Когда-нибудь я непременно напишу об этом книгу. Если доживу. А пока я просто фиксирую для себя хроники внутренних процессов. Некоторыми из этих хроник осторожно делюсь.
На прошлой неделе я уже осторожно поделилась про влетание в травму. Но как-то больше про символическое, которое, разумеется, очень важно. А сейчас будет немного про телесное. И про символическое тоже. Всё вместе же это про мои хождения кругами по спирали в поисках не то целостности, не то ещё чего-то.
Я уже писала о том, что больно и одиноко, и хочется завернуться в одеяло. И о про обнаруженную третью часть, помимо тех двух, которые я смутно видела раньше, одна из которых работала на самоуничтожение и попытки воспроизвести апокалипздец, а вторая искала помощи, но очень кривыми путями. Третья часть у первой вызывает много гнева, а у второй — много отвращения и невозможности смотреть. И именно она болит. И именно на неё некоторые другие откликаются, как на маленького поранившегося ребёнка.
О телесном. Неделю телесные процессы имели такую интенсивность, что мне в них было очень страшно. Настолько страшно, что я очень активно искала хоть кого-нибудь, кто сможет меня починить до мало-мальски терпимого состояния.
С одной стороны, это было похоже на дно депрессии. Именно дно, а не начало. Такое, когда уже невозможно спать, есть, когда рыдаешь сутки напролёт, а лучшим выходом видится окно или что-то вроде того. Увы, или, скорее, к счастью, вариант с окном перестал быть для меня вариантом примерно на втором году терапии. Честно скажу, что без этого варианта тяжко. Но, наверное, именно отсутствие этого варианта при зашкаливающей интенсивности ощущений побудило-таки словами через рот и активными действиями искать и помощь, и поддержку, и место, куда можно выгрузить, хотя бы, минимальную часть из того, что варилось в мыслях. (То есть та часть, которая работает на самоуничтожение, стала помягче, а та, которая ищет способы себе помочь, стала поадекватнее).
Если не дно депрессии, то фаза острого горя. Сильнее всего пугала память о том, что когда-то давно там и тогда такие состояния завершались-таки различными вариациями на тему окна. Сейчас жить точно хотелось и хочется.
Но были и симптомы, которые не вписывались ни в депрессивную фазу горевания, никуда. Немели руки, сводило ноги, вдоль спины то и дело возникали спазмы, суставы пальцев на руках скручивало болью. И так каждую ночь. Днём почти ничего, только предательски отказывающаяся работать правая рука (привет, случай Анны О.), а ночью — вот это всё, плюсом потряхивания и жар по всему телу. Адреналин зашкаливал на запредельных для меня высотах. Часть избыточной энергии трансформировалась в ceкcyaльнoe возбуждение, что воспринималось, как предательство со стороны собственного тела. Чуть легче становилось, когда получалось уловить, что из происходящего похоже на телесные флешбэки, где незавершённые действия, где другое. Не факт, что все эти осмысления верны, но само наличие предположений и хоть какая-то ясность, снижали градус страдания. «Боль неизбежна, страдание — опционально».
Периодически я переключалась, обнаруживая себя исключительно в профессиональной идентичности. Это были прекрасные спасительные островки. Попадая в них, я разглядывала происходящее будто со стороны. Таким описательно-наблюдающим взглядом. Становилось сильно легче. Тогда я думала о том, что непременно стоит запомнить этот процесс. И записать, разумеется. С фиксацией было сложно: я то теряла слова, то застревала посреди фраз, то проваливалась в безмолвие.
В какие-то короткие периоды я отчаянно стравливала избыточное напряжение через юмор и смешки. Помогало не слишком хорошо.
Сильнее всего мешал в ночи жар, охватывающий то всё тело, то отдельные его части. Тело горело изнутри и снаружи. Дышать тоже было горячо. Это чем-то было похоже на жар при высокой температуре, но только раза в три интенсивнее. Ну, и флешбэки, да. Спать удавалось часа примерно по три в сутки. Ещё примерно час был в полутрансе, в полусне. Остальное время я то укачивала себя, то пыталась стряхнуть все ощущения, то старалась их смыть, то ощупывала тело от щиколоток вверх в надежде вернуть в прежнее состояние, то просто беспомощно варилась в этом всём.
Приходилось обманывать организм, чтобы накормить себя. Тошнило от всего. Вообще, от всего. Горячий шоколад — наше всё. Рекомендую. Это, вроде как, не еда. Но так-то энергетической ценности немало. Если пить крошечными глотками, тело не успевает заметить подвоха.
На шестой день я решила, что-то активнее делать на уровне тела. Находила двадцать тысяч шагов. Вечером, забрав ребёнка из садика, смоталась с ним на такси на озеро, где на протяжении сорока минут плавала в сторону буйков и обратно, а потом ещё примерно полчаса ловила состояние невесомости, когда вода меня держит, максимально фиксируясь на ощущениях тела. Вечером дошла до моста, где пели уличные музыканты, окружённые толпой зрителей. Попеть — это почти, как поорать, только легально и безопасно. Поорать — это точно полезнее, чем скулить, свернувшись калачиком. Слова знакомых песен выпадали из головы. Всегда отлично помогающий способ «поорать» среди «своих» практически не работал. Зато, когда в какой-то момент присоединилась к ритмичным аплодисментам, заметила, что в моменты, когда ладошка ударяется о ладошку, в ладонях возникает тот самый жар, который идёт дальше вверх по телу, но при этом, обжигая, не ощущается таким уж невыносимым.
В ту ночь я спала чуть дольше. Совсем чуть, но это дало свои плоды.
На утро я снова ощущала себя размазанной по постели и неспособной ни на что. Перед глазами проносились картинки почти тридцатилетней давности. Надежд выбраться уже почти не было. Но нужно было выйти из дома. Надела наушники. Включила музыку. ВКонтактик услужливо подсовывал что-то уныло-тоскливое и трагическое. От этого немного подташнивало. «Ты снимаешь вечернее платье, стоя лицом к стене», — зазвучал голос Бутусова. Это оказалось последней каплей, включившей во мне идентичность истинного гештальтиста. «Из такого музыкального фона мы никакую нормальную фигуру не вытопчем», — заявил внутренний гештальтист, едва сдерживая тошноту и не уточняя, кто такие «мы». «А откуда вытопчем?» — спросил кто-то другой. Не знаю, какая из моих внутренних сущностей вспомнила про Rammstein и «Sonne», но это было самое оно. На фоне песни в каждом шаге и в каждом ощущался тот самый адреналин, который не давал спать уже которую ночь подряд. Но он уже не сжигал меня, а, скорее, кипел в ожидании чего-то. Но вот чего? Совершенно непонятно было, куда этот адреналин девать, и зачем он мне в таких количествах.
Благо, я смогла дойти до психотерапии в очном формате, изменив своему психологу (с её согласия). Мне нужен был кто-то, кто не даст мне улетать туда, куда я улетаю, а сможет удержать, пусть даже и силой, в настоящем. Шла я с вопросами о том, зачем мне этот адреналин, куда его девать, и почему я не могу убрать из своей собственной головы свои же флешбэке. Это же моё тело, мой адреналин. Это моё тело, мои флешбэки. А раз это моё, значит, я должна мочь на это моё влиять. Так почему же я не могу? У меня столько классных идей, у меня группа мечты собирается, а я тут мочу сама себя и не понимаю, как это остановить.
— Так почему же ты не можешь? — услышала я вопрос.
— Вообще-то, я надеялась, что это ты мне скажешь, — ответила я.
— И зачем тебе столько адреналина? Какая потребность никак не закроется?
— Э-э-э... У-у-у-ы-ы-ы... — мычала я в ответ.
— А зачем тебе бесконечно воспроизводить перед глазами ту историю?
— Я люблю страдать? Ну, вообще, да, я иногда люблю.
— А что с противоположным полюсом?
— Ну... Он есть, — сказала я с удовольствием.
— И чем ты кормишь своего внутреннего садиста?
— Ну-у-у... Я кормлю. Обычно кормлю вот так и эдак.
— А сейчас?
— А сейчас я не могу.
— А чего так?
— Если я делаю так и эдак, я становлюсь, как эти все они.
— И что тогда? И чем тогда кормить?
Примерно на этом у нас закончилось время.
Уходила я в трансе.
Придя в себя, признала, что если внутреннюю садистическую часть невозможно легально кормить где-то во вне, то ничего другого не остаётся, кроме как кормить её собой. Что я и делала всю эту неделю. Яркие воспоминания о внешнем садизме лишили возможности легализовать своё. Чтобы не быть, как эти все они. Эдакий клинч. И вся энергия садистической части шла внутрь, выжигая адреналином тело без возможности как-то это всё стравить.
Лежала. Рыдала. Было себя очень жалко. Спала почти всю ночь. Интенсивность флешбэков и телесной симптоматики почти сошла на нет. Выдохнула. Боль стала умеренной.
Нужно было выйти из дома. Надела наушники. Включила музыку. ВКонтактик услужливо включил, оставленный с предыдущего дня на репите Rammstein и их «Sonne». Я, вообще, люблю немецкие группы в таком жанре. Всегда любила. Под них очень приятно было стравливать злость, которую никак не направить по нужному адресу. Но тут я обнаружила, что, вообще-то, эти песни просто созданы для того, чтобы дышать огнём.
«Eins, zwei, drei, vier, fünf, sechs, sieben, acht, neun, aus...
Alle warten auf das Licht,
Fürchtet euch, fürchtet euch nicht.
Die Sonne scheint mir aus den Augen,
Sie wird heute Nacht nicht untergehen
Und die Welt zählt laut bis zehn.
Eins. Hier kommt die Sonne.
Zwei. Hier kommt die Sonne...»
Всё на выдохе. На коротких, отчётливых, горячих выдохах, выпускающих внутренний жар наружу. Параллельно с этим на лице появлялся хищный оскал и жажда «крови». В теле ощущалась максимальная мощь и силища.
На смену адреналиновому аду пришёл адреналиновый кайф. Это было приятно. И это можно было эксплуатировать пользы для.
Часть меня, правда, любит страдать. Ей, прям, вкусен и привычен её мазохизм. Возможно, это самое привычное, что у меня есть. В то же время полярная, часть, которая про садизм, часто обращается на себя же. Чтобы не быть как эти все, которые ломали там и тогда. По сути это те самые две явно видимые части, о которых я писала в начале. И где-то рядом с ними (не уверена, что между) — третья, которая болит всей собой. Первая её пытается добить уже, чтобы не болело, а вторая вместо того, чтобы позаботиться, всё пытается эту заботу найти и заслужить где-то во внешнем мире. И непонятно пока, как стать обратно целой, и возможно ли. То ли здесь нужен кто-то четвёртый (внутренний или внешний). То ли нужно всех троих внимательнее разглядывать, то ли не рассматривать, а заворачивать в одеяло (интересно, кто это должен делать, кто-то из этой троицы или как), то ли что. Грустно. Горько.
Что меня во всём этом спасает сейчас? Надежда. И способность видеть те изменения, которые уже свершились. Когда-нибудь я непременно напишу об этом книгу. Юнгианские аналитики много пишут о чём-то таком, но я так и не нашла в точности то самое. И у юнгианцев, всё-таки, сложно продираться сквозь метафорический лес. Я непременно напишу попроще. Если доживу. Но я постараюсь, да.
P.S.: Возможно, этот «душевный выверт наизнанку» для кого-то окажется неуместен. Наверняка окажется. И если честно, мне страшно выносить это всё на публику. Я ж психолог, а тут такое. Но ко мне часто приходят люди, у которых болит похоже. И эти люди говорят: «Я знаю, что ты тоже была там. Только поэтому я сейчас у тебя». Для них и пишу.