПАНТ? АМЕРИКАНЦЫ, АНГЛИЧАНЕ – ТАК ПИСАЛИ? Т.Е. ТАК ДУМАЛИ, ТАК ОЩУЩАЛИ ТЕ КРАЯ? Сами румыны так писали о своей земле? ГДЕ тут чувствуется война??? Это писал сильный человек, представитель народа, поднявшегося выше войны... – В.Л.)

Я вышел на опушку сада, где проходит дорога в другую часть деревни. Чарующая панорама открылась перед моими глазами.

Впереди — длинный пологий склон горы, характерный для рельефа северной Румынии. Очень красочным пятном, почти под самым гребнем склона стоят рядом, невдалеке друг от друга в весеннем наряде абрикос и слива. Будто жених с невестой, разряженные один в розово-фиолетовые одежды, другая в белом венечном одеянии. Немного пониже широким узорчатым зеленым полотнищем раскинулся виноградник – свидетель плодородия почвы и благодетельных лучей ласкового солнышка. А еще ниже пасется большая отара овец с длинным руном, в большинстве белого или золотисто-шоколадного цвета. Отара подвижной живой массой передвигается с места на место. Два пастуха в высоких овечьих папахах золотистого руна, с высокими дубинками охраняют стадо.

И все это видимое мне говорит об изобильной, щедрой природе Румынии, о сказочных возможностях ...

Налево по дороге показалась маленькая фигурка, как положено, в большущей овчиной папахе и в странном одеянии. Это идет мальчик лет 10-12.Он одет в рубище, — в дерюгу, рваную, накинутую на плечи, без рукавов, подпоясанную верёвкой.Рваные штанишки по колено. Они дополняют нищенский наряд. Малыш бос. Зато улыбка мальчугана — беспечно лучезарная, точно бы это был один из самых счастливых смертных. Это не улыбка подобострастного раба, а улыбка духовного богача, чувствующего себя независимым и от властей предержащих, и который выше мелочей нарядов. Мальчуган остановился передо мной. Он безмолвно улыбается мне. Я улыбаюсь ему. Его глаза, изумительно выпуклые и черные, как у негра, смотрят приветливо и говорят о богатстве внутреннего мира мальчугана. Невольно вспоминается Франциск Ассизский[217] с его теорией радости. Совершенной, независимой от благ мирских.

Я потрогал дерюгу мальчугана. Покачал головой в знак изумления, а он доверчиво смотрит на меня и все также улыбается.

Знаками даю знать мальчишу, чтобы он подождал меня. Я вернулся в палатку и принес ему хороший мешок из-под перевязки, мешковина которой перед дерюгой кажется парчой... Жестикуляцией мы договариваемся, что из мешковины мальчуган сошьет себе рубашку.

Обрадованный, он бережно сложил мешковину. Как драгоценный дар. И из опасения, что я могу передумать и возьму свой дар обратно, по-детски тепло улыбаясь, он стал быстро удаляться.

Я гляжу на пышную природу и убогую дерюгу мальчиша и вижу, какое же счастье несет наша Красная Армия румынскому народу, то стонавшему под игом туретчины, то стонущего под гнетом бояр.

Видимо, я глубоко задумался, потому что вздрогнул, когда до слуха моего донесся звук стонущего металла. И острой болью отозвался в сердце. За первым ударом последовал второй, третий. И скоро единичные удары сменились перезвоном 5-6 колоколов, еще более щемящим сердце. За все 58 лет своей жизни я не слышал такого перезвона. Он звучал, как стон. Как жалоба на боярскую власть. Трудно забыть такой звон.

Далеко от меня, направо, я увидел небольшую невысокую деревянную, обшитую досками серенькую церковку со звоницей. Церковка располагалась на середине холма, среди бедной для Румынии зелени деревьев и кустарников. К церковке тянулись тоже серенькие старушки, преодолевающие с посошками в руках трудности подъему к церквушке. А когда собрался народ, из церкви вынесли хоругви и начался Крестный ход – молебствие. О чем? Видимо, Антонеску[218], терпя поражение за поражением, решил прибегнуть к последнему средству – просит Всевышнего ниспослать ему спасение...

Чудесное утро. И, если бы я был художником, я методом социалистического реализма без слов, но красноречиво запечатлел бы на большом полотне вопиющие противоречия - реальной жизни и щедроты природы. Чтобы картина могучей силы красок взывала к мщению, ниспровержению, к революции.

А если бы я был композитором, я создал бы чудесную оперу — гимн величественной природе и плодородию земли, на фоне стенания и жалобы металла на людские несправедливости, чтобы этот стон покоряющей мелодией звуков будил и звал народы на баррикады, к восстанию.

В палатку вернулся взволнованный. Но вот примерно около часу дня, когда я был занят выполнением одного срочного наряда для медико-санитарного батальона армии, в палатку вбежал санитар и доложил:

– Товарищ капитан! К Вам пришел какой-то румын-старик с мальчиком и они стремятся войти в палатку. Как быть?
– Впустить!

И у старика и у мальчугана в руках музыкальные инструменты. У старика — самодельная бандура, у мальчугана скрипочка. И тот и другой бережно и нежно прижимали инструменты к груди. И, не вступая со мной в переговоры, а только поклонившись, с радостными лицами стали в сторонку и заиграли. Я, конечно, узнал мальчугана, которого встретил сегодня утром. Играя, он сияющими глазами смотрел на меня. На нем был надет подаренный мною мешок, наскоро приспособленный под рубашку — прорезано отверстие для головы, рук. Укорочен.

Мелодию вел мальчуган, старик аккомпанировал. Играли с душой, дружно. Оба были и музыкальными и имели хороший слух. Этот румынский мальчуган поражал своею музыкальностью и мастерской техникой. Играли час, другой. Рукой даю понять, что пора кончать. Но старик покажет на новую рубашку-мешковину на мальчугане, приемном сыне, заулыбается и с новой экспрессией продолжает аккомпанемент.

Мальчугана звали Михаем[219], именем последнего румынского короля. Толи в этом звучала ирония, толи мальчуган действительно чувствовал себя некоронованным королем со своей скрипочкой и таящимися в ней мелодиями. Скорее последнее.

Мне хотелось взять Михая с собой. Я убежден, что из него вышел бы большой мастер-музыкант. Однако дед категорически отклонил мое предложение.

Концерт продолжался часа три. При прощании мы крепко и дружески жали друг другу руки и улыбка по-прежнему озаряла лицо Михая. Когда я после концерта вышел из палатки, врач Титов обратился ко мне:
– Послушай, Лебедев, что с тобой? Ты загулял? Мы знаем тебя за непьющего. Случилось что?
– Почему ты так спрашиваешь, — отвечаю вопросом на вопрос.
– А музыка?
– Все просто, — отвечаю.— Пышная цветущая природа Румынии виновата. Я захмелел от аромата яблонь, слив...

... Галина Калякина сегодня нажарила блинчиков, чтобы достойно отметить день моего 58-летия.

Это был в общем чудесный день. Памятный. Впечатляющий.

Комсомолка Валя Гагаева

Конец января 1943 г. Наш эшелон медленно продвигается в сторону Ельца. Одна бомбёжка сменяется другой. Я лежу в штабном вагоне, раненый пулей навылет. Штаб Эвакоприёмника № 164 и мой аптечный склад расположились в пульмановском вагоне. Склад занял одну половину вагона, штаб — другую. В помещении штаба уютно и тепло. Мы завесились теплыми ватными одеялами и к ним прибавили ещё утеплитель от палатки УСБ-41, вставили две оконные палаточные рамы. Вот тут-то я и увидел впервые Валю Гагаеву[220]

Она ехала в этом же эшелоне, но в другом вагоне. В наш вагон Валя пришла во время стоянки, проведать своих подруг, молодых врачей Аню Ледневу[221] и Люсю Михалёву[222](Микалёву? — неразборчиво.— В.Л.). Валя — высокая ростом. Брюнетка, с очень крупными блестящими глазами, в которых одинаково светились и тепло материнской ласки и глубокая печаль.

Валя с Аней и Люсей подошла ко мне, ласково поздоровалась, улыбнулась, взяла мою руку и послушала пульс. Я чувствовал приятное тепло Валиной руки, и от этого окружающее казалось и более интересным, и более содержательным.

В последующие дни, когда рана хорошо заживала, Валя очень часто приходила к нам в вагон, брала обычную гитару и под её аккомпанемент задушевно пела народные русские песни.

Незабываемо нежно пела Валя песню про «Рябину» Сурикова. Мотив и слова импонировали нам. «Рябина» стала самой любимой песнью в нашем походном репертуаре и скоро мы вдохновенно пели её всем нашим наличным составом, без различия рангов, начиная с ординарца рядового Гришина[223] и кончая военным врачом 2 ранга Федуловым[224],обычно сухого администратора.

Мы любили слушать пение Вали, и для нас её приход всегда являлся большим праздником. Я ни слова не говорил с Валей. Издали смотрел на неё, слушал, затаив дыхание, ей мелодичный голос и тщетно пытался прочитать в её глазах причину грусти.

Как-то в пути эшелон остановился в поле. Понятное волнение вызвала у нас оказавшаяся длительной загадочная стоянка. Почему стоим в поле? Что-то произошло впереди нас? Но ведь перед нами идёт эшелон армейской базы, в котором немало товарищей-однополчан. Томительное ожидание прервано появлением в вагоне товарища Недбая. Его повесть была печальной.

Шедший впереди эшелон нашей армии подвергся около ст. Столбовая, под Ельцом, жестокой бомбёжке. Одна из бомб попала в вагон, в котором ехали офицеры армейской базы. Из всех них только один остался невредимым, политработник Будько[225] и только потому, что провалился в пробоину в полу и сумел выползти из-под вагона. Другой был тяжело ранен. Остальные или убиты или ранены, но не успел или не смогли выскочить из вагона и сгорели.

Когда появился в вагоне товарищ Недбай, Валя пела, но при первых же словах о бомбёжке, замолкли струны гитары, замолчала Валя и крупные слёзы катились по её лицу…

Второй раз я встретил Валю уже в конце июня 1943 года, в канун Курской битвы, когда мой склад и госпиталь № 5213, в котором работала Валя, стояли в дубовой роще, в распадке недалеко от деревни Оклино. Наша армия готовилась к июльскому наступлению в Понырском направлении. У нас шла горячая подготовка к большим операциям. Работали не покладая рук, так как понимали, что если противнику удастся прорваться от Орла и Белгорода к Курску, мы окажемся в «мешке».

… Лесная роща. Глубокая балка с вьющейся змейкой дорогой. Задумчивые темно-зелёные густокровные величественные дубы с огромной армией соловьёв, которые по ночам спать не дают. Стройные осинки, с красно-рубиновыми листочками на вершинках, — признак больной сердцевины.

… Тропинка ведет в гору, к палатке УСТ-41. В палатке отделён уголок — «кабинет», он же спальня, он же приёмная, он всё. Походный столик с походной крышкой. На столике «скатерть» — простыня и три больших букета полевых цветов — знак любви и уважения к обитателю палатки. Букеты стоят в «вазах» — жестяных коробках из-под консервов. Астры белоснежные, скабиозы, Иван-чай, колокольчики, подмаренник и кое0где чудные розовато-красные глазки полевой гвоздики. И еще большая ветка дуба, с покоробившимися, но еще охранившими свой зеленый оттенок узорчатыми листьями. Тут же кровать начальника госпиталя (ППГ – В.Л.) № 5213, врача Марии Алексеевны Бураковой.Кровать — топчан с аккуратно прибранной постелью с белой простынёй. Окошечко с брезентовой крестовиной и отодвинутая оконная рама. Пол земляной, без ковров, без половиков, с светло-светло-зеленой вытянувшейся к свету травой на не вытоптанных местах.

Буракова пережила ужас отхода Красной армии от Ржева, была ранена и раненой долго лежала среди раненых, будучи не в состоянии передвигаться.

Мы сидим с Марией Алексеевной на самодельных фанерных табуреточках. Разговор не клеится. Ждём прихода Вали Гагаевой.

Вошла Валя, поздоровалась и вопросительно своими большими глазами посмотрела на Марию Алексеевну.
– Ты звала меня, Мария? — обратилась Валя к Бураковой. И тут же, увидевши в руках Марии Алексеевны несколько писем, заметно волнуясь, спросила:
– А это что за письма? Есть мне, Мария?
– Это, Валя, мне пишут о тебе.
– Кто? О чём?... Ты, Мария, сегодня кажешься мне загадочной. Почему так, Мария?
– Садись, Валя. Ну, а теперь слушай. Пишут о тебе раненые, прошедшие через твои руки. Тепло пишут, Валя, с глубоким чувством благодарности и признательности, как матери или любимой сестре. Благодарят тебя, Валя, за твое чуткое, материнское отношение к ним. Ия горжусь тобой, Валя. Честь и слава комсомолу, воспитавшему тебя.

Мария Алексеевна читала письмо за письмом. Валя слушала волнуясь. Но без радости, а со своей неотступной спутницей-грустью, с влажными глазами от тяжелых личных переживаний.

Последнее письмо Мария Алексеевна, не читая, задержала в руках. Заметив это, Валя тревожно спросила:
– Почему ты остановилась, Мария? Читай, или это письмо твоё личное?
– Нет, Валя, — ответила Мария Алексеевна. — Даже если бы оно и было личным, от тебя у меня нет секретов. Нет, Валя, это письмо касается тебя и очень близко.
– Почему? Что в нём? Неприятное? Ты серьёзна, Мария, значит оно не радостное? Не томи, Мария, выдержу…
– Да, Валя, неприятное.
И помолчавши с полминуты, Мария Алексеевна добавила:
– Очень неприятное. На, Валя, читай.
И Мария Алексеевна передала Вале помятую открытку, полученную еще вчера.

Валя протянула руку, взяла открытку и, вплотную придвинувшись к окну, стала читать короткие строчки медицинской сестры.

За окном серо. Небо покрыто тучами и сквозь густолиственную крону деревьев дубравы едва пробивается дневной свет, тусклыми серыми бликами падая на матовую зелень. Малейшее дуновение ветерка и с крон дубов и осин падают крупные капли. Плачут дубы, плачут осинки, капли шуршат в листве, в траве, неторопливо стучат в крышу палатки.

Валя читает открытку. Минута напряженного чтения и вздрогнула, чуть слышно ахнула, поникла головой и одна, две, три… много слезинок скатилось на открытку, на платье военного врача. Вся, опустившись на табурет, Валя тихо плакала.

– Ничего, Валя, — утешала её Мария Алексеева. — Время жестокое. Мы должны быть стойкими.
– Но, быть может, это только предположение, Мария? — пытаясь утешить себя, сказала Валя. — Быть может, простые догадки?
– Нет, Валя. Тут всё ясно: убит. Написано ведь, что похоронен и даже указано, где похоронен. Значит точно, убит.

Открытка сообщала о том, что убит молодой талантливый врач Сыромятников[226], сын врача-хирурга и матери врача же.

– Ничего, Валюша, — продолжала утешать Мария Алексеевна. — Не тебе одной не везёт. Время страшно суровое. Помнишь, у нас была Людмила, молодой врач? Она убита. И знаешь, как вышло? В её записной книжке был мой адрес. И вот позавчера от её мужа я получила простое письмо: «Я не знаю, — пишет он, — какие отношения были у Вас с Людмилой, не знаю, что связывало вас. Но в её записной книжке я нашел ваш адрес и пишу Вам. Я думаю, что Вы были другом этого милого человека и потому пишу Вам, чтобы вместе со мной добром вспомнили Люсю…».

Ветер разогнал тучи. В прорывах облаков сверкнуло солнышко и алмазом заискрилось в каплях дождя на листве.

Валя ушла. Мы долго сидели молча…

… Поздно вечером, когда сгущались сумерки, я пошёл побродить по своей любимой «аллее» ржища, на увале, за дубравой. Вечер тихий, но небо неспокойное. Оно покрыто одиночными и групповыми облаками самых причудливых очертаний, оттенков: темно-свинцовые, рыхло-светлые, серые, с бликами заходящего за горизонт солнца. Одни из них вытянулись над горизонтом. Другие грозным массивом висят над землёй, с рваными краями, в которых можно видеть и заливы, то глубокие, то вытянутые, и перешейки, тянущиеся от материка к полуострову. Эта насыщенность вечернего неба облаками оставляет тревожное впечатление. Не лаской, а скорее угрозой веет от вечернего неба.

Тянет легкий, еле заметный ветерок. Его бы, пожалуй, и не заметить, если бы не мягкое, нежное шевеление колосьев. Покачивание их такое тихое, будто они шепотом передают друг другу какую-то важную весть.

По пересекающей мой путь дороге проскакали два красноармейца и скоро пропали из глаз, растворившись в ржаном море. И больше никого. Тишина. Одиночество.

Стал спускаться по Федоровской балке и едва сделал одинповорот, увидел будто инеем покрытый южный склон балки. Это большое скопище астр солнцелюбок. Ароматом родных полей пахнуло на меня. Зверобой, подмаренник, благовонные розалии, шалфей, вербена, гвоздичка, колокольчики, коврики цветущего мятлика, щекочущая горечь полыни. Густой травостой, как мягкий ковер под ногами. Пчёлки. Бабочки. Перелётные пичужки-певуньи…

За кустом черёмухи, на зеленом ковре среди трав и цветов, я увидел наклоненную голову Вали Гагаевой. Она плела из полевых цветов венок и что-то тихо-тихо напевала. Протяжное. Грустное.

В воздухе посвежело. Долина цветов погружается в вечернюю тишину…

И ещё одна встреча. Раннее утро. Светает. Смолкают неугомонные трели прославленных курских соловьев. Я брожу и наслаждаюсь природой после ночной напряженной работы. В балке появляется машина. Остановилась невдалеке от меня. Я вижу Валю, выходящую из машины. Она идёт от машины пошатываясь, измученная тяжелой ночной операцией в соседнем лагере. Помочь бы ей. Но я остаюсь прикованным к месту и провожаю Валю глазами, пока она не скрылась в дубраве.

… Нашу 2-ю Танковую армию перебрасывают с Румынского фронта в Польшу. Армия уже имеет за отличные боевые действия шесть благодарностей Верховного главнокомандующего: за ликвидацию июльского немецкого наступления из районов южнее Орла и севернее Белгорода в сторону Курска; за овладение Орлом; за освобождение Севска; за прорыв сильной обороны немцев на Уманьском направлении и овладении гор.Умань; за овладение гор. Вапнярка и за форсирование реки Днестр; за овладение гор. Бельцы и выход на государственную границу — реку Прут.

Наша армия дала почувствовать врагу и свою мощь, и своё мужество, и свою решимость бить и добить врага. Фашисты через своих шпионов знали о нашей передислокации. Они засыпали наши грузящиеся эшелоны с угрозой уничтожить 2-ю Танковую. Обрушивали на наши эшелоны тонны металла.

По прибытии в Бельцы нашего эшелона из Фолешти, я встретил Федю Кулика[227], начальника аптеки Хирургического Полевого подвижного госпиталя № 5213. От него я узнал о дальнейшей судьбе Вали Гагаевой.

Федя пережил бомбёжку госпиталя в Бельцах. Сам он по счастливой случайности не пострадал. Вместе со своей невестой он находился на улице, когда начался налёт фашистскихбомбардировщиков. Тут же среди улицы была щель зигзагообразной формы. Невеста укрылась в щели, а Федя предпочёл подальше отбежать с улицы. Когда бомбёжка кончилась, и было ясно, что бомбы рвались в расположении госпиталя, следовательно, неминуемы жертвы, Федя поспешил туда, где он расстался с невестой. Он нашёл место щели, в которую она спряталась. Но щели уже не было. Бомба попала в головную часть её. Силой взрыва земля засыпала всю щель. Над щелью теперь возвышался бугор земли. Не видно ни одного человека. Но земля «дышит» вместе с людьми, погребёнными под ней, но ещё живыми.

Федя бросился с товарищами разрывать землю, руками, осторожно нащупывая людей. Первое, что ему попалось под руку, это была голова врача Вали Гагаевой. Федя узнал ей по волосам. Ни одной царапины, ни следа ранения, но Валя мертва, убита волной воздуха. Возможно, что у неё были разрушены кровеносные сосуды.

Оставив Валю, Федя стал разрывать землю рядом. Вскоре он нащупал еще голову. По волосам — дело было на заре — Федя узнал свою невесту. Быстро разгреб землю вокруг головы, взял голову в руки, чтобы повернуть к себе и окончательно удостовериться, что это голова любимой. Быть может, она только ранена?! Ещё жива?! Ещё есть надежда спасти её жизнь?!

Трудно представить себе, что пережил в эти минуты любящий человек. И можно представить себе весь ужас и волнение Феди, когда он вместо головы невесты ощутил в своих руках как бы мешок с костями. Череп и все кости головы раздроблены в мелкие части. Смерть наступила мгновенно,без мук, без тяжелых мыслей…

В Бельцах наш эшелон задержался. Товарищи указали мне Валину могилку — холмик среди других могил в углу садика. Чья-то дружеская рука посадила на могилке Вали пышный куст белоснежных полевых астр. Хлопотливо перелетал с жужжанием с цветка на цветок большой шмель.

У могилки Вали Гагаевой думалось: молодь земли советской, принесённая в жертву безумству Гитлера. Ты не увидишь восхода солнца, не увидишь как на просторах Родины расцветут сады. Но мы клянёмся, что поставим фашизм на колени перед Красной армией; клянёмся, что будем продолжать борьбу с той же страстностью и за мир во всём мире,чтобы в эпоху величайших открытий люди не знали человеческих жертвоприношений на алтарь молоха-капитала…

Глава 11. В Варшавскомнаправлении

На жертвенном пути Люблин — Варшава

Итак, совершенно определённо — наша 2-я Танковая армия идёт на Варшаву, чтоб когда-то в какой-то день и час героическим штурмом освободить Варшаву, вышвырнуть из Варшавы гитлеровскую нечисть и дать возможность дружескому польскому народу создавать свою национальную, независимую государственность. 1-го августа (1944 г.) «Летучка»покинула Люблин и направилась по Люблин-Варшавскому шоссе. Шоссе — аллея, обсаженная столетними липами, берёзой, белой акацией, яблонями.

Нас не миновало нападение фашистов. Но отделались мы сравнительно легко. У одной только машины оказались простреленными: баллон, радиатор, ветровое стекло. Очень низкая облачность и дождик избавили нас от больших неприятностей.

Не доезжая примерно 60-ти километров до Варшавы, мы свернули в сторону, направо, и через деревню Каменку и г.Парисув приехали и остановились в дер.Стодзев.

Как выяснилось, Варшавское шоссе стоило Красной армии немалых жертв. Около 10% личного состава дорожно-строительного батальона излечиваются в наших госпиталях от ран, полученных на варшавском шоссе. Из работников Санитарного отдела двое ранены, четверо получили «царапины», одному пуля пробила челюсть навылет. Невозможно назвать части, в которой бы не было жертв Варшавского шоссе. Хотя открытых боев здесь не было.

7-го августа наши бомбардировщики бомбили Варшаву. Во второй половине дня над одной из окраин Варшавы поднялось чёрное облако дыма. Оно всё разрасталось, и вечером над Варшавой висела чёрная пелена дыма, медленно перемещавшегося к юго-западу.

– Варшава горит, — печаловались местные поляки.

Однако, пока что под Варшавой для нас не всё идёт удачно. Первое наступление 2-й Танковой армии успеха не имело. Один из танковых корпусов нашей армии оказался в окружении. Гитлеровцы, пропустив головную часть корпуса, навалились на хвост всей мощью своей техники. Корпус мужественно прорвал кольцо окружения. Другой корпус оказался зажатым в клещи, но вышел из них с честью. Медицинские работники, пережившие это наступление, приезжают в «Летучку» очень взволнованными. Маша Мясникова[228] приехала к нам взбудораженной донельзя. Говорит, что хотела застрелиться, будучи не в силах выносить в окружении бомбёжку, обстрел минами, снарядами. Гитлеровцы создали сильно укреплённый варшавский оборонительный рубеж.

С утра 10-го августа под Варшавой усиленная канонада. По-видимому, идёт подготовка к штурму. Мы готовимся к передислокации, но положение осложняется.

13-го августа началось форсирование Вислы, чтобы создать плацдарм на её западном берегу. В форсировании принял участие один из корпусов нашей 2-й Танковой, приданный для усиления другой армии. По шоссе Гарволин—Висла завязалось напряженное сражение. С обеих сторон в бойвведено много техники, авиации, пехоты. Форсирование Вислы окончилось нашей победой. Занят плацдарм шириной по фронту 15-20 км, в глубину — до 15-ти км.

Сегодня я стригся у одного пана парикмахера, на стуле, во дворе. Моё внимание привлёк телёнок, бродивший по двору. У телёнка на ухе болталась какая-то бирка. В чём дело?

Оказывается, это работа фашистов. В период фашистской оккупации был заведён такой порядок. Как только отелится корова, теленку тотчас прикалывали бирку, с № и записывали в какую-то книгу. В дальнейшем оккупанты проверяли: не убит ли такой-то телёнок, значащийся за № таким-то. Если убит без разрешения — кара.

На фронте много фрицев молодого пополнения. Они рассказывают о большом внутреннем кризисе Германии. Гитлеру удалось подавить движение генералов, готовивших покушение на жизнь фюрера. По словам пленных, Гитлер вначале изгнал из армии четырёх генералов и четырёх офицеров-участников заговора, затем предал их специальному суду. По вынесении приговора через два часа повесили осужденных, а затем казнили их жён и детей…

О стремительном наступлении Красной Армии свидетельствует такой факт. Из Германии на наш фронт прибыл батальон. Расположился в селе, ещё вчера далёком от фронта и по обыкновению немцев, солдаты завалились на ночь спать. Но в эту же первую ночь Красная армия захватила село и в бою перебила почти весь батальон. В живых остались 19 человек, сложивших оружие.

Взаимоотношения с местным населением у нас понемногу налаживаются. Не могу сказать, чтобы встретили нас любезно. Когда, например, я искал, где мне расположить «Летучку», меня отсылали от дома к дому, доказывая, что где-то в конце Стодзева есть очень хороший удобный, «наилепший» двор. Побродив некоторое время от дома к дому, я решительно остановился в одном дворе, без занятия жилья и сразу же установил наикорректнейшие взаимоотношения с хозяевами.Мы заняли кладовку под жильё, а спали в машинах. Как и всюду, мы охотно помогали населению медикаментами, врачебной помощью, вели пропаганду, дружеские беседы с жителями, с ребятками, иногда с трудом понимая друг друга. Результаты быстро сказались.

Утром 17-го августа мы были поражены тем, что произошло ночью. В районе Стодзева Красная Армия понесла большой урон. В 12-ти братских могилах покоились наши герои. Ещё вчера одинокими стояли могильные курганы. За сегодняшнюю ночь все могилы приведены в образцовый порядок. Могилы и дорожки оправлены. Посыпаны свежим жёлтым песком. На мемориальные доски у могил повешены большие красные венки из пихты с астрами, георгинами, флоксами, золотистой рудбекией. Поляки своё намерение хранили от нас втайне.

Местное польское население очень религиозно, можно даже сказать, рабски религиозно. По дорогам Польши мы видели много деревянных крестов вдоль дорог и на перекрёстках. На деревьях часто встречаются киоты с иконами, со скульптурным изображением Христа. На крестах надписи с рабской мольбой: «Иесус Кристус, смилуйся над нами». Или вот в палисаднике одного дома, в густой заросли сирени стоит деревянный крест. На кресте в середине, на перекладинке киотка, в киотке скульптура скорбящей Богоматери. Под киотом на доске надпись: SolotkeSerceJesusaIMarijismiluisenadnami— Нежное (чуткое) сердце Иисуса и Марии, смилуйся над нами. Население Стодзева в беседах с нами очень остро ставило вопрос о крестах на могилах.
– Почему, — спрашивалинас, — вы не ставите крестов на могилах? Разве все у вас безбожники? — допытывались у нас поляки.
–Как же, — отвечали мы, — можем ставить кресты на братской могиле, когда у нас в Красной Армии и христиане, и мусульмане, и иудеи, и атеисты?!
– Тогда, — парируя ответ, говорили нам поляки, — хороните отдельно христиан от магометан и христианам ставьте кресты, раз у вас свобода религии. Как же можно оставить без креста могилу христианина?!

Дискуссию о крестах мы вели с населением на протяжении двух недель. И тут случилось, наконец, неожиданное. 28-го августа, на одной из братских могил, по-видимому, в виде пробы, ночью, был поставлен большой деревянный крест, очень тщательно сделанный мастером-столяром. Кем поставлен крест —неизвестно. Знакомые поляки отвечали неведением. И мы тут допустили грубейшую ошибку. По приказанию начальника Эвакоприёмника № 164 майора Федулова И.Г., старшина части собственноручно снял крест. Поляки с пристрастием нас спрашивали:
– Если у вас действительно свобода религии, то как же вы могли снять крест с братской могилы?!

Так во взаимоотношениях с польским населением образовалась трещинка, не заросшая до конца нашего пребывания в Стодзеве.

Военные обстоятельства на фронте говорят о том, что фашисты дёшево не отдадут Вислинский рубеж, на котором они серьёзно укрепились. Гитлеровцы вводят в бои много техники. Авиации. Контратакуют 10-20-30 раз. Нашим частям приходится выдерживать большой натиск врага. Было и такое. Части нашей армии 13-14 августа ворвались в Варшаву, но пехота не подоспела из-за стремительного наступления наших танков и механизированных частей. Успеха закрепить не удалось, и мы отступили.

У гитлеровцев появились термитные снаряды.

В Стодзеве расклеены яркие красочные антифашистские плакаты и манифест Польского правительства Народовой Рады о призыве польской молодёжи в армию.

Радуют вести из Румынии. Под сокрушительными ударами Красной армии гитлеровскаякоалиция дала первую чувствительную трещину. 23-го августа в Румынии создано новое правительство, которое объявило, что оно прекращает войну против Объединенных наций, 25-го августа Бухарестское радио передало, что Румыния считает себя в состоянии войны с Германией. А 31-го августа войска 2-го Украинского фронта разгромили группировку немецких войск в районе Плоешти и вступили в Бухарест, очистив его от фашистской нечисти.

В результате государственного переворота в Румынии, Антонеску бежал в Германию, а правительство возглавил генерал Сэнэтеску[229]: Король Михай[230] обратился к населению и союзникам с воззванием о выходе Румынии из войны на стороне Германии и вступлении Румынии в войну с Германией, на стороне Союзников.

Сокрушительные удары Красной Армии заставили задуматься и правительство Финляндии. 5-го сентября мы читали Правительственное сообщение о том, что военные действия против Финляндии прекращены в виду того, что финское правительство заявило о принятии им выдвинутых Советским правительством предварительных условий о разрыве отношений с Германией и о выводе германских войск из Финляндии.

А ещё через несколько дней, а именно 9-го сентября (1944 г.) прекращены военные действия в Болгарии, вследствие того, что образованное в результате государственного переворота новое правительство Болгарии порвало отношения с Германией, объявило вчерашнему своему безумному союзнику и обратилось к Советскому правительству с просьбой о перемирии.

2-го сентября наступление нашей армии в варшавском направлении увенчалось успехом. Фронт обороны немцев прорван. 2-я Гвардейская Танковая армия продвинулась километров на 20 вперёд и находится в 3-х километрах от Варшавы, в предместье Прага. Однако, техника нашей армии так пострадала, что мы должны идти на формирование, куда-то в район Ковеля-Бреста. Следовательно, предстоит длительная передышка в 1-2 месяца.

3-го сентября мы покинули Стодзев. Население очень сдержанно проводило нас по причине всё тех же крестов и мы выехали в Брестском направлении.

Наш путь лежал через Парисув, в ту же Каменку, ясновельможной панны-красавицы Королькевич. Панна была уже арестована. Ей удавалось долго оставаться на свободе, потому что и среди нашей братии нашлись ценители и поклонники телесной красоты пани. Поместье теперь опустело. Осиротели штамбовые розы, клумбы клубневых бегоний с периллой в центре, циннии, прудик.

«Летучка», миновав Седлец, Брест, Ракитно, расположиласьв Дубечно, в Ковельском направлении. Началась скучная будничная жизнь в глубоком тылу. Авиация противника нас не беспокоит. Усиленно пополняем дефектуру медикаментов, перевязки. Укомплектовываемся очень солидно. Готовимся к крупным боевым операциям. Автомашины отпущены в свой батальон. Наши палатки стоят одинокими на пустынной поляне с большими липами по сторонам. И только в этой вынужденной тыловой тишине начинаешь отчётливо понимать, что значит фронтовая жизнь, в чём её прелесть, увлекательность. Это людские массы в непрерывном движении, передислокации, новые места, новые виды, бодрящее движенье механизмов, лязг гусениц, гул моторов и маши и самолётов, вспышки в ночном небе рвущихся зенитных снарядов, фонарики ракет, фантастические и феерические гирлянды трассирующих пуль, поступательное движенье вперёд, особая утробная радость, что ещё один исторический неповторимый день живёшь на земле…

Развлечений у нас никаких нет. Разве поедем в верховья Припяти половить сетями рыбу, или дадим несколько выстрелов в треугольник летящих гусей и журавлей, заранее зная, что эти выстрелы безрезультатны. Но зато от безделья после ведём спор:
– Вот, если бы стреляли не вслед гусям, а вперёд, — вот тогда бы другое дело…
– А ведь вот когдавыстрелил Серёжа Неяскин[231], два журавля посторонились будто на мгновенье, видимо от пули…

Читал случайно попавший томик Лескова[232].

Военно-полевой трибунал

Однообразная монотонная жизнь в тылу на формировании или длительная задержка на исходных позициях среди местного, замкнутого, несловоохотливого населения требует большой моральной самодисциплины.

Но есть слабые духом. В бытовую жизнь иногда врываются тяжелые случаи. Самогон кружит голову слабым. Бывали случаи расстрела преступников.Но особенно тяжелым был такой случай. Офицер Мухин[233], Герой Советского Союза, кавалер орденов Суворова I степени, Красной Звезды. Спьяну натворил дел, позорящих честь Красной армии. Но этим дело не ограничилось. Когда следственные органы направили в часть следователя, этот свихнувшийся человек, получивший великие почести от правительства, покрыл себя новым позором. Он из-за угла застрелил следователя.

Результат заслуженный: суд, лишение высокого звания и орденов, приговор к расстрелу и тут же команда:
– Кругом! Шагом марш!
И не успел человек дойти до края могилы, как автоматная очередь прервала его, а когда-то героическую жизнь.

(Вставка. Не найдена. – В.Л.).

Беспощадная кара? Да. Но без неё не удержать слабых от многих соблазнов в тыловой обстановке, в чужой земле, где даже 12-летняя девочка не отрезвляет угарной головы слабовольных.

Под Варшаву

… Глубокая ночь. Топится печурка — спутница воина. В палатке тепло и уютно. На столе два багряно-красных осенних букета из веточек груши. Послезавтра еду в командировку, в 9-й танковый корпус.

24-го октября (1944 г.) получил приказ о передислокации «Летучки» в район Праги, предместье Варшавы. По-видимому, решено форсировать Вислу, обойти и взять в клещи Варшаву, чтобы с наименьшими жертвами людьми и техникой сломить сопротивление гитлеровцев, овладеть Варшавой и заставить гитлеровцев отойти на следующий рубеж, ближе к Берлину.

С Дубечно простился 27-го октября, без всякого сожаления, с радующей перспективой снова включиться в фронтовую, кипучую, страстную жизнь. Идёт колоссальная концентрация и накопление наших вооруженных сил и боевой техники. По шоссе Ковель — Брест движутся три армии, в три потока, в том числе наша 2-я Танковая. Это армии прорыва. Встречные этому потоку машины задерживаются, иногда на несколько часов. Регулирует движение командующий 6-й армией.

В свою очередь Гитлер, видимо, мобилизует последние свои резервы. Попадаются пленные фрицы из фолькс-штурма, образованного в результате поголовной мобилизации мужского населения в возрасте от 16-ти до 60-ти лет. Эти фолькс-штурмовцы по существу представляют собой пушечное мясо, но не солдат.

В нашу армию пришли 160 студебекеров из Ирана своим ходом. Мы день ото дня крепнем.

30-го октября «Летучка» расположилась в фольварке Ярчево. Брест миновали ночью. В населенных пунктах польская милиция.

В Бялой Подластке мы оставили Варшавское шоссе. Ехали в юго-западном направлении на Луков. В Луков приехали солнечным утром. Центр торговой жизни в Лукове превращен в бесформенные груды щебня и кирпича. Но едва мы свернули с площади направо, нашим глазам предстал огромный жёлтый с чёрной каймой указатель: Москва — Берлин. У Москвы стрелка показывает назад, у Берлина — вперёд. От Москвы 1200 км., до Берлина остается 600 км!

Глядя на указатель, мы радовались, как дети и даже прокричали «Ура!». Красноречивым указателем Луков с этих развалин как бы говорил Берлину: Помни, Берлин, что за тобой Москва, что Москва отомстит тебе за эти развалины и взыщет с тебя, как строгий судия, за все злодеяния твои.

Коалиция Гитлера продолжает катастрофически разваливаться. 29-го сентября Красная армия пересекла Юго-Славскую границу и 20-го октября Белград освобождён от фашистов. А 23-го октября Красная армия вторглась в восточную Пруссию — очаг и рассадник фашизма.

На «нашей улице» — великий праздник и торжество. 2-я Танковая армия получила высокое, почётное и обязывающее звание — Гвардейской. Армия награждена заслуженно. Наша радость безгранична.

В свободные минуты мы всё чаще начинаем задумываться над нашей тактикой, вернее, политикой и политикой наших союзников.

В самом деле, взять Венгрию. Красная Армия на венгерской земле. Она уже в 10 км от Будапешта. Здесь, благодаря присутствию Красной армии режим Хорти[234] ликвидирован. Образовано Временное Национальное собрание, а с ним вместе и Временное Революционное правительство.

А у союзников? Англичане, очистив Грецию от фашистов, оставили и ненавистный народу профашистский королевский трон, и даже обрушились с оружием в руках на Элас — военную организацию Национально-освободительного фронта. Сражаются с эласцами. Расстреливают партизан. По-видимому, политические противоречия с союзниками, сдерживаемые перед лицом общего врага, при уничтожении этого сдерживающего начала, обострятся.

Новый 1945 год встречали в кругу личного состава Эвакоприемника № 164. Встреча Нового года, определенно сулящего нам большие военные успехи. Прошла очень мило. Официально выпили ровно по 100 граммов спиртного. Тосты, понятно, были боевые. Все наши мысли направлены на Берлин, на окончание разбоя.

На встрече присутствовали наши замечательные люди, на деле, в напряженной борьбе за жизнь и здоровье воинов, доказавших и свой опыт, и свои знания, и свой глубокий патриотизм. Это были врачи: Ермилов Владимир Романович[235], Шафтан Самуил Абрамович[236], Люся Михалевич[237], молодая девушка, со (школьной) скамьи пришедшая в армию, но уже хорошо зарекомендовавшая себя. Раненые любили Люсю за её тёплые отношения и ласковое обращение. Мои товарищи по «Летучке»: Калякина Галина Павловна, Недбай Петро Фёдорович.

Стоим ещё на исходных позициях, в Ярчево, но ведётся большая подготовка к тому, чтобы двинуться вперед, на Вислу. Уже выехал на место нашей будущей стоянки Запасной полк, чтобы подготовить для армии землянки.

14-е января для нас незабываемый исторический день. С утра грузимся, чтобы двинуться на Вислу. Наша 2-я Гвардейская Танковая пошла в наступление. Почётное звание ещё больше воодушевляет людей. И каждому своими подвигами хочется доказать, что он достоин носить высокое звание гвардейца.

Ещё с полночи началась адская канонада. Она всё усиливалась. К утру стоял уже сплошной гул артиллерийской дуэли. Земля содрогается. В воздухе гул моторов воздушных эскадрилий. Гудит земля, гудит воздух. Настроение расчудесное.

Через Ласкажев «Летучка» перебирается в дер.Жебрак. Разбиваем палатки. 16-го января к вечеру канонада стихла. Фронт прорван. Гитлеровцы отступают. Героический освободительный штурм Варшавы увенчался успехом. Гвардейцы столицу Польши возвратили Польше.

С утра 17-го января «Летучка» двигается дальше, на Запад, ближе к Берлину. Наши части буквально ликуют. Варшава — первый заслон Берлина. Теперь очередь за крепостью Познань, и там и «ворота» в Берлин — крепость Кюстрин на Одере — уже последний заслон Берлина.

Едем по маршруту: Жебрак, Ласкажев, Домброва, Устинец, Ольшивка, Тарновская переправа, Курка, Магнушев, Острув, Пшидвошцы, Басинов, Студзянка, Попротья.

В Попротье мы встретили печальную картину: Братскую могилу героев первого нашего исторического броска на западный берег Вислы для создания плацдарма. Останавливаемся у свежезарытой братской могилы. Почётный караул. Траурное молчание. Короткая очередь автомата в честь героев.

Прошло может быть с полчаса, как мы остановились в Попротье. Мне дан новый приказ: двинуться на Юзефув. Маршрут: Стшишка, Августув, Мала Божа, Дутцка Воля, Буда Михаловска (переправа), Альшаны, Юзефув.

Эскадрилья за эскадрильей плывут наши самолёты на бомбёжку отступающих к Одеру потрёпанных гитлеровских частей. Зрелище —величественное.

Выезжаем снова на Варшавское шоссе. Ночью прибываем в Юзефув. Здесь «Летучка» провела только одну ночь. Поkучил приказ перебазироваться в Груец, на Варшавском шоссе, в 46 км на запад от Варшавы.

«Летучка» день и ночь в работе. Но дни и ночи в это триумфальное шествие нашей армии стали какими-то короткими…

Глава 12. В составе 1-го Белорусского фронта

Начало конца фашистского разбоя

Приходится начинать несколько издали.

Передислокация 2-й Танковой армии видимо была известна фашистскому командованию, которое зверски ненавидит нашу армию лютой ненавистью. Однажды, когда наш эшелон грузился во Фолешти, вражеские летчик разбросали листовки, в которыхконкретно говорилось о 2-й Танковой армии, с угрозой уничтожить её. У гитлеровского командования были веские основания так ненавидеть нашу армию. Разве могут гитлеровские генералы забыть Поныри, Ольховатку, Кромы, Курскую битву, в которой был бит последний и главный гитлеровский козырь?! И гитлеровцы с остервенением бомбят нашу армию.

17-го июня 1944 года «Летучка» была уже в Пензаради — Бессарабия, в 22 км. От Бельцы. В 12 часов ночи на 18-е июня гитлеровцы началиожесточенную бомбёжку станции Сев.Бельцы. Бомбёжка продолжалась до 4 часов утра. Самолёты один з другим бомбили станцию и её район. Разрушен путь. Движение остановлено на 4-5 суток. Сотни раненых. Ещё больше убитых. Сгорело около 160 тонн горючего. Сильно пострадал наш 3-й танковый корпус. Не везёт ему. Повторилась история Дарницы под Киевом.

На следующий день, 19-го, фашисты на заре, рано утром сделали ещё один большой варварский налёт на Бельцы. Обрушили сотни бомб в расположение нашего хирургического госпиталя № 5213, в котором начальником Мария Сергеевна Буракова.Прямым попаданием бомбы в один из окопов посредине улицы было убито 12 человек медицинского персонала, искавших спасения в окопе, и 6 человек было тяжело ранено, только двое отделались такими ранениями, которые позволяют надеяться на выздоровление. Среди убитых — врач, комсомолка, и толстяк добродушный, очень хороший товарищ — Целлер[238].

С начальником санитарного отдела армии полковником Михаилом Ивановичем Чеботаревым[239]ездили на ст.Фолешти, на место погрузки нашего эшелона. По дороге, в поле, остановились около одной огромной черешни и полакомились вкусной сочной ягодой.

23-го июня «Летучке» пришлось расположиться в балке, в 2-3 км от ст.Фолешти. Разрушены пути. Железнодорожное сообщение прервано. Жить в вагонах на станции невозможно.

В балке пришлось простоять до 25-го июня, когда мы погрузились в эшелон за № 40071 и поехали в сторону Бельцы. Но и при погрузке не всё обошлось благополучно. Утром в наше расположение на путях прилетели два орудийных снаряда. Оба снаряда упали подле машин. К счастью, ни один, ни другой снаряд не разорвались. А два дня назад в двух товарищей, лежавших на горке, было сделано несколько винтовочных выстрелов. Одна пуля пролетела над головами, вторая — сбоку. Кто стрелял? Тайна гор Бессарабии.

Авторитет гитлеровского командования в наших глазах падает с каждым днём. В бессильной злобе своей оно идут сейчас на всякие глупости, недостойные серьёзного командования. Они разбросали дурацкие листовки, в которыхглумятся над нашей армией, и призывают сдаваться в плен, обещаясдавшимся все прелести жизни, угрожая всё равно «покончить со 2-й Танковой армии на другом фронте». Эти листовки вызывают весёлое настроение, так как красноречиво говорят о том, что гитлеровское командование уже чувствует своё бессилие сломить нашу мощь в открытом бою.

25-го июня, когда эшелон стоял на ст.Реутцель, под Бельцы, нас снова бомбили. Но дружная и слаженная работа прожекторов и зениток быстро обратили фашистов в позорное бегство.

Эшелон едет в направлении Могилёва-Подольского. По эшелону прошёл слух, что нашу армию отведут на формирование за 320 км от Москвы по Киевской железной дороге. Однако в дальнейшем всё переменилось. События развивались так, что нужда в нашей армии сказалась много раньше и она сходу ввязалась в преследование противника, у которого дела, видимо, складывались день ото дня всё хуже. Остался позади Днестр, Бессарабия. Прощай, Бессарабия, страна узкополосицы, кукурузы, подсолнечника, винограда и черешни, растущей дико в твоих лесах. Память о тебе, отбросив и предав забвению всё плохое и тёмное, сохранит мне тёплые ласковые солнечные воспоминания, а соблазнительница мечта всегда, при воспоминании о тебе будет рисовать мне твоё будущее, как страны пышных садов, сочных виноградных кистей, абрикосов, дынь, арбузов т необозримых отар овец, стад молочного скота и табунов резвых коней. Природа дала тебе всё и определила твоё бытие, как счастливое. И оно будет таким!

… проехали Жмеринку, Винницу и 29-го были уже на польской территории в Ровно, а в 18 часов в Сарнах. Весь путь от Днестра — потрясающая картина разрушений, опустошений, ужасов войны — разбоя. Однако, наряду с этим и добрые признаки начавшегося разгрома фашистских полчищ. По пути нашего следования масса подбитых фашистских танков, сгоревших автомашин, противотанковых орудий и прочего. Все также говорит о том, что мы едем по пути отступающего противника, нажимаем на него.

Волнующая картина представилась нам по дороге от Казатина. Здесь дорога идет дремучими лесами с болотами. А раз леса — значит и партизаны должны быть, и они были. Свидетельствуют об этом станционные здания. Здесь каждая станция превращена фашистами в небольшую крепость. Станционные здания, даже уборные, обнесены защитным валом высотой 1,502 метра. Вал состоит из двух стен из слег с простенком между стенами в 50-80 см. простенок заполнен либо слегами же, либо песком, а то и тем и другим вместе. За этими валами-крепостями работали станционные служащие и отсиживались от партизан фашисты. Валы сделаны очень тщательно и аккуратно. Но они не помогли фашистам. Им пришлось драпать под неодолимым натиском Красной армии. Тоже, вояки! Вздумали в слежные крепости играть с Красной Армией. Вот и доигрались…

Мы на станции Чарторыск. Станция укреплена значительно капитальнее предыдущих: стены выше, лес толще, простенок шире и заполнен камнем. Партизаны ушли с Красной Армией, а в крае стали разгуливать бандеровцы. Бандеровцы неуловимы. Днем, как и все, каждый из них занимается своим делом, а ночью выходят на разбой. Мстят местным жителям. Подсиживают военнослужащих. Вот прошлой ночью остановили машину и оставили после себя 7 трупов изуродованных военнослужащих. Здесь уверяют, что генерал Ватутин[240] был ранен бандеровцами, напавшими на его штаб и перебившими всех людей штаба.

В Чарторыске 1-го июля мне пришлось наблюдать такую картину. На улице сгрудилось около чего-то большая толпа людей. Преимущественно военнослужащих. Подошёл и я. На земле лежал по пояс раздетый человек, в кальсонах, босой. Какой-то лейтенант обстригал лежавшему усы и бороду. Голова лежавшего была уже обстрижена крупными валами, как стригут баранов. Когда человек сопротивлялся, руки ему натуго стянули ремнём. Обезображенный человек лежал с закрытыми глазами, точно мёртвый, не подавая признаков жизни. В толпе раздавались ядовитые шутки, насмешки.

Лежавший начал подавать признаки жизни, отрывая один глаз, только после того, как кто-то пучком соломы стал водить ему по лицу. Оказалось, что это бандеровец, в усах и бороде, под мирного жителя, был пойман на станции, где он занимался шпионажем.

Чем всё кончилось, я не знаю, так как торопился к эшелону. Мы разгружаемся. Под Москву, окончательно, не едем. 2-я Танковая включена в 1-й Белорусский фронт, которым командовал генерал-армии К.К.Рокоссовский. Фронт еще 24-го июня перешел в боевое наступление в Варшавском направлении.

У эшелона радовала картина разгрузки. Разгрузка проходила при высоком моральном подъеме. Едва поезд успел остановиться, как застучали топоры, молотки. Сбивались колодки, удерживавшие на платформе колеса машин. Ещё не сбиты колодки, а мотор уже заведён, гуди, выбрасывает сизый дымок. Люди прилаживают сходни, с шутками, смехом, громким говором. Ещё минута и машина срывается с места, делает несколько движений взад и вперёд, и, наконец, сползает с платформы, а, очутившись на земле, она уже понеслась с разгрузочной площадки. И тут же по сходням выводят насмерть перепуганного бычка. Он упирается. Его подталкивают, и он скользят вниз по сходням, вызывая смех людей.

Сложно проходит разгрузка лошадей. Но вот они выведены из вагонов, тотчас же запряжены, повозки нагружены ящиками и через минуту лошади уже мчатся от станции. Оживление незабываемое! Оно как-то само собой выливается в бурный живой боевой поток, устремленный на запад. Всё в движении. Всё живёт новой походной жизнью и любо посмотреть со стороны на расцветающую радость людей.

По дороге в лес подле ст.Маневичи встретили новые танки: чистенькие, только что сошедшие с конвейера. Это дар Урала нашей 2-й Танковой армии.

Поскольку 2-я Танковая включена в 1-й Белорусский фронт, значитмы идём на Берлин, — нашу конечную цель. Итак, в наступленье, к победному концу. Раз погнали фашистов, раз дрогнули их полчища, нас не остановить. Уже подсчитали ещё в Ровно, что до Берлина 800 км ровно.

Гитлеровцы не оставляли нас в покоев лесу Маневичи. 4-го и 5-го июля они произвели бешеный налёт на лес.

В лесу бомбёжка носит особо грозный характер. Лесное эхо откликается и множит стук зениток, трескотню пулемётов, взрывы бомб. Грохочет лес диким грохотом и кажется, восстали все злые могущественные силы ада и швыряют на людей изделия своей адской дьявольской лаборатории. При свете десятков ракет противника лес окрашивается в зловещий красноватый оттенок. А тут ещё гирлянды трассирующих разноцветных пуль создают чудовищную иллюминацию.

Но все эти воздушные атаки врага не имеют ни военно-стратегического, ни экономического значения. Они лишь свидетельствуют о его тупости, тупости звериной, вызывающей острое чувство ненависти и презрения к врагу.

Надо отметить геройский поступок ребятишек, оставшихся неизвестными. На перегоне Житомир — Ровно, на спуске, наш эшелон встретила толпа ребятишек. Они усиленно махали руками и давали понять, чтобы поезд остановился. И поезд остановился. Оказалось, что ребятки видели. Как бандиты заминировали дорогу на спуске. Проверили. Дети были правы. Дети рассказали также, где скрываются бандиты. Послали облаву. Захватили шестерых. Старики. Обросли. Чумазые. Самостийники Украины. Вторичная облава захватила ещё несколько человек. Дети не побоялись последующей мести со стороны родственников и дружков бандеровцев.

Видимо, разложение начинается даже среди гитлеровского генералитета, для которого военная катастрофа вермахта очевидна. Не проходит дня, чтобы не сдался в лен какой-либо генерал, доведенный стремительным наступлением Красной Армии до отчаяния, до полного морального разложения. На нашем 1-м Белорусском фронте за 17 дней нашего наступления сдались в плен 18 генералов. Сегодняшний № «Ленинского Знамя» от 12-го июля (1944 г.) принёс известие о сдаче в плен ещё одного генерала.

В то же время у нас не только крепнет наступательный порыв на фронте, но проводится большая организаторскаяработа в тылу. Показатель? Московские газеты мы получаем самолётом, на второй день по снятии их со станка. А что значит для нас сейчас газета «Правда»? Это тоже снаряд могучий силы, вдохновляющий и мобилизующий дух масс.

А бывает и такое. 15-е июля. Стоим в лесу. Дневной зной в 40-45̊ сменился вечерней ласковой прохладой и вечерней тишиной. Истомлённые дневным знаем люди вышли из палаток, землянок, шалашей. Вечерняя прохлада оживила людей. Послышался разговор, шутки, смех. В это оживление вдруг врывается звук какой-то томительной, страстной мелодии. Это завели патефон. В стороне заиграла гармоника плясовую с бесхитростной монотонной мелодией: тырь-тырь-ганатырь… Под шлепки кто-то отплясывает «русскую». С другой стороны, тоже гармошка, играет вальс «Дунайские волны». Из глубины леса слышится песня. Поёт хор мужских голосов со звонким по-особому в вечернем воздухе тонким подголоском. И ещё где-то хор. Первая гармонь перешла на Камаринскую. Патефон — на фокстрот. И лес ожил, заговорил, заиграл, запел, засмеялся…

Вольная жизнь лесных людей, четвертый год кочующих о родной земле, по ё раздольным полям, по её дрёмным лесам, по её цветущим лугам и болотам, привыкшим как к чему-то самому нормальному, спать под ёлкой, на кочке, на ящике, просто на земле.

Будто это не грозная для врага армия, а пикник заводского коллектива после трудового дня выбравшегося в лес, отдохнуть, попеть, плясать…

И вдруг тревожное:
– Воздух!. Воздух!! Воздух!!!

Замолкли гармошки. Замолк патефон. Замолкли песни. На полуслове оборвался звонкий подголосок. В мгновенно наступившую тишину ворвался гул вражеских самолётов. Слово получили наши чудесные зенитки.

На утро «Летучка» передислоцировалась километров за 60 по маршруту: Маневичи, Черываха, Ивановка, Рудка, Сиповицка, Гулька, Любитовска, Буднище, колония Любятинска, лес— чудеснейшая роща сосновых гигантов, с гигантом дубищем возле нашей палатки. Кругом полное безлюдье. Ни единой живой души. Рядом с нашей рощей, на её опушке, стоит деревянный дом, одноэтажный, единоличника-хуторянина. Дом необитаем. Ставни окон вынуты. Двери сняты. Он хранит трагическую тайну. Рядом с домом три сиротливые могилки: мужа, жены, дочурки. Каждая могилка с крестом, обложена дёрном. На могилках консервные банки с цветами лилий и полевых пунцовых маков. Это забота второй дочери убитых, выданной замуж в недалекий хутор. Убийцы — польские бандиты. Убитые — переселенцы украинцы. А убиты будто бы за то, что имели связь с русскими партизанами.

По дороге в сосновую рощу мы встречали великое множество оставленных фашистами без боя оборонительных рубежей: окопы, пулемётные гнёзда, дзоты, сделанные на редкость тщательно, по линейке, да так, да так, что нашим садовникам не грех поучиться здесь приёмам одерновки. Это ли не показатель начала конца?!

А вот ещё какие важные обстоятельства. 20-го июля я получил приказ передислоцироваться с имуществом боевого обеспечения в Холмском направлении, по маршруту: Скибы, Любомль, Куты, Заполье, Близнецы. Но и здесь дали новый маршрут: Островки, Перкурка. Остановился с госпиталем недалеко от Перекурки тутже получил ещё новое назначение: двинуться дальше, за Западный Буг, заграницу, в направлении на Холм. Гитлеровцы отступают. Мы гоним их, и они пока успешно драпают на запад с колоссальными потерями в людях и технике.

Наш наступательный натиск потрясающей силы. Мы едем второй день и видим в дороге живую лавину, движущую стремительным потоком на запад: машины, повозки, кони, волы, мотоциклы, танки, самоходные орудия, тягачи…Дорога слишком узка. Не вмещает потока. Местами едем в 3 и даже в 4 ряда, по необходимости небольшими бросками. Хорошо, если без остановки проедем 100-200 метров. Чаще делаем остановки через 10-30 метров. Но движемся мы каким-то совершенно исключительным по мощности и устремленности неудержимым железным потоком на запад. У нас вдосталь и техники, и горючего.

Неугомонный гул машин. Воздух сизый от дыма и насыщен запахом горючего. Лес окутан сизой дымкой.

21-го июля части нашей 2-й Гвардейской Танковой армии в составе 1-го Белорусского фронта вышли в государственной границе СССР с Польшей и в тот же день был издан исторических декрет о создании Войска польского под командованием ген.-лейтенанта Берлинга[241]. Положено начало освобождения братского польского народа от фашистского ига.

… Западный Буг остался позади. 22-го июля около 17 часов остановились в Пуга́чеве. Гитлеровцы ушли отсюда только накануне. Мы едем буквально по их следам. В наш приезд в Пуга́чев здесь ещё пылало пожарище. Дымились остатки зданий. А среди пожарищ уныло, с озабоченными лицами ходят погорельцы-поляки, ворошат пепелища, что-то ищут, достают, вытирают слёзы с глаз.

На улицах Пуга́чева немало поляков-партизан, в национальных костюмах, с бело-красными повязками на рукавах, в конфедератках. В канун нашего приезда польские партизаны убили 11 гитлеровцев. И в день же нашего приезда хоронили одного партизана, убитого немцами. Большая процессия со знамёнами, красными флагами, с отрядом вооруженных гневных партизан.

Ехали мы в Пуга́чев по маршруту: Бахуст Хутча, Вулька Цицовка, Поповка, Цицов. В маршрут входила ещё Глембовка, но в Глембовку мы не попали, так как в одном месте оказался взорванный мост.

А вот ещё один показатель. По дороге трупы лошадей, фрицев, техники. Я подошёл к трупу одного фрица. Он был уже в одном белье, разут. Бельё тонкое, шёлковое, чёрная шёлковая фуфайка. Высокий лоб. Зачёсанные назад волосы, остаток дерзкого вызывающего лица. Этот, видимо не рядовой фриц, лежал недалеко от края дороги. Тут же рядом с трупом валялся парабеллум… Стыд за позорное отступление и бездарное военное руководство заставили этого почти юношу преждевременно закрыть свои глаза навеки.

Встречающиеся пленные фрицы и власовцы оборваны, озлоблены, понуры.

25-го июля, во время стоянки «Летучки» в лесу, близ селения Немцы, километрах в 25-ти от Люблина, произошло неожиданное.

В лесу оставался большой склад снарядов гитлеровцев. Отступая к Любину, они не успели вывезти склад и бросили его. И вот днём, на наших глазах к одному из штабелей снарядов подъехала машина. Из машины вышли 6 фрицев и начали быстро грузить снаряды. Произошла маленькая перестрелка. Два фрица были ранены. Остальные сдались. Оказалось, что пленные из фашистской дивизии, оставшейся у нас в тылу. У дивизии вышли снаряды и фрицы приехали сюда, не зная, что творится кругом.

К вечеру «Летучка» была ужев Люблине.

На улицах Люблина небывалое оживление. Местами на тротуарах танки. Тротуары запружены женщинами, детьми, — обязательно с букетами цветов в руках. Одаривают нас приветливой улыбкой. Цветы на балконах. На домах развиваются полотнища бело-красных национальных флагов возрождающегося к новой жизни польского народа.

Поляки уже создали свою армию, по образу и подобию Красной Армии. Вот машины с польскими национальными частями. Солдаты в национальном обмундировании и так же непременно с букетами цветов бело-красных тонов, как символ национальной гордости и радости. Порядок на улицах сторожит национальная милиция, очень хорошо и даже любовно нарядно экипированная, несмотря на то, что Любин только вчера очищен Красной армией от гитлеровцев. У милиционеров бело-красные повязки на руках.

Польский народ торжественно встречает своё освобождение.

По улицам Люблина в 3-4 потока идёт наша боевая техника. Тут же проводят незадачливых вояк пленных фрицев: грязных, в крови, ошеломлённых происшедшим, обезумевших от ужаса. Фрицы встречают заслуженные ядовитые шутки, насмешки и даже довольно недвусмысленные жесты.

На стоянку «Летучки» на окраине города, под липами, утром чуть свет пришли польские дети и каждому из нас поднесли по большому букету цветов.

24-го июля (1944 г.) вместе с боевыми частями нашей армии в Люблин вошёл командарм 2-й Танковой генерал-полковник С.И.Богданов[242]. Он ехал на машине. Во время уличного боя командарм бесстрашно вышел из машины, но тут же был ранен разрывной пулей в правое плечо.

До Варшавы 150-160 км. Наши части уже за 50-60 км от Люблина по Варшавскому шоссе. Где-то недалеко от Люблина лагерь смерти «Майданек».

Шоссейная дорога Люблин — Варшава под ожесточенным обстрелом гитлеровцев. Они не успели создать здесь долговременного оборонительного рубежа ограничились только пулеметными гнездами. Пулеметы причинили нам немалый урон. Из общего числа раненых, прошедших, например, через наш госпиталь № 5213, до 25%ранено из пулемёта. На шоссе ранены три товарища из нашего санитарного отдела.

Озлобленные своими неудачами фрицы хулиганят. Нет-нет, да и залетит над Люблином вражеский самолёт, сбросил куда попало свой бомбовый груз и утёк.

Наша 2-я Танковая вырвалась далеко вперёд. Три дня нет газет, писем. Нет даже армейской газеты «Ленинское знамя». Неизвестно где отстала наша полевая почта. Мы так стремительно пробиваемся на запад, что тылы отстали. И мои товарищи, оставшиеся в сосновой роще, до сих пор там. Нет машин. Они в бою. Наши части уже километров сто за Люблином и в полсотне километров от Варшавы.

Непрерывным живым потоком идут наши части в варшавском направлении. Вместе с нами на освободительный штурм Варшавы идёт и Польская армия. Польские части идут с музыкой. Мы слушаем и новые песни наших друзей, и новые мотивы. Отношения с польскими частями у нас дружеские, братские.

А те временем в Люблине ведутся большие восстановительные работы. 27-го июля электростанция, разрушенная фашистами, дала первый ток. Заработал водопровод. И в тот же день, с утра, до самого вечера, в городе слышался особо печальный, полный грусти, траурный перезвон колоколов в костёле. Это родственники хоронят своих родных, убитых и замученных гитлеровцами. Гроб за гробом…

«Летучка», пополненная трофейным имуществом, в Люблине стоит во дворе 5-ти этажного дома, бывшей еврейской семинарии, выпускавшей раввинов. Здание очень богатое. Здесь мне попалась брошюра, выпущенная гитлеровцами в 1943 году, в ознаменование 600-летнего существования Люблина, основанного королём Казимиром в 1343 году. В этой юбилейной, тощей в 24 страницы брошюры, гитлеровцы доказывали своё участие в росте города, его значения и своё влияние на его возвышение. Сея к себе лютую ненависть польского народа, гитлеровцы центральную площадь Люблина переименовали в «Адольф-Гитлер плац».

А вот и еще хуже. Иду по улице. Любуюсь старинной архитектурой, прохожу мимо какой-то церковки волнующей архитектуры, каменной. Она вся во мху столетий, с подслеповатыми оконцами. Иду по улочкам-закоулочкам старинной части города. И вдруг моё внимание привлекает эмалированная белая доска на стене дома. На доске надпись: «Улика нова». Но фриц под линейку красной краской обвёл каёмку у доски и перечеркнул её красным крестом накрест. А под доской прибил новую, с надписью «Нойе штрассе»… Ну, разве же можно когда-нибудь простить такое тупое издевательство и глумление над национальной честью, самолюбием, любовью к своему родному языку польского народа?!

… По улице едут три грузовика с польскими девушками. Они в военной форме. Девушки возбуждённо радостные, со своими национальными песнями, ещё вчера бывшими под запретом тупоголовых фрицев. Почти каждый встречный приветственно машет руками девушкам, им кидают цветы, перед ними снимают шляпы. Девушки отвечают теплыми ласковыми улыбками, звонкими песнями, мановением рук.

Идут и пушки-самоходки с польскими солдатами. Им тоже масса почестей, приветствий, добрых пожеланий, напутствий.

И в этот же день с кладбища доносятся тоскующие звуки колокольчиков, глубоко волнующих душу. То ли потому просто, что колокольчики серебряные, с особым звуком. То ли потому, что говорят они о злодеяниях неслыханных. Колокольчики тихо стонут — плачут, как плачет мать над постелью любимого больного ребёнка. Колокольчики вопиют и взывают к возмездию, к восстановлению, против поработителей…

За Вислу, на Одер!

«Летучка» в Жебраке. Машин не разгружаем. Отпуск медикаментозы и перевязки производим тут же, с машин. Выполняя приказ начсанарма производить отпуск с машин, мы ещё в самом нале решительного наступления нашей армии, начатого 14-го января 1945 года. Грузились так, чтобы в любую минуту, без труда могли выполнять наряды на медицинское имущество.

Под медикаментозную мы отвели «Студебекер». Тент с него сняли, так как он лежал слишком низко. Поставили стойки достаточной высоты, чтобы Галина могла свободно передвигаться, натянули и закрепили танковый брезент. Внутри по сторонам в два ряда поставили наши стандартные (не форменные!) ящики наиболее ходовых медикаментов из боевого обеспечения. Под ноги постелили трофейный коврик. В глубине машины, к кабинке шофера, из ящиков соорудили стол. Покрыли всё простынями, поставили весы и получилась очень удобная для круглосуточной работы медикаментозная. На случай ночной работы от аккумулятора машины провели лампочку. Находиться в медикаментозной имела право только Галина. Приёмщики имущества не надоедали её. Галина спала тут же на ящиках.

На 16-е января ночь бодрствовали. Захватило боевое настроение, не спалось. Часа в два ночи получили боевой приказ: к утру сварить не менее 200 кг противошоковой жидкости Попова №5. Ингредиенты были у нас в достаточном количестве: морфий солянокислый, бромистый натр. ректификат, сахар.

Часам к 4 утра получили новый боевой приказ: с рассветом быть готовыми к передислокации. Для усиления нам даются ещё две машины — «Шевролет».

Передислокация! На Берлин!... До Одера — как от Курска до Москвы. Это расстояние наша 2-я Гвардейская Танковая армия с непрерывными боями преодолела за 18 дней.

Жидкость Попова варили в палатке в приподнятом настроении. Пели песни, шутили, вели особо дружественный товарищеский разговор. К утру двухсотлитровая бочка была полна жидкостью Попова.

Ночью шёл обильный снег. Палатка провисала. Шестами стряхиваем снег на землю.

Вчера весь день стояла ожесточенная канонада. Земля дрожала. К вечеру канонада стихла. Красная Армия протаранила фронт захватчиков. Немцы отступают. 2-я Танковая армия под Варшавой.

Утром выехали по маршруту: Жебрак, Ласкажев, Домброва, Устинец, Ольшивка, Тарновска переправа, Курки, Магнушев, Острув, Пшидвоница, Басинов, Студзянва, Попротья.

Населенных пунктов по пути мало. В Попротье — траурная картина: Братское кладбище наших героев захвата плацдарма на западном берегу Вислы. Сейчас прозвучала короткая очередь автомата — траурный салют на свежей братской могиле.

Стоим на дороге, с полчаса. Получили приказ двигаться дальше, на Юзефув, по маршруту: Стшишка, Августув, Мала Божа, Дутцка Воля, Буда Михаловска — переправа, Ольшаны, Юзефув.

В воздухе эскадрилья за эскадрильей плывут на бомбёжку захватчиков наши самолёты. Величественное зрелище! Выезжаем на Варшавское шоссе. Ночью в Юзефуве.

Ночь проели на машинах. «Летучка» оживлённо работает. Очень велик спрос на жидкость Попова. Много шоковых раненых. После обеда получили новый приказ: передислоцироваться через Груец в направлении Жирардува, а под Жирардувом ждать новых указаний. В Жирардуве 2-я Танковая ведёт бои.

Наша «Летучка» ехала в колонне Хирургического полевого подвижного госпиталя №5213. Ночью остановились в каком-то небольшом населенном пункте. Хозяин хаты поляк. Он с исключительным радушием встретил нас. С рукопожатиями, объятиями и даже поцелуями. Он искренно был рад нам.
– Вы первые, — говорил он нам, — кого я встречаю после немцев!

Фашисты всего за два часа до нас покинули это селение.

Хозяин распорядился дать закуску. Достал какую-то довольно приятную настойку, и мы расположились за столом. Но едва наша вечеринка стала принимать довольно непринужденный характер, пришёл приказ: немедленно двигаться к Жирардуву.

Все эти дни, во всё время нашего пути к нам приезжали товарищи с нарядами на медикаменты, перевязку (перевязочные материалы. – В.Л.), шины, жидкость Попова №5. «Летучку» останавливали в дороге, её поджидали в определённых пунктах нашего маршрута, нагоняли в пути. И кажется,никогда ещё до сих пор не работалось так легко, с таким приподнятым хорошим моральным настроением, как в эти дни. Мы были хорошо информированы приезжавшими товарищами о ходе боевых операций нашей армии, и каждый член нашего коллектива непосредственно чувствовал себя участником большого и важного дела, как бы сам участвовал в боях. Памятные, чудесные дни!

Остановилась «Летучка» в трёх километрах от Жирардува. Жирардув в дыму, в огне. Гремит канонада. Ночь была морозной. Провели ночь около машин. Грелись у костра. Начальнику медицинского снабжения 9-го Гвардейского Танкового корпуса (армии. – В.Л.) дали шин Крамера и Дитерихса, настойки йода и ещё кое-что из имущества боевого обеспечения, без наряда, с последующим оформлением. Корпус вёл бои в Жирардуве.

Утром приказ: «Ехать в Жирардув. Расположиться в районе костёла. На знаменитом Жирардувском винном заводевзять тонну ректификата».

«Летучка» в Жирардуве. Город ещё горит. Ещё дымятся здания. Но на улицах уже людно, оживление. На уцелевших зданиях появились бело-красные национальные флаги освобождаемой Красной армией Польши. У прохожих флажки руках, розетки в петлицах. Польские патриоты в радостном возбуждении с цветами, с ласковыми взглядами и милыми улыбками встречают свою освободительницу — Красную Армию и проявляют совершенную предупредительность в отношении отдельных её представителей.

Едва мы остановились около костёла, к нам тотчас же подошли два поляка, «осведомиться у пана капитана, что ему будет угодно?». Я объяснился с поляками, и они любезно превратились в моих гидов по подысканию помещения в окрестностях костёла. Мы осмотрели окружающие здания и оказалось, что наиболее подходящим для «Летучки» является дом ксендзов: здание стояло целым, уцелела ограда, ворота надёжно запираются, а двор достаточен для размещения пяти машин «Летучки».

Настоятель костёла очень любезно принял меня и не только согласился предоставить для «Летучки» помещение и двор, но и принял личное участие в быстрейшем и более удобном размещении нас, а мы очень нуждались в отдыхе и во сне, так как несколько ночей провели в кабинах машин А когда наступил вечер, настоятель костёла Марцелий Коссаковский[243] пригласил нас на ужин. Передышка коллектива «Летучки» проходила в тепле и уюте.

Когда мы уезжали из Жирардува, настоятель костёла подарил нам хорошую керосиновую лампу, притом со стеклом, что было редкостью, и шахматы. Каждый раз, зажигая лампу, мы с благодарностью вспоминали радушие поляков.

В Жирардуве я запасся превосходным ректификатом. Взял его одну тонну. Полтонны я оставил для «Летучки», а полтонны послал на армейский аптечный склад под Луков.

17-го января (1945 года) над Варшавой взвились победоносные знамёна Красной армии и 1-й Армии Войска польского. Варшава была сильнейшим бастионом вражеской обороны на Висле и ключом к воротам Берлина. Военный Совет 1-го Белорусского фронта в приказе от 17-го января обратился к воинам с таким боевым кличем: «Ещё выше боевые знамёна, шире шаг! Не дадим остановиться врагу. Ещё быстрее в Германию, к полой победе!».

Гитлеровское командование уделяло исключительное внимание Варшавско-Берлинскому направлению, смертельно опасному для Германии. С падением Варшавы и прорывом особо укрепленного Варшавского рубежа наша 2-я Гвардейская Танковая армия не давала захватчикам ни на минуту покоя. Изматывала его живую силу, громила технику и ломала оборону противника и ломала оборону противника и в своём стремительном марше вышибала немцев из их опорных пунктов, забирая порой по несколько городов в день.

О стремительном и победоносном марше нашей армии красноречивее всего говорит тот факт, что только за 13-ть дней наступательных операций нашей танковой армии, с 17-го по 29-е января 1945 года Верховная Ставка объявила нашей армии семь благодарностей, за овладение в этот период 21 городом и за освобождение Варшавы. Теперь каждый день приносил дружественной нам Польше освобождение её земель и городов от фашистских захватчиков.

Приказом Верховного Главнокомандующего от 17-го января 1945 г. была объявлена благодарность нашей танковой армии за освобождение Варшавы. На следующий день, приказом «228 объявлена благодарность за овладение городами Сохачев, Скорневице, Лович. А в это время наша армия дралась уже од стенами Лодзи. Прошел еще день и 19-го января в приказе №233 нам объявлялась благодарность за овладение городами Лодзь, Кутно, Томашев, Гостынин, Ленчицы.

Окрыленная этим признанием наших боевых заслуг, 2-я Гвардейская танковая армия, сокрушая живую силу и технику врага, на следующий день в приказе №236 получила благодарность за овладение городами Влоцлавек, Бежесьць, Куявски, Коло.

Развивая достигнутый успех, и продолжая свой победоносный марш на Берлин, наша армия 22-го января заслужила объявление в приказе №241 за овладение городами Хоензальц, Иноврацлав, Александров, Аргенау, Лабишин.

На следующий день, 23-го января, наша армия получила в приказе «245 благодарность за овладение городом Выдгощь-Бромберг.

Оставляя границу Польши позади, наша армия прорвала глубоко эшелонированную оборону гитлеровцев, вторглась в Восточную Померанию и с хода овладела городами Шеланке, Лукату-Крец, Вольденбергом, Дризен, за что получила в приказе №265 еще одну, не последнюю благодарность.

Наступление нашей танковой армии было настолько стремительным, что полевые госпитали отстали. Когда «Летучка» 22-го января приехала в Кутно, здесь не было ещё ни одной нашей армейской лечебной части. Гражданская больница, куда по необходимости пришлось принимать наших раненых и больных,была переполнена сверх всякой нормы. Положительно не было свободного места на полу. Всюду наши раненые, за которыми ухаживал выбивавшийся из сил гражданский медицинский персонал. Здесь, в Кутно, мы встретили первые потоки возвращавшихся из фашистской неволи людей, освобожденных Красной армией. И тут же — первые большие колонны пленных гитлеровцев,которых конвоировали поляки.

В Кутно «Летучка» пробыла несколько часов. Успели только попить чаю. Получил приказ выехать в Любич. Но не успели ещё двинуться в Любич, как получили новое назначение — Оссенцяны.

«Летучка», идя следом за подвижными частями армии, обгоняла пехоту.

Пехота идёт с небольшими передышками. Солдаты отдыхают на снегу, на камнях, а мороз большой — 14̊. Чтобы повысить темпы наступления, стрелковые части используют всякие средства передвижения: трофейные машины. Повозки, велосипеды, мотоциклы, верховых лошадей. Но наступательный порыв нашей армии был так высок, что наши танковые части зачастую оказывались впереди войсковых соединений на десятки и даже сотню километров. И только славная и могучая Красная кавалерия не отставала от танков.

На фронте у нас сейчас особая тактика: тактика рассекающего удара. При всякой возможности глубоко врезаемся в расположение неприятельской обороны, дезорганизуем управление и связь между отдельными группами отступающих гитлеровцев, вклиниваемся между отходящими колоннами немцев, обходим их и, опережая, выходим на пути их отступления и бьём и громим их, оставляя позади гитлеровские крепости и оборонительные пункты. Разрозненные и никем не управляемые отдельные группы неприятельских войск или ввязывались с нами в неравную борьбу, или же поспешно удирали в западном направлении.

Должен отметить, что в отношениях к нам польского населения наблюдается некоторая разница. Более прохладное отношение в районах, где немцев не было, и тёплое, радушное отношение там, где хозяйничали немцы.В Кутно поляк, у которого мы остановились, рассказал нам о таком издевательстве над честью и достоинством поляков. Если поляк не поклонился немцу, немец бил поляка по лицу. Повторный «проступок» вызывал штраф в 10 марок или тюремное заключенье. После третьего проступка непокорного угоняли на фашистскую каторгу в Германию.

23-го января (1945 г.), когда «Летучка» прибыла в Оссенцяны, нам дали новый маршрут, с конечным пунктом Луизфельд. Но мы не успели даже тронуться с места, как получили новое назначение — Мамлетц.

Не доезжая до Радзиева, мы остановились в одном доме в стороне от дороги. Когда гитлеровцы заняли Польшу, владелец дома был выселен. Он только накануне вернулся в родной дом, когда район был очищен Красной армией от захватчиков. Как же не благодарить Красную армию?! Она вернула ему и дом, и гражданские права.

Ночь на 24-е ночевали в Мамлетце, а на утро снова в путь.

Ненависть поляков к захватчикам поистине неугасимая. Нам пришлось наблюдать такой случай. Едет закрытая повозка. На козлах поляк, с национальной повязкой бело-красного цвета. Казалось бы, что всё в порядке, но польские милиционеры, патрулировавшие дорогу, остановили повозку, чтобы проверить документы. В крытой повозке оказался гитлеровский офицер. Милиционеры убили фашиста, как врага, а заодно и поляка, как предателя.

В Иновроцлуве-Ивангороде польское население очень радушно приветствовало нас, прикалывали искусственные цветы.

Едем по маршруту Мамлич, Альтербургунд, Шубин, Кёнигс-Роде, Ретково. Ретково — это господская усадьба и восемь двойных кирпичных хат — жилища батраков. Немцы ушли отсюда 22-го января. А сегодня отсюда выступил наш 132-й Гвардейский танковый корпус.

Я зашёл в один большой дом, чтобы разведать дорогу. Дом оказался совершенно безлюдный. Постель раскрыта. Видимо, бегство произошло ночью. Об этом свидетельствует и такой факт. Около одной кровати я нашёл пару ботинок. Но оба ботинка на одну ногу, — правую. Видимо, в безумном страхе хозяин обул на обе ноги по левому ботинку.

От Шубина-Альтербургунда мы в 10-ти километрах. Тело моё устало, а дух ликует. Устало тело от того, что я с 13-го января не мылся, не раздевался, спал в лучшем случае на соломе на полу, в кабине. У костра. Да и ночи были беспокойные. Как правило, ночью получали приказ на передислокацию. Ночью же заводили моторы машин и двигались дальше, на запад, в Берлинском направлении.

Получил приказ передислоцироваться по маршруту: Эксин – Голандж. В домах часто можно встретить книгу Гитлера «Моя борьба» (MeinKampf), очень нарядно изданную. Сегодня мне попались свежие фашистские газеты. Последняя от 16-го января газета богато иллюстрирована. В центре внимания — Гитлер. Геринг поздравляет Гитлера с Новым годом, желает ему счастья, а Гитлер награждает Геринга орденом с бриллиантами. До Берлина около 300 километров. Одна заправка машины и мы там! От границы с Померанией — 40-45 километров.

26-го января мы были в Галандже. Встретили здесь свою полевую почту: получили газеты. Читаю сводку Совинформбюро от 24-го января о взятии Шубина, Альтербургунда, а наша «Летучка» 24-го января проезжала Шбин. То же можно сказать о Брест-Куявском (Бжестць-Куявски), Лоботино, Кутно и др. «Летучка» едет с передовыми подвижными частями, располагая большим запасом имущества боевого обеспечения.

Вчера в Галандже встретили группу пленных жандармов, их человек сорок. В Маргонине наши части захватили жандармский пост, не успели удрать с быстро отступающими гитлеровскими побитыми частями. Физиономии у жандармов очень выразительные — откормленных псов и не всякий может сдержать и подавить в себе чувство отвращения, брезгливости, негодования. Я едва сдержал себя: в лице фашистских жандармов хотелось плюнуть в лицо всей мировой жандармерии…

Сходить в баню не удалось. «Летучка» должна ехать в Маргонин , на границу Познани с Померанией, километров за 20-ть.

25-го января (1945 г.) части наших танковых соединений вышли к государственной границе с Германией.

Вот она, преступная Германия!

На фронте обстановка сложилась так, что наша «Летучка» вместо Хаммера оказалась в Пфуфцигфауланде. Маршрут был изменен в пути нашего следования. Такое изменение говорило о том, что наша армия гонит фашистов быстрее, чем предполагалось, яростно, беспощадно таранит гитлеровские укрепленные рубежи.

Вскоре после Маргонина пошли холмы, рощи, долины. Красивейший пейзаж! Дороги обсажены столетними липами и носят название Линденаллее — липовых аллей. Деревья нарочито корявые, узловатые. Кроны и без листвы очень архитектурны. Между деревьями стриженный баскетом кустарник. Действительно получается парковая аллея — красота и гордость Познани!

Кольмар в дыму пожарищ. Дымятся и попутные хуторки. Чем дальше на запад, тем всё больше брошенных в пути повозок, оглоблями на запад. В них пытались удирать от нас гитлеровские поклонники. Не удрали при нашемстремительном марше на Одер. По сторонам дороги масса всякого брошенного добра: легковые машины, мотоциклы, сотни велосипедов, прекрасные детские коляски, перины, подушки, чемоданы, книги, шляпы, ленточки, вёдра… — всё это живые свидетели страшной паники, охватившей население Германии, брошенного на произвол судьбы, бегущими тоже в панике гитлеровскими полчищами под мстительными ударами Красной Армии.

После Кольмара — большой лес. 8-10 км едем мы этим лесом. В основном — искусственное облесение. Рядами, просеками прорезан лес. Просеки разбегаются от шоссе с теряющейся в лесной дал перспективой. Глухо. Ни жилья, ни человека. Дикая козочка с телёнком перебежала нам дорогу метрах в 8 от машины. С грациозной лёгкостью перескочила она канаву и, на мгновенье оглянувшись в нашу сторону, скрылась за холмом.

В небольшом городке Черныкау, с очень узенькими тесными улочками, с дымящимися ещё зданиями, но уже с нашими победными красными флажками на уцелевших домах. Здесь мы простились с очаровательной природой Познани и вступили на землю Германии.

На противоположном берегу большой транспарант:
– Вот она фашистская Германия!

Трудно передать словами наше волнение. Мы остановились. Торжествуя, огляделись кругом. Жали друг другу руки. Поздравляли друг друга. Кто заиграл на баяне, кто на аккордеоне, кто затянул песнь. Но надо было двигаться дальше.

«Летучка» остановилась в разбросанном на большое расстояние селении Пфуфцигфауланд — конечной точке нашего маршрута. Почти все дома покинуты. Расположились в брошенной хате. Ещё стояли тут вёдра с водой. Ещё сырое бельё висело на чердаке. Ещё теплая печь. Ещё ходят часы. Цветы на окнах с влажной землёй. Валяется начатый вязкой чулок…

На дворе отчаянный рёв коров не кормленных, не поенных, не доенных.Много всякой брошенной живности: свиней, кур, гусей. Много скота безнадзорно бродит по полям.

Наш основной армейский аптечный склад остался далеко позади, около Лукова. Всё медицинское снабжение ведётся только нашей «Летучкой». Работы очень много. Работаем круглые сутки. Необычайный подъём настроения. Устали не знаем. В сложившейся обстановке забыли думать о дополнительном пайке. Питаемся прилично. Жалоб нет!...

В Маргонин «Летучка» прибыла 26-го января (1945 г.). Я с радостью сходил в баню, сменил бельё. По дороге в Маргонин — массовое движенье наших войск: танки, обозы, пехота. В полях нередко можно встретить коней, брошенных нашими частями. Их сменили чудесные лошадки из конюшен немецких колонистов: сытые, быстроногие. Красноармейцы едут на этих рослых конях, в новой упряжи, в новых шарабанах, пролётках, даже каретах.

26-го января танковые части нашей армии в районе Шнейдемюля прорвали очередной оборонительный рубеж гитлеровцев — «Померанский вал». К Шнейдемюлю наши части подошли дней 5 назад. В городе у гитлеровцев был гарнизон в 12 тыс. человек. Мы оставили тогда заслон, ушли вперёд, отрезав город от связи со своими. А через 5 дней этот очень укрепленный узел пал.

«Померанский вал» состоял из линии железобетонных сооружений с толщиной стен 0,6-1 м., расположенных на 100-120 метров одно от другого, с сплошной соединяющей траншеей. Вал шёл по линии Ной-Штеттин, Дейл — Кроне, Ландсберг.

Вечером 26-го января мы получили волнующую листовку командующего войсками 1-го Белорусского фронта маршала Советского Союза Г.Жукова. Я собрал весь личный состав «Летучки» и тут, в палатке, около любимого нашего очага — печки, при свете керосиновой лампы прочитал: «Красноармейцам, сержантам, офицерам и генералам 1-го Белорусского фронта. Боевые друзья! Войска нашего фронта, блестяще выполнив поставленную задачу, вышли к границам Германии. Этим завершен первый этап операции, начатой 14-го января. Наши войска до конца выполнили свою освободительную миссию — полностью очистив в полосе фронта польскую землю от немецких оккупантов. Сейчас вы грозной всесокрушающей лавиной вплотную подступили к логову фашистского зверя… Население вражеской Германии и особенно Берлина, объято паникой и животным страхом. Оно трепещет в ожидании прихода Красной Армии — армии мстительницы…
Товарищи! Нам приказано нанести врагу в самом его логовеещё один, всесокрушающий удар, первыми взять Берлин и водрузить Знамя Победы… Эту высокую честь наш фронт завоевал своими славными победами. Многие из вас — участники сталинградского побоища немцев, гигантской битвы под Курском, великих сражений на Днепре, боёв за Белоруссию, Украину и освободительного похода в Польше… Я призываю вас устремить все свои силы, волю, уменье и решимость, мужество и отвагу на победное завершение операции по захвату Берлина! Помните: секрет победы — в стремительности удара… От вас, товарищи, зависит одним ударом ворваться в Берлин, преодолев с хода последние укрепленные рубежи врага… За нашу Советскую Родину, с именем Сталина, — вперёд на Берлин!».

Наш маленький, но дружный коллектив, охватил восторг. Итак, наша 2-я Гвардейская танковая идёт на Берлин! Будто крылья выросли. Силы удвоились, утроились. Все тяготы забыты. На Берлин!...

***

Однако надо рассказать о некоторых предыдущих событиях.

24-го января 1945 наши части подошли к крепости Познань. Крепость была сильнейшим участком Познаньского оборонительного рубежа. Крепость имела два обвода, причем внешний обвод мел 18 фортов и прикрывался сплошным противотанковым рвом. В центре крепости были надземные и подземные оборонительные сооружения, окруженные рвом в 8 м глубины и 20 м ширины, да ещё защитным валом в 5 м высоты. Гарнизон крепости к началу ожидавшегося штурма крепости был доведён до 60 тыс. человек. Но … штурма не последовало. Командование нашей 2-й Гвардейской танковойармии организовало небольшую блокаду и оставило крепость у себя в тылу, а 23-го февраля, когда гарнизон крепости был уже морально подавлен, деморализован событиями на фронте, военными неудачами гитлеровских войск, крепость перешла в наши руки ценой «малой крови».

От Маргонина до Берлина 280 км. Гитлер терпит поражение за поражением. Город за городом переходит в наши руки. Под могучими ударами наших танковых частей терпят поражение укрепленные рубежи обороны в Берлинском направлении. Упорные слухи о том, что гитлеровское командование, видя неминуемую катастрофу, будто бы хочет пропустить наших союзников в Берлин, чтобы все силы бросить против нас.

Мне попался № «Казацкого вестника» — орган пражской организации контрреволюционных предателей Родины — казаков. Это небольшая жалкая газетенка, выходит всего 2 раза в месяц. На фотоиллюстрации — в центре фриц, а по бокам его два молодых «слепорожденных» казачонка.

Имеются случаи бандитских нападений на наши машины. Сегодня бандиты напали на машину с ранеными. Бандиты перестреляли раненых и зверски расправились с шофёром. Подобные факты разжигают у нас чувство лютой мести и не могут оставаться безнаказанными.

Поучил очень хорошее письмо от своего старого друга — Иосифа Степановича Горшкова[244] из Мичуринска, директора Центральной генетической лаборатории им. И.В.Мичурина. Иосиф Степанович пишет, что у мичуринцев большие достижения в деле выведения новых улучшенных сортов плодовых и ягодных растений.

Получил приказ: приготовиться к движению. Дан замечательный исторический маршрут: Германия — Хаммер через Кольмар, Ной- Сорбон, Черныкау, переправа, граница Германии. Маршрут вызвал ликование у всех работников «Летучки». Маршрут без слов, красноречиво сказал нам о том, что на нашем фонте произошло ещё одно, важнейшее событие: прорван исключительно сильно укреплённый Мезеритцкий рубеж, проходивший по линии Ландсберг, Хаммер, Блезен, Либенау. Этот рубеж — последний из укрепленных рубежей перед Одеолм–Кюстриным на подступах уже к самому Берлину! Фашистское командование возлагало основные надеждыименно на этот рубеж. Он состоял из крупных многоэтажных сооружений — «панцерверков» и артиллерийских миномётных и пулемётных дотов. На поверхность «панцерверки» выходили только бронекуполом с миномётными и пулемётными установками. «Панцерверки» были обеспечены водой, светом, отоплением, имели лифты, сигнализацию. Подземные ходы между «панцерверками» имели электрифицированные дороги. Но не устояли перед нашим мощным натиском и такие «Панцерверки», к тому же прикрывавшимися на ряде участков озёрами.

Вместо назначенного пункта Хаммер, «Летучка» 29-го января оказалась в Пфуфцигфауланд. Маршрут был изменён в пути следования «Летучки» в связи с изменившимися обстоятельтвами на фронте. Кольмар еще дымится. Догорают попутные хуторки. После Кольмара — большой, километров на 10 лес. В этом искусственно созданном лесу, с дорогами и просеками, перед танком, идущим впереди моей машины, перебежала дорогу дикая козочка с телёнком. Водитель растерялся. Остановил танк. Один из бойцов, спохватившись, соскочил с танка и дал очередь из автомата вслед козочки. К счастью, козочка отделалась, видимо, только испугом.

В небольшом пограничном городке Черныкау, с очень узкими тесными улочками, с дымящимися ещё зданиями, мы простились с Познаньской провинцией и вступили на землю Германии, в логово зверя. Вот она, милитаристская Германия, империализм, вскормивший и взрастивший фашизм!

Летучка» остановилась в разбросанном на 5-6 км селении Пфуфцигфауланд. Почти все дома, за редчайшим исключением, покинуты. Поселились в разгромленном доме. Здесь мы встретили обстановку, которая ясно говорила о том, что дом только что покинут: вёдра с водой, начатый вязкой чулок, ещё сырое бельё на чердаке, ещё теплые печи, бьют часы, живые цветы на окнах, рёв коров, не поенных, не кормленных, не доеных… Однако сегодня же некоторые жители, искавшие спасения в бегстве на запад, будучи обогнаны нашими боевыми частями и оказавшиеся у нас в тылу, вынуждены были вернуться на старое пепелище. Они хмурые, с заискивающей угоднической улыбкой, с низкими холопскими поклонами.

Вслед за нашей 2-й Гвардейской танковой армией, которая вчера, обходя ещё удерживаемые противником оборонные пункты и города, прорвав «Померанский вал», стремительным маршем двинулась на Одер, «Летучка» 30-го января находилась на дороге в Визенталь — Вольденберг.

До Берлина километров 170, как от Тулы до Москвы.

Визенталь в огне пожарищ. Горят дома. Горит фашистская Германия! Висят оборванные провода. Валяются срезанные артиллерийскими снарядами столбы. Валяются трупы гитлеровских вояк — одиночками, группами. Бродят лошади, коровы…

Дорога забита нашими машинами, боевой техникой. Необычный подъём духа. Всякий и все спешат к Берлину, чтобы первыми ворваться в самое логово зверя.

Окутан дымом и Вольденберг. От дыма трудно дышать. Снег жёлтый и грязный о копоти. Костёр у сожжённого здания. Вокруг — стулья. Костёр потух. Люди ушли. Вот фирма Хендель Гартнерей. Питомник штамбовых деревьев. Сам Хендель[245], вероятно, стоит в калитке. Угодливо улыбается, даже приветствует по привычке поднятием руки «Хайль!».

Трепещи фашизм со всеми своими вождями! Идёт могучая, беспощадная армия-мстительница. Рабы сумасшедшего Гитлера, нам нужен не «хайль», а безоговорочная капитуляция остатков гитлеровских полчищ, уничтожение коричневой чумы!

31-е января 1945. «Летучка» остановилась в Вольденберге, около двухэтажного здания. С виду дом неказистый, обывательский, а внутри — роскошь, высокая материальная культура быта, изобилие прекрасной мебели, фарфора, хрусталя., гардин, рояли, пишущая машинка, всякие очень занятные безделушки, ручная рулетка «Монтекарло», ковры, зеркала, цветы. Вековая культура материи, стекла, постели, обоев. Всё поражает изысканностью, яркостью красок, красотой. Гармонией.

Вольденберг горит. Горел вчера. Горит сегодня. Горит как-то стихийно. То вспыхнет один дом, то другой. Горят дома кругом. Горят магазины. Это 1941 год для Германии. Мы тоже горели. Ночью светло от пожарищ.

О взятии нашими войсками Вольденберга мы читали вчера в армейской газете «Ленинское знамя», в сводке Совинформбюро от 29-го января. В Вольденберге читать о взятии Вольденберга — это же немалое удовольствие! Это боевой марш 2-й Гвардейской танковой армии! В воздухе тишина.

Днём я ходил по городу. По горящим улицам, кварталам. Улицы загромождены сорвавшимися крышами, рамами, дверьми, кирпичом. Ко мне пристала какая-то беспризорная собака. На улицах много брошенных велосипедов. На них не спастись от нашего стремительного марша на Берлин. Какой-либо прохожий возьмёт велосипед, доедет на нём до нужного ему места и опять бросит велосипед. На обратном пути он выберет себе другой. Их много!

Около одного дома с вывеской «Цигареттхаус» солдаты разбирают из ящиков сигары. Зашёл в писчебумажный магазин, чтобы запастись необходимым материалом для ведения дневника. Всего много. Людей нет. Сбежали. На вешалке осталось дамское пальто, шляпка, зонтик, кашне, — владелица сбежала без оглядки. В часовом магазине солдаты с озлоблением бьют прикладами что попадёт под руку.

Встретились несколько фур с русскими и украинскими женщинами. Одеты наполовину в штатское, наполовину — во что Бог послал. Едут артелями. Радостные. Взволнованные. Погоняют лошадей. Спешат домой с фашистской каторги.

Короткий душевный разговор:
– Братишка солдат, а може офицер? Ну, всё едино, товарищ Красная Армия! Скажи на милость, как нам бы тут проехать на Жмеринку?
– А мне бы на Кромы, товарищ!
– А мне…
– Эх, вы, девушки-голубушки! Держите всё прямо на восток, на восход солнышка держитесь, вот и попадёте куда надо! А коли будете проезжать село Покрова — жинке поклон, скажите, что я…
– Да чего говорить, кончай тут скорей фашистских гадов, да домой, да ко мне заезжай, блинами гречушными накормлю, а не то…
– Ну, счастливо вам!
– А тебе живому остаться! Ну, трогай, горемышные!...

Я долго стоял и смотрел вслед девушкам. И до чего же душевно красива и богата ласковостью советская женщина!

Дома у нас музыкальная какофония. Кто играет на пианино, кто на аккордеоне, кто на губной гармошке, кто заводит патефон…

В книжном шкафу достал объёмистую книгу под интригующим заголовком: «Ди фрау альс хаузэртцен» д-ра медицины Анны Фишер-Дункельман[246]. Ещё в 1918 году вышел юбилейный экземпляр этой очень полезной, нужной в каждой семье книги. Популярный физио-терапевтический справочник-лечебник.

К вечеру пожар охватил весь город. Огонь гудел. В небо высоко взлетали «галки» — горящие предметы. «Галок» было так много, они так угрожающе близко падали около наших машин со спиртом, с эфиром, с ватой, что пришлось мобилизовать весь личный состав «Летучки», чтобы со снегом отстаивать машины от огня. Воздух около машин горячий. Я опасался за спирт, эфир. Огненная стихия так бушевала, что наши усилия со снегом не могут гарантировать безопасности. Пришлось быстро сесть в машины и выброситься за пределы горящего города, километра за три в поле…

1 (2)-го февраля «Летучка» остановилась в Канкц, километрах в 130 от Берлина. Почти как от Серпухова до Москвы. Приехали к обеду. Ехали по маршруту: Вольденберг,Вутцик, Брандсхейзе, Гейленфельде, Брантенштейн, Карцих, Кинкц.

С раннего утра грохот «Бога войны» — нашей артиллерии. Дрожит земля. Дребезжат стёкла. Фашисты пытаются контратаковать наши части.

Из Кениц в Неймарк – Кенигсбергна Одере

12-го февраля 1945 г. я, тов. Я.В.Левит, провизором, ездили за трофеями медицинского имущества в Неймарк-Кёнигсберг километрах в 7-8 от Одера. Маршрут 65 км: Кениц, Брюгге, Зольдин, Руфен, Бад-Шордфлис, Неймарк-Кёнигсберг. Начиная с Брюгге, на каждом доме большая палка или шест с белым флагом. Формально это означает: сдаёмся! Обыватель капитулирует, оказавшись в безвыходном положении, преданный своим бездарным фюрером. В Зольдине снова белые флаги, на каждом доме, вся улица в белых полотнищах, простынях. Значит почувствовали, значит, дрожь взяла. В наш тыл проходят колонны пленных немцев, как живое свидетельство мощи Красной Армии.

Гражданское население привлекается нами к трудовой повинности. В Зольдине мы остановились в штабе Эвакоприёмника. Здесь две немки, лет 16-17, просто, но изысканно одетых: в отглаженных брючках, в туфельках, с причёсками, моют пол. Моют щётками, ловко, чисто, даже красиво. В палатах эвакоприёмника, переполненных нашими ранеными, прислуживают немки: полные и худые, старые и молодые, с безрадостным выражением на лице.

На улицах Зольдина масса групп мобилизованных немцев, немок. С лопатами, в рабочих костюмах. Это напоминает осень 1941 года, когда фашисты в оккупированных районах мобилизовывали наших. Пришла наша очередь — мобилизовывать их.

По дороге в Неймарк-Кенигберг встречаем много колонн мобилизованного гражданского населения. Майданека у нас нет и не будет, но разговор мы ведём по серьёзному. Спуску ждать не приходится и нечего рассчитывать на то, что «Иван гут человек» или «Иван гут ман».

В Зольдине, как во всех попутных городах, пожарища. Мы идём по следам нашего наступающего фронта. Зольдин красивый городок. Очень извилистые узенькие улочки и масса зелени около особняков. На Центральную улицу ведут стариннейшие узенькие ворота-башня, напоминающая Московскую Спасскую.

Прохожие, если заметят на себе внимательный устремленный взгляд, угодливо улыбаются, но наши не замечают этих угодливых улыбок побеждённых. Слишком накипело на душе. Битый волк спрятал свои клыки.

Переживаем очень хорошие минуты морального гордого сознания того, что наша Родина преодолела трудности, перетерпела, выдюжила, вынесла, выстрадала своё освобождение. Один на один с лютым врагоми теперь несёт на своих штыках освобождение ещё порабощённым. Но мы ещё не отомстили, ещё не рассчитались полностью, не поквитались, ещё не в расчёте, — так много зла причинил нам фашистский зверь! Ещё за Дёрлово Берлин нам не ответил!

Мелькают попутные указатели населённых пунктов, направлений. Невдалеке за Зольдином указатель: До Берлина 100 верст». Указатель волнует: два часа езды и логово зверя! По-московски это примерно должно было бы звучать так: миновали Серпухов, движемся к Москве. Или примерно столько же до Москвы от Клина, сколько от Зольдина до Берлина. До Берлина — рукой подать. Значит, мы уже в его предместье. Значит этот скот еще недавно кормил Гитлера, а теперь четвероногим беспризорником бродит по полям брошенный битыми хозяевами. Значит именно вот по этой дороге можно попасть в Берлин… А следующий попутный знак говорит уже другое — до Берлина 90 км. Скоро мелькнёт — 80… Охватывает невольное волнение.

Красивый пейзаж. Пересечённая местность, леса, озёра с огромным зеркалом водной глади. Едем в северном направлении. Километров за 15 от Неймарк-Кёнигсберга увидели над городом висят тучи чёрного дыма. При въезде в город остановились. Город горит. Гул от орудийных выстрелов, от разрывов снарядов. Всего несколько часов назад гитлеровцы вынуждены были покинуть город. Их вышвырнула отсюда Красная армия, а теперь они с ближних дистанций ведут обстрел города. Мы прошли по станционным путям, побывали в пакгаузе, на 9-ти этажном элеваторе. На путях пустые вагоны. Элеватор с зерном. Пошли в город. Редкостной красоты улица. Город — сад. Вдоль узкого шоссе — гигантские деревья. Усадьбы домов выходят на улицу палисадниками, в которых красивейшие ярусные голубые ели, роскошные пирамидальные туи, заросли сирени, баскеты буксуса, плющ, розы. Чудесно!

Идём дальше, к центру, под аккомпанемент орудийных залпов. Навстречу то и дело попадаются ещё возбуждённые боем и победой наши люди. Вошли в дом врача, увидевши на палисаднике вывеску «Арцт». Великолепный особняк. Целая поликлиника, прекрасно оборудованная, с аптекой, лабораторией, библиотекой и роскошной богатейшей княжеской обстановкой. Здесь мы кое-что взяли (необходимое) из трофеев: микроскоп, шприцы, медицинские аппараты и поехали в бывший немецкий лазарет. Здесь мы нашли богатые трофеи медико-санитарного имущества, а заодно и продовольственные: консервы ананасов, спаржи, красной смородины, варенье, масло и проч.

Занимаясь трофеями, можно даже сказать увлечённые ими, мы как бы не слышали близкие оглушительные взрывы. Дрожали стёкла изрешечённого снарядами здания, с побитыми окнами, с зияющими брешами в кирпичных стенах. Но мы не могли понять причины взрывов. Самолётов не видно. Порой проносились наши истребители и тут же пропадали в чёрном дыму, застлавшим над городом всё небо. А грохот взрывов где-то по соседству тревожил нас. И только тогда, когда мы, нагрузивши всяким добром машину, поехали обратно, убедились, что взрывы происходят в непосредственной близости от нас, в 200-250 метрах. Переулочек, по которому мы ехали к лазарету, теперь уже завален развалинами еще час тому назад стоявших домов, а на месте домов лежат груды кирпича, но так, что казалось, будто дом разобран по кирпичику в отдельности, таково было разрушение. (Обстрел вели фашисты. Немцы сами разрушали немецкий город. — В.Л.)

Мы еле пробрались по переулку. Я не решался на это, но шофёр тов. Родзин[247]взялся преодолеть всё и машина, прыгая по развалинам, с огромным трудом выбралась на улицу. Дворец врача, в котором мы были, теперь уже был разрушен, разнесён на отдельные кирпичи.Голубые ели, туи, розы — выворочены и лежат поверженные на земле. Попал ли тяжёлый снаряд, взорвалась ли мина замедленного действия — мы установить не могли. В сумраке от дыма улица была почти пустынна. Нам попался лишь один пешеход. Тянутся машины. Зарево в сумраке кажется зловещим. Улица в дыму. Над городом всё ещё висят лохматые чёрные тучи дыма и на них отсветы грандиозных пожарищ.

Потрясающее зрелище представляла горевшая кирха, своим готическим шпилем уходящая в небесную высь. В этом шпиле, как в трубе с большой тягой, бушевал и буйствовал бешеный огонь, с рёвом вырывавшийся из-под листов латуни. А листы, раскалённые в пламени, летели с гулом вниз и взвизгнув, и лязгнув, ложились недвижимыми на землю. Зловещая, ужасная картина.

В Неймарк-Кёнигсберге фашистами был устроен женский концентрационный лагерь. Здесь содержалось около тысячи женщин различных национальностей. Заключённых систематически избивали, плохо кормили, а труд был каторжный. За три месяца из 900 заключенных женщин больше половины потеряли трудоспособность. Таких фашисты отправляли в другой лагерь — Равенсбрюк.

Но самая ужасная драма разыгралась, когда гитлеровцы под ударами Красной армии отступали из Неймарк-Кёнигсберга к Одеру. Они угнали и оставшихся в живых женщин, а по дороге расстреливали каждую, потерявшую силы двигаться. Дорога от лагеря до Одера усеяна трупами пристреленных женщин. Было убито около 400 заключённых. Но в лазарете лагеря при отступлении немцев оставались 1230 женщин, истощенных, с обмороженными руками и ногами, с язвами по телу, с тяжелым заболеванием туберкулёзом.

Среди заключённых были две советские женщины-врачи: Корнеева[248] и Журковская[249]. Гитлеровцы, отступая, подожгли лагерь. Спастись от огня не было возможности даже для тех, кто хоть как мог двигаться: высоченные стены, колючая проволока…

При выезде из Неймарк-Кёнигсберга мы обогнули застывший на месте подбитый вражеский танк, и машина стала набирать скорость.

Когда совсем стемнело, только тогда во всей полноте, ярче и подчёркнутее мы увидели горящую Германию. Горящие здания вдоль дороги. Яркие отсветы пожарищ справа, слева, впереди, сзади. То более явственные — близкие, то пока еще далёкие или быть может ещё не разгоревшиеся пожарища. Пожарища сопутствуют нам или ещё маячат впереди. Вот Брюгге, давеча, когда мы его проезжали, он не горел. А сейчас тут горит дом за домом. Белые флаги не помогли, а быть может был разгадан злодейский замысел, а быть может даже уже осуществлённое подлое дело. Преступления против нас мы не оставляем безнаказанными, но и без причины ничего не делаем. С населением мы не воюем. (Т.е. мы не жгли немецкие населенные пункты, онигореть начали тогда, когда их стали обстреливать фашисты. — В.Л.).

Едем со скоростью 50 км в час. И лишь около хуторов или населённых пунктов сбавляем скорость: то бежит впереди машины в свете фар потерявший хозяина кролик, то свет фар поймает переходящую дорогу унылую голодную брошенную собаку; то вдруг в свете фар увидим бессмысленно стоящую на дороге брошенную корову; то на повороте , в распахнутой настежь двери скотного двора мелькнёт фигура бородатой рогатой козы, то «косой» откуда-то вдруг проскочит дорогу перед самой машиной.

Горит Германия. Германия эпохи электричества, господства финансового капитала. На одном доме в Кенице я видел страховую вывеску какого-то страхового общества, основанного ещё в 1706 году. Какими же миллионами или миллиардами ворочает оно, накопив за 225 лет капиталище. Как велико его влияние и могущество! Финансовый капитал, высасывая соки из трудового народа, повергает его в ужасающую и потрясающую духовную нищету и скудоумие, давая взамен пуховые перины и пуховые одеяла, широченные кровати, создающие у владельца иллюзорное представление о том, что он нашёл своё место на земле, о его хозяйственной самостоятельности.

Я не отметил одной достопримечательности на центральной улице Неймарк-Кёнигсберга, А она заслуживает того. Это тротуар с «ковриком» посередине. Внешний борт тротуара обсажен гигантскими деревьями. Внутренний — ажурная небольшая оградка усадьбы — дома. А посредине тротуара широкий, метра в 2 из мелких каменных шашек выложен коврик. Расположение такое: около 1,25 м серые шашки в середине, затем сантиметров 15 — чёрная шашка, потом снова такой же 5-6 см ширины красная шашка, а края у коврика тёмно-серые. Очень хороший вид и глубокое впечатление выношенной столетиями материальной культуры, чистоты, порядка. Будто не в городе, а в благоустроенном доме.

В лесах Германии

Случайный эпизод вызвал у меня повышенный интерес к лесам Германии.

Во время боев на Одере на Костринском плацдарме наша «Летучка» стояла в лесу, примерно в километре от опушки. Пять палаток раскинулись на небольших полянках. Но вот ещё с вечера до нас доносился иногда запах гари. Думалось, что запах идёт с места боёв, и я не придал этому факту большого значения. Однако, когда утром вышел из палатки, с ужасом увидел, что по лесу стелется лёгкий дымок и что дымок подвижен, вытянут извилистой лентой, которая медленно продвигается в гашу сторону широким фронтом в 300-400 метров.

Пал, подумал я, и тут же память воскресила передо мной ужасающие по размерам истребительные таёжные палы в Сибири, когда лесные пожарища охватывают тысячи гектаров, и в огне. Вместе с лесными гигантами погибает всё живое.

Тревога охватила меня. Первой мыслью моей было немедленно сообщить начальнику Санитарного отдела армии об угрозе и просить разрешения передислоцироваться. На моё счастье полковник М.И.Чеботарёв сам приехал в «Летучку» проверить состояние её в виду тяжелых боев на Одере. Обрадованный случаем, я быстро подошёл к полковнику и отдал рапорт о положении дел, прося разрешения на передислокацию, ввиду приближающегося пала.

– А ты побывал на месте пожара? — спросил меня полковник7
– Нет, товарищ начсанарм.
– Иди, выясни на месте степень опасности и доложи мне. Я подожду здесь.

И вот я на линии пала. И мне, прожившему немало лет в Сибири, представилась совершенно необычная картина. Мне стало стыдно за своё недавнее волнение. Здесь горела, вернее даже не горела, а тлела, дымя, лёгкая лесная подстилка из хвои и листьев. В лесу нет ни валежника, ни гниющих деревьев, ни сучков на земле. Нет захламлённости. За линией пала лишь кое-где вился ещё дымок, как оказалось, на месте скопления подстилки в ямках. Чтобы прекратить распространение пала достаточно было моего затаптывания тления ногами. Такой пал не только не страшен, но даже имеет своё положительное значение. В дальнейшем я неоднократно наблюдал, как на месте прошедшего пала буйно развивались сплошные массивы черники, с очень яркой зеленью и обильным плодоношением.

Краснея, доложил я полковнику результат своих наблюдений и получил короткий приказ:
– Мобилизуй весь наличный состав людей и останови пал.

Легко остановили пал в лесу, в котором нет захламлённости. Я внимательно стал всматриваться в окружающий лес. Наблюдения дали очень интересный материал. Прежде всего, я не видел на деревьях сухих сучьев. Сучки, как оказалось, своевременно срезаются и идут в дело, а дерево успешно залечивает раны.

Не нашёл я и суховершинных, сухостойных или отмерших деревьев. Деревья в лесу в здоровом состоянии и располагались они почти на равном расстоянии одно от другого, напоминая искусственные декоративные посадки.

Поразило меня и то, что я нигде не видел так называемых и широко распространённых в наших лесах и лесопарках «ловчих деревьев». Зато куда только хватал глаз, я видел птичьи домики и кое-где птичьи «столовые» — кормушки. Едва ли я ошибусь, если скажу, что на каждом 15-м – 20-м дереве висел такой птичий домик, притом различной формы, рассчитанной на определенную породу птиц, этих добровольных и верных друзей леса.

Поэтому и не видно ни одного короедного дерева. По той же, видимо, причине в лесу стоит гомон птиц и оживлённый перелёт их.

По чистой совести должен сказать, что за все 13 месяцев моего пребывания в лесах Германии, то в составе частей нашей 2-й Гвардейской Танковой армии, то в составе Советских оккупационных войск в Германии, при частых прогулках по лесам, я нашёл только одно, поражённое короедом дерево. Это была вблизи Фюрстенберга сосёнка лет 20-ти среди несколько загущенных посадок.

На пути нашего продвижения к Берлину я встретил три лесных заповедника — ферботенвальд. Не пришлось побывать ни в одном из них. Заповедники обнесены проволочной сеткой. А с дороги видна чащоба лесная, но и тут не заметно сухостойных деревьев. Видимо, и здесь пернатые друзья зорко сторожат здоровье леса.

Вскоре, при дальнейшем продвижении вперёд моё внимание привлёк редкий случай.

Еду на машине вслед за танком. И вдруг, во время нашего движения по лесной дороге, узкой, с приподнятыми обочинами, дикая козочка с двумя козлятами выпрыгнула из леса на дорогу, перед самым танком перебежала дорогу и скрылась в лесу, изредка оглядываясь.

Танкисты даже растерялись от такой неожиданности. Никто не выстрелил в козочку, светлое зеркало в задней части которой на миг мелькнуло перед нами. И в дальнейшем мы часто встречали диких, почти ручных коз, не пуганых человеком.

Козочки кочуют по лесу чаще небольшими стадами, видимо, семейного происхождения. Они мирно пасутся в лесу или в поле. Завидев человека, козочки поднимают голову, нюхают воздух, прислушиваются и только тогда скачками или лёгкой рысцой исчезают из глаз.

Как правило, леса Германии состоят главным образом из бука и сосны. Встречаются дуб зимний и дуб красный, исключительно красивые своей пламенной листвой в осенний период.

Но вот однажды, когда я шёл из Хоэн-Лихена (HohenLychen) в Фюрстенберг, на левой стороне дороги, на опушке, увидел ряд берёзок. Свернул в их сторону и мне представиласьзамечательная картина. Здесь искусственно создана из берёзок неширокая аллея, образовавшая шатровый зеленый свод своих ветвей. Протяжение аллеи небольшое, но она оставляет сильное впечатление. Аллея — живой свидетель любви к туризму. Оказывается, есть даже специальные туристские дороги, о которых я узнал случайно.

Мне надо было проехать из Фюрстенберга в соседний городок на 35-40 км. Расстояния не знал, но когда обратился с вопросом к немцу, далеко ли до этого пункта, он к моему удивлению на вопрос ответил вопросом:
– А по какой дороге Вы хотите ехать? Длинной или короткой?

Ответ изумил меня. Оказалось, что длинная дорога — туристская, она раза в два длиннее деловой. Решил в один конец ехать короткой дорогой, в другой — туристской. И не пожалел. Туристская дорога оказалась полной самых причудливых красивых пейзажей и видов, искусственно созданных.

Трассировалась туристская дорога с таким расчетом, чтобы перед туристом открывались всё новые виды, равнинный пейзаж сменялся холмистым и дорога то выструнивалась и открывала ка кой-либо красивый вид, например, на озеро, то неожиданно делала крутой поворот, вбегала на пригорок, покрытый искусственными ландшафтными посадками с композиционным подбором древесных и кустарниковых пород, то спускалась вниз, чтобы ещё раз повернуть влево или вправо. А на поворотах основные лесные породы бука, дуба, сосны уступали место белой акации, берёзке.

Туристская дорога — весёлая, радующая дорога.

К услугам пеших туристов в лесах созданы специальные пешеходные тропы — фуссвег (Fußweg). Они также ведут от одного ландшафта к другому, не уступающему или даже превосходящему по красоте первый. На тропах — столики со скамейками для отдыха и завтрака. А дальше — озено, мыза-молоко, сметана, стакан кофе, отдых на душистом сене…

Невольное внимание привлекают молодые сосновые рощицы, вкрапленные в лесной массив Очаровательны своей красотой такие рощицы. Густой плотной стеной стоит молодняк, одинаковый по росту, по развитию, по свежей яркой зелени хвои. При ближайшем рассмотрении оказывается, что растения находятся на равном расстоянии одно от другого.

Можно проследить процесс создания таких рощиц. Он крайне прост и поучителен.

В лесу нет пустых мест. По массиву сплошной вырубки, под плуг, бороздами метр одна от другой, высеваются семена сосны, и территория тотчас огораживается крупноячейной сеткой, которая прибивается гвоздями к деревянным столбикам. Входа не делается. Его заменяет лаз через сетку, созданный из плашек. А дальше, по мере подрастания сосенок, проводится систематическое прореживание в рядах посевов, а потом и в междурядиях, с искусственной очисткой сучьев, обычно связываемых в пучки для отопления.

В пятнадцатилетнем возрасте рощицы представляют лесок высотой в 3-4 метра. Надо учесть, что климат в Германии мягкий и достаточно влажный вследствие обилия озёр.

Перед одной такой рощицей, но уже в возрасте примерно 80-ти лет, я однажды простоял очарованным длительное время. Золотисто-бронзовые прямые стволы без единого сучка до самой кроны. А крона ветвистая, густо-хвойная, образует чудесный шатёр, от которого трудно оторвать глаз…

Поездка в Познаньскую провинцию

«Летучка» почти две недели задержалась в Адамсдорфе. (Сейчас это польский город. Точные географические координаты, широта и долгота — 52.9668086, 15.0165922. – В.Л.).

Армейский санитарный склад ещё по ту сторону Вислы. Он задержался в Люблине. На фронте небывалое оживление. Целые ночи над районом расположения «Летучки» несмолкаемый гул моторов. Воздушные бои. Разрывы снарядов зениток. В грохоте напряженнейшей артиллерийской дуэли то и дело слышится «игра» Катюши. У нас много раненых. «Летучка» сильно опустела. Острый недостаток перевязки, наркотики, йода и проч. Упорные разговоры о том, что наша 2-я Гвардейская Танковая армия, у которой в некоторых частях осталось 2-3- танка, пойдёт на формирование километров 90-100 в сторону Вислы. Эти разговоры вселяют глубокое уныние. Сейчас, в такой момент – оттянуться в тыл, просидеть там, пока пополним боевую технику, — ведь это же наказание!

К счастью, такие слухи не получили подтверждения. Оказывается, что Верховное Главнокомандование, видимо, придаёт важное значение, вполне заслуженное и оправданное, нашему командарму, генерал-полковнику Богданову С.И. Отвод армии на формирование отменен. Наша армия получает пополнение живой силой за счёт подтягиваемых резервов и боевой техникой – за счёт техники, идущей в адрес других армий. Наша армия будет продолжать бои. До Берлина – считанные десятки километров.

Круглосуточная канонада особенно усиливается ночью. Где-то в близком соседстве с нами создан наш аэродром. Летают, парят наши соколики-ястребки. В окрестностях Адамсдорфа установлены зенитки. Армия закрепляется на занятых позициях. В воздухе – по Московскому времени сейчас 23 часа, по местному 21 – почти сплошной гул самолётов.

Сегодня 20-е февраля (1945 г.). В 23 часа 45 минут на нашем фронте началось что-то из ряда вон выходящее. В воздухе такой непрерывный гул самолётов, что не слышишь соседа. Говорить приходится очень громко, на ухо. Это начался наш массированный налёт на Штеттин. Над фронтом, вот уже в течение трех часов одна за другой, пачками, подвешиваются наши ракеты. Горизонт над фронтом покрыт сотнями ракет. Ярко мгновенно вспыхивают и ярко светятся, может быть, тысяча огненных точек. Потрясающее зрелище, такое, какое я впервые встречаю на фронте. Это вершит свой страшный суд над фашистской Германией Красная Армия, армия вооруженного советского народа. Очевидно, назревают важнейшие события, приближающие роковую для Гитлера развязку. Так оно и должно быть. Ведь мы на Одере, у Кюстрина – ворот Берлина. А ключ от ворот у нас, в нашем стремительном, всесокрушающем натиске.

В Зольдине, на одном большом здании появилось объявление: «Сборный пункт для граждан СССР, возвращающихся на Родину». Всюду встречаются мобилизованные на окопные работы немки. Они, как правило, в хорошо отглаженных брючках, в туфельках, с лопатами за плечами, как будто идут играть в теннис. На крышах домов обращают на себя внимание 2-3 громоотвода против небесных сил и ни одного … против стремительного и решительного наступления Красной армии.

В День Красной армии, 23-го февраля, я получил командировку в Польшу, в гор. Гнезен Познаньской провинции. Ехать за медикаментами на фронтовой аптечный склад примерно за 250 километров – так это же счастье! Видеть, что творится теперь в тылу, где мы проходили. Мне дан такой маршрут: Берлинхен, Танков, Фридеберг, Дризен, Дейчфилене, Черныкау, Рогазен, Вонгровиц, Гнезен. Плохо для меня было то, что я почти всю ночь не спал. Меня вызывали в Санитарный отдел армии для инструктажа. Встал в 6-ть часов утра. В дороге клевал носом, дремал, засыпал и, вследствие этого, дорожные впечатления не были живыми. А на обратном пути из-за размыва дорог, пришлось маршрут изменить и ехать через Вольденберг, Фридеберг, Ландсберг и Зольдин. Но и тут неудача. Погода была пасмурной, дождливой. Ничего не видно кругом. А всё живое попряталось.

На территории Познаньской провинции разрушений почти нет. Точнее – я их не встретил. В Гнезене, конечной цели моего путешествия, я не встретил ни одного разрушенного здания и к вечеру 25-го февраля город жил спокойной мирной жизнью. На главной улице – большое гулянье, разодетые со вкусом, как это умеют делать кокетливые польки, девушки, нарядные молодые пареньки. Мужчин почти не видно. Магазины вечером были закрыты, и я не знаю, открываются ли они днём. Думаю, что да. Извозчиков нет. Трамваев Гнезен ещё не видел. На улице тишина. Фабрично-заводские трубы дымят. По железной дороге движение поездов. Гудки. Перестук колёс. От всего такого я так отвык, что слушаю шум жизни, как музыку. Волнующую и радующую сердце.

По дороге в Гнезен и обратно, почти всю дорогу мы обгоняли или встречали на обратном пути большие, порой растянувшиеся на километр интернациональные колонны «кочевников», возвращающихся из фашистских лагерей на родину. На повозках, на велосипедах, иногда с прицепом детской коляски, верхом, пешком, — они тянутся из преступной Германии, отнявшей у них, быть может, лучшие годы жизни, личное счастье, здоровье. У «кочевников», идущих иногда за сотни километров, опознавательные национальные знаки, которые помогают группироваться соотечественникам: флажки, повязки на рукавах.

По этим опознавательным знакам в колонне можно узнать поляка, норвежца, чеха, француза, болгарина – они тянутся из плена, с фашистской каторги. Национальные флажки на велосипедах, на тележках, на фургонах, даже в гривах лошадей. Люди измождённые, но радостные. Нас встречают и провожают ласковыми тёплыми улыбками, приветствиями рук. Угощают листовыми стеблями ревеня, которым они питаются в дороге.

Толпа возвращенцев тасуется в пути. Каждый старается найти своего соотечественника, чтобы говорить с ним на родном языке, чтобы разделить с ним в братской трапезе последний кусок хлеба, стебель ревеня. Горе сблизило всех, породнило, без различия возраста. Но нет и национальной разобщенности. Каждый возвращенец возвращенцу друг и брат, но чех чеху ближе. Я стал свидетелем такого трогательного случая.

Француженка, ехавшая на велосипеде, с трехцветной национальной ленточкой на головном уборе, остановилась, сошла с велосипеда. Видимо высматривала соотечественницу. Вскоре в толпе колонны подошли три француза, с национальными повязками на рукавах. Как родную встретили они француженку, обнялись эти чужие люди и с оживлённым разговором двинулись с колонной дальше. Вскоре женщина сидела уже на велосипеде и её катили новые друзья.

Ну разве же можно смотреть на подобные явления, на все эти огромные массы людей, без большого чувства гордости за советский народ, за его великую и мудрую партию Ленина-Сталина, за его Красную Армию, своими ранами и кровью несущую человечеству освобождение от коричневой чумы?!

Многие из наших советских людей обзавелись в Германии добрыми конями, экипажами, даже каретами. У одной такой, может быть княжеской кареты, обогнанной нами, позади прибита наскоро сколоченная из досок кормушка для лошадей…

Еду дорогами войны и вижу, какие же мощные и укреплённые узлы и линии обороны пришлось преодолевать Красной Армии! Через каждые 50-100 метров огневая точка. Линии окопов сопровождают дорогу и то подымаются ломаной чертой на окружающие горки, то спокойно тянутся параллельно дороге.

Поляки в Познаньской провинции не только не ликвидируют, но даже усиливают на всякий случай оборонительные рубежи. Они так натерпелись от фашистов, что готовы всю землю перекопать, только бы гарантировать себя от возвращения фашизма.

На обратном пути из Гнезена я в дороге ночевал у одного поляка Яна Пшибышевского[250]. Меня он встретил очень радушно, как встречают добрых знакомых. Уже ночью он рассказал мне возмутительную историю.

Когда фашисты оккупировали Польшу, один немецкий бюргер въехал в его дом. Поселился в нём, не спрашивая хозяина. Стал полноправно хозяйничать, а Пшибышевского превратил в батрака. Разве же можно забыть такое глумление, унижение, простить такое издевательство?

Поэтому в деревнях и городах Польши, освобождённой Красной армией от фашистских издевательств, будто в самый торжественный праздник, на польских домах национальные бело-красные флаги[251], среди которых встречаются и красные, с эмблемой серпа и молота. Празднично полощутся эти флаги на ветру. Празднично и на улицах. И это праздничное торжество пожалуй даже подчеркивают одинокие, редкие грязно- или пыльно-белые флаги на домах немецких: они сдаются… У них уныние, опущенные долу от стыда и позора глаза, или угодливые улыбки.

Наши братские могилы всюду любовно убраны венками, цветами, посыпаны свежим чистым песочком. И всё же напрашивается мысль: не перенести ли со временем эти дорогие, священные для нас останки тех, кто жизнь свою отдал за счастье Родины?

На обратом пути, чем дальше вглубь Германии, тем всё чаще встречаются живые трофеи военной славы Красной армии: большущие гурты овец, стада породистых коров. Их гонят на восток. Чудесно! И ещё. Чем больше вглубь фашистской Германии, тем всё больше пожарищ, дымов, разрушений. Горит Германия!

В Черныкау, на переправе, арка. На арке короткая красноречивая надпись: «Вот она, преступная Германия!»

… «Летучка» приведена в боевую готовность. Работаем круглые сутки. Спим по очереди, вернее – отдыхаем. От усталости засыпаешь, как только тело почувствует какую-либо опору.

На хуторе Адамсдорф

Адамсдорф – местечко с разбросанными по полю хуторами, находится где-то в районе Пириц-Глазов. Некоторые показатели говорят о том, что наша армия пойдёт, по-видимому, на Штеттин и далее с выходом к морю, чтобы образовать для гитлеровцев «котёл». Один из наших танковых корпусов штурмует Пириц. Местное население принимает ожесточённое участие в обороне города: гранатами, автоматной стрельбой, фауст-патронами. А там, где исход борьбы уже решён в нашу пользу – другая картина: внимание, угоднические улыбки.

На хуторе Адамсдорф оставшиеся хозяева встретили нас по-особенному. Ну, белый флаг во всю простыню на заборе, это уже привычное для нас дело. Белый флаг – это показатель победного шествия Красной армии.

Сначала нас испугались. Этому способствовала вся обстановка хозяйства. Чтобы знать, в чём дело, надо представить себе какой-нибудь сибирский, к примеру, Вилюйский острог, в котором томился революционный демократ Н.Г.Чернышевский[252]. Двор нашего хозяина – двор-тюрьма. Это замкнутый со всех сторон квадрат. Внутрь двора с улицы ведут ворота и ещё одни ворота ведут со двора в поле. А остальное окружение всё в постройках: на улицу – дом, а дальше, рядом с ним, идёт двухэтажная конюшня, фуражный сарай, скотный двор, овчарня и т.д. И вот вдруг, когда в воздухе стоит гул артиллерийской дуэли в стороне Пирица, к усадьбе подъезжают пять груженых машин. Солдаты открывают ворота, въезжают во двор, расставляют машины и идут в дом.

В доме живут шесть человек: старик, старуха, какая-то женщина, дети. Не доставало, как потом выяснилось, одной дочки. В дальнейшем дочка при исключительных обстоятельствах была найдена в сарае, под соломой, во время проверки нашими ребятами: нет ли спрятавшейся в соломе засады?

Нам отвели две комнаты.

Одна из женщин, когда ей сказали, что если они попытаются нас отравить, то будут расстреляны 120 человек из местного населения, – это, чтобы припугнуть, сказал Петро Недбай, – опустилась на колени, расплакалась. Скоро плачу предались и остальные жители фольварка (усадьбы. – В.Л.) и просили пощады. Чтобы внести успокоение, я должен был пустить в оборот все слова, которые знал по-немецки. Я вежливо успокоил стариков, что мы не собираемся их обижать, что Красная Армия с населением не воюет, и мы будем мирно жить у них.

Быстро сменились слёзы на улыбки. Хозяйка стала чрезвычайно любезной, угодливой. Она приготовила для нас обед: котлеты с картошкой, груши в маринаде, кофе, молоко, яйца. При этом спросила даже: сколько минут варить яйца, то есть какой консистенции они должны быть. А после обеда хозяйка пригласила меня пойти с ней во двор. Привела в овчарню и здесь показала мне трёх здоровеннейших мериносов. Она сказала, что хочет для нас одному барану «капут махэн» (сделать «капут», зарезать – В.Л.).

Из деликатности я возражал против «капут махэн», но хозяйка настаивала на своём, и я в конце концов согласился. А ещё через часок самый нарядный по шерсти баран кончил дни своей жизни. К ужину дали колбасы двух сортов домашнего приготовления, масла, кофе с молоком, а после ужина хозяйка пожелала нам «гутен нахт» (спокойной ночи. – В.Л.). Мы ответили тем же.

У Галины, как у медика, вначале были всё же опасения: не отравлена ли пища, а потом втянулась во вкусную еду и ела всё с аппетитом. А аппетит у нас повышался с каждым днём. Галина попросила, чтобы «тэклищ морген» — ежедневно по утрам — варили яйца по три с половиной минуты. И ещё попросила, чтобы к вечернему кофе давали не молоко, а сливки. Всё это, конечно, будет исполнено. На утро заказаны: печёнка баранья, легкие, холодное, ещё что-то.

Санитары и шофёры курят сигары. Правда, не гаванские, а какие-то жутко вонючие, но, говорят, сигара есть сигара…

Вечером, где-то в непосредственной близости кружился фашистский самолёт. Не десантник ли? Не предательство ли хозяев? На всякий случай часовым дан приказ быть начеку.

От нас до моря 70-80 км.

Побывал в нескольких брошенных домах. Вся их внутренняя обстановка говорит за то, что население бежало в паническом ужасе, неожиданно оказавшись в соседстве с Красной армией. В одном доме брошены сливки, как их сбивали на масло. В другом – сделанный, но ещё не испечённый хлеб. Или начатая и брошенная штопка чулок.

Ночь и утро грохочут пушки. Над горизонтом, куда ни поглядишь, – облака дыма от пожарищ подымаются к небу. Горит Германия.

Затопили печку. Подбрасываем в огонь тысячные билеты фатерланда, выпуска 21 апреля 1940 года. Горят хорошо. На другое – не пригодны.

В ночь на 17-е февраля бушевала потрясающая артиллерийская канонада. Канонада не только не стихала днём, но намного усилилась. Идёт ожесточённая борьба за Пириц. Около трети города уже в наших руках, но гитлеровцы не сдаются. Сопротивляются с отчаяньем обречённых. Пленные рассказывают, что Гитлер отдал приказ: каждому гражданину оборонять свой дом, так как только так может решиться благоприятно исход борьбы за город.

Объявлен приказ нашего военного командования: мобилизуются немцы-мужчины в возрасте 17-55 лет на восстановительные работы в СССР, а женщины – на оборонительные работы в Германии. Сегодня утром в наш дом пришёл отряд НКВД для выполнения приказа. Хозяину 59 лет. Но у него жила девушка из соседней деревни 20-ти лет. Она сирота. Убиты отец и мать. Девушка какая-то ненормальная. Спряталась в шкаф – нашли. И только наше присутствие спасло ей жизнь, как злостно сопротивляющейся. Позже она всё же сбежала.

Сводка Совинформбюро говорит о занятии нашими войсками Шнейдемюля. А наша «Летучка» (Санитарный отряд. – В.Л.) недели 2-3 тому назад проехала южнее Шнейдемюля, оставив его в своём тылу.

Однажды один из наших шофёров, будучи во хмелю, вздумал обидеть дочку хозяина. Когда я по зову матери пришёл в комнату, дочка была в обморочном состоянии. Под угрозой расстрела на месте я выпроводил бандита. Дочке дал сто граммов противошоковой жидкости Попова, и она в блаженном состоянии с улыбкой уснула.

Хозяин показал мне два паспорта живших у него на каторге Татьяны и Ивана Погорелых[253] из Орловской губернии. Они три года батрачили у хозяина. С приходом наших частей Иван вступил в Красную армию, а Татьяна уехала домой.

Расстались мы с хозяевами по-мирному. Провожали они нас со слезами: «Зэр гут гер капитан!» (очень хорошо, господин капитан. – В.Л.).

На подступах к Берлину

28-го февраля (1945 г.) «Летучка передислоцировалась в Берлинхен, километрах в 70-ти от Штеттина. Городок очень живописно раскинулся по высоким холмам. Террасированные сады. Центральные улицы сожжены. Дома брошены. Жителей осталось немного. Есть случаи, когда несколько семей сселились плотно в один какой-либо дом. «Летучка» круглосуточно в работе. Наши танковые части перешли в наступление, Фронт прорван. Продвинулись километров на 50 в глубину, на Штеттинском направлении.

Через день, 2-го марта, в 1 час ночи получил приказание передислоцироваться в 8:00 в Шёнфельд, под Штаргорд, ближе к Штеттину. Но не прошло и двух часов, как получил приказание оставаться на месте до особого распоряжения.

Вероятно, ликвидируется окруженная группировка немцев на северо-северо-восток от Пирица и, в случае быстрой ликвидации, нашего переезда не потребуется.

Сегодня невольно раздумывал вот над чем. В деревне, в Германии, в смысле материальной культуры не только не ликвидирована противоположность между городом и деревней; больше того. Я сейчас стою в городе. Но здесь в квартирах нет такого изобилия материальных, продовольственных и прочих благ, какие приходилось встречать в деревне. Она живет лучше среднего немецкого бюргера, сытнее, у неё больше шелка и безделушек.

И всё же, где особо сильные, могутные люди, выросшие в деревне, с детства пившие в волю молоко, евшие досыта свинину, гусятину, не говорю уже о хлебе, — где? В основном народ хилый. Щуплый. В каждом доме аптечка со всякими снадобьями: мазями,каплями, таблетками, растираниями, пастами, эликсирами, маслом душистым для волос, с множеством кремов: крем для дневного туалета, крем для ночного туалета, крем дневно-ночной, крем жирный, крем без жира… Но и эти кремы бессильны скрыть худосочие и слабость деревенской женщины. Наши Акульки и без крема румяны и без кремов хороши. А здесь, в единоличном товарном хозяйстве, крестьянин подлинный раб. Жилище человека на усадьбе это 10-15% всех строений. Остальное занимают:скотный двор, свинарник, овчарня, курятник, машины, сеновал, хлеб. И на дворе кучи, огромные кучи навоза. Вся усадьба — навоз. Навоз, как удобрение, как вершитель судеб урожая, подчинил себе всё, поработил человека. Навоз — über alles!

Работа с раннего утра до поздней ночи пожирает человека. Он не знает отдыха ни днем ни ночью, ни летом, ни зимой, ни в молодости, ни в старости. Добровольная каторга! На фоне такого индивидуального товарного хозяйства наш колхозный строй, обеспечивающий развитие материальной и духовной культуры колхозника, действительно путеводная звезда для мировой деревни. Здесь ни домов культуры, ни общения с себе подобными: одинокое рабское прозябание среди рёва, блеянья, хрюканья, кудахтанья, мычанья. Подлинный идиотизм деревенской жизни.

Получил потрясающее известие: убит фашистами молодой, 23-х лет врач, начальник Терапевтического госпиталя Серёжа Титов, мой хороший друг. Убит в районе Вольденберга, занятом нами ещё 2-3 недели назад и уже обжитом. Титов с помощником коменданта ездил за продовольствием для госпиталя. В деревне, километрах в 8-ми от Вольденберга, перед проездом Титова произошло следующее.

Двое красноармейцев, зайдя в хату, увидели человек 8 вооруженных фрицев. Красноармейцы дали два выстрела и постарались скрыться. Фрицы преследовали их и легко ранили обоих. В это время через деревню ехал Титов. Он увидел у ворот 4-х фрицев, наблюдавших за погоней. Титов, вооруженный пистолетом, стрелял в фрицев. Те в свою очередь стали отстреливаться и ранили Титова в правую руку и ногу, но не смертельно. Шофёр помчался в Вольденберг за помощью. Помощник коменданта сдался в плен. Когда с шофёром пришла выручка, Титова нашли в хате уже мёртвым, с перебитой артерией. Документы у Титова фрицы забрали, а сами бесследно исчезли. Это был небольшой отряд из группы фрицев в 180 человек, пробиравшейся из Познани к своим.

Тело капитана Титова отвезли и захоронили в Черныкау, на земле дружественной нам Польши.

Военные события развиваются с неуловимой быстротой. Из Берлинхена «Летучка» выехала в Арнсвальд, Шенфельде. На несколько часов останавливались в д.Альтклюккен. Арнсвальд ещё дымится. След ожесточённых боёв. Артиллерийские пробоины в стенах. Депо и вокзал разрушены, сгорели. Улицы в дыму. Альтклюккен «Летучка» вынуждена была оставить, так как вся деревня разрушена. Не разгружаясь, проехали также разрушенные, точнее стёртые с лица земли Шётфельде, Неренберг и остановились в Шверине.

Это большая деревня, с господским домом — усадьбой. Позади усадьбы — нечто вроде хлева. Здесь жили наши русские невольники. Хлев обнесён колючей проволокой в 2 ряда, с колючей проволокой кольцами в промежутках, окошечко с решёткой из полосового железа. Нары, солома, грязь. Спали в два этажа. Сейчас и «хлев» и господское гнездо горят.

6-го марта передислоцировались в Хоенбенц (Hohenbenz), по маршруту Дабер, Гроссбенц. Дабер — небольшой городок. Он весь в огне. Испепелён.

9-го получил приказание взять полную заправку машин. Предстоит какая-то большая передислокация. Наши части в нескольких километрах от побережья моря выше Штеттина. Получены радостные вести. Юго-восточнее Бельгарда ликвидирована окружённая нами группировкапротивника в 4 дивизии, входившие в состав 10-го корпуса СС. Наша армия совместно с 1-й армией Войска Польского под Кёльбергном, портовым приморским городом.

Напряженные бои завязались за Альтдамм. А в общем Восточно-Померанская наступательная операция подходит к победоносному концу. На очереди — Берлинская операция. Мои товарищи ездили в Каммигн за медицинскими трофеями.

У нас тяжёлая потеря: генерал Михаил Дмитриевич Гончаров[254],член Военного Совета нашей армии получил три осколочных ранения — в череп, пищевод и грудь. Ранения получены в пути. На 7-е сутки генерал Гончаров скончался. Его тело будет увезено из Германии.

Тяжело ранен и фармацевт Зося[255]. Милый, молодой, жизнерадостный товарищ.

Вчера разнёсся тревожный слух. В непосредственной близости от стоянки «Летучки» выявлена фашистская группировка в 600 человек, оказавшаяся у нас в тылу, во главе с генералом. Сдались и остались в живых около 200 фрицев. Остальные вместе с генералом уничтожены.

Фронт стал очень подвижным. «Летучка» 9-го марта 1945 г. была в Визендорфе. Штеттинской провинции, а через 2 дня, 11-го марта уже в Штрезене, той же провинции. Ехали по маршруту: Массов и только что взятый нашими частями Шраргард. Минувшей ночью горел Эйхенвальд. Зарево было таким большим, что у нас на дворе, за 4 километра, было светло.

«Летучка» с утра 13-го марта передислоцировалась в большое селение Бритцих. Остановился в пустом доме. Вызвал трех женщин, мужчину и юношу, чтобы убрали комнату. Немцы старательно взялись за работу. Таскали ненужную мебель, скребли пол, мыли, чистили. И едва я показывался к ним, каждый на своём участке, отрываясь от работы, спрашивал моё мнение:
– Gut, Herr Kapitän? (Хорошо, господин капитан?– В.Л.)
– Sehrgut (Очень хорошо. – В.Л.), — отвечаю, и немцы с новой энергией принимаются за работу.

Теперь здесь два государственных флага. То пронесётся машина с красным флажком — наша, советская, то с бело-красным — польская. С нами вместе стоит большая польская воинская часть. Отношения с поляками у нас братские.

15-го марта ездил в Пириц. Надо было набрать коробочек для индивидуальных аптечек. Ходил по комнатам, чердакам, подвалам домов, чудом уцелевших от общего разрушения. И тут только я увидел своими глазами, как защищался Пириц.

Говорят, что Гитлер отдал приказ защищать Пириц во что бы то ни стало, а к горожанам обратился с лозунгом: каждый защищает свой дом. И в уцелевших посещённых мной домах — масса гранат, патронов, пулемёты в подвалах, на чердаках. Пириц — развалины. На его примере видно, что чем сильнее защищается город, тем более грозной ценой он расплачивается за своё сопротивление под мощными ударами Красной Армии.

Весенний день 18-го марта принёс торжественную весть: части нашей 2-й Гв. Танковой армии в сопровождении быстроногой конницы лихих кавалерийских генералов Осликовского и Крюкова в совместных боях с1-й Армией Войска Польского овладели портовым городом Кольберг и вышли на побережье Балтийского моря. Таким образом, вписана новая чудесная страница в историю войн. Мы гоним со своей земли зарвавшихся захватчиков-варваров с такой стремительностью, какая под стать только танкам да кавалерии. Картина поистине достойная великого художника: по земле Померании неудержимо мчатся наши танки, славная кавалерия и дружественная нам армия молодого Войска Польского!

Закончились 5-ти дневные напряженные бои за Альтдамм, расположенный в 8-10 км от Штеттина. 20-го наша армия овладела Альтдаммом, разгромив группировку противника в 6-ть дивизий. Взятием Альтдамма закончились боевые действия в Восточной Померании.

Наша 2-я Гвардейская Танковая армия переброшена с Штеттинского направления на Кюстрин-Берлинское. Вместе с тем и «Летучка» передислоцировалась в Цанцин, Ландсбергского района, Франкфуртской на Одере провинции, километрах в 10-ти северо-западнее Ландсберга. Мы отдыхаем после тяжелых боевых операций. Копим силы для решающего удара в главном — Берлинском направлении.

Ехали по маршруту: Брит цих, Милетин, Липпень, Нейбург, Шёнеберг, Цанцин. Проезжали уже знакомыми местами. Липпень мы проезжали, едучи из Адамсдорфа в Берлинхен. Ехали тогда также по дорогеЛиппень — Адамсдорф. Очень приятно ехать знакомыми местами. Чувствуешь себя твёрже. Знаешь, куда повернуть, куда путь держать. За 20-25 дней картина здесь резко изменилась. Главное — нет беспризорного скота. Он подобран нашими специальными отрядами, и теперь огромные гурты его топают в СССР.

Снова проезжаем Пириц. Было раннее утро. Движенье в городе небольшое. Особенно бросается в глаза работа нашей артиллерии, с её губительной разрушительной силой. Вот, к примеру, водонапорная башня. На ней несомненно было вражеское пулемётное гнездо. Зато и изрешечена же эта башня на диво. Вся в пробоинах, вот-вот разрушится. Бреши в стенах уцелевших зданий, щебень — на месте разбитых снарядами.

О лютости боёв свидетельствуюти придорожные деревья. Редко-редко какое из них осталось в неприкосновенности. А в общем они являются показателями интенсивности и плотности огня нашей могучей артиллерии, её меткости и её разрушительной силы.

В Цанцине, расположенном в стороне от магистральных дорог, осталось много жителей и мало разрушений.

«Летучка» приводит себя в порядок. Пополняем имущество. И отдыхаем. Но в голубом солнечном небе целыми днями непрерывный гул невидимых самолётов. А едва наступят сумерки, вспыхивают наши осветительные ракеты и слышится потрясающий силы грохот от разрывов бомб, снарядов. От вспышек озаряется горизонт, дребезжат стёкла в окнах, содрогаются ставни.

Стали появляться вражеские листовки. 28-го марта, гуляя в поле, я нашёл две листовки. Одна, бесталанная, за подписью единоличной какого-то предателя — Ив. Запорожца[256], а вторая — от имени Народно-освободительного национального комитета, словесно — напыщенная кулацкая клевета на СССР. Очень важно, что эти листовки резко отличаются от листовок былых дней. Прежде всего это не листовки Германского,опозорившегося, в конец дискредитировавшего себя, потерявшего авторитет командования. О нём в листовках и помину нет. В былое время фашисты сочиняли какую-нибудь глупость и листовка кончалась, во-первых, призывом бросать оружие и переходить к фашистам, с обещанием и одевать хорошо, и кормить хорошо, и содержать хорошо и даже везти в тыл хорошо.Во-вторых, тут же, при листовке был и «пассиршейн» — пропуск в расположение фашистских войск. Красная армия сшибла бахвальство и спесь гитлеровцев. Заставила их замолчать. Банкроты …

С мирными жителями Цанцина у нас установились добрые отношения. Можно встретить бойца на велосипеде, катающего немецкого ребёнка. Вчера девушки-немки играли азартно в мяч с нашими бойцами. Мы не воюем и не мстим мирным жителям.

Вчера появилась анонимная листовка, величиной с «гулькин нос» — 10,5х7 см. Заголовок наглый — «Долой сталинский империализм!». В листовке говорится, что Красная Армия ведёт уже войну несправедливую, на чужой территории, следовательно, захватническую, что мы стремимся расширить своё господство. Листовки мы читаем вместо «Крокодила», нам на потеху.

8-го апреля прибыли последние танки для пополнения потерь нашей армии. Укомплектовывается и моя «Летучка». Значит, скоро двинемся вперед, возможно, в последний рейс!

Волнуют сообщения корреспондентов нашего телеграфного агентства о том, что на западе, у наших союзников, фронта собственно нет, как нет и организованного сопротивления фашистов. Союзники в общем продвигаются по 32 км в сутки и быстрота их продвижения лимитируется не сопротивлением фашистов, а состоянием дорог, запасом горючего, организацией тыла и т.п.

Наша армия готовится к выступлению. Боевой техникой она укомплектована. Отдельные танковые бригады уже на марше. 14-го апреля поднялась и «Летучка», ближе к Кюсрину, по маршруту: Цанцин, Витц и, не доезжая 5-6 км до Кюстрина — на Цорндорф, а там, километра 3-4 на западный берег озера, в лесу. От Цанцина до места новой стоянки около 60-ти км. Ехали можно сказать по Подберлинью. По Московским представлениям, мы сейчас как бы подъезжаем к Подольску.

В Кюстринском лесу «Летучка» расположилась рядом с Хирургическим полевым подвижным госпиталем №60. Начальником госпиталя мой хороший друг — доктор Николаев[257]. Лес застилает дым от Кюстринских позиций. Бывает трудно дышать. Глаза слезятся.

В воздухе ужасный шум моторов. Господствуют в воздухе наши лётчики. Одни летят бомбить врага. Другие — быстрокрылыми соколами патрулируют воздух.

В дальнейшем выяснилось, германское командование считало Одер и Кюстрин неприступными, укреплёнными, как и полагается, воротами в Берлин. Здесь наша армия встретила около 30-ти тяжелых орудий, укреплённых на специальных фундаментах. Но и тяжелые орудия не помогли против стремительного натиска нашей армии. 14-15 апреля Кюстринский плацдарм остался позади.

Закончена и подготовка к наступлению — разведана оборонительная полоса противника в Берлинском направлении. И тёмной, безлунной ночью 16-го апреля в 5 часов утра началась неслыханной силы артиллерийская подготовка. Наша артиллерия обрушила шквальный огонь на позиции противника, и наши части с Одерских позиций маршем двинулись на решающий штурм Берлина.

Артиллерийская подготовка проходила при свете 140 прожекторов. Кинжальными огнями врезались они в поднебесную высь, создавая потрясающей силы впечатление. Эти прожекторные кинжалы, как карающие мечи возвестили Берлину о том, что его дни сочтены, что ему нет пощады. Хэндэ хох, фашизм!

Наша армия действовала в боевых прядках пехоты. К вечеру главная полоса обороны противника была уже прорвана. Наши части подошли ко второй полосе.

19-го апреля над нашими головами мощными волнами, с гулом моторов, заглушающих слова, плывут наши воздушные корабли на Берлинском направлении. Мы провожаем их напутственными взглядами, считаем: 9, 18, 36, 60, 90 и т.д. И встречая с обратного рейса, тоже считаем. Сколько их, наших дорогих соколов не вернулось…

Бои идут жесточайшие. Раненых много. Почти непрерывный поток машин: одни привозят раненых с боя, другие отвозят обработанных раненых в тыл, Немало тяжело раненых панцырь-фаустами. Ранения тяжелые, осколочные. Умер от тяжелых ранений командир 12-го танкового корпуса генерал Туляков[258]. Заменивший его генерал[259] — тоже убит. Много жертв среди офицерского состава. Несем жертвы, но войска рвутся вперед. Каждой части хочется первой ворваться в Берлин.

Наш триумфальный марш на захват Берлина имеет не только чисто военное значение. Оно очень велико. Но и политическое. Красная Армия сорвала план фашистского командования — удержать Одерско-Нойсенский оборонительный рубеж до подхода к Берлину американцев и англичан…

20-го апреля наша артиллерия произвела первые огневые налёты по военным объектам Берлина. Впились и пробили бреши наши артиллерийские снаряды в имперской канцелярии Гитлера. Получил приказание передислоцировать «Летучку» ближе к Берлину, в Киршфельде, примерно на расстояние Царицино — Москва.

Каждый день, можно даже сказать каждый час, приносят волнующие новости. 22-го апреля нашими частями взят Панков, пригород Берлина — последний узел сопротивления немцев на пути к Берлину. Части 2-й Гвардейской танковой армии вышли на северо-восточную окраину Берлина!

Панков представлял исключительно мощный узел сопротивления. Здесь были три противотанковых рва полного профиля, три линии траншей, обшитых тёсом. Подступы к Берлину запирала капитально созданная крепость в виде 5-6 этажных зданий с железобетонными стенами в 2.5 метра толщиной, с закрывающимися броневыми плитами окнами, с бойницами для мощных зенитных орудий. Здесь же была и полевая оборона: траншеи, проволочные заграждения, надолбы, баррикады. С крыш зданий виден весь Берлин, во всех направлениях.

Открыт путь на Берлин. Ключевые позиции для завершающего удара по Берлину в наших руках. Ещё один прыжок — и мы в Берлине.

Глубокой ночью — в эти решающие дни перестали делить сутки на день и ночь — в Киршфельде к нам в «Летучку» приехал работник политотдела армии майор Иван Иванович Лабутин[260] и привёз нам сказочно радостную весть: наши части ворвались в северо-восточную часть Берлина, завязали бои на окраинах Берлина и здесь встретились с танкистами генерал-полковника Рыбалко[261], пробивавшимся с юга и юго-запада навстречу нашей армии.

Разве можно было уснуть или хотя бы только говорить о сне в такую ночь?!

Как выяснилось в дальнейшем, первым нашим танком, ворвавшимся в Берлин, была замечательная тридцать четвёрка за № 349 (не очень разборчиво. – В.Л.). Чудесная машина. Гигантские тигры, пантеры, фердинанды — сколько их повесили хоботы своих пушек на полях Советской Родины?! Они не видали и не нюхали Москвы. А вот наши тридцать четвёрки — в Берлине! На танке были наши прославленные гвардейцы: командир гв.лейтенант Павлов[262]. Механик-водитель гв. старшина Барсуков[263], командир орудия гв. старшина Панфёров[264], заряжающий гв. ст. сержант Субботин[265], радист гв. старшина Свириденко[266].

В памятный день 29-го апреля я на паре добрых вороных коней, в мягкой рессорном экипаже, ездил из Киршфельде в пригород Берлина — Шельдис, через Бах. Дороги очень хорошие: асфальт, брусчатка, обсажены крупными деревьями — аллеями. В одном случае от деревни к деревни — яблонями, они сейчас в густом цвету, в другом —аллея великолепных вязов, в третьем — высокоствольные липы, в четвёртом — каштаны.

Кровные лошадки бегут мерной рысцой. Когда мы выехали — было солнечно, с редкими перемежающимися облачками. Но вот впереди нас виднеется и закрывает собой горизонт плотная свинцовая туча. Впечатление такое, что вот-вот мы въедем в полосу не просто дождя, а ливня. Но вместо ливня, когда мы находились от Берлина в 10-12 километрах, я почувствовал, что что-то твёрдое, будто мелкий песок попадает мне в глаза, осыпает шинель. В воздухе носятся клочки сгоревшей бумаги. Их немало пролетело и перед нами и над нами. И мы увидели, что никаких туч нет, а что над Берлином стелется дым и пепел от орудийной дуэли, от грандиозных пожарищ, настолько больших, что столбы огня уносятся собой в подоблачную высь горящие предметы, бумагу. Думаю, что мы не менее 10-ти километров ехали под дымом, закрывавшим от нас солнце и казавшимся нам грозовой тучей.

Продвигаясь, мы видели — дым сгущался на высоте — трубы фабрично-заводских зданий в Берлине, очертания высоких куполов кирок, костёлов, контуры возвышающихся над горизонтом зданий. Берлин — вот он! И я очень ясно понял мгновенно, как откровение, что взятие именно Советской Красной Армией Берлина — это поворотный пункт истории современного человечества, путь к счастью которому подсказывает и показывает великая могучая, крепнущая Советская держава, руководимая марксистско-ленинской партией.

В воздушных просторах — невиданное. От края горизонта до другого края, с востока на запад и с запада на восток, с северо-запада на юго-восток и с юго-востока на северо-запад, там и тут, на разных высотах, летают эскадрильи наших самолётов. Плавно летят наши бомбардировщики. Над ними и вокруг них, извиваясь в причудливых виражах, охранные истребители-ястребки. Наша авиация безраздельно господствует в воздушном океане над Берлином. Но вот в воздухе появился один фашист, другой. Частой дробью заухали разрывы зенитных снарядов. Пролетел, пылая вниз, один фашист. За ним, с огнём в хвосте, пулей пронёсся по наклонной вниз другой и упал меж домов на окраине селения, где я остановился. Вскоре клубы чёрного плотного дыма поднялись в небесную высь от одного и другого вражеского самолёта.

Из второго эшелона, который помещался в Бух, я отправился в Шельднис, в санитарный отдел армии. Оформив здесь все свои дела, я набрал массу цветущего ландыша, росшего вокруг дома. В ландышевых каплях была у нас острая нужда. В особенности в терапевтическом госпитале. Ландыш мне очень пригодился. Едва ли я успел отъехать 1-2 км. Как над Шельднис появились 5 вражеских бомбардировщиков и завязался воздушный бой. Я не думал тогда, что бомбёжка, хотя и кратковременная, причинит нам большое горе.

Об этом горе мне поведала записка начальник Полевого армейского санитарного склада тов. М.Я.Кагана, которую я получил вскоре после возвращения в Киршфельде. Оказалось, что во время воздушного боя над Шельднис, свидетелем которого я был, снаряд пробил крышу дома, в котором помещался санитарный отдел и раздробил левую руку начальнику медицинского снабжения армии тов. Иванову Федору Никаноровичу[267]. Руку пришлось ампутировать. Мы все очень любили и глубоко уважали тов. Иванова за его чуткость и безупречное поведение.

Масса пленных. Их десятки тысяч, а скоро будут уже вероятно сотни тысяч.

В Киршфельде, на окраине парка, в котором мы расположились, несколькобратских могил наших товарищей, павших в боях 23-го апреля — тогда, когда наши танковые части были уже в районе Силезского вокзала в Берлине. Среди могил гвардейцев — могила Героя Советского Союза гвардии сержанта Григория Федоровича Григорьева[268].

Стоянка «Летучки» в Киршфельде соседствует с большим нашим аэродромом. От гула моторов, отлетающих и возвращающихся самолётов, иногда невозможно слышать собеседника. С раннего утра до позднего вечера поднимаются и опускаются стаи бомбардировщиков, штурмовиков, истребителей. Однако сегодня, 3-го мая, вдруг всё смолкло. Не слышно ни одного мотора. Будто мы в глубоком тылу или что нет, и не было войны. На самом же деле развёртываются события величайшей важности.

Вчера, 2-го мая, мы узнали из своей армейской газеты «Ленинское знамя», что по сообщению Германского информбюро, Гитлер умер. Своим преемником он назначил адмирала Дёница[269]. Дёниц обратился с воззванием к войскам, в котором говорит, что он будет продолжать политику Гитлера и что войска по-прежнему должны вести сопротивление.

Итак, Гитлер капут!

Сошел с несмываемым позором с мировой арены человек, претендовавший на мировое господство. Причина самоубийства Гитлера нам был понятна. Ночью 30-го апреля передавался по радо приказ Верховного Главнокомандующего о том, что нашему командарму, гвардии генерал-полковнику бронетанковых войск С.И.Богданову сдались остатки Берлинского гарнизона, свыше 70 тыс. человек, во главе с комендантом и начальником гарнизона. Сдалось в плен много генералов.

И вчера же днём разыгралось такое событие. Несколько танков, самоходок и пехоты фашистов прорвались из Берлина и пришли в Шельднис.

В нашей обмывочно-дезинфекционной роте двое тяжело раненых.

Группировка фашистов перерезала дорогу. Но одна наша танковая бригада, поставленная на ноги, группировку быстро ликвидировала.

В день капитуляции Германских вооруженных сил «Летучка» была переброшена в Фалькенхаген, а оттуда, 4-го мая в Науэн, за 40 км западнее Берлина. Здесь мы встретились с потрясающими событиями.

По заведённому порядку, в каждом городе, где была «Летучка», я заходил в аптеки в интересах пополнения дефектуры. Так было и в Науэне.

Здесь в аптеке я встретил молодую, сплошь в сединах женщину-провизора. Ей всего 32 года. У неё был ребёнок, была мать. Перед вступлением Красной армии в Науэн провизорша отравила мать и ребёнка, приняла сама яд. Нам её удалось отходить, а мать и ребёнок умерли. Она захоронила их тут же, в садике аптеки. И сейчас она не производит впечатление нормальной.

Мне не раз приходилось встречать могилки и в других садах Науэна. Ведь в Науэне была центральная радиовещательная станция фашизма. И не удивительно, что головы жителей Науэна были напичканы всякой дичью.

9 мая 1945 года. Среда..

Праздник Победы «Летучки» в Фалькенхагене – пригороде Берлина.

Занимаем нижний этаж в три комнаты коттеджа Густава Хана[270], мелкого фабриканта Толя.

Фалькенхаген небольшой городок. В нём тысяч пятнадцать жителей, но раскинулся он на 2-3 километра. Застройка – коттеджи. Единичные трехэтажные здания. Расстояния здесь не играют роли. За редким исключением нет дома без автомашины, и непременно вся семья на велосипедах, даже 60-летние старухи. Гараж обязательно, как тень, прикаждом доме. Если ещё и нет машины, то в любой день её можно получить с очень льготной рассрочкой.

Фалькенхаген настолько поучителен для нас, особенно для районов новостроек, и типичен для пригородов Берлина, что важно, например, для Подмосковья, что о нём стоит поговорить несколько подробнее.

Фалькенхаген в подлинном смысле город-сад. Но сложиться так он мог только при определенных условиях.

Прежде всего, Фалькенхаген возник на совершенно открытом месте — пустыре. Только одной своей стороной он прислонился к сосновому бору.

Планировка — геометрическая, с прямыми и широкими для такого поселка улицами. Одну треть улицы занимает проезжая часть метров 5-6 шириной. Такая же ширина и каждой стороны тротуара. На сама улица кажется ещё шире благодаря тому, что строения отнесены вглубь усадьбы, за красную линию на пять метров. Но и это не всё.

В Фалькенхагене нет глухих заборов-изгородей. На красной линии повсюду ограждение состоит из металлических стоек с натянутой на них крупноячейной сеткой. И обязательно живая зеленая изгородь большей частью из цветущих свободно растущих кустарников.

Если же к этому ещё прибавить, что тротуары покрыты вымощенной дорожкой из метлахских плиток, что на тротуаре аллейная посадка деревьев, а коттеджи, как правило, так густо покрыты вьющейся зеленью, что здание выделяется лишь отдельными своими частями, то легко понять, почему Фалькенхаген по праву можно назвать городом-садом. И он куда богаче и пышнее того города-сада, о котором бесплодно мечтали столетие тому назад утописты-социалисты, и о котором мечтают некоторые наши отечественные радетели озеленения.

Когда я сижу в садике Густава Хана, усадьба которого занимает примерно 600 м2, я вижу перед собой зеленую улицу, за улицей зеленые с цветниками сады, в которых местами возникают увитые плющом объемы зданий. И направо от меня, и налево, и позади меня, куда ни кину взгляд, я вижу сады и цветники соседей Густава Хана. Будто это всё один большущий без конца сад с перспективой, теряющейся опять-таки в гуще зелени и цветов.

Мой глаз не упирается в плотный забор, безжалостно ограничивающий пространство. Это не сад-клетка за забором, а сад-лес с цветниками, преимущественно многолетними.

Что представляет собой отдельно взятая усадьба, я хорошо могу судить по усадьбе Густава Хана.

Это сад-огород. Но огород особого типа. На огороде Густава Хана не просто грядки, а грядки-рабатки. Они так архитектурно закончены, так ухожены на них посевы и посадки, что грядки похожи больше на цветочные рабатки и расположены так, что служат и производством овощей, и украшением сада.

(Эх, отец! Узнал бы ты тогда, спросил бы Густава, не было ли у него «советских рабов» на его плантациях… Уж очень ты очаровался тем, как хотел бы и в Москве сделать. – В.Л.).

В саду альпинарий, участок каменистой ОРГАНИЗОВАННОЙ ФЛОРЫ. Полянки ландышей, тюльпанов, ириса. Отдельные особо декоративные экземпляры растений – солитеры. Сирень из питомников Шпета. Яблони. Груши.

Аромат. Не гул смертоносных моторов, а жужжание медоносных пчёл.

При входе на усадьбу Густава Хана, направо, в земле открытый большой аквариум, с бетонированными стенками, сказочно оформленный. Аквариум состоит из двух частей. Небольшого прудика и дальше — прудика побольше. Прудики между собой соединяются узким проливчиком, через который перекинут ажурный мостик.

В большом прудике, на бережку, «замок» из сказок братьев Гримм, гномы, прибрежные скалы, покрытые стелющимся цветником, водяная флора, рыбки, проточная тихая вода.

Солнечно. Тепло. Чудесно. Тихо. На земле мир…

После митинга, часа в три дня устраиваем праздничный обед. Выносим на двор стол, стулья. Из своей столовой взяли порции обеда. Ординарец принес полуведерный чайник замечательного чёрного пива.

Думаю, не пригласить ли к праздничному столу Густава Хана и его фрау? Но у нас-то Праздник победы, а у них — траур капитуляции…

Всё же пригласил. С населением мы не воюем. Оба пришли очень чисто и красиво одетые.

Я, Галина, Недбай Пётр, ординарец — пожали руку Густаву Хану, а фрау я поцеловал «по европейскому обычаю» руку, что вызвало слёзы на её глазах.

Запас немецких слов у меня ограничен, но я ещё и ещё раз благодарю судьбу, что хоть что-нибудь, да знаю. Объясняемся одно-двухсловными фразами. Неясное дополняем жестикуляцией.

Галина Павловна наполнила хрустальные бокалы игривым пенистым пивом. Надо произнести мне, как хозяину, тост. Какой? По ведомству иностранных дел не служил. В дипломатии не искушён. Но раз надо, так надо.

– За дружбу наших народов, немецкого и советского! — провозгласил я. Но Густав Хан испытующе вопросительно посмотрел на меня, на товарищей. На фрау. Фрау в свою очередь с беспокойством смотрел на мужа.

Густав Хан, а за ним и фрау, поставили свои бокалы на стол. Опустили и мы свои бокалы. Густав Хан встал и в сильном волнении заговорил:

– Народ наш не воевал… Воевал фюрер, Крупп, банкиры…

– А народ?

– Решает всё фюрер…

– За немецкий народ! – провозглашаю я.

– За советский народ! – отвечает Густав Хан.

Выпили от души. Закусывали жарким с нашего солдатского стола. За исчерпанием запаса слов обменивались молчаливыми улыбками, взглядами, чоканьем бокалов. Мы твердили: гут, гут. Гости отвечали: хорошо. Хорошо…

Мне пришел на память отрывок из Шиллера, который я хорошо знал по-немецки. И я продекламировал:

…Опасно пробужденье льва.

Губительны зубы тигра,

Но величайшим ужасом из ужасов

Является глупость человека…

Гости наградили меня очень горячими аплодисментами.

Между тем понадобилось пополнить чайник с пивом. Настроение было прекрасным. Вдруг к нам стремительно влетает старший лейтенант Назаренко, командир автороты, хороший мой друг. Мы насторожились. В чём дело? Собираться в дорогу? Передислокация?

– Товарищ капитан, Вас ждёт машина, — отрапортовал Назаренко[271]. Хочу прокатить Вас как следует по случаю великого Праздника Победы.

Я пригласил с собой и фрау, попросив на это согласие Густава Хана. Он ответил мне разрешительной улыбкой, а фрау, несмотря на свой более чем 50-летний возраст, с детским восторгом захлопала в ладоши и бегом направилась в дом за накидкой.

Мы тем временем выпили с товарищем Назаренко по бокалу пива, а когда возвратилась фрау, сели в машину «Опель» и на предельной скорости понеслись по Фалькенхагену и вынеслись в поле.

Когда вернулись, фрау подарила мне свою визитную карточку и всячески выражала свой восторг.

Фрау ещё раз прослезилась, когда по окончании праздничного обеда, при прощании, мы преподнесли фрау буханку нашего душистого солдатского хлеба – хлеба мира.

… Вечером слушали салют Москвы из 310 пушек в 24 залпа. Физически мы были в Факенхагене, а все помыслы – на Красной площади, в Москве.

В помещении у нас скромная роскошь. Пол в коврах. Много расставлено художественно выполненных в фарфоре и хрустале безделушек. Стильная меблировка, приобретенная в рассрочку, – да благословит Аллах рассрочку! Она делает многое доступным.

Но больше всего здесь я люблю работать и отдыхать на солнечно-светлой веранде-комнате. Она тёплая. Две стороны остеклены. На стенах ампли с живыми цветами: настурцией, лобелией, бегонией клубневой, виолой.

На веранду вход из зала и выход в сад. На двери, ведущей в сад, три разноголосых колокольчика. Нежным перезвоном приветствуют они входящего и нежным перезвоном провожают уходящего.

Покаюсь. Грешён. Я иногда, используя своё служебное положение, услаждал слух этим перезвоном, без особой надобности посылая через дверь куда-либо Галину или Недбая…

Лагерь смерти Равенсбрюк

По окончании войны с Германией наша медицинская «Летучка» была отведена сначала в Хоэнлихен [272], бывший богатейший санаторный городок имени дочери последнего Императора Германии Вильгельма 2, Августы Вильгельмины. Сюда были стянуты наши лечебные учреждения и создан очень хороший госпитальный городок. Затем «Летучку» перевели в Фольварк на окраине города Фюрстенберг и здесь, влившись в армейский склад, «Летучка» перестала существовать.

Лагерь смерти Равенсбрюк находился в 1,5-2 км от Фюрстенберга и я, конечно, воспользовался возможностью побывать в лагере, чтобы собственными глазами увидеть то, о чём складывались леденящие кровь ужасные легенды.

С шоссе, ведущего из Фюрстенберга в Хоэн-Лихен, вскоре после выхода из Фюстенберга я свернул направо, согласно дорожного указателя со стрелкой «Ravensbrück». Дорога на Равенсбрюк шла, постепенно понижаясь, оставив влево большой временный лагерь для советских военнопленных, выходивший на шоссе Фюрстенберг – Хоэн-Лихен, с дощатыми домиками и колючей проволокой. Вскоре, на фоне соснового леса, я увидел и самый лагерь Равенсбрюк.

Издали лагерь представился мне в виде огромного вытянутого прямоугольника, расположенного в необитаемой местности, ограниченного какими-то мрачными высокими стенами, а перед этим прямоугольником расположен городок коттеджей и двух высоких домов. Дорога привела меня к этому городку перед лагерем. Коттеджей было 10-12. Они разбросаны в поэтическом беспорядке на покатом склоне, ведущем от городка к воротам лагеря.

Коттеджи – самой причудливой архитектуры, со сказочно красивой формой окон и дверей, роскошно меблированные внутри – видимо, жилище администрации лагеря-смерти. Сейчас коттеджи безлюдны. Я не встретил в городке ни одного живого человека. Он пустовал. Здесь же, в городке, стояли два многоэтажных кирпичных корпуса. Видимо, для низшего персонала лагеря. Думаю, что в этих корпусах можно было разместить 80-100 семей.

Вдоволь налюбовавшись внутренним убранством коттеджей, не заглядывая в корпуса, я направился к лагерю, до которого оставалось метров 200.

Мне в жизни приходилось видеть немало тюрем и тюремных стен. Но перед стенами лагеря Равенсбрюк я невольно остановился, охваченный ужасом.

Ведь вот у Бутырской тюрьмы в Москве тоже высокие стены, но они не страшат так. Сложенные из кирпича, а с Лесной улицы побелённые, они оставляют у человека какую-то надежду на выход «на волю», потому что не обладают такой гигантской массивностью, как Равенсбрюк. Здесь стены литые, заметно огромной, не пробойной толщины и при том окрашены в мрачный темно-синий грязный цвет. Высота стен 7-8 метров, да ещё с тремя рядами колючей проволоки поверху, подвешенной на металлических столбиках. Видимо, проволока находилась под током.

Массивнейшие 4 на 3 метра ворота, металлические, в центре фасадной стены лагеря. Направо от ворот – как показалось мне – одноэтажное небольшое здание из кирпича, как оказалось после – печи крематория лагеря. Здесь примитивно были устроены три печи для сожжения трупов, в одной общей стене, рядом одна с другой. Печи, с топкой внизу, размером примерно в квадратный метр, с рельсами, по которым вдвигались в печь носилки с трупом. Когда-то печи были побелены известкой, а теперь облупленные, пожелтевшие, закопченные. В свинарнике пригляднее.

Бегство фашистов из лагеря было таким поспешным, таким для них неожиданным, что три трупа остались в печах несожжёнными. В печах на носилках лежали скелеты людей. Естественно, я стал искать место захоронения, или какое-либо кладбище. Но кладбища не было. Невдали от крематория, как только я вышел из него, увидел огромную белую груду чего-то. Оказалось, что это свалка людских костей, огромный могильник… В этой груде было быть может кубометров сто костных остатков. Гнетущее впечатление оставляла эта груда человеческих костей. Дикое звериное лицо фашизма глядело на меня с этой груды невинных жертв.

Самый лагерь находился в огромной песчаной котловине, окруженной с трех других сторон сосновым лесом. Моё внимание привлекло какое-то странное сооружение на возвышенной части склона холма, выходящее примерно на угол стены лагеря, метрах в 50-ти от него. Я поднялся к сооружению. Оно оказалось массивным бетонированным гнездом-беседкой, с амбразурами для автоматного и пулеметного обстрела внутренней площади лагеря.

Отсюда очень хорошо просматривался весь лагерь. Пулеметное гнездо над уровнем площади лагеря возвышалось метров на 20-25. Я видел на площади лагеря, занимавшей 8-10 га, низкие приземистые деревянные бараки. Их было несколько. Около них цветники.

На следующих двух углах лагеря были такие же пулеметные гнёзда, из амбразур которых день и ночь за жизнью лагеря следили недремлющие глаза фашистского зверя.

Положение заключенных, среди которых в апреле 1945 года появилась жена Эрнста Тельмана – Роза[273], было обречённым, трагическим. О побеге, без общего восстания заключенных, с обезоруживанием стражи, нечего было и думать. Легче было решиться на самоубийство какому-либо слабовольному человеку, потерявшему веру в избавление, в надежду на выход «на волю».

Я, одинокий на этом страшном, сейчас безлюдном месте, не проверил, были ли заперты ворота в лагерь. Когда я подошёл вторично к ним, с думой быть может проникнуть внутрь лагеря, у меня, моё здоровое сердце болезненно сжалось от смертельного ужаса: а вдруг ворота с фокусом – откроются, чтобы впустить, и не откроются больше, чтобы выпустить?!

И даже отходя от ворот лагеря, я машинально, на пустынном безлюдном пространстве с ужасом оглядывался назад, на ворота, страшась, что вот они откроются и погребут меня заживо в своих неприступных стенах.

Равенсбрюк – это позор для человечества. Хорошо, очень хорошо, что Красная армия ликвидировала коричневую чуму, смертельную угрозу цивилизации и прогрессу.

Глава 13. «Ещё одно, последнее сказанье…»

2-я Гвардейская танковая армия родилась в огне и буре Сталинградской битвы, 15-го января 1943 года. Командующим армией был назначен генерал-полковник Богданов Семён Ильич.

Под командованием Богданова 2-я Танковая армия прошла весь свой славный победоносный путь, до захвата Берлина включительно. За боевые заслуги по борьбе с фашистскими захватчиками Указом президиума Верховного Совета СССР от 1-го июня 1945 г., Богданову присвоено военное звание маршала бронетанковых войск. Он дважды Герой Советского Союза. Награждён многими орденами, медалями Советского Союза и наших союзников по борьбе с Гитлером.

Богданов родился в 1894 году в Петербурге, в семье рабочего Путиловского завода. В Советской армии Богданов с 1918 года. Он участвовал в гражданской войне. В 1942 году был принят в члены ВКП(б). В ноябре 1948г. Богданов получил высшее назначение: командующий бронетанковыми и механизированными частями Красной армии. Умер наш славный командарм в Москве, 12 марта 1960 года.

2-я Танковая армия в Великую Отечественную войну сражалась с немецкими захватчиками на трех фронтах: Центральном, 2-м Украинском и 1-м Белорусском фронте, завершившим разгром фашистской Германии.

2-я Танковая армия грудью стала и выстояла против фашистских орд в курской битве, измотала, обескровила и разгромила ударную главную группировку врага на важнейших направлениях районе Поныри — Ольховатка.

Пример героической стойкости показала 107-я танковая бригада нашей армии в Курской битве.

В сущности, эта бригада остановила немцев 5-7-го июля 1943 года. Бригада пробыла в бою всего 4 с половиной часа и потеряла в этом жесточайшей схватке стальных чудовищ почти все свои 60 танков. Остались только 4. Из них два командирских в тылу. Но людские потери были незначительны. Танкисты выскакивали из горящих танков и убегали в свою часть.

Ратными подвигами прославила себя 2-я Танковая в напряжённых боевых операциях: Корсунь-Шевченковской и Уманьско-Ботошанской и первой вышла к государственной границе на р. Брут.

Через всю Молдавию прошла 2-я Танковая и била врага в боярской Румынии.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 25 декабря 1944 года 2-я Танковая армия преобразована во 2-ю Гвардейскую танковую армию «За проявленные героизм и отвагу, за стойкость, за мужество и дисциплину, за организованность и уменье в выполнении боевых заданий».

2-я Гвардейская танковая армия одной из первых частей Красной армии ворвалась на вражью землю. С успешными действиями 2-й Гвардейской танковой тесно связаны такие крупнейшие боевые операции, как Висло-Одерская и Восточно-Померанская. Наконец, в последней, завершившей войну с гитлеровской Германией — Берлинской операции 2-я Гвардейская танковая участвовала в разгроме обороны немцев на подступах к Берлину и в окружении Берлинского гарнизона.

Никакие препятствия: ни весенняя распутица, ни зимняя студёная пурга, ни лесные дебри, ни реки могучие, ни вражеские укрепления — ничто и никто не мог удержать мощных ударов гвардейцев, гвардейских танков, гвардейских миномётов. Армия форсировала такие реки, как Южный и Западный Буг, Днестр, Прут, Вислу, Одер.

Где стояла 2-я Гвардейская танковая, враг не мог пройти, а где наступала — никакие силы не смогли сдержать её напора.

Около 170 бойцов, сержантов, офицеров — Герои Советского Союза. За отличные боевые действия против фашистских захватчиков 2-я Гвардейская танковая армия награждена: за взятие Умани — орденом Красного Знамени, за переход первыми государственной границы — орденом Богдана Хмельницкого 2-й степени, за взятие крепости Дамблин на Висле — орденом Кутузова 2-й степени, за героические действия при освобождении Варшавы — орденом Ленина, за разгром врага в Северной Померании — орденом Суворова 2-й степени, за штурм взятие Берлина — 2-м орденом Красного Знамени.

28-го января 1945 года в 4 часа утра части 2-й Гвардейской танковой пересекли границу Германии.

За 22 месяца своих боевых операций 2-я Гвардейская танковая с боями освободила 57 городов от вражеских полчищ. И получила 24 благодарности от Верховного Главнокомандующего.

Вспоминается одна беседа с генерал-полковником Богдановым, командармом 2-й Гвардейской танковой, в лесу, под Ковелем. Я принёс командарму в его лесную избушку, специально срубленную для него, лекарство. Командарм в это время прогуливался в лесу, между соснами. Я постарался завязать разговор о танках.

– Товарищ капитан, — сказал командарм, — в наше время не может быть ни одно серьезной боевой операции, в которой не принадлежала бы видная роль бронетанковым и механизированным войскам. Вспомните побоище стальных чудовищ Курской битве. Если мы вышли победителями в этом побоище, то этим обязаны гениальному провидцу — Владимиру Ильичу. Проект первого в мире танка был разработан в России, в 1911 году, сыном нашего великого учёного Д.И.Менделеева[274] — В.Д.Меделеевым[275], инженером Судостроительного завода. Однако царское правительство ограничилось тогда созданием только опытного образца. Тем дело и кончилось. И только гений Владимира Ильича вооружил нас танками. В 1919 труднейшем для государства году партия и правительство по указанию Ленина закладывали основы отечественного танкостроения. Крупнейшим заводам страны — «Красному Сормову», Ижорскому и АМО (завод им. Лихачёва) даны были первые заказы на изготовление танков. Наши талантливые конструкторы: М.И.Кошкин, А.А.Морозов, Н.А.Кучеренко, Ж.Я.Котин, Н.А.Духовой, А.С.Ермолаев и другие — создали для нашей армии первоклассные танки, а наши славные танкисты доказали, какую неодолимую ударную силу имеют наши танки в наступлении и что они же являются непреодолимым заслоном в обороне…

Ещё раз я видел командарма в Люблине, когда ему в нашем госпитале делали перевязку после серьёзного ранения, полученного этим храбрым воином во время уличного боя в Люблине.

В ходе величайших жестоких боёв врагом за честь, свободу и независимость нашей родины крепла и закалялась 2-я Гвардейская танковая армия.

По случаю вручения нашей армии Гвардейского знамени, 15-го июля 1945 года на широкой лесной поляне под Берлином состоялся парад, в котором приняли участие боевые танкисты, из них каждый герой, прославившийся в боях с захватчиками.

В 13 часов перед строем был зачитан Указ Верховного Совета СССР о преобразовании 2-й Танковой армии в 2-ю Гвардейскую танковую армию и знамя вручили гвардейцам. Знамя водрузили на советский танк и грозная для врага машина с развевающимся Гвардейским знаменем медленно прошла вдоль линии строя танкистов.

Взвились сотни ракет.

Парад прославленных танкистов, верных сынов и защитников любимой Родины…

1941-1975.

***

Контакты:
Lv5764801@gmail.com
+7 906 7599041

***

Ссылки

[1] Роза Люксембург (1871-1919) – выдающийся деятель немецкой и европейской социал-демократии, доктор государственного права, философ, экономист, публицист, теоретик марксизма

[2]Мухина Вера Игнатьевна (1889-1953) – скульптор-монументалист, академик архитектуры, Народный художник СССР, лауреат пяти Сталинских премий.Самой знаменитой композицией стал 24-метровый монумент «Рабочий и колхозница», который был установлен в Париже на Всемирной выставке 1937 года..

[3]Колесников Леонид Алексеевич (1893-1968) — выдающийся селекционер-самоучка, создавший несколько сот новых сортов сирени. Ветеран Великой Отечественной войны. О нем https://dzen.ru/a/XjE0-nhwcyxAVXmg

[4] Коробов Андрей Степанович (1904-1978) – советский архитектор, художник, мастер ландшафтной архитектуры.

[5] Покотило ВасилийАлександрович – https://poisk.re/awards/cards/1101329206). Ведём поиск. Присоединяйтесь!

[6]Владимир Ильич Ульянов (Ленин) (1870-1924) — основатель первого в мире социалистического государства РСФСР (затем СССР), выдающийся политик, государственный деятель, ученый.

[7] Мишин П. – ведем поиск, подключайтесь!

[8]Тарасова – ведем поиск, подключайтесь! (https://13dno.ru/seach_view/card_view.php?idll=403 ) ?

[9]Лебедев Георгий Георгиевич — старший сын автора. Родился 12.11.1918 в Петрограде. Архитектор. Окончил Московский архитектурный институт (МАРХИ). Ученик И.В.Жолтовского. В 1941 ушел в Красную армию добровольцем. Окончил Ленинградскую военно-воздушную академию. Профессор МАРХИ. Профессионально увлекался живописью. Работы приобретены: Музеем-Заповедником Кремля; галереей «Лез Ореад-Париж»; находятся в частных коллекциях США, Франции, Кубы, Швеции, Латвии. Умер 23.02.2012. Похоронен на Введенском кладбище в Москве.

[10] Автор был арестован 21.10.1938 году по необоснованному обвинению. Содержался в тюрьмах на Лубянке и Бутырке, выпущен на свободу за отсутствием состава преступления. (ГАРФ, Д.П.-8978)

[11]СимоновНиколай Иванович – ведем поиск, подключайтесь! Ст. политрук. Награждён орденом Красной Звезды (Указ Президиума ВС СССР от 25.10.1938 - https://knigiimperii.1bb.ru/viewtopic.php?id=188&p=5

[12] Пётр Григорьевич Тарасов (1902-1963), парторг ЦК ВКП(б) по ВСХВ; https://13dno.ru/seach_view/card_view.php?idll=232; его воспоминания: https://search.rsl.ru/ru/record/01008152764 – здесь о начале и гибели дивизии. 99 дней …

[13]ОСОАВИАХИМ – Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству, советская общественно-политическая оборонная организация (1927-1948).

[14]РОКК – Российский Красный Крест — старейшая некоммерческая благотворительная организация (основана в 1867 г.).

[15]13-я Ростокинская дивизия Народного ополчения сформирована в первые дни Великой Отечественной войны. https://13dno.ru/road.html

[16]Клейман (Кляйман) Израиль Львович (1906-1941), бывший директор павильона «Воронеж-Курск-Тамбов» ВСХВ. Жена – Глезер Анна Львовна. 67 лет (!) числился пропавшим без вести. Найден поисковиками в районе деревни Пекарёво и опознан по медали "За трудовое отличие". Похоронен в братской могиле на Богородицком поле.
Из воспоминаний Михайлова И.Г., заведующего филиалом «Богородицкое поле» музея-заповедника «Хмелита» с 2011 г. по 2022 г.: В июле 2007 года поисковым отрядом Центра «Долг» в районе автодороги Вязьма – Хмелита, недалеко от остановки Всеволодкино, была обнаружена яма с останками 3-х бойцов. Медальонов или других именных вещей обнаружено не было, кроме медали «За трудовое отличие» № 5290. В октябре 2007 года останки этих трех бойцов были торжественно перезахоронены на мемориале «Богородицкое поле». В 2012 году в Президентском архиве, в фонде Верховного Совета СССР С. И. Садовников, поисковик, главный редактор журнала «Военная Археология» обнаружил наградной лист к медали «За трудовое отличие» № 5290. Медаль была вручена 27.12.1939 года Кляйману Израилю Львовичу. В июле 1941 г. Кляйман И.Л. записался добровольцем в 13ДНО и числился пропавшим без вести с октября 1941 года. Со слов внуков, жена Кляймана Глезер Анна Львовна ждала его до последнего часа своей жизни. Внуки решили оставить медаль в музее «Богородицкое поле». Сестра - Кляйман Сарра Львовна, 1903, г. Оренбург, капитан, ЭГ1036 и 1441; орден Отечественной войны II степени (06.04.1985). (Источник информации: https://13dno.ru/seach_view/card_view.php?idll=297)

[17]Гастелло Николай Францевич (1907-1941), офицер Красной Армии, герой ВОВ. На 4-й день ВОВ совершил «огненный таран» — направил горящую машину на вражескую механизированную колонну. Все члены экипажа погибли. Экипаж Гастелло был интернациональным: Бурденюк — украинец, Калинин — ненец, Скоробогатый — русский, сам Гастелло — белорус.

[18]Сейчас это школа № 1539. Адрес: ….

[19]Лебедева Ольга Ивановна (девичья фамилия Нагайн). Родилась в Риге.(1896-1972). Работала в системе МосСовета. Похоронена на Введенском кладбище в Москве.

[20]См. сноску 7.

[21]Крук Александр Карлович (1899-1941) – ведется поиск, подключайтесь! https://goo.su/7MMUmoXкиноработник, имеющий незаконченное высшее медицинское образование. Декан операторского факультета ВГИК, погиб на фронте, в окружении под Вязьмой. МузейЦСДФ. https://goo.su/25yif. https://13dno.ru/seach_view/card_view.php?idll=36. https://goo.su/CD5BTri

[22] Минин Козьма (вторая половина 16 века-1616) – выдающийся русский национальный герой, организатор Земского народного ополчения против литовско-польской и шведской интервенции в 1611-1612 гг.

[23]Пожарский Дмитрий Михайлович (1577-1642) – князь, выдающийся русский национальный герой, организатор Земского народного ополчения против литовско-польской и шведской интервенции в 1611-1612 гг.

[24]Хоткевич – Ходкевич Ян Кароль (1560-1621), гетман Литовский. Командовал войсками Речи Посполитой в ходе конфликта между Москвой и Варшавой (1611-1612, 1617-1618).

[25]Подлинев Дмитрий Иванович – агроном с Всесоюзной сельскохозяйственной выставки (ВСХВ, предшественник ВДНХ). – ведется поиск, подключайтесь! http://13dno.ru/seach_view/card_view.php?idll=371

[26]Горький М. — один из самых известных российских и советских писателей (1868-1936). Настоящее имя Пешков Алексей Максимович. Автор поддерживал с ним дружеские отношения. Нынешняя улица Тверская с 1932 по 1990 гг. носила имя Горького. Автор жил в Б.Гнезниковском пер., д.10, кв.615.

[27]Елизавета Алексеевна Арсеньева (1773–1845) – бабушка Михаила Юрьевича Лермонтова со стороны матери. Её называли «самой знаменитой бабушки русской литературы».После смерти мужа и единственной дочери обрела смысл жизни в заботах о внуке, с которым почти не расставалась. По письмам, а также воспоминаниям родственников и знакомых, бабушка была для Михаила Юрьевича «самым близким человеком».

Лермонтов Михаил Юрьевич (1814-1841) – русский поэт, прозаик, драматург, художник.

[28]Кольман – ведется поиск, подключайтесь! …

[29]Капустин Петр Иванович (Петрович?) (1895- ). – ЖенаКапустина Полина Васильевна, сын 1931 г.р. – – ведется поиск, подключайтесь! https://13dno.ru/seach_view/card_view.php?idll=920

[30]Коробов Андрей – ведется поиск, подключайтесь!

[31]Так Г.И.Лебедев звал жену Ольгу.

[32]Кланг Глафира Антоновна (1889- ). Муж – Курилов Леонид Иванович. Дочь - Марина Леонидовна Курилова-Нестеренко.https://13dno.ru/seach_view/card_view.php?idll=2357

[33]Сан-Суси́ — дворец Фридриха Великого в восточной части одноимённого парка в Потсдаме в Германии

[34]Суворов Александр Васильевич (1729/1730-1800) — русский полководец, основоположник русской военной теории.Генерал-фельдмаршал, генералиссимус, генерал-фельдмаршал Священной Римской империи, кавалер всех российских орденов своего времени. Князь Италиийский, граф Суворов-Рымникский

[35]Васильев Фёдор Николаевич – ведется поиск, подключайтесь!

[36] Сурин Алексей Павлович (1901-1941). Жена: Ильичева Екатерина Ивановна. https://13dno.ru/seach_view/card_view.php?idll=400

[37]Иван – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[38]Яков… ведем поиск. Присоединяйтесь!

[39] Старорусский Михаил Васильевич – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[40] Шакир – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[41]Фетисов Алексей Васильевич (1904- ) https://pamyat-naroda.ru/heroes/podvig-chelovek_nagrazhdenie33789751/ …

[42]Кронберг Иван Яковлевич – ведем поиск. (?)

[43]Афанасий Петрович – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[44] Петрова Лидия – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[45]Серебряков Константин Иванович, инженер из Магнитогорска – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[46]Шаликов – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[47]Лебедев Иван Витальевич – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[48] Лилия – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[49]Петров Иван – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[50] Александр (Саша) – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[51]Vaterland(нем.) — отечество

[52]Ольга – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[53]Юлия – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[54]Лида Петрова – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[55]Зоя Петрова – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[56]Петрова Евдокия Павловна – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[57]Павел Петров – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[58]Плотников Василий Васильевич — ст.сержант из города Мары Туркменской ССР. Ведем поиск. Присоединяйтесь!

[59]Сонкин (Соскин) – политработник, ведем поиск. Присоединяйтесь!

[60]Оськин – возможно Сонкин (Соскин), политрук – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[61]Вейц Вольф Моисеевич – военный врач II-го ранга, бывший некогда главным врачом … Градской больницы в Москве. Начальник военно-партизанского госпиталя в Хвощеватке – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[62]Андприянов – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[63]Трофимов Иван Трофимович – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[64]Матрёна – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[65] Лесников Николай Васильевич — (1919- ?) ст.лейтенант из с.Большие Дубравы Кобачевского района Кировской области. Командир военно-партизанского отряда «Лисица». – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[66] Емшенецкий Г.В. – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[67] Каган М.В.— начальник армейского полевого санитарного склада – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[68]Арина – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[69]Клочков Михаил – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[70]Павлов Михаил – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[71]Иван – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[72]Беспятов (Безпятов) Никита – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[73]Андрей – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[74]Ведем поиск. Присоединяйтесь!

[75]Алексей – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[76]Stop(нем.) — стоп.

[77]Бабушка Фёкла – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[78]Ветошников В.И из с.Преображенское Ивановского района Чкаловской области. – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[79]Жуков Василий Семенович (1914- ?), москвич. Ведем поиск. Присоединяйтесь!

[80]Нуреев Якафар Хузнахметович – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[81]Соловьев Дмитрий Семенович из Якутии. Ведем поиск. Присоединяйтесь!

[82]Парменов Дмитрий Сергеевич ( ? – 1942) — сибиряк. Ведем поиск. Присоединяйтесь!

[83]Трофимов Михаил Степанович (1914 - ?) – Ведем поиск. Присоединяйтесь!

[84]Митронкин Фёдор Иванович (? - 09.02.1942) родом из Пензы. Ведем поиск. Присоединяйтесь!

[85] Иванов Алексей. Год рождения примерно 1926-1927. Ведем поиск. Присоединяйтесь!

[86]Пухова Евгения. Год рождения примерно 1930-1931. Ведем поиск. Присоединяйтесь!

[87] Шитов Петр Григорьевич. Год рождения примерно 1877-1878. – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[88]Масленников Иван Иванович, (1900-1954) – советский военачальник, генерал-армии, Герой Советского Союза. Участник борьбы с басмачеством в Средней Азии в 1930-е гг, Великой Отечественной войны, разгрома милитаристской Японии.

[89] Каганова М.Б. – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[90]Львова – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[91]Шевцов санинструктор – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[92]Дураков, санитар – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[93]Семён партизан – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[94]Имя коня Дон Кихота.

[95]Аня Комарова – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[96] Рязанов – ведем поиск. Присоединяйтесь!

[97]Юля … примерно 1934 года рождения. – Ведем поиск. Присоединяйтесь!

[98]Федот –примерно 1883 года рождения. Ведем поиск. Присоединяйтесь!

[99]Хоменко – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[100]Мирошниченко – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[101]Алексей Иванович – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[102]Аксанов, башкир – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[103] Куликов, санитар – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[104]Калякина Галина Павловна – (01.02.1920 -?) – лейтенант мед.службы. Награждена орденом Отечественной войны 2 степени (1985 г.), медалями «За боевые заслуги», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг».https://poisk.re/awards/26059070 и др. https://poisk.re/awards/1534736282

[105]Недбай Петр Федорович (28.01.1922-2000). Родился: Украинская ССР, Сумская обл., Середино-Будский р-н, с. Пигаревка. Дата поступления на службу 01.07.1941. Место призыва: Ямпольский РВК, Украинская ССР, Сумская обл., Ямпольский р-нВоинское звание б/зв.; майор админ. сл.; лейтенант мед. сл.; мл. лейтенант медслужбы; ст. лейтенант медслужбы; гв. лейтенант медслужбыВоинская часть аптечный склад 164 2 ТА (2 ТА); центральный воен. склад 320 ЧГВ (320 ЧГВ); сан. склад 1645 САВО (1645 САВО); центральный воен. сан. склад 320; ППГ 252 2 гв. ТА (2 гв. ТА). Награды: Медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», Медаль «За боевые заслуги», Орден Отечественной войны II степени, Орден Красной Звезды.

Информация предоставлена дочерью героя. Дочь: Ольга Гончарова (Недбай) – https://vk.com/id320205165. Внучка:https://vk.com/id1147956

[106] Зайцев, санитар – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[107]Илья Муромец, Добрыня Никитич, Алёша Попович — герои русских народных сказок, олицетворяющие единство поколений, силу, мудрость.

[108]Пятницкий Митрофан Ефимович (1864-1927) — русский и советский музыкант, исполнитель и собиратель русских народных песен; основатель и первый художественный руководитель русского народного хора,получившего его имя.

[109]Евфросиния – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[110]Смирнова Вера – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[111]Постников П.А. – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[112]Иванов Федор Никанорович … https://pamyat-naroda.ru/heroes/kld-card_uchet_officer12450469/; https://03-11-1944.rkka.wiki/30477-79166

[113]Перская Мария Сергеевна – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[114]Терещенко Вера – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[115]Гончаров – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[116]Дмитрий Дмитриевич Беспарточный (О нём — https://poisk.re/way/1030592 )– ведется поиск. Присоединяйтесь!

[117]Боженов – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[118]Пауль Лоуэ зондерфюрер…PaulLoue (?)– ведется поиск. Присоединяйтесь!

[119]Плотников Михаил Михайлович – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[120]Рыжих Михаил Иванович (1923-1943), гв.лейтенант – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[121] К Международному дню защиты детей 01.06.2024 г. ФСБ рассекретила архивные документы о вербовке и подготовке немецкими фашистами советских детей-сирот для шпионажа и диверсий в тылу Красной армии. См.: https://t.me/dva_majors/44086; https://ru.rt.com/scaf. К сожалению, об этой теме в СССР было нельзя говорить. Возможно, игнорирование этой проблемы привело к тому, что в последующие десятилетия удавалось использовать несовершеннолетних для подрывной деятельности.
Автор не боялся говорить правду и откровенно описал фронтовую реальность.

[122] Ченыкаев Николай Михайлович …См. о нем: https://dzen.ru/a/Yl8DszPPuXn0cvbN и https://poisk.re/awards/anniversaries/1521585572

[123]Ефимов – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[124]Калякина Галина Павловна… ? https://poisk.re/awards/26059070 и др. https://poisk.re/awards/1534736282– ведется поиск. Присоединяйтесь!

[125]Тереза – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[126]Куликов – Возможно: https://nashural.ru/culture/world-war/pyotr-mihajlovich-kulikov-vstrecha-s-veteranom-v-2019-g/– ведется поиск. Присоединяйтесь!

[127]Екатерина II–, Екатери́на Вели́кая, урождённая Софи́я Авгу́ста Фредери́ка А́нгальт-Це́рбстская (нем. Sophie Auguste Friederike von Anhalt-Zerbst-Dornburg; (1729-1796) императрица и Самодержица Всероссийская (1762—1796). Племянница шведского короля Адольфа Фридриха. Двоюродная племянница прусского короля Фридриха Великого.

Дочь князя Ангальт-Цербстского. При Екатерине II произошло максимальное закрепощение крестьян и всесоторннее расширени привилегий дворянства.

При Екатерине Великой границы Российской империибыли значительно расширены на запад и на юг (присоединение Новороссии, Крыма, отчасти Кавказа). Конфессии России получили большие свободы, облегчено положение староверов (раскольников.

[128]О Понырях с фотографиями — https://dzen.ru/a/W6vddRxalgCqa7-O

[129]Евдокия Ивановна – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[130]Внучка автора – Лебедева Елена Валерьевна посвятила жизнь танцам. Она стала известным тренером и судьей высшей международной категорииWDC; чл.-корр. Международной академии наук и искусств

[131]Тереза — фамилия красноармейца

[132]Буше Ж. …

[133]Сытин Иван Дмитриевич (1871-1934) – выдающийся русский и советский предприниматель, книгоиздатель и просветитель

[134]Успенский Глеб Иванович (1843-1902) – известный русский писатель, публицист.

[135]Мармышев Григорий Лаврентьевич – (1915-1943). Младший лейтенант. Геройски погиб во время Курской битвы. См.: https://ok.ru/profile/577059481706/statuses/151819242847082.

[136]Рябов Иван (1923-1943) – лейтенант, геройски погиб во время битвы на Курской дуге. О нем: https://dzen.ru/a/Yr6tkAypRVdvjXIB

[137]Панов П.Я. – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[138]Фадеев С.М. – – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[139]Рыбалкин Пётр – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[140]Лушников – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[141]Гайчев – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[142]Бабушкин – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[143]Леднёва Анна Васильевна – ведется поиск. Присоединяйтесь!https://poisk.re/person/political/2843208

[144]Блинов – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[145]Пушкин – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[146]Коробов – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[147]Косик – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[148]Закревский – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[149]Сапунов – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[150]Ташинов – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[151]Неписов – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[152] В.Борисенко – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[153]Гусев – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[154]Седов – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[155]Булавинцев – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[156]Шугуралиев – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[157]Носова Анна Васильевна – ведется поиск. Присоединяйтесь!https://poisk.re/awards/cards/1276817000

[158]Рябовол– ведется поиск. Присоединяйтесь!

[159]Беляев А.– ведется поиск. Присоединяйтесь!

[160]Пекарский– ведется поиск. Присоединяйтесь!

[161] Каратаев С. — возможно: http://pobedanvk.ru/2023/05/11/karataev-sofron-nikolaevich/– ведется поиск. Присоединяйтесь!

[162]Отто Мориц Вальтер Модель (1891 — 21.04.1945) — немецкий военачальник, генерал-фельдмаршал. Застрелился. Его сын бригадный генерал Ганс-Георг Модель—https://goo.su/zQUi7rD

Даже самые лояльные к Моделю авторы вынуждены признавать его крайнюю жестокость по отношению к советскому гражданскому населению и к партизанам. Так, Сэмюэл Митчем пишет о нём:

«Во время отступления Модель применял тактику „выжженной земли“. Он сжигал готовое к сбору зерно на полях и гнал в западном направлении 25000 гражданских лиц (речь идёт о событиях Орловской операции), которые брали с собой только то, что могли унести. По приказу Моделя у них отобрали скот и уничтожили всё, что немцы не могли захватить с собой. Модель был, бесспорно, крайне жесток в обращении с советским гражданским населением, он активно сотрудничал с карательными отрядами СС и с их программами "переселения“ евреев».

Многочисленные факты непрерывных издевательств и массовых убийств гражданского населения и советских военнопленных военнослужащими 9-й армии Моделя в Ржевском выступе были опубликованы в материалах Нюрнбергского процесса:

«В городе Ржеве на центральной площади, где раньше был памятник Ленину, по приказу командующего 27-м германским армейским корпусом ген.-майора Вейса комендант города майор Куртфельд установил виселицу, на которой повесил десятки мирных граждан: Александра Дроздова, Анну Пожарскую, Медоциева и других. Несколько тысяч человек были расстреляны…

В Сычёвке беспощадно расправлялся с женщинами, детьми и стариками комендант города обер-лейтенант Кислер. 7 января 1943 г. он согнал около 100 евреев — женщин, стариков и детей, сначала избил их, потом вывел на окраину города и расстрелял…

При отступлении немцев от деревни Драчево Гжатского района в марте 1943 года помощник начальника немецкой полевой жандармерии лейтенант Бос согнал в дом колхозницы Чистяковой 200 жителей из деревень Драчево, Злобино, Астахово, Мишино, закрыл двери и поджёг дом, в котором сгорели все 200 человек. Среди них были старики, женщины и дети: Платонов М. П., 63 года; Платонова П. Л., 59 лет; Платонов Василий, 35 лет, и его дети: 5-ти летний Платонов Вячеслав, 3-х летний Платонов; Васильева П. И., 42 года, её дочери: 11-ти летняя Васильева Мария, 9-ти летняя Васильева Анна, 5-ти летний Васильев Аркадий; мать Васильева М. С, 72 года; Чистякова К. Г., 64 года, её сын 13-ти лений Чистяков Иван, 4-летний внук Юрий; Смирнов М. И., 63 года, и его жена Смирнова Е. М., 58 лет, их дочь Смирнова А. М., 27 лет, с детьми 3 года и 1,5 года, дочь Смирнова М. М., 15 лет, и другие…

В Вязьме имелся госпиталь для военнопленных в неотапливаемом каменном сарае. Лечения и ухода за больными никакого не было. Ежедневно умирало от 20 до 30 человек. Больным выдавали в день полкотелка супа без хлеба. По данным врача Михеева Е. А., в один из дней в этом госпитале умерло от истощения и болезней 247 человек. Кроме того, немецкие солдаты избрали в виде мишени для стрельбы больных пленных красноармейцев, когда они проходили по двору госпиталя…

В феврале 1943 года перед отступлением из Вязьмы фашисты привезли группу арестованных советских граждан и пленных красноармейцев на станцию Новоторжская, что около Вязьмы. Пока истощённых голодом людей переводили от Новоторжской до лагеря, многие из них падали от изнеможения. Немецкие конвоиры таких пристреливали. От Новоторжской до Вязьмы было пристрелено 43 человека…

После освобождения города Сычёвки от немецких оккупантов там в лагере в огромном рву было обнаружено свыше 3000 трупов пленных красноармейцев и советских граждан. Осмотр трупов свидетельствует о зверских истязаниях: у многих перебиты руки, ноги, проломлены черепа, отрезаны носы, уши, выколоты глаза, отрезаны половые органы…

В деревне Харино в январе 1943 г. фашисты согнали на скотный двор 79 военнопленных красноармейцев и сожгли их живыми» — https://goo.su/oez2bU

[163]Морозов – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[164]Вагнер Рихард (1813-1883) – известный немецкий композитор

[165]Йоган Вольфганг фон Гёте (1749-1832) – выдающийся немецкий поэт, ученый.

[166]Либих — Justus von Liebig; (1803-1873, Мюнхен) — известный немецкий учёный, занимавшийся развитием органической химии, один из основателей агрохимии.

[167]Карл Маркс (1818-1883) – выдающийся немецкий ученый, журналист, политик.

[168]Смирнов – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[169]Сосновиков – ведется поиск. Присоединяйтесь!

https://pamyat-naroda.ru/heroes/pamyat-commander1180/

[170]Рябов А.С.– ведется поиск. Присоединяйтесь!

[171]Буракова Мария Алексеевна – ведется поиск. Присоединяйтесь!

https://pamyat-naroda.ru/heroes/person-hero122718806/; (https://pamyat-naroda.ru/heroes/podvig-chelovek_nagrazhdenie17242389/; https://1418museum.ru/heroes/47102282/

[172]Шишков Вячеслав Яковлевич(1873-1945) – известный русский и советский писатель. Автор романов «Ватага», «Угрюм-река». В 1974 в Издательстве «Правда» вышел 10-ти томник Собаний сочинений писателя.

[173]Некрасов Николай Виссарионович (1879-1940) – российский политический деятель, инженер. Состоял в левом крыле партии кадетов. Член Государственной думыIII и IV созывов. Министр путей сообщения и министр финансов Временного правительства (1917). Последний генерал-губернатор Великого княжества Финляндского (сентябрь-ноябрь 1917). Генеральный секретарь Верховного совета Великого востока народов России.

[174]Востротин Степан Васильевич (1864 год—1943 год) — сибирский общественный деятель, путешественник-полярник, политик и дипломат. Кадет, близкий к сибирским областникам, депутат III и IV Государственной думы от Енисейской губернии. Потомственный почётный гражданин.

[175]Скалозубов Николай Лукич (1861-1915/1916) – агроном, общественный деятель, депутат II и III Государственной думы российской империи

[176]Дзюбинский Владимир Иванович (1860-1927) – российский общественный и политический деятель, публицист, финансист, надворный советник, дворянин, член Государственной Думы Российской Империи III и IV созывов. ЧленКонституционно-демократической партии. Член ЦК Трудовой народно-социалистической партии. Член Главного организационного комитета Всероссийского крестьянского союза. Член Всероссийского Учредительного собрания.

[177]Белоусов Терентий Осипович (1974-1921) – учитель, депутат Государственной думы III созыва.

[178]Штейнберг Лев (Хаим-Лейб) Яковлевич (1861-1927) – русский и советский этнограф, член-корреспондент АН СССР. Профессор Петроградского университета (1918).

[179]Макаренко (Макаренок) А. И. – ведется поиск. Присоединяйтесь!

[180]Пекарский ЭдуардКарлович (1858-1934) – русский и советский лингвист, этнограф, фольклорист польского происхождения; член-корреспондент (1927) и почётный член (1931) АН СССР.

[181]Писатель использует название повести Н.В.Гоголя.

[182]Освобождением Киева от немецко-фашистских захватчиков.

[183]РГАЛИ, ф.1199, оп.2, ед.хр.10, л.1

[184]Клавдия Михайловна Шишкова (Жихарева) – вторая жена Вячеслава Яковлевича Шишкова, которой он посвятил роман «Угрюм-река».

[185]РГАЛИ, ф.1199, оп.2, ед.хр.10, л.2.

[186] Сын В.И.Ковалевского — Ковалевский Георгий Владимирович, известный ботаник и коллега В.И.Вавилова, умер от голодав блокадном Ленинграде в 1942 г. Как и его многие его коллеги, получавшие 125 гр. хлеба в день, но которые спасали ценнейшую коллекцию семян. Сейчас Россия стали мировым лидером по производству зерновых.
Трагична и судьба В.И.Вавилова: она должна помочь нам избежать подобных «ошибок» в будущем.

[187]РГАЛИ, ф.1199, оп.2, ед.хр.10, л.3.

[188] Кирпичёва Александра Ивановна – https://poisk.re/awards/33747017. Ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[189]Кирпичёва Лариса Константиновна – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[190]Кирпичёв Константин Павлович – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[191]Каменский – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[192]Роммель – немецкий нацистский военачальник генерал-фельдмаршал. По требованию Гитлера покончил жизнь самоубийством 14.10.1944 г. Его сын Манфред был бургомистром Штуттгарта с 1974 по 1996 гг.

[193]Роман – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[194]Симонов Константин Михайлович (1915-1979) – советский прозаик, поэт, общественный деятель, военкор. Поддерживал дружбу с автором и всячески способствовал (к сожалению, безуспешно в 1960-70-е гг.) изданию данного «Фронтового дневника».

[195]Гимн СССР принят в 1943 г. вместо «Интернационала».

[196]Олейник Вадим Клавдиевич (1922-1944), ст.лейтенант, Герой Советского Союза. В 1968 г. школе села Райгородок было присвоено имя В. К. Олейника и установлена мемориальная доска. В 1971 г. около школы был установлен бюст В. К. Олейника. В 1981 г., когда в селе была построена и открыта новая общеобразовательная школа, бюст В. К. Олейника и мемориальную доску перенесли к новой школе.https://m.ok.ru/armiyaussr/topic/69820937385362

[197]Волосевич, майор – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[198]Александра – ведётся поиск. Присоединяйтесь!.

[199]Греков И.Н., гвардии полковник – ведётся поиск. Присоединяйтесь! https://akcia-antique.ru/product/58059/

[200]Кто это? – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[201]Левит Яков Вульфович (29.12.1911-?) – ведётся поиск. Присоединяйтесь! Возможно, его дочь Левит Светлана Яковлевна (1944) – научный работник ИНИОН РАН.

[202]Буданцев – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[203]Титов Сергей Васильевич (04.03.1921-24.02.1945) Похоронен был в Польше. https://www.prussia39.ru/memory/warrior.php?wid=206639 – ведётся поиск. Присоединяйтесь! https://pamyat-naroda.ru/heroes/podvig-chelovek_nagrazhdenie31164208/

[204]Веселов – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[205] Шабанов – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[206] Стариков – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[207]Любич – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[208]Штеммерман Вильгельм (1888-1944) – генерал нацистской Германии. Писатель Б.Полевой, приехавший посмотреть на труп генерала, записал в свой дневник: «Как бы то ни было, он не бежал на самолёте, как это сделали высшие офицеры его штаба, не оставил солдат. Он остался с ними и погиб солдатской смертью». Маршал И.Конев лично распорядился, чтобы немецкие пленные похоронили Штеммермана с воинскими почестями в отдельной могиле у с. Журжинцы. В 1964 г. семье генерала позволили перевезти его прах для перезахоронения в немецкой земле. По сведениям сотрудников музея истории Корсунь-Шевченковской битвы, генерал Штеммерманн был похоронен в селе Бранное Поле Богуславского района Киевской области. Тело его никто не забирал, а слегка перемещённая могила (могильная насыпь) существует и сейчас. Примерно в 2011 г.в музей истории Корсунь-Шевченковской битвы приезжали внук и сын генерала Штеммерманна. Они посетили могилу, но вопроса о перезахоронении останков отца и деда не поднимали.

[209]Гоголь Николай Васильевич (1809-1942) – выдающийся русский писатель (малоросс)

[210] Столяренко – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[211]Лифшиц Иосиф Ефимович (1911-1945) https://www.jewmil.ru/index.php/biografii/livshic-iosif-efimovich – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[212]Установить бы, кто это. И найти бы родственников

[213]Иванов – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[214]Шмаков – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[215]Чеботарёв Михаил Иванович (11.01.1907-?) – ведётся поиск. Присоединяйтесь! https://1418museum.ru/heroes/55344975/

[216]Возможно, это Orašu Nou (Orasu Nou), как подсказала переводчик Оливия Вандялова

[217]Франциск Ассизский – католический святой, учредитель ордена нищенствующих

[218]Антонеску Ион (1982-1946) – диктатор фашистской Румынии. Приговорен судом Румынии к расстрелу. Отказался признать свои преступления и сам командовал своим расстрелом.

[219]Установить бы, кто этот румынский мальчишка. И найти родствнников

[220]Гагаева Валентина Александровна (https://poisk.re/way/2298391; троюродная внучка — https://vk.com/asea3865;
https://bg52.ru/news/obrazovanie/pravnuchka-pobediteley/ — оч.интересная статья; https://vestinn.ru/news/society/167278/).

[221] Леднева Анна – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[222]Михалева Людмила – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[223]Гришин – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[224]Федулов – ведётся поиск. Присоединяйтесь!(https://www.polkrf.ru/veterans/fedulov-ivan-grigorevic-27762

[225]Будько – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[226]Сыромятников – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[227]Кулик Фёдор – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[228]Мясникова Мария Лукинична, ст.лейтенант мед.службы. – ведётся поиск. Присоединяйтесь! https://pamyat-naroda.ru/heroes/podvig-chelovek_nagrazhdenie21824421/

[229]Сэнэтеску Константин (1885-1947) – румынский гос. и военный деятель.

[230]Михай (1921-2017) – последний король Румынии.

[231]Неяскин Сергей– ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[232]Лесков Николай Семёнович (1831-1895) – знаменитый русский писатель.

[233]Мухин – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[234]Хорти Миклош (1868-1957) – правитель Венгерского королевства в 1920-1944 гг.

[235]Ермилов Владимир Романович – ? https://pamyat-naroda.ru/heroes/podvig-chelovek_nagrazhdenie27663840/

[236]Шафран Самуил Абрамович (30.05.1904 Днепропетровск -?). https://poisk.re/person/officers/9353779; https://poisk.re/person/officers/9353778 и др.

[237]Михалевич Людмила Ивановна (02.09.1924-?) – https://www.pobediteli.ru/russia/center/moskva/m/mix-mnu/index.html. Ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[238]Целлер – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[239]Чеботарёв Михаил Иванович – https://1418museum.ru/heroes/68881657/; https://pamyat-naroda.ru/heroes/podvig-nagrada_kartoteka1105641767/; https://pamyat-naroda.ru/heroes/podvig-chelovek_kartoteka1105641758/. ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[240]Ватутин Николай Федорович (1901-1944) – Герой Советского Союза, советский военачальник, генерал-армии. Погиб от бандеровской пули.

[241]Берлинг Зигмунд Генрик(1896-1980) – польский военачальник. Одним из первых польских военнопленных изъявил желание воевать против немецких нацистов на стороне Советского Союза. Заместитель главнокомандующего Войска Польского. Впоследствии начальник Академии Генерального штаба Войска Польского.

[242]Богданов Семен Ильич (1894-1960) – советский военачальник, маршал бронетанковых войск, дважды Герой Советского Союза. Отличался особой храбростью.

[243]Косаковски Марцелий – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[244] Горшков Иосиф Степанович (1896-1965) – советский учёный-генетик, селекционер-плодовод; доктор сельскохозяйственных наук, профессор, член-корреспондент Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени Ленина. Специалист в области селекции плодовых, ягодных, декоративных, овощевых, бахчевых и других культур. Ученик И.В. Мичурина.

[245]Hendel – ведётся поиск. Присоединряйтесь!

[246]Anna Fischer-Dückelmann (1856-1917). Немецкий врач, дочь австрийского военного врача. Одной из первых женщин, получивших медицинскую степень в немецкоязычной Европе, причём, ещё до того, как женщинам разрешили поступать в немецкие университеты или медицинские школы, и опубликовала множество книг, которые были переведены на несколько языков.

[247]Родзин – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[248]Корнеева, доктор, узница концлагеря Равенсбрюк – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[249]Журковская – доктор, узница концлагеря Равенсбрюк ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[250] Пшибышевски Ян – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[251]По тому, с какими флагами встречает народ видно, кто пришёл — оккупант или освободитель.

[252]Чернышевский Николай Гаврилович (1828-1889) – русский писатель, философ, теоретик утопического социализма.

[253]Погорелых Иван и Татьяна – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[254]Гончаров Михаил Дмитриевич (1891-07.03.1945) –Родился в Полтавской губернии. Волевал с басмачеством в Узбекистане. Генерал-майор. (https://www.2gvta.ru/doc/command/20121014_0213/

[255]Зося – фамилия красноармейца-фармацевта. Ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[256]Запорожец Иван – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[257] Николаев – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[258] Туляков – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[259]Ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[260]Лабутин Иван Иванович – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[261] Рыбалко Павел Семёнович (1894-1948) – маршал бронетанковых войск, дважды Герой Советского Союза.

[262]Павлов – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[263]Барсуков – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[264]Панфёров – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[265]Субботин – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[266]Свириденко – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[267] Иванов Фёдор Никанорович (1902- ?) – https://pamyat-naroda.ru/heroes/kld-card_uchet_officer12450469/– ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[268] Григорьев Григорий Фёдорович — Герой Советского Союза. – Ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[269]Карл Дёниц (1891-1980) — видный фашистский немецкий военный и государственный деятель, гроссадмирал. Командующий подводным флотом (1939—1943), главнокомандующийВМФ нацистской Германии (1943—1945), рейхспрезидент и верховный главнокомандующий вооруженными силами нацистской Гермагнии с 30 апреля по 23 мая 1945 года. Наследник Гитлера.
Известен был исключительной жестокостью. Приговорён Нюрнбергским трибуналом к 10 годам лишения свободы. Освобожден в 1956 году. Получал пенсию. Умер в 1980. На похороны пришло 5000 человек… – См.:https://goo.su/ro04FDi. – В.Л.)

[270]GustavHan (Hahn) – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[271]Назаренко – ведётся поиск. Присоединяйтесь!

[272]В Хоэнлихене, находящимся в сотне км к северу от Берлина, была лечебница, в которой лечился рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Его личный врач и друг Карл Гебхард был главным врачом лечебницы.
Кто же такой Карл Гебхард? Врач олимпийской сборной нацистской Германии. Он же нацистский военный преступник, профессор, доктор медицины, группенфюрер СС и генерал-лейтенант войск СС, один из палачей в белых халатах, проводил ужасающие медицинские эксперименты над заключенными в концентрационных лагерях Равенсбрюк и Аушвиц (Освенцим). Концлагерь Равенсбрюк находилсяпо соседству с Хоэнлихеном. Гебхард успевал лечить нацистов и калечить антифашистов.

[273]Весной 1944 г. в концлагеря были брошены жена Эрнста Тельмана Роза Тельман (1890-1962) и их дочь Ирма Тельман (1919-2000). Автор «Фронтового дневника» был знаком с Эрнстом Тельманом с 1920-х гг.

[274]Менделеев Дмитрий Иванович (1834-1907 ) — выдающийся русский учёный-энциклопедист: химик, физико-химик, физик, метролог, экономист, технолог, геолог, метеоролог, нефтяник, педагог, воздухоплаватель, приборостроитель.

[275]Менделеев Василий Дмитриевич (1886-1922) — русский инженер, изобретатель и создатель проекта первого российского танка под названием «Бронеход», сын знаменитого русского химика Д. И. Менделеева.