Перечитал "Ленинградский апокалипсис" Даниила Андреева и снова испытывал гамму труднопередаваемых чувств. Все-таки совершенно удивительная вещь, способная под "правильное" настроение взбередить душу. Необычность произведения вполне гармонирует с мировоззрением этого престранного писателя, при жизни создавшего свою собственную, ни на что не похожую космологию...
Думаю, все вы так или иначе в общих чертах знаете его биографию . Даниил Андреев родился в 1906 году в семье крупного писателя "Серебряного века" Леонида Андреева. Мама Даниила умерла при его родах, поэтому именитый отец в порыве озлобления (за смерть любимой) фактически отказался от новорожденного сына. Даниила воспитывала бабушка. Он проживет очень короткую жизнь — всего 52 года, и главными событиями в ней ожидаемо станут Война и Тюрьма. Юношеское увлечения поэзией, теософией и религией, дружба с Максимилианом Волошиным, служба в блокадном Ленинграде и 10-летняя отсидка по доносу в годы позднего сталинизма — вот что сформирует мистическое восприятие окружающего мира и превратят Андреева в самобытного писателя. И поэма "Ленинградский апокалипсис" занимает одно из центральных мест в его удивительно цельной художественно-филосовской системе...
При этом "мистический эпос", как обозначил поэму один из критиков, не самостоятельное произведение. На самом деле, это шестая глава в поэтическом сборнике "Русские боги". Причем писал поэму Андреев в камере Владимирского централа, где с 1947 по 1957 гг. как "политический" отбывал 25-й срок. После освобождения судьба отмерит ему всего два года жизни, которые он посвятит доработке написанных в тюрьме произведений (в том числе главного мистико-теософского трактата "Роза мира").
Сюжет поэмы "Ленинградский апокалипсис" на первый взгляд относительно прост: некоему лирически настроенному солдату Красной армии, одному из защитников блокадного города (Андреев, конечно же, подспудно имеет ввиду себя), во время воздушного налета на город через "видения" открывается глубинная мистико-фантастическая картина Великой Отечественной войны — как эпического сражения двух инфернальных монстров-Уицраоров, символизирующих русскую и германскую тиранические государственности. Внешне они выглядят как гигантские спруты с тысячекилометровыми щупальцами и живут в других, не человеческих измерениях. Но их борьба в параллельных мирах на нашей Земле отражается в виде гигантской войны двух мощных сверхдержав, причем Гитлер и Сталин используются Уицраорами (а у каждой мощной державы он свой) одновременно и в качестве мечей в их руках, и как их земные воплощения...
В своем главном романе "Роза мира" Андреев писал, что толчком к созданию "Ленинградского апокалипсиса" стало видение, которое писатель сам пережил во время нахождения в блокадном городе в 1943 году:
Во время пути по безлюдному, темному городу к месту дислокации мною было пережито состояние, отчасти напоминавшее то давнишнее, юношеское, у храма Спасителя, по своему содержанию, но окрашенное совсем не так: как бы ворвавшись сквозь специфическую обстановку фронтовой ночи, сперва просвечивая сквозь нее, а потом поглотив ее в себе, оно было окрашено сурово и сумрачно. Внутри него темнело и сверкало противостояние непримиримейших начал, а их ошеломляющие масштабы и зиявшая за одним из них великая демоническая сущность внушала трепет ужаса. Я увидел “третьего Уицраора”… Это переживание я попытался выразить в поэме “Ленинградский Апокалипсис"...
Дабы не засорять вам сознание, не буду даже пытаться объяснять, кто такой "третий Уицраор", почему его зовут Жругр, каким образом он породил сталинскую систему, почему схлестнулся в апокалиптической битве со злобным и хищным сотоварищем — германским Уицраором, и т.д. и т.п. Вы и сами можете почитать, если захотите. В данном случае мне больше интересна поэтика сама по себе. Она мощна, проникновена и... красива, даже несмотря на тяжелую тему!
"Путь", о котором Андреев упоминает в рассказе о создании поизведения выше, это дорога, которую он в январе 43-го в составе 196-й Краснознаменной стрелковой дивизии проделал по льду Ладожского озера (при переходе в осажденный Ленинград). В "Ленинградском апокалипсисе" она описана так:
Ночные ветры! Выси черные
Над снежным гробом Ленинграда!
Вы - испытанье; в вас - награда;
И зорче ордена храню
Ту ночь, когда шаги упорные
Я слил во тьме Ледовой трассы
С угрюмым шагом русской расы,
До глаз закованной в броню.
С холмов Москвы, с полей Саратова,
Где волны зыблются ржаные,
С таежных недр, где вековые
Рождают кедры хвойный гул,
Для горестного дела ратного
Закон спаял нас воедино
И сквозь сугробы, судры, льдины
Живою цепью протянул.
Дыханье фронта здесь воочию
Ловили мы в чертах природы:
Мы - инженеры, счетоводы,
Юристы, урки, лесники,
Колхозники, врачи, рабочие -
Мы, злые псы народной псарни,
Курносые мальчишки, парни,
С двужильным нравом старики.
Косою сверхгигантов скошенным
Казался лес равнин Петровых,
Где кости пней шестиметровых
Торчали к небу, как стерня,
И чудилась сама пороша нам
Пропахшей отдаленным дымом
Тех битв, что Русь подняли дыбом
И рушат в океан огня...
Ухххх, аж мурашки по коже...
Не нужно быть глубоким поэтом, чтобы сквозь эти строки ощутить Великую Отечественную как величайшую трагедию всего нашего народа ("юристов, урок, счетоводов"), собранного воедино со всей Матушки-Руси "ради дела ратного".
Андреев продолжает описывать "путь" своей дивизии в Ленинград:
Так начинался марш. Над Ладогой
Сгущались сумерки. На юге
Ракет германских злые дуги
Порой вились... Но ветер креп:
Он сверхъестественную радугу
Залить пытался плотным мраком,
Перед враждебным Зодиаком
Натягивая черный креп...
А здесь, под снеговой кирасою,
От наших глаз скрывали воды
Разбомбленные пароходы,
Расстрелянные поезда,
Прах самолетов, что над трассою
Вести пытались оборону,
Теперь же - к тинистому лону
Прижались грудью навсегда.
А как проникновенно Андреев сумел в нескольких строчках описать и передать суть самой Блокады. Вслушайтесь, это же гениально:
Мы знали все: вкруг "града Ленина"
Блокада петлю распростерла.
Как раненный навылет в горло,
Дышать он лишь сквозь трубку мог — Сквозь трассу Ладоги... В томлении
Хватал он воздух узким входом
И гнал по жаждущим заводам
Свой каждый судорожный вдох...
Андреев изображает в произведении Народную войну в своей наивысшей точке. Значительная часть исторической России оккупирована и поражена беспощадным врагом в самое сердце — Ленинград. Блокада парализует жизнь в осажденном городе: рвутся от холода водопроводные трубы, люди массово гибнут от голода, убитых уже даже не хоронят:
Мы знали все: что гекатомбами
Он платит за свое дыханье;
Что в речи русской нет названья
Безумствам боевой зимы;
Что Эрмитаж звенит под бомбами;
В домах мороз; мощь льда рвет трубы;
Паек - сто грамм. На Невском трупы...
О людоедстве знали мы...
Все описанное Андреев видел лично: одно время писатель был прикомандирован к похоронной команде, собиравшей и хоронившей тела в городе.
Но вся "фишка" произведения в том, что для него это совсем не обычная военная блокада. Повторюсь, он видит ее лишь отголоском метафизической битвы двух величайших Уицраоров в истории Метавселенной. На нашей Земле их деяния в параллельных мирах отражены апокалиптической борьбой двух непримиримых суперэтносов — Русского и Германского, чьи символы постоянно мельтешат в поэме (германский орёл, который "ширяет в небе" под Москвой в 1941, и "ржущие" в тучах над Ленинградом "Петровы кони").
Как бы переиначивая "Медного всадника" Пушкина, с его стихией потопа, наводнения, Андреев поэтически показывает осажденный город на Неве в стихии огня. "Океаны" и "шквалы" немецкого огня беспрерывно обрушиваются на город, в котором все горит. Экзистенциальной кульминацией поэмы становится воздушный бой в небе над Ленинградом:
Звучаньем струнным истребителей
Насквозь пронизано пространство.
И, множа звездное убранство
Тысячекрат, тысячекрат,
То ль – негодующих гонителей
В зените вспыхивают очи,
То ль искрятся в высотах ночи
Сердца борцов за Ленинград.
Но нет: ни бранный труд их, сверенный
С приказами, с расчетом, с планом,
Ни бьющий снизу вверх фонтаном
Поток трассирующих звезд
Не отвратят полет размеренный,
Не сберегут столицу славы
От превращенья в прах безглавый,
В золу, в пожарище, в погост...
В этот момент прячущемуся от налета в развалинах герою поэмы открывается "видение", и подобно Иоанну Богослову из библейских Откровений он видит в небе другой, метафизический уровень происходящего. Именно тогда он осознает, что все происходящее на Земле лишь отголосок Небесной битвы монструозных Уицраоров в параллельном измерении. Апокалиптическая картина той битвы поражает и завораживает его:
Уже и здесь, где тьмы покров еще
Не совлечен горящим громом,
Кварталы сжались робким комом,
В ознобе числя бег минут:
Так ждут безвредные чудовища,
Пока промчатся с воем волки;
Здесь лишь свистящие осколки
Небесной битвы камень бьют.
Вперед! вдоль темных стен! И далее —
В туннель ворот... Оттуда вижу:
В горящем небе, ниже, ниже
Поблескивающий дюраль, —
Слились в бурлящей вакханалии
Треск пулеметов, голк зениток,
И, разворачивая свиток
Живых письмен, зардела даль...
Внезапно, с яркостью слепительной,
Я различил портал... карнизы,
Фронтон... всю каменную ризу,
Тьмой скрытую лишь миг назад,
И низкий свод ворот — хранитель мой —
Вдруг залило потоком света,
Как если б жгучая комета
Бичом ударила в глаза.
Видением апокалиптики
Изжелта-ржавое светило,
Слегка покачиваясь, плыло
На фиолетовый зенит,
А в плоскости его эклиптики
Незримый враг спешил подвесить
Другие – восемь, девять, десять
Пульсирующих цефеид.
Как будто глубь загробных стран живым
На миг свое отверзла небо:
Железно-ржавое от гнева,
Все в ядовитой желтизне...
На мостовой снег стал оранжевым.
Все маски сорваны. Напрасно
Метаться и молиться: ясны
Все пятна на любой стене.
Как пазорь, полыхнула аура,
И, оглушенный лязгом брани,
Я слышал на прозрачной грани
Метафизических пустынь,
Как выли своры "уицраора",
Химеры лаяли по-волчьи,
И кто-то лютый, неумолчный,
Расстреливал звезду-полынь.
Проклятым светом одурманенный,
Чуть различал, весь съежась, разум,
Что небо виснет желтым газом,
Светящеюся бахромой,
Что из звезды, смертельно раненной,
Поникшей, но еще крылатой,
Течет расплавленное злато
И - падает на город мой...
Но незримо присутствуют в поэме не только "темные силы". Помимо "демонов великодержавия" Уицраоров периодически упоминается и некий Демиург Яросвет, которого Андреев называет в поэме то "Народодержцем", то "Бессмертным ангелом Сверхнарода". Он — метафизический ангел-народоводитель Русского этноса. Это он породил русского Уицраора во времена татаро-монгольского нашествия для отражения агрессии его монгольского собрата, но потом властолюбивый демон вышел из-под контроля. Столетиями между Яросветом и Жругром шла непримиримая борьба, на время приостановленная лишь 22 июня 1941-го. И сейчас, когда германский суперагрессивный Уицраор задумал поработить Русь, Яросвет на время прекращает борьбу со своим порождением, чтобы его силами одолеть лютого непрошенного гостя.
При этом "Народодержец" тоже в силу своих возможностей помогает народной борьбе. Его проявления различны, в том числе и через стихию природы. То, что на Западе до сих пор пугливо называют "генерал-морозом", а древние славяне уважительно величали Стрибогом. Описывая переход через Ладогу в 1943-м, Андреев пишет проникновенные строки, от которых даже сейчас через буквы мороз по коже:
Зачем мы шли? Во что мы верили?
Один не спрашивал другого.
У всех единственное слово
В душе чеканилось: – Иди! –
...Как яхонты на черном веере,
Навстречу вспыхивали фары,
Неслись, неслись - за парой пара -
Неслись - и гасли позади.
И снежно-белые галактики
В неистовом круговращеньи
На краткий миг слепили зренье
Лучом в глаза... А шторм все рос,
Как будто сам Владыка Арктики
Раскрыл гигантские ворота
Для вольного круговорота
Буранов, пург и снежных гроз.
Он помогал нам той же мерою
И к тем же страшным гнал победам,
Каким явился нашим дедам
В бессмертный год Бородина...
Кто опровергнет это? Верую,
Что страстная судьба народа
С безумной музыкой природы
Всечастно переплетена!...
Он встал, морозным дымом кутаясь,
Сильней всех ратей, всех оружий,
Дыша неистовою стужей,
Врагу - погибель, нам — покров...
Нефть замерзала. Карты спутались.
Сорвался натиск темных армий...
Над свитками народной кармы
Лишь он маячил — дух снегов!
В былые дни над лукоморьями,
По немеречам, рвам, полянам,
Не он ли грезился древлянам
Как хладом свищущий Стрибог?
Он правил ветреными зорями,
Аукал вьюгой у костра нам,
И в чистом поле под бураном
Его любой увидеть мог.
Нас, сыновей кочевья вольного,
Он любит странною любовью.
Он наших предков вел к низовью
Размашистых сибирских рек;
В суземах бора многоствольного
Костры охотников он любит,
Он не заманит, не загубит,
Он охраняет их ночлег...
Центральное место в поэме "Ленинградский апокалипсис" Андреев отводит царю Петру Великому. У писателя к нему сложно отношение. С одной стороны, он уважает царя за просветительство и попытку построить справедливую русскую суперцивилизацию. Но с другой, считает, что от чрезмерного властолюбия Петр на определенном этапе своего царствования сам того не ведая попал под власть Уицраора.
В произведении гениально описан момент, как царь по мере великих свершений становится марионеткой "демона великодержавия":
Но в волю молодого зодчего
Облекся, как в живое платье,
Носитель древнего проклятья,
Давно клубившийся впотьмах,
Давно искавший трона отчего
Над сукровицей плах стрелецких,
Над кривдой казней москворецких,
В лукавых, душных теремах.
Он рос присосками раздутыми
Над Шлиссельбургом, над Азовом,
Над тихим Доном бирюзовым,
У грузных нарвских стен жирел,
Пока над вражьими редутами
Клубился дым, взлетали бревна
И пушки метко, мерно, ровно
Гремели с выгнутых галер.
И чем огромней рдело зарево
От всероссийского страданья,
Тем голод адского созданья
Все возрастал, ярился, пух, —
И, сам не зная, принял царь его
В свое бушующее сердце,
Скрестив в деяньях самодержца
Наитья двух — и волю двух.
Присутствие царя Петра в поэме повсеместно. Как отец "города на Неве", на метафизическом уровне Уицраоров он тоже участвует в эпической битве. Во время своих видений, герой поэмы замечает, что с постамента блокадного города пропал Медный всадник. Его неожиданное появление прямо над ним — один из самых страшных моментов в произведении:
Я видел снизу угол челюсти,
Ноздрей раздувшиеся крылья,
Печать безумного усилья
На искажающемся лбу,
И взор: такого взора вынести
Душа не в силах: слепо-черный,
Сосущий, пристальный, упорный -
Взор упыря сквозь сон в гробу.
В нем было все, чем зачарована
России страшная дорога;
Гордыня Человекобога
И каменная слепота
Могучих воль, навек прикованных
К громаде мировой державы,
Весь рок кощунств ее и славы,
Ее меча, — венца, — щита...
А за медным Петром главному герою поэмы открывается ужасающая картина "нашего" Уицраора:
Он был свиреп и горд. Змеиная
Взвивалась шея к тучам бурым,
И там, в подобных амбразурам
Прорывах мчащихся, на миг
Глаз сумрачного исполина я
Узрел, как с низменных подножий
Зрят пики гор, и непохожий
Ни на кого из смертных лик.
В зрачке, сурово перерезанном,
Как у орла, тяжелым веком,
Тлел невместимый человеком
Огонь, как в черном хрустале...
Какая сталь, чугун, железо нам
Передадут хоть отголосок
От шороха его присосок
И ног, бредущих по земле?
Дрожа, я прянул в щель. — В нем чудилось
Шуршанье миллионов жизней,
Как черви в рыбьей головизне
Кишевших меж волокон тьмы...
Господь! неужто это чудище
С врагом боролось нашей ратью,
А вождь был только рукоятью
Его меча, слепой как мы?..
Поворачивая голову в противоположную сторону, ошеломлённый герой поэмы видит и германского Уицраора-агрессора:
Так кто же враг?.. И на мгновение
Я различил, что запад чадный
Весь заслонен другой громадой
Пульсирующей... что она
В перистальтическом движении
Еще грозней, лютей, звериней,
Чем тот, кто русскою твердыней
Одетый, борется без сна...
Обескураженный затопившими мир силами зла, герой едва не теряет рассудок, но Демиург Яросвет в духе библейских Откровений являет ему светлое будущее Небесной России, которую строят русские праведники нашей истории, давая понять, что все страдания не напрасны, и будет ещё русскому многострадальному народу Небесный Град.
На этом месте герой поэмы... приходит в себя в госпитале, весь в окровавленных бинтах. Как оказалось, его завалило во время бомбежки в здании, где он прятался. Таким образом, чтобы вы случайно не подумали, будто автор под тяжелыми веществами (или вовсе сумасшедший), Андреев оставляет лазейку принять вышеописанное за сон или горячечный бред. Ну, типа, как в "Иване Васильевиче", что меняет профессию...
...Так душу бил озноб познания,
Слепя глаза лиловым, чермным,
И сквозь разъявшийся Infernum
Уже мерцал мне новый слой -
Похожий на воспоминание
О старой жизни с прежним телом,
Как будто кто-то в белом-белом
К лицу склонялся надо мной.
Та белизна была бездушною,
Сухой, слепой, небогомольной,
И странно: стало больно-больно,
Что кончен вещий лабиринт,
Что врач склонился над подушкою,
Что всюду — белизна палаты,
А грудь сдавил, гнетя как латы,
Кровавый, плотный, душный бинт.
Обратите внимание, как в этой концовке Андреев удивительно точно подмечает ощущение и настроение людей, возвращающихся из "лабиринтов клинической смерти". Тех самых, что заканчиваются ярким светом в конце. Если вы смотрели или читали когда-нибудь интервью переживших это, то поймете, о чем я. Уж не знаю, откуда автор прознал о таких вещах в конце 40-х. В СССР такие темы не поднимали, а в США первая серьезная книга о "пограничных переживаниях" выйдет аж в 70-х...
Ну что можно напоследок сказать об оригинальном произведении Даниила Андреева?
Можно ли его посоветовать для широкого круга?
Думаю, что нет. Все-таки многие просто физически не смогут понять текст. А уж молодежь... С другой стороны, несмотря на всю странность и экстравагантность Андреева, один из наших известных критиков считает, что в советское время были написаны только две действительно великих поэмы о Великой Отечественной — "Василий Тёркин" Твардовского и "Ленинградский апокалипсис" Андреева. Он называет их "двумя полюсами одного магнита". Я, пожалуй, на все сто соглашусь с таким определением.
Да, можно по-разному относиться к причудливой мифологии Андреева, но обратить внимание на "Ленинградский апокалипсис" все же стоит по двум причинам:
- она написана человеком, который был в блокадном Ленинграде и видел происходившее тогда,
- она написана им в душной атмосфере Владимирского централа, на секундочку, с 25-летним сроком за плечами.
Все это не позволяет так легко отмахнуться от поэмы Андреева, как если бы она была написана каким-нибудь современным автором. Нужно осознать, что есть и такой взгляд на те события, с такого ракурса, такая их грань. А осознав и приняв, можно немало подчерпнуть из текста. Благо, что Даниил Андреев при всей своей странности был действительно великим наследником Серебрянного века нашей литературы.
