Гроза ещё далеко, но воздух загустел, придавил особенно чувствительные
души – не вырвешься.
– Природа в гневе, – Агнешка, как всегда, приблизилась неслышно.
Однажды это не сойдёт ей с рук, и я её убью после очередного тихого
приближения. Сколько ругались? Бесполезно! Крадётся, точно подловить на
чём-то хочет.
– Всего лишь гроза, – я не хочу спорить, потому что знаю, что Агнешка
права. Последние пятнадцать лет грозы – явление частое, слишком частое,
чтобы называть это нормальным. Но к грозам привыкает человечество, ко
всему привыкает подлец-человек, разница только во времени.
А к тому, что идёт с грозой, мы не привыкли. Во всяком случае, я не
привык и всё ещё в ужасе цепенею, когда в грозовом небе, в росчерках
молний мелькают, приближаясь, железные клювы и опалённые пламенем
перья уродливых птиц…
– Пусть так, – Агнешка не спорит, сегодня она покладиста. А ведь ей, как
дочери древних ведьм, наверное, известно больше.
Жаль, что магию мы уничтожили вместе с природой. Ещё до рождения
нашей матери её обратили в ничто сильнейшие. Но с другой стороны – мы,
часть этого мира, не знали, что стали всего лишь его частью! Мы полагали
себя богами, когда испытывали новое оружие, разливали всякую дрянь по
рекам, травмировали и без того хрупкий мир. Мы полагали себя богами, но
теперь оставалось только ужаснуться, ведь возвращались истинные боги.
Боги, которые жили во времена магии, которые помнили нетронутые
деревья и полные жизни леса, и не были готовы к пустыне, не узнавали её и
имели право злиться на бездумное и глупое человечество.
Я помню тот день. Тогда впервые почернело небо, расступилось под
молниями, разбилось в клочья, а в просветах явились эти птицы. Огромные,
каждая в людской рост, с обожжёнными крылами, железными клювами на
мордах…
Ужаснее всего были глаза, когти и тела. Глаза большие, они смотрели
как смотрим мы, люди, только во взгляде было одно разочарование,
презрение и усталость. Оказывается, очень страшно видеть это в чужом
взгляде.
А когти? Ими они цеплялись за башни уцелевших среди пустыни-
земли зданий, вцеплялись в провода, безжалостно срывая их, обесточивая
жалкие остатки мира. Они хватали людей, поднимали высоко в воздух,
словно пушинку и разжимали когти, позволяя нелепой людской массе
кроваво растечься по пустыне.
– В основном хватают учёных и политиков! – с умным видом изрекли в
самом начале, и это изречение заставило трусливых открыть стены бункеров.
Не помогло. Железные клювы пробивали двери. Они являлись в
черноте неба, приходили вместе с грозой и молниями, врывались и мстили…
И бункеры, которые должны были выдержать ядерные удары, ломались, как
карточные домики.
– Это божья месть! – тотчас последовал новый ответ от людей.
Птиц не брало оружие, не брали сети. Они не шли на уловки, не
покупались на кормушки, лишь преследовали свою цель. Так ведут себя
гончие. И ещё… каратели.
Лично я считал всех этих птиц карателями, но не спрятался. Виноват. Я
знал, что виноват– я продолжал дело моего отца, работал над последним
оружием, которое и привело к пустыне. Агнешка умоляла меня спрятаться,
хватала мои руки и, забыв про гордость, упала на колени. Она всегда была
разумна, а я оставался мечтателем.
– Не пойду, не хочу закончить в страхе, – я отказался. Она осталась со мной.
Тут уже пришёл мой черёд упорствовать, хватать её за руки и падать на
колени.
– Мама говорила, что мы должны держаться вместе до конца, – напомнила
Агнешка и выиграла право остаться.
Мама и правда нам это говорила, это последнее, что я о ней помню. К
несчастью, ее поколение попало под пыльную волну, а там последствия
оказались тяжёлыми – астмы, тяжёлые аллергии, рак лёгких. Никогда не
забуду, как она кашляла и просила хоть раз вдохнуть настоящего чистого
воздуха.
– Лесной воздух…лесной, – умоляла она в горячке, а мы с Агнешкой не
знали чем ей помочь.
Лесов давно не было. Да и воздуха тоже – всё покрыто
полупрозрачным куполом со множеством фильтров.
Почему же мы не остановились тогда? Я всё пытаюсь понять это, но не
могу. Ведь сначала еда стала пластиковой, единой, невкусной. Потом пришли
потепления, и мир изрядно промок, а местами и вовсе оказался смыт…
Почему мы не остановились?
Затем пыльная волна, но мы снова остались при себе. А после мы всё
равно не собрались в единство, а продолжили выяснять, кому принадлежат
последние ресурсы. Так и случилась последняя война и пришли пустыня и
птицы.
И как мне было прятаться от них? А от себя? Всё казалось правильным
тогда. Внеурочная работа, работа по выходным, ради того, чтобы доказать –
наш флаг будет выше других объединённых флагов. А оказалось, что в
будущем нет флагов. Есть лишь пустыня, жалкие запасы еды и воды –
одинаково пластиковой и безвкусной и птицы…
Мстящие нам птицы. Карающие нас и неважно уже чьим именем.
В древности люди верили в бога, а теперь мы возвращаемся к этой
вере. Видимо, для того, чтобы верить, надо оказаться в безысходной
беспощадности? Не знаю. Я застал времена без ведьм, привязанных к
природе своей силой, и без бога. Всё исчезло.
– Летят! – Агнешка пихает меня под рёбра. Голос её срывается. Я смотрю в
чёрное небо… говорят, когда-то небо было прозрачно-светлым, пока не
отравилось дымом, пустыней и грозой. Мне в это не верится. Это похоже на
сказку, которая была не с нами.
Смотрю в небо, напрягаю слабеющее зрение… Что делать! Глаза
страдали даже быстрее лёгких в нашем безрадостном выжженном мире. Но
ничего, мы научились вводить в слёзные каналы укрепляющий раствор. Зато
не научились слушать друг друга и природу.
Где она их видит? Может, ведьминские остатки ей чего-то
подсказывают? Ан нет, теперь и я вижу. Железные клювы подсвечивает
молния, опалённые перья особенно страшны своей рванью в черноте…
Агнешка обеспокоенно оборачивается, она хочет, чтобы я отошёл от
края крыши. А я не могу. Как привязанный прихожу сюда каждый день,
надеюсь, что птицы и меня схватят, унесут вверх и отпустят.
Я виноват и должен заплатить. Но самому не хватает духа. Многим
хватило, а мне нет. Но птицы кара, значит, есть каратель, и я должен попасть
в его руки. Так будет правильно и не будет трусостью ждать его.
– Уходи, – прошу я, не разжимая губ, – зацепят.
Птицы считают, что мы виновны всей своей жалкой горсткой. Но вина
на нас разная. Я сам видел, как огромная такая птица опустилась перед
девочкой лет семи, вгляделась в неё своими людскими глазами и выдохнула:
– Кха-а-ар! – затем рванула в небо, взбеленив вокруг себя крылами серое
облако пыли. Девочка закашлялась. Птица её напугала. Или обругала. Кто
этих птиц знает?
Агнешка остаётся. Мы никогда не говорили с ней об этом – время
пустых слов кончилось вместе с эпохой флагов, и мы никогда не говорили о
том, почему она остаётся со мной каждый раз, зная, что я ищу смерти.
Освобождающей меня от совести.
Невыносимо смотреть каждый день на руины некогда величественных
городов, невыносимо жрать безвкусную еду, пить пахнущую жжённым
пластиком воду и понимать – ты к этому причастен!
Каждый раз, когда небо чернеет окончательно, скрываясь за мантией
мрака, готовится расступиться молниями и чудовищами, я лезу сюда.
Лестница тут уже ржавая, шаткая, но я не срываюсь – чудовища вроде меня
не умирают от лестниц, они ищут смерти от рук карателей. Хорошо, не рук, а
крыл и когтей.
– Летят…– шелестит Агнешка.
Они летят, всё ближе и ближе. Мне кажется – сегодня. Отчётливо
кажется. И сердце нервно и радостно стучит – неужели?!
Они всё ближе и ближе. Величественные в своём гневе, не знающие
отдыха и милосердия, приближаются к нам. Пустыня под ними горит от их
уродливых чёрных теней, сползающих с самого неба – задымлённого,
зачумлённого. Они мерно взмахивают могучими крылами, каждое из
которых может укрыть меня дважды последним одеялом.
Приближаются, замедляются. Агнешка закрывает глаза, но не прячется.
Я знаю, ей невыносимо – у неё болит желудок, и это проблема этого времени
без флагов и пустых слов – если у тебя не больное сердце, у тебя будет
болеть желудок. Если не болит и желудок, то у тебя в драную губку
превратились лёгкие.
Мы скоро умираем в этом времени. А если и есть ещё те, кто как я
–относительно здоров сред этой пустыни, тот мучается совестью и
проклинает себя. И ждёт птиц.
Агнешка стоит, раскинув руки, словно сама птица, готовая взлететь. Но
глаза закрыты – страшно видеть презрение в людских глазах. Пожирающее
презрение. Страшно уходить, когда презрение последнее, что ты увидишь.
Но Агнешку не трогают. В чём её вина? Она разочарованно вздыхает,
открывает глаза. Она готова со мной проститься, вот только…
Птицы пролетают и надо мной, лишь слегка задевая опалённым
крылом. Они не трогают меня, не видят. Снова. Не трогают, оставляя не
жить, а существовать и мучиться.
– Скоты! – ругаюсь я.
Я кидал в них камни. Я оскорблял их. Я встречал их оружием, так
убеждая себя убить. Но они всегда пролетали мимо.
– Не надо, – шепчет Агнешка, касается моей руки, я вздрагиваю. Как теплы
её руки. –Неужели не понимаешь?
Я понимаю. Гоню это от себя до последнего, но я давно уже знаю. Я
знаю, что пища, которую я принимаю – проходит через моё тело и падает на
пол. Я знаю, что мне не нужен сон, но упорно делаю вид, что сплю. Я делаю
вообще много вещей, которые делал, пока был жив, пока был из плоти и
крови.
Я умер три года назад. Во время очередного пыльного взрыва. Я
задохнулся, и моя плоть ушла под слой пыли и грязи, зато осталось что-то
другое.
Что-то, что я пытался сделать живым и пытался кормить, поить,
наделять трудностями. Потому что никуда не уходит боль. И огромные
птицы не трогали меня, хотя что я мог? Я научился забывать о том, что
мёртв. Я научился надеяться, каждый раз я утрачивал надежду, и вспоминал
о своей смерти, и это было самой худшей карой, которая успокаивала и
напоминала:
– Ты заслужил это. Ты не остановился.
И только моя сестра – древний потомок исчезнувшей с природой магии
видела меня, сострадала мне и подыгрывала, предлагая уйти с крыши при
приближении птиц, утешая, когда птицы меня не брали и помогая забывать
мне о том, что меня нет.
– Завтра снова гроза, – говорит Агнешка. Она может меня касаться. Её жизнь
тёплая, даже горячая. Я полагал, что душа – пережиток каннибализма
первобытных сообществ, прозрачная и не чует ничего. Оказалось, чует. Или
я снова себя убеждал…и это было частью моего самонаказания?
Завтра снова гроза. Значит, завтра снова почернеет небо! Значит, завтра
снова будут птицы. И я снова буду стоять на крыше, и снова буду ждать. И
снова трепыхнётся давно уже угасшее сердце, так трепыхнётся, будто оно
живое, и позовёт – сейчас, сейчас они тебя заберут!
И снова птицы пролетят мимо, как пролетают мимо уже четыреста
двадцать второй раз. И снова я буду разочарован, и снова буду вспоминать о
том, что уже мёртв, и это будет моей карой за то, что я не остановился и стал
одним из тех, кто низверг природу до одной голой пустыни.
Я сам выбрал это и благодарю высшие силы, какими бы они ни были,
за то, что они помогают мне наказать себя. Каждый раз наказывать.
– Небо как чернилами залитое, – смеётся Агнешка. – Помнишь, старый
стишок? Мама ещё на песню его перекладывала? Простенький мотив, но
было? Украли чернила и небо закрасили, украли черноту и оставили…
– Может и было, – я не хочу говорить о прошлом. Я хочу говорить про
завтра. Меня не тревожит уже сегодня.
Но меня волнуют птицы. И завтрашнее разочарование, которое, быть
может, окажется таким сильным, что я смогу, наконец, себя простить.
Агнешка кивает, смолкая. Ей тоже больно, но её боль кончится
смертью. Я знаю, что должен утешить её, как-то помочь, ведь она помогает
мне забывать каждый раз, что я мёртв, а я?
Но я ничего не говорю. Я смотрю в чёрное небо, потому что жалость к
ближнему уходит раньше, чем муки совести. Завтра я буду ждать снова.
Только бы небо также бы почернело, разошлось грозой!
Я хочу снова быть сломанным. Хочу, чтобы моё страдание перекрыло
мою внутреннюю вину, и пришёл покой, которого я, похоже, никогда не
узнаю.
– Завтра, – напоминает Агнешка и идёт к краю. Ей пора спускаться. Пора и
мне. Надо забыть, что я мёртв и снова стать живым. Чтобы больнее было,
когда птицы снова меня не возьмут.
