Несмотря на то что со дня смерти Льва Николаевича Гумилева миновал уже не один год, последнее слово об этом талантливом ученом, историке и поэте не будет сказано, наверное, никогда. Всю жизнь беззаветно любивший Россию, Гумилев теперь сам стал страницей ее истории. И пусть пережитое им время является не самым лучшим в многовековой летописи нашего государства, тем не менее все это было и забвению не подлежит…
Крестник императора, поляк и «террорист»
Николая Ереховича Лев Гумилев впервые в жизни увидел на очной ставке в апреле 1938 года. Когда, рассадив их по разные стороны стола, бравый сержант госбезопасности Бархударьян ознакомил их с показаниями друг против друга, которых они никому и никогда не давали. Между тем, согласно зачитанным протоколам допросов, трое студентов ЛГУ – Гумилев, Ерехович и Шумовский – путем физического устранения Сталина, Ежова, Молотова и Жданова собирались свергнуть советскую власть и установить на территории СССР буржуазно-демократическую диктатуру.
Инициатором создания молодежной террористической организации в Ленинграде стал сын расстрелянного контрреволюционера Лев Гумилев. Его соучастниками – Теодор Шумовский, скрывший от комсомольской ячейки факт пребывания матери в Польше, и сын царского генерала, крестник Николая II Николай Ерехович.
По завершении следствия, проведенного сотрудниками
8-го отделения IV отдела УГБ НКВД ЛО, все трое «террористов» предстали перед военным трибуналом, были признаны виновными и приговорены к длительным срокам заключения с поражением в правах и конфискацией имущества…
Лева и Ахматова
Теодор Шумовский (для друзей просто Тадик) познакомился с Гумилевым в 1935 году на квартире у академика Струве. Лева тогда только вышел из ДПЗ (дом предварительного заключения) и по-юношески был страшно горд, что к его освобождению приложил руку лично товарищ Сталин. Хотя известность матери и громкое имя отца являлись для молодого Гумилева настоящей трагедией.
Обладая незаурядными способностями, он полагал, что дорогу на научный Олимп он в состоянии одолеть сам, без обязательного добавления к фамилии – «сын Ахматовой». Исключительно из этих соображений он жил в маленькой комнатушке (на троих) в многонаселенной коммунальной квартире – отдельно от матери.
Ахматова действительно спасла сына от лагерей в тридцать пятом, написав проникновенное письмо Сталину, но после повторного ареста в 1938 году ее усилия успехом не увенчались. И Ахматова сутками дежурила возле справочного окошка КПЗ, пытаясь хоть что-нибудь разузнать о судьбе сына. Много позже Анна Андреевна вспоминала:
«В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом): «А это вы можете описать?» И я сказала: «Могу». Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом…»
Ахматова сдержала свое обещание.
Осквернили пречистое слово,
Растоптали священный глагол,
Чтоб с сиделками тридцать восьмого
Мыла я окровавленный пол,
Разлучили с единственным сыном,
В казематах пытали друзей,
Окружили невидимым тыном
Крепко слаженной слежки своей…
Узники «Таирова переулка»
К началу 1938 года знакомство двух студентов ЛГУ постепенно переросло в союз единомышленников, поскольку обоих объединяла любовь к истории и увлечение поэзией. Гумилев стал захаживать в общежитие к Шумовскому (на Добролюбова, 6/2), где, сидя на кроватях, они то спорили до хрипоты, то читали вслух стихи, в том числе и собственного сочинения. Гром грянул 11 февраля, когда Лева, привычно заскочив на Добролюбова, услышал от соседей Шумовского, что Тадика ночью забрали. В ту же ночь, оказывается, был арестован и Николай Ерехович, а спустя месяц дошла очередь и до Гумилева.
Уже однажды побывавшего в лапах НКВД Леву ничуть не смутили ни весьма унизительный личный досмотр, ни стрижка наголо, ни возвращенная из вошебойки одежда с оторванными пуговицами (чтобы арестованный умышленно их не проглотил и не подавился). Обвинение ему предъявили 10 марта.
«Позвольте, – опешил Гумилев, ознакомившись с ним, – я никогда не слышал такой фамилии Ерехович, а вы утверждаете, будто он и Шумовский – самые активные члены якобы созданной мною террористической организации. Это ложь от начала до конца!» В спину тут же последовал ощутимый толчок чем-то твердым: «Встать, контрик!»
Во время следствия «террористы» содержались в камерах двухэтажного корпуса, построенного внутри тюремного двора и носившего (еще с дореволюционных времен) загадочное название «Таиров переулок». Чем именно сумел прославиться неведомый Таиров, не знал никто. Даже охранники.
Аббревиатуру дома предварительного заключения здесь расшифровывали по иному – Дом Пролетарской Закалки. В камере № 23 сидел Тадик. В 24-й – Ника (Ерехович), а в камере 22 – их «главарь» – Лева. На первом этаже «Таирова переулка» тоже располагались камеры. Но в них никто не сидел. Там пытали.
Почти каждую ночь чуткий арестантский сон прерывался доносившимися снизу криками истязаемых людей. Избивать энкавэдэшники умели профессионально. Гумилева, например, били резиновым шлангом по шее, после чего он неделями мучился от невыносимых головных болей. «Зря вы, ребята, упорствуете, – жалели их арестанты со стажем. – Вас здесь попросту искалечат, а калеки нигде не нужны. И в науке тоже. Вы лучше сейчас им все подпишите, а на суде откажитесь от своих показаний».
Сын за отца
После окончания следствия их с улицы Воинова, 25 перевели в «Кресты», а в ночь перед трибуналом поместили всех троих в одной камере. Теперь попробуйте угадать, чем эти студиозусы там занимались. Они всю ночь читали друг другу научные лекции. Гумилев – о хазарах, Ерехович сделал сообщение о задуманной им книге «История лошади на Древнем Востоке», а Шумовский рассказывал о средневековой арабской картографии.
Лишь под утро, когда усталость взяла свое и «террористы» улеглись на нары, Гумилев неожиданно придвинулся поближе к Шумовскому и горячо зашептал: «Послушай, Тадик. Завтра может всякое случиться – возьмут и развезут в разные стороны. Сейчас я прочту тебе неопубликованное стихотворение отца, ты его обязательно запомни:
Твой лоб в кудрях отлива бронзы,
Как сталь, глаза твои остры.
Тебе задумчивые бонзы
В Тибете ставили костры.
Когда Тимур в унылой злобе
Народы бросил к их мете,
Тебя несли в пустынях Гоби
На боевом его щите…»
27 сентября 1938 года Шумовского, Гумилева и Ереховича доставили в здание Главного штаба, где на третьем этаже состоялось закрытое заседание военного трибунала. Несмотря на то, что они наотрез отказались от «своих» показаний на следствии, председатель суда политрук Бумаков огласил обвинительный приговор. Шумовский и Ерехович получили по 8 лет лагерей и по 3 года поражения в правах, а Гумилев как организатор (и автор стихотворения «Скоро кровью людской и медвежьей будет мыться советская тайга») получил 10 лет ИТЛ и 4 года – «по рогам».
Когда осужденных везли обратно в «Кресты», Тадик тихо, чтобы не слышал конвой, у Гумилева поинтересовался: «Послушай, а почему ты их в суде не поправил? Ведь в твоем стихотворении говорится о святой, а отнюдь не о советской тайге». – «А ну их всех! – отмахнулся Лева и, чуток помолчав, с апломбом добавил: – Я все-таки сын Гумилева… И дворянин!»
«Контрики»
В своей неопубликованной книге «Путешествие на Восток. Проза и поэзия пережитого» Теодор Адамович Шумовский вспоминал:
«Мы – осужденные, поэтому нас привезли в пересыльную тюрьму на Константиноградской улице, 6. Это за Московским вокзалом, там, где укромнее, течет себе тихая речка Монастырка, рядом заросли, глухие улицы. Поменьше людских глаз, для тюрьмы удобно.
Пересылка напряженно работала: отсюда постоянно отправлялись этапы заключенных во все концы страны. Может быть, потому, что на Константиноградской содержались люди с уже решенной судьбой, когда закончившемуся следствию помешать невозможно, режим здесь чуть повольнее: разрешалось ходить к приятелям в другие камеры, подолгу засиживаться «в гостях». Камеры оказались просторными, но каждая изобиловала населением. Люди спали на полу тесными рядами… Я с Никой и Левой расположились вместе…
Потом… Не то Нике его сестра Вриена, не то Леве его мать Анна Андреевна Ахматова сообщили на свидании: 17 ноября по протесту адвокатов Коммодова и Бурака Военная коллегия Верховного суда СССР отменила приговор военного трибунала и направила дело на переследствие. Не «прекратить дело» за скандальным провалом обвинения, а «направить на переследствие». Вот ведь как вцепились…
Как бы то ни было, Ника, Лева и я – не осужденные, мы вновь подследственные, о нас еще не сказано последнего слова! Торжествуем, надеемся, ждем… Ника сделал из черного хлеба шахматные фигурки – половину их вывалял в стенной извести – это белые. Красивые фигурки: не обычные, а причудливого облика. У Ники помимо востоковедной одаренности – руки скульптора… И вот мы втроем подолгу ведем шахматные битвы…
…Ника заболел. Кажется, простудился, но он вообще не отличался крепким здоровьем. Увели его в тюремную больницу. И вдруг оставшимся, Леве и мне, объявили: собирайтесь на этап. «Как это, позвольте, нам назначено повторное следствие, проверка дела!» – «Оставить разговоры!» Спорить нельзя. Может быть, отменят – ведь прямое нарушение закона.
4 декабря 1938 года «столыпинский» вагон с решетками на окнах доставил нас в Медвежьегорск. Конвой привел пеструю толпу этапников к пристани. Каждому при входе на баржу выдали по буханке черного хлеба и по две вяленых рыбины – сухой паек на три дня. Всех спустили в трюм, так в Средние века поступали работорговцы с невольниками, вывозимыми из Африки. Черный пол трюма тотчас усеяли мешки и тела. Мы с Левой поместились в углу у продольной балки. «Хорошо, что Нику не отправили», – сказал я…
7 декабря сверху открыли дверь на палубу, скомандовали: «Всем выходить!» Поднялись по узкой лесенке, огляделись. Баржа стояла на широкой реке, у причала, за которым простирался вдаль глухой забор из почерневших от времени досок. Прошли по шатким сходням, построились, двинулись, остановились у проходной… Назавтра этап, разделенный на три бригады, погнали к знакомому причалу… Поместили в просторную лодку, рядом качалась меньшая, туда вошли конвоиры. Старуха и мальчик из ближней деревни перевезли всех через реку к неясно темневшему складу круглого строевого леса.
Так и пошли дни: утреннее плавание туда, вечернее – обратно; распиловка двуручной пилой, на пару с Левой, лежавших стволов на «балансы», «пробсы» и что-то там еще… 1 января 1939 года нам даровали «выходной» – вывели за ворота зоны. Велением лагерного начальства мы со своими пожитками расположились перед входом в наше обиталище. Нас окружила вооруженная стража, возле нее с поводков злобно рвались овчарки. Великое стояние длилось весь день. Охранники в тулупах и валенках стоят у костров… Лишь когда стало смеркаться, начался «шмон» – обыск. Стражники вытряхивали содержимое сумок и мешков на снег и, скользнув торопливым взором по вещам, отрывисто роняли: «Забирай, иди в зону!» Шатаясь, я добрался до барака и упал на свои нары. Меня бил озноб, в голове жгло. Лева Гумилев помог дойти до медпункта… Температура 39 дала мне день передышки…
И вдруг – этап на соседний лагпункт, Леву отправили туда в лесоповальную бригаду. Было грустно расставаться после более чем трехмесячного общения… Но мы надеялись увидеться вновь – как-никак приговор отменен, должно быть переследствие, а «дело» у нас общее…
23 января вечером в барак пришел нарядчик, назвал мою фамилию, объявил: «Завтра на этап!» – «На этап?» – «Да, в Ленинград!»… Утром, выйдя из барака с вещами, я сразу увидел Гумилева. С конвоем прошли по льду 31 километр до Пудожа. Новая зона, в бараке встретили уголовники:
«А-а, контрики! Ночевать лезьте под нары, других мест нет!»… Под нарами на полу вода. Нашли уголок посуше, усталость взяла свое, уснули. Утром обнаружилось: у Левы из рюкзака вытащили ботинки, у меня, порезав карманы брюк, унесли бумажник. В бумажнике был рубль и копия трибунального приговора с бесценными научными записями на обратной стороне…»
Почти полгода длилось повторное следствие, и в связи с тем, что органам никакого компромата обнаружить не удалось, Гумилев, Шумовский и Ерехович получили по пять лет лагерей и отсидели их от звонка до звонка. Однако в 1949 году без предъявления каких-либо серьезных обвинений Гумилев и Шумовский вновь были арестованы и посажены по тому же самому делу. Наверняка посадили бы и Ереховича, но он скончался в тюремной больнице еще в 1945 году.
На этот раз им дали уже по 10 лет ИТЛ. Но вот что странно:
обвинительное заключение и приговор в отношении Шумовского в уголовном деле есть, а по Гумилеву нет ничего. То есть вообще ничего, ни единой бумажки. И на каком основании его тогда отправили отбывать десятилетний срок – неизвестно.
В 1956 году (в разгар хрущевской оттепели) они были оба досрочно освобождены, а затем и реабилитированы. Правда, если Шумовского Верховный суд РСФСР полностью реабилитировал в 1963 году, то доброе имя Гумилева и Ереховича (посмертно) было восстановлено лишь в 1975 году.
Владимир ШУМСКИЙ
