Сначала Майя маму свою любила.
Очень.
Оно ведь и понятно, потому что все дети на земле рождаются для того, чтобы мам своих любить и верить в то, что те у них самые лучшие.
А Майя мало того, что, как и все, на земле родилась, так ещё и в полной пустоте, потому что никого, кроме мамы, вокруг не было. Давно очень, когда-то, был папа. Но он, словно тень, появлялся молча из другой комнаты, надевал кепку и исчезал. А вечером вновь папина тень уходила в ту комнату, откуда появилась утром, предварительно сняв кепку.
Потом папа пропал совсем. Никто так и не узнал, куда он делся. Но вместо папы появилась бабушка, которая была приставлена к дому и Майе и жила, как шпион. Раньше фильмы такие были, где люди в чёрных плаще, очках и шляпе всюду шли за главным героем и подслушивали да подглядывали. Главным героем была Майя, а бабушка, соответственно, - тем самым шпионом, хотя чёрных аксессуаров в её арсенале не было.
Вечером она настигала внучку и сажала её в «темницу». Это в Майину кроватку, рядом с которой стоял ночной эмалированный горшок, зелёный снаружи и серый изнутри, в котором лежал клубок бельевой верёвки, конец которой был накрепко привязан к основанию спинки кровати. Бабушка же из этой верёвки плела кружево-решётку, отгораживая Майю от мира, в который та могла случайно вывалиться ночью, когда становилась свободной во сне.
В ту пору Майя очень любила болеть, потому что она лежала тогда в своей «тюрьме» и ждала, когда придёт с работы мама. И вот та приходила, а к Майе приближался, п р и б л и ж а л с я, п р и б л и ж а л с я мамин запах. Потом же появлялась она сама и прохладными губами прижималась ко лбу дочери, чтобы проверить, какая у той температура. А Майя хотела, чтобы температура у неё была самая высокая, тогда мама бы её остужала и остужала губами.
Это уже потом, в садике и в школе, Майя начала бояться маминых приходов с работы. Потому что «шпион» шептала что-то маме в прихожей, и та врывалась в комнату и, если прегрешения дочери были невелики, кричала на неё, а если – «огромны», по мнению бабушки и мамы, то хлестала девочку по щекам и говорила при этом:
- Не жмурься! В глаза, в глаза мне смотри!!
Потом, запыхавшись, переводила дух, говорила куда-то в сторону:
- Господи, ну, за что мне всё это!..
Мыла руки и шла ужинать.
Продолжалось так, кажется, до седьмого класса, когда однажды вечером, сидя у телевизора, ни с того ни с сего Майя вдруг сказала маме:
- А знаешь, мама, я очень тебя люблю, но никогда не прощу тебе и не забуду, как ты била меня по щекам…
Мама молча вскочила тогда, кинулась в спальню, где навзничь упала на кровать, раскинула в стороны руки и начала приступ. Майя уже тогда поняла, что это мама так хочет её разжалобить, но подошла к кровати, встала перед нею на колени и начала, почему-то, у мамы прощения просить. И так сама поверила в правду всего происходящего, что даже плакала неподдельными слезами.
Через несколько лет это ей надоело. И когда мама в очередной раз начала стонать, лёжа на кровати, Майя продолжила одеваться. Потом вошла в спальню и сказала:
- Я не верю тебе, мама. И мне тебя не жалко…
Вышла за порог и хлопнула дверь.
Но восстанием и революцией этот случай не стал. Просто у мамы прекратились «приступы», но не прекратились крик и визг в тех случаях, когда Майей она была не довольна. Правда, бить уже не пыталась.
Невыносимым их совместное житьё-бытьё, конечно, не было. Были даже моменты искреннего счастья и неподдельной радости, когда, например, Майя сразу после школы легко поступила в институт, а потом, легко проучившись, его окончила.
Был замечательный майский день, и небо синело ровной эмалью, когда Майя вышла из актового зала, где заседала комиссия по распределению. Она держала в руках направление в далёкий город, куда и отправилась, несмотря на мамины слёзы, сразу же после того, как получила диплом.
А таааам… В этом далёком маленьком городе были работа и общежитие. Робкий молодой человек и первый поцелуй. Первый глоток вина и первая сигарета. Последнее было отвратительно, но всё равно – по -взрослому же.
Когда Майя стала счастливой обладательницей однокомнатного замка со всеми удобствами на четвёртом этаже панельной пятиэтажки, где почти каждый вечер появлялся претендент, кажется, на её руку и сердце Олег, в родном Майином городе умерла бабушка-шпион, и мама начала регулярно звонить и писать дочери письма, в которых сообщала, что стала плохо видеть, слышать и ходить. Кроме того, врачи стали подозревать у неё сахарный диабет, а при этом заболевании она просто нуждается в уходе.
Майе было жаль маму, а потому, после очередных телефонных переговоров на местном почтамте, где был единственный в их городке междугородний телефон, Майя не выдержала и неуверенно сказала в вопросительно замолчавшую трубку:
- Ну… приезжай… Только…
Дальше трубка дослушивать не стала, а запикала, возвещая отбой.
Феерически быстро мама распродала часть своего родового имущества, а со второй его частью, которую, тщательно упаковав, отправила контейнером по железной дороге, явилась к единственной дочери, которой намеревалась посвятить остаток своей жизнь.
… И всё началось сначала. С небольшой возрастной корректировкой…
Достаточно быстро куда-то исчез Олег, к нескрываемому удовольствию мамы, потому что ей он сразу не понравился, о чём она и поведала дочери после первого же знакомства с предполагаемым родственником.
Майя зарабатывала деньги, а мама сидела на законной пенсии и умело вела дом, каждый вечер отчитываясь перед дочерью о проделанной работе за ужином.
Когда маме было уже почти девяносто и она действительно умирала от диабета, в больницу ехать старуха никак не хотела. Потому-то Майя и вставала на час раньше теперь, чтобы успеть до работы обиходить мать, помыть её, сменить памперсы, накормить, чтобы к приходу сиделки всё было в полном порядке.
Всякий вечер, возвращаясь с работы, Майя говорила одно и то же:
- Господи, ну, за что мне всё это!..
Через три месяца такой вот жизни мама умерла. Умерла в больнице, куда её увезли на скорой. Последние слова, которые она промолвила, обращаясь к дочери, перед тем как санитары вынесли её из дому, были:
- Ну, что? Избавилась от меня?..
Через сутки её не стало.
Аминь.