Около стенда издательства «Питер» диалог:
— У вас есть сборник «Русская весна»?
— Нет, весны нет! У нас только «Русская зима» и «Русское лето».
«Русская зима» — это вторая часть антологии Z-поэзии, той самой антологии, первая часть которой рассылалась через Госуслуги (ссылка на текст автора об этом).
Любая поэзия — при всей своей эфемерности — имеет одну неоспоримую практическую значимость: стихами, как термометром, можно замерять среднюю температуру того сообщества, к которому причисляют себя их авторы. В этом смысле выход второй антологии — событие, которого ждали критики с обеих сторон: с той стороны — чтобы восхититься, с этой стороны — чтобы изучить процесс мутации.
Фото: соцсети
И состояние Z-поэтов действительно изменилось. Изменение это ожидаемо неожиданное и сформулировано в первых же предложениях предисловия: они устали.
В предисловии Прилепин, правда, говорит о том, что усталость он ощущал, только пока не открыл сборник и не начал его читать, но и то, как он говорит о прочитанном, и то, о чем говорят стихи из сборника, показывает, что чувство усталости у них всех общее и постоянное.
Если год назад общим девизом антологии было «За мертвую советскую родину», а главной интонацией — «ура смерти!», то сейчас там звучат совсем другие ноты.
Почему-то все авторы поголовно стали вспоминать свое детство, говорить о том, что все они «выросли на цельном молоке» и на стихах про плачущую Таню. Раз пять в разных текстах встречаются «крылатые качели» и — особенно часто — «прекрасное далеко».
В основном все эти воспоминания строятся на фрейдистской попытке сделать советское детство фундаментом своего героизма, но при этом очевидно, что вспоминается цельное молоко, скорее всего, не по Фрейду, а из-за ностальгии.
Любой человек — а тем более если это Z-поэт, мечтающий о славе, тиражах и приглашениях, — не может долгое время находиться в состоянии мобилизованности и неопределенности.
Желание вернуться в уют, к тому режиму жизни, когда можно открыто сытно есть и сладко спать, не боясь, что этим дискредитируешь «наших мальчиков», — вот, наверное, главная интонация сборников.
И если год назад уют, быт был главным коллективным врагом, то теперь он стал целью и мечтой.
И тот самый Дмитрий Филиппов, которому Z-поэзия обязана самыми откровенными строчками про то, что русские танки «идут на запах сытых чужих квартир», тот самый Филиппов тоже ностальгически вспоминает теперь уютное детство и пишет не менее показательное:
«Ведь мы всего лишь взрослые мальчики, воюющие за прекрасных дам».
Признание романтизации того, чего нам нельзя называть и что Z-поэты называют совершенно спокойно, тоже показательно: признание это тоже звучит устало-разочарованно. Непечатное слово из пяти букв оказалось далеко не таким поэтичным, каким оно представлялось еще год назад, и в стихах вместо ура-патриотических интонаций и призывов идти на фронт зазвучала совсем другая тема:
*** не там. Она теперь повсюду.
Кому-то в это верится с трудом.
Бегут, кричат: «Я воевать не буду!»
Но к ним *** сама ворвется в дом.
Это из стихотворения погибшего на фронте Юрия Волка — на примере его удивительно пацифистской подборки особенно очевидна особенность, которая в этом сборнике есть у очень многих текстов:
окажись стихи под другой обложкой или, допустим, на канале кого-то из либералов, никто бы не догадался, что он написаны представителем противоположного лагеря.
С одной стороны, это общая особенность публицистики с обеих сторон: достаточно поменять минус на плюс — и перед тобой текст твоего оппонента. И все-таки мне кажется характерной интонация, которой год назад не было и в помине: это интонация усталого призыва заканчивать и расходиться.
И хотя самые неутомимые вроде Влада Маленко или Марии Ватутиной продолжают по инерции петь ту песню, которую затянули давно, к миру призывают даже те, от кого ожидать пацифизма было невозможно, — Караулов, например:
Поэзия, конечно, хочет мира,
Поэзия не хочет воевать.
Фото: соцсети
В целом создается впечатление, что общее состояние Z-авторов теперь — это разочарованность в том «прекрасном далеке», которое они так часто в своих стихах вспоминают и которое, как им казалось, обещало что-то грандиозное.
В итоге оно опять им что-то недодало: то ли масштаба свершений, то ли государственных денег на печать их сборников — в любом случае все пошло не так, как они планировали.
То, что нам нельзя называть, из великой перспективы для них превратилось в привычку — и стало ясно, что государство в поэтической пропаганде, в общем-то, особенно не нуждается.
Никто не дал Z-авторам писательских дач, никто не дал им премий, никто не назвал их именем школы — и собственные премии вроде «Слова» и скромные тиражи патриотических книжных серий им опять приходится печатать на свои кровные.
Может, поэтому во всех их партийных интонациях так отчетливо слышится натяжка — и так очевиден контраст между заседанием Союза писателей и нависающими над ним нью-йоркскими небоскребами Сити.