Anna Raven

– Чем могу помо…о! – женщина, открывшая дверь, была хороша. Нет, не той красотой, которую можно было бы пожелать, совершенно нет – у неё была тихая, спокойная красота, которая обещала заботу и какую-то бесконечную доброту. И эта красота была бы совершенной, если бы не некоторая болезненность в чертах её лица, не круги под глазами и не общий растерянный, при этом виновато-смущённый вид. Это смущение не имело к гостю прямого отношения. Оно появилось уже давно, с тех самых пор, как её дом перестал быть её домом и стал прибежищем чего-то совершенно другого, враждебного и яростного...

– Вам всегда хорошо удавались истории о мёртвых, господин Томас, и это наше общее мнение, – объяснил серый человек, чье лицо не могло даже быть лицом, потому что не имело чётких очертаний – всё смазывалось, да и он сам тоже. Впрочем, как объяснил… то, что меня не хватил сердечный приступ, уже благо, не всякий бы тут удержался! Я бы предпочёл обморок. Да, позорно, но обморок – это избавление от проблем. – А…а, – ничего умнее из моего рта не выходило. – Виктор, – вежливо напомнил серый человек и его...

(*) – Это самая нелепая шутка за всю мою жизнь! – с призраками я стараюсь себя сдерживать, всё-таки они уже не несут ответственности за свои поступки и не могут в полной мере за себя постоять. Да за них, откровенно говоря, кроме нашего Агентства и заступиться-то некому, так что терпим, Ниса, терпим! Но сейчас даже я не выдержала. – Значит, у вас была коротка жизнь, – спокойно ответил призрак, глядя на меня давно выцветшими серыми провалами глаз, – и это не шутка – вы должны уважать моё желание, вернее, нежелание, оказаться в темноте...

(*) – Да у них вид какой-то дурной! – возмутился Стефан, скромно назвавшийся «главой Обители». – Я не спорю, – согласился Оуэн, мельком глянув на тех несчастных, которых сам же сюда и привёл: Агата, Томаш и Себастьян сидели тихо-тихо, в одинаково смирной позе, уложив благостно руки на колени и боясь спугнуть то неведомое, что раскрывалось перед ними. Оуэн настрого запретил им самим спрашивать. Вообще, в нём по пути проявилась строгость, совершенная расходившаяся с его видом старичка, смущённого необходимостью просить трёх потерянцев в этом мире о помощи...

(*) – Вы путаете, – голос Конрада был полон ледяной и вежливой уверенности. Конечно, он прекрасно понимал, что утрата близкого – это всегда горе и в горе разум мутится так, что и врагу не пожелаешь, но всё-таки обвинение было чудовищным, хотя и не новым. Новым оно было для Алькалы – здесь были всё же свои, и даже те, кто был сослан сюда из-за болезни и нашёл свой конец, всё равно как бы одинаково пригрелись под солнцем Алькалы и застыли в памяти белых стен города. – Уверяю вас, что вы ошибаетесь...

– Мир состоит из лжецов, – Смерть не смеётся, но в её голосе, безысходном, полном равнодушного льда, мне чудится смешинка. Впрочем, наверняка я не могу это утверждать. Её облик слишком обесчертен. У неё даже нет лица – лишь пустой капюшон, и кто знает что там в этом капюшоне… Мы не представлялись друг другу, но не надо быть мудрецом, чтобы понять, что это именно Смерть. Не по виду даже, нет. Мало ли расплодилось в людском восприятии чертей да демонов, которые скрываются в плащах, не имеют лица, и говорят так, что слово «безжизненность» обретает объём? Нет, дело не в облике...

(*) ­ ­– А почему можно вызвать Дьявола, но нельзя вызвать Володыку? – этот вопрос задают, наверное, все новички, так что Азазель отвечать уже приноровился, но с каждым разом всё больше ответ вызывал в нём не иронию, а раздражение. Ну очевидно же… – На самом деле, все те, кто общался с Дьяволом, за кра-айне редким исключением общались вовсе не с ним, – Азазель усмехается, глядя в вытянувшееся лицо новичка. – Некоторые общались с демонами-глашатаями, некоторые же и вовсе просто психи, которым впору общаться с сами собой, да своей головой...

(*) – Вы не понимаете! – Элен, она сама так настояла, что её можно звать только по имени, смотрела на меня с тем раздражающим презрительным сочувствием человека, который вынужден снизойти до ничтожного и слабого собрата, чтобы разъяснить ему прописные истины. – Совсем не понимаете! – И слава богу, – согласилась я, – начни я понимать, всё, прощай карьера! Она не поняла. Скривилась. Могу её понять. У неё всё было хорошо и понятно, всё наладилось, и она ощутила себя избранной, а тут её братец притащил какую-то бабу, то есть меня, и грозит всё разрушить...

(*) В этот раз Маркус вызвался провести полное обряжение. Обычно Конрад призывал его на помощь уже тогда, когда сам кое-что делал для мертвеца и тот имел не такой пугающий вид. К тому моменту, когда появлялся Маркус, с лица усопшего были стёрты кровь и те самые, первые, проступающие тонкие желтоватые пятна… да и тело было наперво омыто тем самым раствором, который передают из поколения в поколение в Алькале. Потому что нужно смыть первые следы смерти прежде, чем обряжать в последнюю дорогу. И только после этого уже мыть и одевать как полагается, пудрить и расчесывать...

(*) – Но к чему, Володыка? – вопрос должен был потонуть в шуме грядущих тысячелетий, но того не случилось. Вопрос не должен был прозвучать, не должен был быть услышан, потому что сама суть его существования уже кощунство. И всё-таки архистратиг не выдержал. Он – строгий и бесстрастный, сереброкрылая тень своего Володыки, почтительно ступавшая за ним, как и положено тени, на расстоянии, не выдержал и посмел вопросить. Благо, они были один на один и никто из ангелов или архангелов не мог перенять его дурного примера, и устыдиться рядом с ним...

– Двери! Не открывайте двери! – голос у Хенрики Яжевски уже хрипел, не справляясь с нагрузкой, тело билось, наивное, жалкое тело, которому не дано было полноценно встать. Но ужас никуда не желал деваться, и она билась в больничной койке как рыба в сетях. – Двери! Он стоит за дверью! – Да что же это снова! – крепкая, привычная к буйству, да ещё и не к такому! – медсестра вбежала в палату, и слегка прижала бьющееся тело к подушке. – Хенрика, всё в порядке, Хенрика! Вы в больнице, вы понимаете меня,...

(*) Страшно Морскому Царству. Что-то жуткое вот-вот грянет, и уже зачернели воды, вспенились, мгновение, и встретятся, налетят друг на друга и берегись тогда всё живое, будь оно в море или на суше – берегись! Всего касается вода когда того захочет, в воде жизнь началась, в неё и уйдёт – так сказывали ещё со времён Древнего Океана. Затишье… обманное, страшное, больное. Кто знает, что взбредёт в голову царю Морскому – Сигеру, про которого шепчутся, что он, мол, отцеубийца и цареубийца в одном обличии?...