По существующей статистике, на каждые 300 обвинительных приговоров приходится лишь один оправдательный.
Петр Егорович эту статистику отлично знал: не по наслышке, а, так сказать, изнутри.
Всю свою жизнь он служил судьей. И вот теперь вышел на пенсию. Он был честным судьей, и поэтому слава о нём расходилась далеко за пределы их маленького городка. Петр Егорович превыше всего ставил человека, его единственную (данную свыше) жизнь, бесценную и уникальную перед лицом мира и Творца.
Конечно, об этом глубочайшем внутреннем убеждении: о краеугольном камне, на котором он с 14 лет строил свою жизнь, Петр Егорович вслух никому не рассказывал, о своей философии не распросранялся и бесед ни с кем на эту тему никогда не заводил. Лишь иногда (очень редко) с уважением повторял слова Александра Третьего: «Никакие Балканы не стоят жизни русского солдата!»
Но люди видели и по достоинству признавали этот его принцип истинного гуманизма в поступках и делах.
За долгую карьеру судьи чего только не случалось с ним по причине этой принципиальности: даже дважды на его жизнь совершались покушения! Но Петр Егорович по выходе из больницы не только не становился осторожнее или уступчивее, но как будто с каждой новой угрозой обретал большие душевные силы и оказывался лишь тверже, как закаленная в ледяной воде и в огненном горниле сталь.
И вот теперь, когда Петр Егорович, сложил свои государственные полномочия в связи с выходом на пенсию, горожане по-прежнему с уважением здоровались с ним при встрече, а некоторые, завидев издалка, тут же отставляли все свои дела и подходили к нему, чтобы посмотреть в глаза и сказать: «спасибо!»
Был в числе этих – последних, сохранивших на всю жизнь чувство горячей благодарности к судье, хозяин известной в их городке сети автомастерских – дядя Шура, как его здесь называли. Когда-то ещё пацаном он угнал и разбил по пьяному делу иномарку местного предпринимателя.
Петр Егорович добился для угонщика условного срока (с выплатой компенсации потрепевшему) и сам, собственноручно, подняв свои старые связи, устроил парня подсобником в автомастерскую, чтобы тот смог заработать и выплатить ущерб.
И случай этот был не единственный…
Потому что Петр Егорович знал: из собственной юности крепко запомнил на всю жизнь, что и убийца может стать человеком. Ведь когда-то убийцей должен был быть он сам.
И теперь Петр Егорович подробно (до мельчайших деталей) прокручивал в памяти тот, случившийся сорок лет назад, главный день в его жизни.
По улице, названной Замощанской ещё в 19 веке, и, видимо, по причине своей старосветскости, необустроенности и удаленности от центра города, так и не переименованной впоследствии во что-нибудь звучное революционное, медленно, негромко стуча подвеской, катилось желтое с зелеными «шашечками» такси.
Замощанской улица стала не потому, что объединила одноэтажную мещанскую застроойку за деревянным мостом. Мост появился позднее, чем сама эта улица. Нет! В начале позапрошлого века это была одна из тех редких слободских улиц, которая не обдавала проезжающего густым непроглядным облаком сизой песчаной пыли, а была благородно вымощена булыжником.
Согнанные для дорожных работ двести лет назад крестьяне выполнили свою повинность на славу: дорога стояла, пережив революцию, войны и не раз обновив жилую застройку по обеим своим сторонам…
И вот в тот запомнившийся на всю жизнь Петру Егоровичу день, перегородив путь подъехавшему такси, поперек этой булыжной мостовой встала низкая клеенчатая, красная колясочка, сверху завешенная белым вышитым полотенцем.
Когда таксист попытался объехать, ругаясь на нерадивую мамашу, из дома напротив вышла Любочка, молча откатила коляску вперед так, чтобы автомобиль не смог продолжить движение.
Таксист вышел из машины, посмотрел на Любочку, выругался еще раз: негромко, чтобы не разбудить спящего ребёнка, и пошёл открывать багажник.
Из такси, стараясь не смотреть в сторону молодой женщины с коляской, вышел Николай, бравый, подтянутый, смуглый красавец («настоящий казак»), в новой, с иголочки, форме младшего офицера – выпускник высшего военного артиллерийского училища, приехавший в отпуск в родной город к своей матери.
Следом за нарядным военным вышла молоденькая, хорошенькая, беленкая и нежная, как ярочка, его жена Людочка. Николай привез Людочку к матери – познакомить со свекровью и ненадолго остаться погостить.
Людочка с нескрываемым любопытством смотрела на Любочку, но Николай одной рукой схватил их дорожные чемоданы, а другой – свою Людочку и быстро повлек за собою по улице, мимо Любиного дома к дому своей матери.
А мать его стояла, подбоченясь, в воротах и молча, с укоризненным выражением, наблюдала разыгранную посреди улицы пантомиму.
Она проводила детей в дом, сняла большую – в медном кружеве за потемневшим от времени стеклом – икону Богородицы из красного угла, поклонилась невестке с сыном, без слов благословила, подала смущенному таким приемом сыну мыло и полотенце и, отведя в кухню, принялась поливать ему на руки из пузатого глиняного рукомойника с широким носиком, висевшего в углу у печки. Невестке показали ее горницу – чистенькую, свежепобеленную комнатку для гостей, с высокой пуховой кроватью и старинной керосиновой лампой на потолке.
Николай, умывшись и сняв китель, принес чемоданы и стал выкладывать купленные им накануне в столице гостинцы для своей матери – Натальи Петровны: верблюжье одеяло, кожаные сапоги на модной танкетке, кольцо копченой колбасы, шпроты и всякие кондитерские сладости.
Мать, накрывая на стол, краем глаза косилась на подарки, поджимала губы и между делом не раз затягивала плотнее под подбородком концы нового платка. Потом, оглянувшись на Людочку, вышедшую из гостевой комнаты, чтобы помогать свекрови накрыть на стол, замахала на неё руками:
— Иди, иди, дочка, полежи с дороги. Наработаешься за жизнь, успеешь ещё!
И хотя фигурка Людочки была по-девичьи миниатюрна и стройна, а во всем облике её сквозила застенчивая чистота и юношеская лёгкость, по одной ей ведомым – бабьим приметам – Наталья Петровна угадала интересное положение своей невестки и выдворила её отдыхать.
А сама, зазвав в «бабий кут» (за занавеску) своего Николая, что-то негромко и сердито начала ему выговаривать, упрекая и раздражаясь. Но из всего разговора Людочка подслушала не нарочно лишь резкое, брошенное в запальчивости своим мужем:
— Не моё!
В этот праздничный день («красный день календаря») всё семейство Натальи Петровны собралось за большим, широко уставленным доверху наполненными вазочками с разносолами и салатами, с горячими блюдами, с обдающими ароматным паром супницами и скромно, сиротливо задвинутой в угол, привезенной Николаем по случаю праздника бутылки «Столичной» столом.
Помимо узкого круга родственников, пришли на праздничное застолье и соседи, которые, как известно, если с ними повезет, бывают и ближе, и дороже всякой родни.
Все чинно расселись по своим местам, а молодых усадили во главу стола – «на хозяйское». Так как Николай в семье теперь считался за главного.
Отец его зимой сорок первого попал в окружение, был взят в плен, прошел лагеря, и, вернувшись домой инвалидом, после пожил недолго – поболел да умер.
Так, Наталья Петровна, потерявшая первенца в войну, теперь снова осталась одна: с грудным Коленькой на руках. Жила трудно, работала, как ломовая лошадь, но сына на ноги подняла.
Николай уходил в армию после техникума, дома его осталась дожидаться невеста Любочка, с которой он вместе ходил в один класс, а потом вместе учился в химико-технологическом техникуме.
Наталье Претровне нравилась Любочка – шустрая соседкая девчушка, выросшая у неё на глазах. Она даже втайне боялась: вдруг Любочка Николая из армии не дождется? Но получилось совсем иначе.
Николая со вторго года службы – как лучшего в их роте – определили учиться дальше – в военное училище. Он, приезжая на побывки, заглядывал к своей Любочке. Но три месяца назад матери вдруг пришло письмо, что Николай женился! И женился не как-нибудь, а на дочери командира части, где прежде проходил срочную службу.
Наталья Петровна, любя сына, простила ему и его странную – скоропалительную – женитьбу и то, что её – родную мать – на свадьбу не позвали, и то, что за этим решением сына (по всему видать) была не любовь, а расчет...
Но вот за Любочку… за Любочку простить не могла. Как подумает, как взглянет в окно – так сердце стыдом и застынет, а потом кровью обольется…
Безмужняя Любочка родила девочку, назвала её Наташей. И ходила мимо дома Натальи Петровны с новорожденным ребёночком, плотно завесив коляску кружевным покрывальцем, чтобы та даже одним глазком разглядеть не смела, а только сильнее бы вздрагивала сердцем от надрывного детского плача…
И вот сегодня Любочка, выкатила на глазах у всей улицы – у всех соседей – к ужасу и стыду Натальи Петровны свою красную, завешенную колясочку, остановила такси…
За столом деликатные соседи и родственники этой темы, слава богу, не касались. Ели и пили, здравицы за молодых поднимали. А когда стемнело, и в небе за окном просыпались и замигали часто первые звездочки, покрасневшие, сытые, взопревшие от долгого застолья гости запели. Пели за столом, как принято тогда было в народе, сначала грустные – глубокие, «страдательные», и лишь под самый конец – веселые песни.
И вот, когда страдательный репертуар был почти исчерпан, а непривычная к такому Людочка прикорнула, положив голову на плечо своего Николая, – прозвучал… выстрел!
Первая пуля разбила горевшую под потолком лампу, осыпав осколками стекла сидящих, отрикошетила в потолок и упала на скатерть.
Вторая пуля… Вторая – предназначалась Людочке. И лишь реакция Николая, приобретенная им за годы службы в армии и учебы в военном училище, спасла ей жизнь. Николай в темноте, инстинктивно защищаясь и спасая свою жену, пригнул голову Людочки к себе и, крепко держа супругу за плечи, прикрывая собою, рванул под стол. И вторая пуля, пройдя через высокую «модную» Людочкину прическу, растрепав шиньон, отрезала ей косу.
Когда прозревший и стремительно принявший решение Николай вышиб с одного удара пробитое пулей стекло, выпрыгнул в окно и бросился догонять стрелявшего, а Наталья Петровна принесла из другой комнаты зажженную керосиновую лампу, то посреди растерянных гостей Людочка стояла с короткой – «мальчишеской» стрижкой, а её «отрезанная» коса, свившись золотым клубком, лежала на полу.
Через пять минут вернулся Николай – в одной его руке, густо капая кровью из разбитого носа, вырываясь, бился младший брат Любочки — Петька. А в другой руке было старое – ещё от Петькиного деда – охотничье ружье.
— Держите, а я до автомата — милицию вызову!
И Николай, опрокинув на пол, отшвырнув в сторону соседа Петьку, рванулся к двери. Но на пороге, преградив ему путь, в дверном проеме встала Наталья Петровна:
— Не смей! Не смей в милицию! Оставь мальчонку!
— Уйди, мать! отрикошетила наступал на Наталью Петровну красный от возбуждения Николай.
— Оставь мне Петьку!
— Он же тебя, мать, убить хотел! Он же в нас стрелял!!!
— Оставь. Прокляну!
— У соседки ведь от сыночка моего дочь родилась. Сынок-то мой ведь накануне к ней заходил — заявила свекровь громким голосом в адрес невестки.
И Николай отступил. Зло, с носка врезал по ножке стола, так что зазвенела и посыпалась уцелевшая после выстрелов посуда. А Людочка так и осталась сидеть где сидела, не проронив ни слова.
Наталья Петровна молча подошла к Петьке, взяла за руку, подняла ружье и повела на кухню. Там было слышно, как плещет из рукомойника вода, всхлипывает Петька и что-то ровно и тихо говорит ему мать Николая.
Когда гости стали молча расходиться — ни Натальи Петровны, ни Любочкиного брата Петьки в доме уже не было.
Всю ночь, запершись в летней кухне — за старым вишневым садом, Наталья Петровна исповедывала свою большую трудную и долгую жизнь четырнадцатилетнему Любочкиному брату Петьке. Она рассказывала ему, как немец пришел в их город, как кричало невыносимо на страшные голоса в поле колхозное стадо недоенных коров и как она с кумой побежала их доить.
Но летчик, заметив ярко блестевшие на солнце ведра, ударил по ним долгой автоматной очередью, и те, пролив в черную землю с таким трудом надоенное ею молоко, катались, громыхая, под пулями по полю… Как по-детски плакали раненые коровы, как умирала её кума — девятнадцатилетняя красавица Настасья. А ещё рассказывала о смерти своего первенца, о сожженной улице, о том, как угоняли в Германию и везли неделями в морозы — поздней осенью — на открытых платформах… Как тогда она помогала копать — голыми руками — прямо в дорожной насыпи на незнакомых — безвестных полустанках могилы для замёрзших по дороге детей, а матери, старались запомнить, отметить место их могилок — ставили из связанных между собою прутиков кресты. И никогда ни одна из них — из тех немногих выживших и возвращавшихся обратно — не смогла найти свою безымянную могилу… И еще много всего…
А потом они вместе закопали под сухой, искореженной зимами и старостью вишней то злосчастное ружье, и Наталья Петровна, перекрестив Петьку, подтолкнула его ласково — мол, иди, ступай себе, парень, домой.
На следующее утро Наталья Петровна проводила и невестку с сыном на железнодорожный вокзал. Через семь месяцев получила телеграмму от Николая: «Родилась Наташа».
А Любочку увидел приехавший в их город (на завод) командированный инженер и увез её с маленькой дочкой куда-то далеко на Север.