Всем-то Алечка была хороша. Но вот, если объективно посмотреть со стороны глазами самой прекрасной половины человечества, то был у Алечки один очень серьёзный недостаток… Хотя с точки зрения мужчин этот «недостаток» однозначно выглядел как неоспоримое её достоинство и даже явное перед другими многими преимущество!
Очень любила Алечка фотографироваться во всех сторонах света, на разных широтах и континентах, в разных странах и городах… На фоне как самых узнаваемых, так и самых неожиданных, немыслимых картин и пейзажей… В игривых позах и фабулах, в открытых по самое «не балуйся» нарядах: в прозрачных блузочках, в коротких кружевных сарафанчиках, в блестящих модных купальниках, и даже топлес и «ню», в тонком, развратно-чувственном (совсем уже неприличном) неглиже.
Все эти игривые, заманчивые, яркие фотосессии она имела привычку прямо тут же, немедленно размещать в соцсетях, весело отпуская их во фривольный круиз по всемирному интернет-пространству.
Загорелая, стройная, с красивыми, полными, упругими выпуклостями там, где это нужно, и не менее привлекательными вогнутостями там, где только можно угадать, представить и дорисовать себе в меру свободы и развитости воображения… Гладкая, как морской камушек на солнечном песчаном пляже, сияющая счастливым радостным эгоизмом: не женщина, а ремонтантная клубника!
Дамы, увидев такое, ненадолго останавливались, придирчиво присматриваясь, насмешливо-возмущённо фыркали, делали про себя свои частные, им одним ведомые выводы и перелистывали ленту дальше. Ну а мужчины… Ох уж, эти мужчины…
Подруги Алечки, конечно, пытались образумить, оборвать на самой энергичной, торжествующей сюите эту её симфонию искреннего самолюбования и необузданного эроса:
— Ну, посмотри на себя – это же ни в какие ворота! Непонятно, то ли попа в трусах, то ли трусы в попе? А ведь ты взрослая, солидная женщина, мать семейства, матрона! И куда только твой муж смотрит?
Алечка только по-детски хитро, хулиганисто улыбалась им в ответ и делала широкий обобщающий жест – мол, понятно, куда смотрит. И снова продолжала своё: ходила каждый день в спортивный зал, занималась по часу со своим личным тренером, парилась в сауне, плавала в бассейне, ходила на массаж, загорала в кабинке под ультрафиолетом, натиралась кремами, ловила горящие туры, покупала путёвки, выбирала придирчиво (по отзывам клиентов) незнакомых визажистов, фотографов, разорялась на модные наряды… И всё для чего? Чтобы неизменно возмущать и тревожить сердца знакомых и незнакомых женщин и мужчин… Но возмущать эти сердца каждые по-разному, с совершенно противоположным, обратным эффектом.
К слову, в остальном Алечка была вполне приличной, примерной, воспитанной женщиной. Образцовая хозяйка, прекрасная, любящая, понимающая мать-подружка своей единственной забалованной и доброй дочери... Безотказная, весёлая бабушка-заводила для своей пятилетней «булочки», «бусинки», «сладкого пирожочка» — внучки… Отличная боевая подруга — верная жена… Строгая и справедливая начальница, а, случалось, и гроза всего их небольшого дружного коллектива на работе…
Многие друзья и знакомые смотрели на эту единственную Алечкину «блажь» сквозь пальцы — красивая женщина, не хочет стареть, ухаживает, следит за собой. Есть что показать, и пускай себе показывает! Недаром ведь кто-то из школьной программы когда-то заметил: «Красота спасёт мир!» А мир этот, безусловно, нуждается как в первом (в «красоте»), так и во втором...
А если кому-то неприятно – можно не смотреть.
Естественно, не все окружающие были настолько мудры и свободны в своих предубеждениях. Многие осуждали. Но вот молодая красавица-дочка часто появлялась на Алечкиных фотосессиях рядом с ней, ничуть не контрастируя, будто бы это её младшая сестра или подружка.
Начальство Алечкино гламурные «бенефисы», казалось бы, тоже ничуть не смущали — должны же быть у деловой, авторитетной сотрудницы свои «маленькие женские слабости» вполне безобидного свойства. Это же не скандал учинить из-за квартальной премии или в запой на неделю по купленному больничному перед сдачей проекта соскочить, как иногда случается в других отделах.
А муж, тот вообще Алечкой гордился! Шутил, что у них всю жизнь один вес на двоих. Мол, когда встретил в молодости свою будущую жёнушку, то сам был вечно голоден, а потому строен и худ, как любимый персонаж прекрасного Дюма — дворняга-Д’Артаньян.
А его Алечка была похожа на сметанную булочку с изюмом и творожком: беленькая, пухленькая, нежная, молоком с ванилью сладко пахнущая… Даром, что до него уже как-то успела выскочить замуж и так же «скоропостижно» развестись…
Муж, всем повторял, что Боженька им даже вес один на двоих дал (не то, что семейный бюджет). И чем стройнее и тоньше, покрываясь лоском и золотистым загаром, становилась Алечка, тем упитаннее и дороднее округлялся он сам. Но его такие метаморфозы (в какую бы ни было сторону) совершенно не смущали. Он просто любил свою жену, с той же самой снисходительной, добродушной, всеобъемлющей заботливой нежностью, как и в первые месяцы их медовой жизни.
Алечка себя тоже любила. А в лучах этой любви: тёплой, лёгкой, радостной, счастливой атмосферы, которую умела создать вокруг себя довольная жизнью и самой собою Алечка, согревались все. И бесчисленные дворовые, закормленные и обласканные хозяйкой коты, и огромный пёс-полукровка «алабай», много лет назад случайно подобранный в семью их сострадательной дочкой, и соседи, и большая — со всех сторон — родня...
Когда их дочь подросла, Алечка загорелась идеей построить дом за городом — родовую усадьбу, «Версаль». Тогда она взяла у дочери коробку с акварельными красками, новый, никем ни разу не открытый альбом, и весь вечер колдовала на кухне. Все домашние, томимые ожиданием ужина и привыкшие к позднему чаепитию с фруктами и домашними лакомствами, подходили, топтались на пороге, наблюдая за Алечкиным действом и, в задумчивости, отправлялись восвояси.
Однако, их деликатное терпение было вознаграждено сторицей. Алечка накрыла, наконец, к позднему «полночному» ужину стол и, торжествуя, допустила семью к обсуждению нового проекта. Так, через полгода активных поисков был приобретён участок для строительства: большой, с опушкой молодого соснового леса и ручьём вдоль своей южной границы, с сухой почвой и красивыми ландшафтными перепадами. Ещё через два года (как раз к окончанию дочерью школы) был достроен дом. А следующим летом, убедившись, что студентка-дочь прекрасно управляется с жизнью, без излишней опеки, сама, родители съехали окончательно в своё новое гнездо.
Алечка, не покладая рук, хлопотала в усадьбе. Вскоре её энергичными стараниями был устроен квадратный пруд с насыпным холмом и прекрасной, будто сплетённой из кружева, ротондой посередине, с таким же белоснежным «кружевным» кованым мостиком к ней. Расставлены вазоны, разбиты клумбы… Посажен фруктовый сад. И даже вдалеке — так, чтобы не мешать хозяевам и давать полную иллюзию свободы приезжающим в эти пенаты был построен аккуратный «голландский» домик для гостей.
Всякий, кто приезжал сюда, изумлялся, хвалил Алечку — всё здесь, в этом тихом рукотворном раю, было устроено для наслаждения и отменного отдыха… Вот только бани не было. А банька сама просилась появиться здесь — вон на том песчаном бережочке у ручья, вот у тех живописных мостков, на отроге, окружённом молодыми сосенками и берёзками! И тут самые доброхотные (или самые неделикатные из гостей) указывали на это упущение. Мол, баньку бы сюда — вот тогда бы…
Но на это всегда снисходительная Алечка, вдруг раздражаясь, упрямо качала головой: нет, не нужна! Банке здесь никогда не бывать! Ни за что!
Алечка хорошо запомнила на всю жизнь ту свою единственную баньку «по-чёрному».
Была Алечка смешной, чистой, любящей весь мир, восторженной своей первой влюблённостью восемнадцатилетней девчонкой. Встретила «своего единственного», «суженого». Вместе учились на одном курсе в институте и, кроме этого у них было только одно общее — их горячая, внезапно вспыхнувшая юношеская влюбленность. Больше ничего: ни крыши над головой, ни денег, ни поддержки…
Алечка была с юга, где у тёплого моря под добрым солнцем рождаются такие же горячие, с лавиной эмоций и чувств, лёгкой энергией жизни, бьющей через край, характеры. Её юный муж — с севера, где чувства берегут, прячут глубоко и цедят бережливо, избирательно (не для случайного, всякого) через домоткань обычаев, привязанностей и привычек…
Когда он привёз Алечку, чтобы познакомить со своей матерью и сёстрами, показать всей большой, давно запутавшейся в ветвях фамильного древа, родне, та почувствовала себя среди них сразу не в своей тарелке. В глаза ей глядели сурово, с прохладцей и будто с насмешкой. А за глаза — и говорить нечего…
Разносолами не угощали, поставили на стол картошку с тушёнкой, капусту квашеную, навар из петуха с лапшой, калитки с кашей да бутыль мутного «первачка», который непривычной Але старались налить щедро, под самую каёмочку пузатой рюмки. Аля морщилась, обжигала губы, отодвигала от себя. На что одна из сестёр, дородная, высокая, полногрудая, с вызывающим взглядом серых глаз, строгим лицом и прямой горделивой осанкой, презрительно, а со стороны будто бы и примиряюще, бросила в лицо:
— Да и ладно ломаться-то! Не дуй — не остынет… Пей!.
А потом Алю позвали в баню мыться. Сперва по «первому» горячему пару сходили мужики. Муж вернулся довольный, раздобревший, сияющий, будто красная, только что отчеканенная и пущенная в оборот медная полушка, обнял жену, хлопнул размашисто, звонко пониже лопаток:
— Иди, там уж полегче стало, маменька можжевелу запарила, тебя ждут. На полок только сразу не лезь: ты ж впервой, необвычная! — Она не хотела идти — стеснялась с незнакомыми людьми голышом мыться да и брезговала немного и недоумевала втайне: в чёрной бане в саже, как помоешься и зачем, какая там чистота?
Но спорить не стала — любила его такой щенячьей, преданной любовью, что готова была переступить ради него и через свой стыд, и через брезгливость…
Аля неловко, всё еще борясь со своим смущением, превозмогая природную стыдливость, разделась в холодных, без кровли, лишь огороженных с четырёх сторон срубом сенях, распахнула разбухшую дверь — сразу ввалилась в горячую преисподнюю.
Когда её глаза понемногу привыкли к темноте, она различила в густом белесом мареве обжигающего пара низенькую закопченную печь-каменку, ряд высоких ушатов и шаек под узким — слепой щёлочкой — окошком… Вверху ряды длинных жердин, тянущихся под самый черный потолок. На жердинах, дожидаясь своего часа, висело скинутое
(помывшимися до них мужиками) для стирки бельё. На полке с вениками в руках сидели в ряд, белозубо улыбаясь, потные, благодушные, распарившиеся до изнеможения сёстры. Старшая задиристая снова пристала:
— Проходи, садись, что за веником-то спряталась? Всё равно видать. Такие телеса одним голым веником не укроешь!.
И сестры дружно, весело в один голос грянули — засмеялись.
— Ну и что вы, девки, к гостье придираетесь? Какую тятька с маткой народили, такая и вышла. Не вам с ней детей делать. Раз сыночку такая глянулась — и пускай его… Аля до слёз — задохнулась от стыда.
— Мам, так он, видать, не глядя выбирал — у наших-то волос по телу невидный, тонкий, светлый, что твой лён белый в кудели… А у этой что? Будто и не бабье совсем…
Сестры опять дружно рассмеялись.
— Ладно, уж не обидим — садись, парься, а мы вдвоём соскочим – место тебе оставим! — не унималась самая старшая – красавица.
Едва сдерживая выступившие слёзы, плеснула кое-как на себя из ковшика, прячась за облаком пара. Мать мужа, сама помывшись, скидывала с высоких «грядок» мужское белье в ушат, сыпала натёртое хозяйственное мыло и опускала щипцами крупные раскалённые камни — «бучила» — кипятила.
А старшая опять за своё:
— Мам, раз молодуха наша уже намылася – пускай тебе пособит, а мы тогда ещё малость на пару понежимся!
— Посмотрим, на что способна невестка. Вдруг толку с неё нет, зачем такая нашему братцу — заявили сестры моего мужа.
И опять знай себе смеются. Аля, чувствуя тошноту, обжигаясь, неумело била скользкое тряпьё, свекровь выполаскивала:
— Ладно! Будет. Спасибо.
Не помня себя, Аля кое-как оделась, пошла в дом.
— Да ты угорела что ль с непривычки? Лица на ней нет, будто и не из баньки! — встретил муж, удивляясь на Алечку.
А ночью, обдаваемая страстным, горячим, с пивной отдушкой дыханием, вдруг ощутила не радость, не безотказную нежность в ответ, а унижение и боль.
— Ты меня любишь? Я красивая? — заглядывала с надеждой в глаза.
— Люблю, вот прямо сейчас и люблю, — смеялся. — Красивая, как шаньга со сметанкой, так бы и съел! Знаешь, я ведь меньшой. Мне с детства ни шанег досыта, ни сметанки… Всё сёстрам доставалось!
Наутро молодые, попрощавшись с роднёй, отправились в дальнюю дорогу — обратно в город.
Там Аля вдруг, будто бы и ни с того ни с сего, съехала в комнату к своей подруге, подала заявление на развод, даже фамилию себе девичью вернула. А муж от такой нечестной обиды прямо вскипел — сменил любовь на злость:
— Кому ты такая «ношеная» теперь нужна? Иди, гуляй! — заявил мне обиженный муж, а свекровь поддакивала.
Свекровь мне пару раз еще звонила, пыталась вразумить меня, мол как это я её сыночку бросила, да ни с того, ни с сего. Тогда я заблокировала её номер, да и собственно номера всех его неудавшихся родственничков.
Когда появились соцсети, Алечка нашла всех до единой, с которыми ходила в ту баньку. И глядя на раздобревших, обкатанных бабьей жизнью — почти старух, улыбалась без злорадства, с благодарностью…