Я продолжаю публикацию глав из книги моего отца, Алексея Ивановича Бороздина (1937-2021), педагога-новатора, работавшего с детьми-инвалидами по своему авторскому методу абилитации через музыку и искусство. В этой книге он сам рассказал о своей жизни, начиная с военного детства в оккупированном немцами Курске, учебы во Львовской консерватории, переезда в Новосибирск и заканчивая работой в Центре абилитации детей-инвалидов в Новосибирском Академгородке.
Начало – здесь.
Предыдущая часть – здесь.
Продолжение - здесь.
В контексте жизни. Курск. Учитель
Я остался в восьмом классе на второй год по собственной глупости, которую сейчас очень непросто объяснить.
Двоюродный брат мой, Алексей Маховицкий, вернулся из армии в 49-м году. После войны он четыре года служил в Германии в военном оркестре и в числе прочего привез оттуда царь-тубу – это самый большой медный духовой инструмент, бас. В раструб этого баса он затолкал скрипку, мандолину, кларнет, нотную библиотеку для духового оркестра и, непонятно зачем, еще и офицерскую шинель!
Мне досталась мандолина, потом я взял скрипку, а через год у нас был уже маленький ансамбль: баян, гитара, барабан с тарелкой и я со скрипкой. Летними вечерами на улице мы играли танцы, я стал знаменит в Казацкой слободе; в школу ходил, но когда вызывали к доске, отвечать отказывался. И вот, случилось: в один день и час мне вручили приз за лучшее исполнение роли Собакевича в школьном спектакле и объявили о моем второгодничестве.
Похоже, горячим головам необходимы мощные стрессы, удары судьбы, так сказать, и я такой удар получил сполна!
1 сентября трое оболтусов шли на работу (мы устроились в бюро технической инвентаризации Курского горисполкома помощниками геодезиста), весело смеялись, в руках у нас длинные вешки. И тут я увидел наших девчонок, идущих в школу, в 9-й «В». Они в белых фартучках, чистенькие, красивые, и меня как громом ударило: что я с собой сделал, что сотворил, я ведь никогда уже не пойду рядом с ними!
Никогда не забуду своего смятения: выхода нет и ничего уже поправить нельзя!
К счастью, Федор Алексеевич, наш техник, оказался человеком культурным, любил музыку Шопена, ко мне относился с пониманием. Он знал, что я играю на скрипке, и стал уговаривать меня поступать в музыкальное училище, но я и без Федора Алексеевича уже тайно мечтал об этом, мечтал о славе; я прочитал маленькую книжечку о Николо Паганини, мне уже мерещились переполненные залы, овации, горы цветов! Моей деревенской наивности не было предела, но как поступать в это самое училище, и спросить не у кого – никто никогда из Казацкой слободы музыке не учился.
Чем ближе подходило время поступления, тем больше я волновался, меня стали мучить странные сны, будто я должен перейти высокую насыпь, а вся эта насыпь кишит змеями…
Из школы я взял документы и отнес в музыкальное училище, о чем и сказал родителям. Что тут началось! Пришли все пять моих теток, и все стали на меня кричать.
- Что, по кабакам играть захотел, другого дела не нашел? – шумели они, а отец молча ходил по кухне туда-сюда.
Но я остался тверд, и на следующий день рано утром мы с матерью пошли в город. Сначала мы должны были зайти к одной ее клиентке, Шурочке, которая обещала повести нас к главному музыканту в училище, попросить его, чтобы помог мне поступить. Вчера, когда мы принесли ей молоко, мать сказала, что вот, мол, «Лёнькя мой хочет поступать в какое-то там музыкальное училишше».
- И правильно, пусть поступает, он у тебя талантливый, он поступит. А то вон у нас к соседской девчонке целый год ходили учителя, сколько им денег отвалили, а она не поступила! Приходите ко мне завтра утром, к семи часам, я отведу вас к Ивану Степановичу, он для меня сделает все.
Мы пришли, Шурочка зачем-то взяла с собой длинную палку, и мы двинулись в сторону Садовой улицы, подошли к старому двухэтажному дому – кирпичный низ, деревянный верх. Своей палкой Шурочка постучала в окно на втором этаже. За окном тихо, она постучала еще раз. Вдруг створки окна резко распахнулись, из него высунулась огромная седая голова:
- Кто тут, чего надо?
- Это я, Иван Степанович, это я, Шура, вы у меня еще комнату снимали.
- Ну и что ж, что снимал, я же вам платил!
- Я вот мальчика привела, он в музыкальное училище поступает.
- Экзамен в девять часов, а сейчас полвосьмого! – и он громко захлопнул окно.
Мать моя стоит растерянная и бледная, а знакомая говорит, что он всегда такой, но он все сделает, это я вам говорю. И мы разошлись в разные стороны: мать со своей знакомой пошли по своим делам, а я пошел в музыкальное училище.
Вот оно, музыкальное училище, вот она, моя мечта! Я открываю тяжелую дверь, перешагиваю через заветный порог и захожу на второй этаж. Там я вижу не то цыганский табор, не то переселение народов: весь пол большого, широкого коридора завален узлами и чемоданами, люди сидят, стоят, лежат! Пахнет поездом местного сообщения: лук, чеснок, что-то еще. Оказалось, это иногородние, есть даже с Украины; а тут, в коридоре, прямо на полу, они ночевали.
Я поговорил с некоторыми из поступающих и успокоился: конкурентов нет. Но ближе к девяти стали подходить городские ребята и девчонки; я услышал, как разыгрываются в классах скрипачи и пианисты, и сразу понял: это конец, мой номер не пройдет!
В тревоге быстро пролетело время, и в девять часов экзаменационная комиссия заняла свои места. Меня вызвали быстро – фамилия на «Б». Я зашел в класс. Там за длинным столом много учителей, и все дружелюбно на меня смотря. Около рояля сидит улыбчивый человек, он начинает задавать мне вопросы, просит спеть отдельные звуки, прохлопать за ним ритмический рисунок и все остальное, что требуется комиссии, чтобы определить мои музыкальные способности, и, между прочим, спрашивает, на каком инструменте я хочу учиться играть.
- На скрипке, конечно, на чем же еще?
- А ты умеешь на скрипке играть?
- Умею!
- А ноты знаешь?
- Знаю, - неуверенно отвечаю я.
- Борис Лазаревич, проверьте, пожалуйста, в соседнем классе.
Пока мы идем в соседний класс, я лихорадочно соображаю, что мне делать: моя скрипка здесь не проходит, нужно было учиться в музыкальной школе, как быть?! Заходим в класс, Борис Лазаревич открывает первый попавшийся сборник, тычет пальцем в одну ноту, в другую – я ни бум-бум! Он возвращает меня комиссии, машет своим носом, как парусом: нет, мол, не знает, а директор училища, он же председатель комиссии, спрашивает:
- А не хочешь ли ты научиться играть на виолончели? Михаил Моисеевич, сыграйте ему что-нибудь!
Михаилом Моисеевичем оказался как раз тот, что сидит за роялем и задает мне вопросы. Он взял виолончель и стал на ней что-то тягучее играть. Пока он играет, я лихорадочно соображаю: о скрипке нужно забыть, но меня берут на виолончель, а если не виолончель, то завтра в восемь утра я должен стать учеником жестянщика на электромеханическом заводе. Но без музыки я уже не могу! Все, прощай, Паганини, будь что будет, виолончель так виолончель!
Михаил Моисеевич закончил играть.
- Ну что, понравилось, соглашаешься? – спросил председатель.
- Да, соглашаюсь, - ответил я.
- Так это ты ко мне утром ломился, - шутливо обращается ко мне крупный, носатый человек.
- Я! – весело крикнул я и убежал домой.
- Поступил? – спросила меня мама, но я заметил, что спросила она тревожно.
- Поступил, поступил, - ответил я громко.
- Молодец, - тихо сказала она.
1 сентября 1953 года, вторник, 9 утра, мне 16 лет, я вхожу в свое училище. Я мало представляю, что будет здесь со мной, но я полон надежд, радость буквально разрывает мою грудную клетку. В коридорах веселый шум, всеобщее возбуждение, но больше всего народу около расписания. Я хотел пройти на второй этаж, но не смог, потому что всю лестницу занял летящий вниз контрабас, а за ним и сам контрабасист; за контрабасистом летят ноты и смычок, и все это кидает вниз Иван Степанович. Да-да, тот самый Иван Степанович, которого мы ранним утром разбудили в день экзамена!
- Каналья, ржавая селедка, калеч нечесаный! Чтоб духу твоего в классе не было, ракалия! Тебе чулки штопать, а не на контрабасе играть! – кричит он.
Растерянный контрабасист поднимается с пола, оттаскивает контрабас в сторону, собирает ноты, подбирает смычок…
Так вот как здесь бывает, вот какой Иван Степанович, права была знакомая моей матери, он действительно все может!
Из зала слышится пение хора. Я подхожу к двери и заглядываю в зал.
«Летите, голуби, летите, для вас нигде преграды нет», - льется чудная песня. Два ряда певцов, перед ними стройный дирижер, красивые руки, вдохновенное лицо, и эта мелодия, проникающая в самое сердце!
Поющие девушки мне кажутся ангелами, я упиваюсь их пением, сейчас я тоже как бы птица, я растворяюсь в этой красоте…
Но как же я удивился, когда после репетиции эти ангелы спустились на землю, затопали ногами и пошли в буфет! Я был просто обижен: не должны они тут толкаться и хохотать, есть, пить, как все смертные!
И полетели дни, самые чудесные дни моей жизни! Каждое утро в любую погоду, в 7 часов утра, я выходил из дома, шел пять километров по проселочной дороге в дождь и слякоть, в жару и холод, ровно в 8 заходил в училище, в 23 выходил оттуда, и в 24 приходил домой.
Самые интересные уроки были у Ивана Степановича. Кроме скрипки он преподавал камерный ансамбль, а попал я в его класс уже через полгода после начала моих занятий на виолончели. И ни разу он не сбрасывал мой инструмент вниз по лестнице, как тот злополучный контрабас. В его классе я открывал для себя божественную музыку от Гайдна до Бородина; в его классе я испытал первые минуты высочайшего восторга от совместной игры; в его классе я постепенно становился причастным к желанному клану музыкантов, а его одобрение в мой адрес возносило меня к звездам. Я чувствовал: ему нравится мой талант, и он опекал меня буквально по-отцовски.
Еще мне очень повезло с составом – прекрасный скрипач Володя Палей, очень хорошая пианистка Надя Дубровская. Я изо всех сил тянулся за ними, а они всячески помогали мне. В отличие от других, мы много выступали на концертах. Иван Степанович, не скрывая, гордился нашим трио, и его класс под номером 10 до сих пор остается для меня самым музыкальным местом на земле.
Четыре года пролетели, я играю государственный экзамен и получаю направление в консерваторию! Но куда ехать? В Москву я не поступлю – подготовка не та, в Ленинград тоже; нужно искать консерваторию послабее, и я еду во Львов. Никто ничего в Курске об этом городе не знает, но там уже учился один наш выпускник, он-то и написал мне, что места там есть.
После Курска Львов удивил меня чистыми улицами, парками и скверами, богатыми магазинами, веселой толпой на улицах, и мне очень хотелось учиться здесь.
Я сдаю экзамены, но из-за безденежья, не дожидаясь результатов, уезжаю домой. Каждое утро я выхожу на улицу и жду почтальона Марусю. Она равнодушно проходит мимо нашего дома, а я с нетерпением начинаю ждать завтрашнего дня. Без преувеличения скажу, что это были самые тоскливые дни в моей жизни.
Наконец она приносит мне письмо, там напечатано: «Ви зараховани на перший курс». Но что значит «зараховани»? И не у кого спросить, а ехать в другую консерваторию времени почти нет. Я посылаю телеграмму во Львов и получаю ответ на русском языке: я зачислен на первый курс! Радость переполняет меня, я не знаю, куда мне деться от счастья, я победил себя, дорогие товарищи, я снова среди нормальных людей! А впереди самое трудное испытание – дождаться конца августа и ехать учиться!
…Мой первый учебный год закончился, я приехал домой на каникулы, и мне сказали, что Иван Степанович сильно болеет, к нему никого не пускают. Но когда он узнал о моем приезде, захотел увидеть меня, и меня к нему пустили.
Я пришел на ту же Садовую улицу, по скрипучей лестнице поднялся на второй этаж, зашел в квартиру. В квартире тихо, все шторы задернуты; Иван Степанович лежал на кровати, он все время ворочался, у него что-то болело внутри. Мне он обрадовался, но почти не говорил со мной, только смотрел на меня. Достал из-под подушки мои рисунки (когда-то я увлекался рисованием), показал их мне и снова положил под подушку.
На следующий год, приехал на каникулы, я узнал, что Иван Степанович Слабаков умер, что похоронили его в ограде церкви (что в советское время было редчайшим исключением), что хоронил его весь город – так любили этого большого музыканта и большого человека. Проводить в последний путь своего учителя со всей страны слетелись его многочисленные ученики.
В своей время он учился в Московской консерватории, закончил ее с золотой медалью, его фамилию и теперь можно прочитать там, на доске золотых медалистов, но вместо яркой карьеры артиста приехал в Курск и весь свой талант, всю свою жизнь посвятил нам, курским ученикам.