Был такой обычай на фронте: читать детские письма вслух перед однополчанами и это вошло в привычку. После прочтения солдаты долго не расходились, курили махорку и доверительно беседовали о доме, о семье, о жизни. Размягчались их сердца, словно таяла ледяная корка и теплом растекалось по всему организму.
Вот и сегодня связист Гаврила Иванович получил письмо от дочери, но сам читать отказался, передав конверт старшине— у того лучше получалось, с выражением.
— Папаня наш, здравствуешь! — начал читать старшина и все примолкли, пришли во внимание, — Пишет тебе твоя вторая дочь Шурка:
Во-первых, строках письма сообщаю, что мы, все шестеро твоих детей, и мама молодая, и мама старая, и батяка— живы и здоровы, чего и тебе желаем на долгие годы. Всё бы было ничего терпимо, грех жаловаться, но вот чудит батяка. Чего надумал старый, прямо стыдно и говорить: он молодого кочетка нашего напоил с ложки вином допьяна. Кочеток и так был не робкого десятка, а тут в него словно бес вселился: задирался и всех клевал. Расхорохорился и напал на старого кочета. Тот убежал от него и залез на самый верх насестей и притаился в углу. Теперь кочеток бегает за батякой всюду как собачка, куда тот, туда за ним и кочеток. Бабы соседские смеются над ним:
—Что же, дед Иван, напоить напоил, а похмеляться не предложил кочетку! — подтрунивают старого. Им смешно, а нам не до смеха, хоть плачь. Вы бы, папаня, посовестили его старого, стыдно за него, а нас он не слушает.
Письмо возымело обратное действие, чем желала Шурка. Совестить старика не собирались, им очень понравился дедушка с его молодецкой хваткою и им казалось, что и петуху он тоже понравился— трепались и смеялись бойцы. Как ни крути, а в душе они тоже были детьми, хотелось пошалить; если бы был петух в роте— обязательно его нынче напоили. Так что Шурка была бы сильно разочарована таким поведением взрослых дядечек, что даже не подозревала, что бывают и другие мнения в отличии от её собственного.
Многие долго после этого не могли уснуть, оставаясь со своими мыслями наедине. Что-то в этих письмах трогало душу. Или это детская наивность чистая как родниковая вода, возвращала их в прошлый мир казавшийся очень далёким, но своим родным, из которого их выдернула война с корнем, а нет есть еще за, что можно уцепиться и выжить. Теперь видно, что есть обратная связь с тем утраченным миром и только ради этого стоит жить и побеждать и если придется, то и умереть зная, что ты не растворишься на молекулы и атомы, а будешь жить в крови своих детей и внуков и по-прежнему смотреть на этот прекрасный мир пусть и глазами своих близких.
Долгое затишье всегда бывает перед большой битвой. Её не избежать, она неминуема и приходит с воем пикирующих самолетов, с разрывами бомб и снарядов которые притупляют человеческий слух и кажется, что всё происходит со стороны и не с тобой и скоро должно закончиться; привкус от осевшей на зубах пыли радует тому, что ты ещё жив, потому что чувствуешь, а значит не забыт Богом. Для пехоты страда только начинается: раскаты орудий заглушаются утробным криком «Ура», в этом возгласе кроется суть атаки, для кого первая, а для кого последняя. Как бы сложно ни было на фронте, но уже чувствовалось, что переломили хребет немцу; страх спутывает им ноги и чаще их головы оборачиваются назад, в надежде на помощь, но страх всегда плохой помощник.
Отгрохотали канонады, похоронили мертвых, раненных развезли по медсанбатам, и опять наступило затишье для живых, перед новым боем. Снова начали читать детские письма.
Сегодня читал письма сам замполит роты. Он был новенький, в новой гимнастерке с лейтенантскими погонами из нового прибывшего пополнения. Ему хотелось отвлечь бойцов, поднять им настроение хорошими вестями, но вышло, наоборот. Он взял первое письмо из кипы конвертов. Письмо было от дочери штабного связиста Гаврилы Ивановича. Шурка писала отцу весточку:
—Добрый день или вечер, — качнул головой замполит в знак приветствия с Шуркой, и лукаво обвел взглядом собравшихся как бы призывая и остальных поздороваться и продолжил:
— Для нас он оказался недобрым; вчера пришли из колхоза и увели нашу Зорьку и всё сено сняли с вышки и тоже забрали, сказав:
— Что оно нам без коровы не надобно... Замполит посмотрел с укоризной на связиста, затем опять в письмо, а солдаты смотрели на замполита— повисла тяжелая пауза. Читать дальше уже не имело смысла.
— Я заберу это письмо? — сказал он Гавриле Ивановичу— Разберемся!
— Ты уж разберись! — кто-то сказал из солдат с укором, но быстро поправил себя, обращаясь:
— Товарищ лейтенант, разобраться бы надо— как-то не по-людски получается.
Вот сидели они в блиндаже все свои, а чей-то необдуманный поступок сразу провел черту между своими и чужими. Остался замполит на одной стороне с властью, а народ, отдельно напротив власти. Так не должно быть— неправильно это! Так нам не победить супостата!
Время шло своим чередом и вроде и забылось это письмо, и никто о нем не вспоминал, но как-то трошки ни так было у всех на душе, что-то мешало как заноза в одном месте. Хороший командир сразу почувствует это отчуждение. Он спиной обязан почувствовать неладное, иначе какой он командир, так пустое слово— форма с погонами. Это уже не скрепы получаются и рушится что-то внутри опасное, и вот когда нарыв уже должен был прорваться— всё решилось само собой.
Опять пришло письмо от Шурки, но на этот раз его читал сам отец Гаврила Иванович. Он пропустил все приветствия в свой адрес, а начал с главного, о чем писала дочь:
— В наш дом пришла радость. Корову наша Зорьку и всё сено вернули обратно нам, сказав:
—Что теперь оно вам надобнее. Батяка спросил у них:
— Зачем тогда забирали если теперь возвращаете. Смешно они ответили:
— Наше дело телячье, знай, но помалкивай.
— Ишь ты как мудрёно заворачивают, — сказал старый, — насобачились в этом деле.
В самом деле никто не знал по чьему распоряжению вернули корову в семью связиста. Наверное, большой начальник распорядился— они в таких делах не подписываются.