По причине перегруженности предыдущих текстов, остались некоторые пропущенные интересные детали, которые я постараюсь вплести в основную тему.
Начнём с того, что количество коней тройки соответствует количеству седоков. Коляску везут гнедой коренник и пара пристяжных: каурый с кличкой Заседатель и чубарый, которого мы так и будем звать — Чубарый. В коляске умещаются Чичиков, его ангел Петруша и лоцман пан Селифан. Селифан заметно недолюбливает Чубарого, и пока Чичиков на ходу крутит в голове деловые схемы, кучер читает коню мораль, называя его немецким панталонником, варваром, подлецом, проклятым Бонапартом, и в пику ему нахваливает барина, который, судя по сермяжному кучерскому лексикону, сколеской советник, справляющий службу государскую. Все адресованные как коню, так и барину эпитеты подходят к Чичикову: он и прОклятый Бонапарт-антихрист, и варвар-панталонник, и государь ромеев, а в свете своих теистических нововведений, ещё и скользкий советник. Чтобы читатель как-нибудь взял да и напоролся на эти параллели, Автор, сохраняя покер на лице, подбрасывает ему козырную карту: «Если бы Чичиков прислушался, то узнал бы много подробностей, относившихся лично к нему». Много подробностей, это не две, а значит Чубарый, это Чичиков, вернее его ипостась — шахматный конь, вобравший в себя чередой своих вековых воплощений качества неба и земли и, в итоге, зависший между двумя силами, не принадлежа всецело ни той, ни другой. Нейтральная локация даёт ему возможность выполнять роль миротворца в конфликтных ситуациях. О том, как Чичиков стал примирителем можно отыскать в повести «Рим». В ней, через странствия некоего князя, дано сравнительное описание культур Рима и Парижа, отражающих творческие принципы земли и неба. В конце же повести появляется некто по имени Пеппе, чей костюм постоянно меняется, в зависимости от того, кому Пеппе служит на данный момент. То на нём широкий сюртук, то обтягивающая чёртиком одежда, то поповские башмаки. И часто, подобно Фигаро, он неумышленно подводит одних, пытаясь угодить другим. Сцена появления героя сама по себе символична. Сперва из-за угла появляется огромный, как топор, нос Пеппе, а уже потом и он сам. Приметный нос, заикающийся слог «Пе-пе», созвучный «Го-го», сменная шкурка, как способ выживания между молотом и наковальней, говорят за то, что это Гоголь. Именно ему князь намерен поручить поиски объекта своей симпатии — красавицы Аннунциаты, но заглядевшись на красоты Рима, оба о ней забывают. Чем же смогла их так обворожить римская панорама? Сочетанием белого и чёрного, с горячими отблесками закатного солнца и голубым, фосфоресцирующим сиянием неба и гор. В этой картине и заключается задание князя — соединить цвета враждующих сил в одну эстетически связанную, живую систему, прекратить их вечную войну, примирив между собой. Поручение доступно лишь универсалу с уникальным опытом, и Пеппе на это годится. Как знаковую особенность римского ландшафта, стоит отметить вынесенные тонкими стволами, зависшие на горизонте, силуэты чёрных пинн, толпящихся стадом над чёрной зеленью каменных дубов из вилл Людовизи, Медичис. Парящие в небе кроны римских сосен — символ воздушного флота, покровительствующего инородному элементу, внедрённому в земную культуру белоснежных языческих построек, играющих архитектурным орнаментом, колоннами и куполами.
Отождествление Чичикова с Чубарым, получилось не совсем внятным, и нам придётся выяснить всё о лошадях. Для этого откроем одиннадцатую главу, прямо перед биографией Чичикова — читаем: «А добродетельный человек всё-таки не взят в герои. И можно даже сказать, почему не взят. Потому что … … обратили в лошадь добродетельного человека до того, что теперь нет на нём и тени добродетели, а остались только рёбра да кожа вместо тела; потому что лицемерно призывают добродетельного человека … … Нет, пора наконец припрячь и подлеца». Лицемерно призываемый добродетельный человек, от тела которого остались лишь кожа да рёбра, ассоциируется с евангельской распятой фигурой, не отвечающей реальности и представляющей собой всего лишь идею или тот самый колпак Плюшкина, о котором говорилось прошлый раз. Другими словами, распятого героя высушили, превратили в лишённый признаков жизни символ страдания, сделали лошадью, то есть, колпаком для подобных ему лошадей-страдальцев, питающих силой своего внимания коня-подлеца. Подлеца, которому, в силу его чубарой натуры, выпестованной пятью веками, не может всецело доверять ни земной штаб, ни небесный. Слуга двух господ служит и тем и другим, а вернее, ведёт игру в рамках княжеского задания, не забывая при этом о своих интересах.
Значение лошади раскрывается более подробно в повести «Коляска», где бывший офицер конного полка Чертокуцкий, пригласив офицеров к себе отобедать, не спешит домой, дабы вовремя отдать поручения слугам, а напивается в дым и просыпается лишь к их приезду, совершенно неподготовленным к приёму. Узнав о прибывших гостях, он бьёт себя ладонью по лбу, со словами: Ах я лошадь! Что же изменилось в его положении, что вдруг сделало его лошадью? В самом начале повести даются кислые виды местного городка: мазанки с размытой побелкой и обвалившейся глиной, от вида которых тоска такая, как будто бы проигрался, или отпустил некстати какую-нибудь глупость. Глупость отпустил Чертокуцкий: пошёл на поводу у ситуации, пообещал и не выполнил, остался виноватым, а значит, как и размытые дождями мазанки, утратил целостность своей оболочки, стал открытым для внешнего воздействия, и уподобился лошади, которую можно запрячь в работу.
Повесть дополнительно знакомит нас и с лошадью Аграфеной, крепкой и дикой, как южная красавица, чьё имя представляет собой связку: Агрос — поле и Фенос — сияние, дающую в сумме Сияющее поле. Аграфена, это символ человека, наполненного силой, но попавшего под контроль усатых полковых офицеров, под личиной которых скрываются черти обыкновенные. Вот натурные зарисовки к ним: «Между тем из конюшни выпрыгнул солдат, послышался стук копыт, наконец показался другой, в белом балахоне, с чёрными огромными усами, ведя за узду вздрагивавшую и пугавшуюся лошадь…» Казалось бы, стук копыт должен принадлежать лошади, но между её появлением и прыжком солдата уместилась пауза, выраженная словом «наконец». Белый балахон второго соответствует одеянию священника греческого обряда, чему не противоречит и сама южная красавица Аграфена. Можно понять и так, что это новая религия Андроника, перешедшая, после его неудачи, в пользование небес и объезженная новыми хозяевами под иные задачи. Небесных бойцов выдают и усы на лбу, о которых говорилось прошлый раз. Вот цитатка: “На лобном месте солдат с усами, уж верно, мылил бороду какому-нибудь деревенскому пентюху, который только покряхтывал, выпуча глаза вверх”. В своё время, повесть прошла жёсткую редактуру и, возможно, авторский вариант выглядел так: «Солдат с усами, на лобном месте …» Редактор, ради благозвучия, изменил порядок слов, а корректор правильно расставил запятые. Кроме того, Чертокуцкий собирается заказывать для офицеров паштеты и соусы, которые обожает обитающая в «Записках сумасшедшего» грамотная чертовка — собачка Меджи.
Аграфена — лошадь верховая, но есть и гужевые, для которых необходимы коляски, выявлению сути которых и посвящена повесть. Не скажу, что точно понял суть, но изложу, как понял. Чертокуцкий прячется от гостей в своей коляске, закрывшись фартуком и кожею. Но фартук, это и есть кожа, а значит дубль не случаен. Предположим, что коляска, это тело человека, в котором главный герой прячется лишь под занавес, а значит основные его приключения происходят вне тела, и общение с чертями ведётся на тонком плане. Поищем что-нибудь похожее в самой поэме. В начале одиннадцатой главы, покидающий город экипаж Чичикова натыкается на погребальную процессию. Узнав, что хоронят прокурора, Чичиков тот же час спрятался в угол, закрыл себя кожею и задёрнул занавески. Процессию он разглядывал сквозь стёклышка, находившиеся в кожаных занавесках. Не думаю, чтобы «стёклышек» было более двух. Получается, что Чичиков прячется в человеческое тело, чтобы сущности, с которыми он имел дело ранее, не узнали его. Приближаясь на своей тройке к финалу первого тома, Чичиков, улыбаясь, подлётывал на своей(!) кожаной подушке, ибо любил быструю езду. В обычном контексте, слово «на своей» лишнее, а значит в нашем контексте он подлётывает на своей пятой точке. Рассмотрим, какие качества коляски нахваливает Чертокуцкий, намереваясь впарить её генералу. Главное её свойство — укладистость. В коляску умещается десять бутылок рому и двадцать фунтов табаку, не считая двух чубуков, длинных, как, с позволения сказать, солитёр… Количество рома и табака, это мера злоупотреблений, не влияющая на ходовые качества коляски, и, судя по всему, подобная выносливость организма лобоусыми офицерами ценится высоко. Сложнее с чубуками. Почему Гоголь оставил такое во всех смыслах неудобное сравнение, провоцируя редактора? В первых изданиях повести цензура зарубила три фрагмента:
1. сравнение чубуков с солитёрами;
2. «На лобном месте, солдат с усами … »;
3. «Чертокуцкий сошёл с крыльца и зашёл ей (лошади Аграфене) в зад».
Казалось, Гоголь мог бы, без потери высокохудожественного смысла, заменить неуклюжие конструкции другими. Мог бы, но почему-то не заменил. Значит, фразы важны, и по другому выразить смысл никак нельзя. Пытаясь понять природу странных чубуков, обратим внимание на слова, адресованные страсти приобретательства: «Быстро всё превращается в человеке, не успеешь оглянуться, как уже вырос внутри страшный червь, самовластно обративший к себе все жизненные соки». Можно допустить, что чубуки, это способность некоторых организмов обращать к себе жизненные соки, им не принадлежащие. Оценка лошади Аграфены происходит на фоне курения трубок, и Гоголь разбавляет диалог офицеров звуками «пуф, пуф», соответствующими табачным затяжкам и отдалённо навевающими своим звучанием аромат немецкой речи. Складывается впечатление, что лошадь «курят», тянут из неё силы, причём оттуда, куда заходил Чертокуцкий. Тут, как нельзя кстати, вспоминается и доставка Чичикова прокурорским кучером, который правил одной только рукой, а другую засунув назад, придерживал ею барина. Фраза построена криво и, возможно, только для того, чтобы читатель подольше на ней задержался. О том же говорит и реплика почтмейстера, открывающего свою табакерку только наполовину, чтобы кто-нибудь из соседей-паразитов не запустил туда своих пальцев: «Знаем, батюшка: вы пальцами своими, может быть, невесть в какие места наведываетесь, а табак вещь, требующая чистоты». Становится вдруг понятным положение Чичикова в конфликте с Ноздрёвым, когда, согласившись на поединок, а значит пойдя на поводу у Аида, гость отказывается биться до конца, становится неправым, получает прорехи в своей оболочке и рискует отведать черкесского чубука своего хозяина. Схема проста: вина ставит в положение должника, делает лошадью, и её новый хозяин получает право пользования её жизненными силами. Черкесский чубук, как свойство организма присваивать чужие силы, делает Ноздрёва не просто тюрком, а конкретно черкесом. Черкес же, в переводе с тюркских языков, это наёмный воин. Следовательно, красный цвет — цвет воина.
Итак, коляска, это физическое тело человека, хотя, пока и непонятно чьё именно. Смотрим дальше. Усатый генерал интересуется стоимостью коляски, и Чертокуцкий сообщает, что выложил за неё 4000 рублей. Но, в ходе беседы, выясняются подробности: «Нет, ваше превосходительство; она досталась по случаю. Её купил мой друг, редкий человек, товарищ моего детства, с которым бы вы сошлись совершенно; мы с ним — что твоё, что моё, всё равно. Я выиграл её у него в карты». Друг отрекомендован генералу редким человеком, а в пьесе «Женитьба» редким человеком Кочкарёв называет своего друга Подколесина, олицетворяющего буддизм. На этом моя мысль заходит в тупик, поэтому отложу её в сторону и попробую зайти с другого конца. Получается, что Чертокуцкий настолько сошёлся со своим товарищем, что считает его деньги своими деньгами. Существует практика, позволяющая, сойдясь близко с человеком, присвоить его здоровье, благосостояние и удачу. Для этого необходимо ему уподобиться, во всём его копировать, или заставить его копировать вас, вовлечь в круг своих интересов, но, в обоих случаях, сохранять лидерство в отношениях. Через некоторое время, с друзьями начинают происходить одинаковые события, а ещё немного погодя, ништяки от одного начинают перетекать к другому, собственно, как Гоголь и написал: что твоё, что моё, всё равно. Именно такой практикой и занят Чичиков во втором томе, крутя табакерку между пальцев, в то время, как Тентетников курит трубку. Смысл этих манипуляций заключается в том, чтобы сделать “приятеля” лошадью вместо себя и заставить кормить своего седока. Приятель должен быть полон сил, напоминая собой сияющее поле. Под видом коляски Чертокуцкий продаёт генералу налаженную систему, позволяющую пользоваться жизненными силами его товарища по детству. Это и есть принцип коляски, по крайней мере, я понял так. Если верховая лошадь осёдлывается непосредственно, то коляска позволяет кормить своих седоков за счёт другого источника, вместо того, чтобы тратиться самому. Если сказанное применить к коляске Чичикова, то получится, что на него пашут три эгрегора, относительно которых он находится на удалёнке, хотя в бытность гусаром скакал на лошади лично им сконструированной религии. Вывод: очень вредно идти на поводу у других или у ситуации, уподобляться кому-то или позволять уподобляться вам. Жизненная тактика Гоголя вполне соответствовала этому правилу, и при всех обширных знакомствах, ему удавалось сохранять свою независимость, которую легко принять иной раз за неблагодарность, иной раз за излишнюю резкость и, почти всегда — за эгоизм. Живя четыре года в доме А.П. Толстого, он ухитрялся держать дистанцию с домашними и, поставив их на строгую ногу, сохранять личное пространство.
Итак, подытожим нами нарытое. Лошадь, это существо, попавшее в зависимость невольно или добровольно. Можно стать лошадью чёрта без коляски или чёрта с коляской, а можно иметь дело с колпаком. Попавшие под колпак добровольцы становятся лошадьми колпака, а тот, в свою очередь, является лошадью, для своего пользователя. Говоря образно, три коня чичиковской упряжки, это три источника силы, три культа: культ сына божьего, культ небесных ангелов и культ Пана. Коляску, судя по наличию в ней кожи и окошечек, придётся считать телом физическим, а значит, чемодан из белой кожи, оставленный Чичиковым в гостинице, нуждается в дорасследовании. По всему выходит, что Чичиков путешествовал во плоти, а значит и миры, им посещаемые, обладают той же степенью реальности, что и наш. Досадно, но ничего страшного, спишем ошибку на рабочий момент. Как говорится, не ошибается тот, кто не читает Гоголя. Любопытно, но Чичиков трубки не курит, объясняя это тем, что трубка сушит. Кого она сушит — можно только догадываться. Зато Манилов и Ноздрёв дымят, как паровозы, видимо концепция Рая и Ада с избытком снабжает их качественным колониальным зельем. Дурная привычка настолько сильна, что даже в гостях у Чичикова Ноздрёв, путая Петрушу с каким-то Вахрамеем, требует набить себе трубку. Да полно, путает ли? Ведь, по сути, трубки этим господам и набивают храмовые служители молитвенных плантаций, ведь картины ощутимых ужасов Ада приковывают к себе не меньше внимания, чем абстрактные выгоды Рая. На ум приходит невольное сравнение культов солнечных, с их возлияниями огню, и культов лунных, двигающих красивую идею самопожертвования. В первом случае, человек изящно избегает конюшни, а во втором, паства курит богам своей личной жизненной силой.
Бразды правления тройкой полностью находятся в лапах пана Селифана, который не охоч до табака, но страсть как любит выпить и поговорить с хорошим человеком. Видимо, личное его общение с композитором Бахусом не обходилось без щедрых поставок алкоголя с подвального этажа античных культов. Необходимая для движения тройки энергия содержится в топливных “баках” коней, и кучер подаёт её в работу, орудуя кнутом и вожжами, стараясь зацепить места поживее, из которых легче добыть жизненную силу. Чубарый чувствует удары, а Чичиков, при этом, ощущает озноб, что вполне естественно при потере энергии, и погружается в сон до следующего касания вожжей. Приведу цитатки:
«Чубарый чувствовал пренеприятные удары по своим полным и широким частям. “Вишь ты, как разнесло его!” — думал он сам про себя, несколько припрядывая ушами. — Небось знает, где бить! Не хлыстнёт прямо по спине, а так и выбирает место, где поживее: по ушам зацепит или под брюхо захлыстнёт» (конец гл. №3).
Из цитаты может следовать, что части тела коней наполнены жизненной силой неодинаково. Чубарый же думает не про себя, а про самого себя, и думки его могут относиться либо к его собственной упитанности, соответствующей комплекции Чичикова, либо к разнесённым по всему организму резервуарам силы — уши, подбрюшье, либо к своей скорости. При этом, он воспринимает себя отрешённо и, как бы, со стороны, что вполне естественно для колпака, требующего полного самоотказа в пользу господа бога, но может означать и специфическое состояние сознания.
«Чубарому коню, конечно, хотелось бы выслушать, что-нибудь наставительное (от кучера), ибо в это время вожжи всегда как-то лениво держались в руках словоохотливого возницы и кнут только для формы гулял поверх спин» (там же). Поучения Пана обходятся коню дешевле, чем активная езда. При его наставлениях, сила забирается из верхней части спины — от лопаток и выше, и только для того, чтобы поддержать видимую форму экипажа. Следовательно, вожжи предназначены для манипуляций энергией, а кнут, это нечто вроде разряда, позволяющего поддерживать видимую иллюзию экипажа.
Приведу сокращённое описание одной из поездок Чичикова:
«... покрепче в дорожную шинель, шапку на уши, тесней и уютней прижмёмся к углу! В последний раз пробежавшая дрожь прохватила члены, и уже сменила её приятная теплота. … … Проснулся: пять станций убежало назад, луна, неведомый город, церкви со старинными деревянными куполами и чернеющими остроконечьями (!) … … Но дышит свежо в самые очи холодное ночное дыхание и убаюкивает тебя, и вот уже дремлешь и забываешься, и храпишь, и ворочается сердито, почувствовав на себе тяжесть, бедный, притиснутый в углу сосед. … … Проснулся … … свежее и жёстче становится ветер: покрепче в тёплую шинель!.. какой славный холод! какой чудный, вновь обнимающий тебя сон. Толчок — и опять проснулся. … … — Что? — сказал Селифан медленным голосом. — Как что? Гусь ты! как ты едешь? Ну же, потрогивай!» (гл. №11)
Хотя Автор и изобретает каждый раз новый предлог для озноба, но общий алгоритм передвижения, мне кажется, очевиден: озноб-сон-пробуждение. Путешествие по времени происходит, практически, в спящем состоянии или состоянии близком ко сну. Обратим внимание на остроконечья старинных церквей, лишённых традиционных крестов, и на чичиковское “потрогивай”, как на предложение лоцману активнее брать энергию и ускоряться. Представляет интерес и прижатый в углу сосед, ведь соседом (соседкой, суседкой) называли стихиальных духов: домовых, банников. Поскольку, на момент путешествия по векам, Петруша сторожит в гостинице чемодан, соседом Чичикова может быть только Селифан.
И ещё одна мелочь, даже не мелочь, а так — сущий пустячок. Вот он: Чичиков называет Селифана Гусём. Эта, казалось бы, завалящая деталка сразу же выявляет ещё одну мою ошибку, влекущую за собой целую цепь ошибок. Нет — лавину ошибок. Я сейчас спляшу от радости. По ходу сюжета, Селифан три раза был назван вороной, но объяснения этому до сих пор не находилось. И вот “Гусь” наконец-то достучался клювом до мозгу: Селифан — птица. Представляете? Разговорчивая птица, это не Манилов, по-медвежьи ковыряющий рукой воздух, в поиске нужных слов и делающий неуклюжие медвежьи комплименты Чичикову. Разговорчивая птица, это словоохотливый возница Селифан. И Коробочка отправляет не культ небесных ангелов, а культ стихиальных богов земли, и от этого первоначального культа, в разны стороны, раками, расползаются дороги, порождая новые культы, но с оглядкой на принципиальную схему старого. Значит лунные культы созданы пересмешниками по образу и подобию солнечных.
Собакевич не медведь, а только напоминает медведя — напоминает своего родного отца, медведя Манилова.
Собакевич и Алкид, — собаки. А волком становится неродной сын Манилова Фемистоклюс — Алексей 4-й, сыгравший по-волчьи строго за себя, принёсший в жертву собственному властолюбию родной город.
Да, так бывает — одно неосторожное движение и можно переписывать всё заново.
В связи с этим, вспоминается эпизод из фильма «Игрушка», когда припоздавший к общему пиршеству босс тянет стол на себя, и все блюда путаются, хотя, путаются в строго определённом порядке, позволяющем отыскать свою тарелку и бокал. Нам тоже удалось всё восстановить, всё наконец-то срослось, и неприятное ощущение скользкого ледка под ногой исчезло. Надолго ли?
На этом радостном событии с размаху ставлю точку, а тему тройки продолжу в следующий раз.
Автор: Golos IzZaPechki
Авторский формат текста сохранен.