Я кругом и навечно виноват перед теми,
С кем сегодня встречаться
я почел бы за честь.
И хотя мы живыми до конца долетели,
Жжет нас память и мучает совесть,
У кого, у кого она есть…
Владимир Высоцкий
Так случилось что второй день подряд пишу о поэтах-мужчинах Серебряного века. И не перестаю восхищаться ими. Гумилёв, Мандельштам, Лодзинский – все они по праву могли произносить речевую формулу офицерского прощания : «Честь имею!»
С точки зрения многих женщин ни Гумилёв, ни Мандельштам на роль идеального мужчины как-то не очень подходят. Ну того идеала, кто б «ни пил, не курил… тёщу мамой называл», был бы образцом супружеской верности.
В списке увлечений «конквистадора»Гумилёва более 20 женщин. По воспоминаниям Иоганнеса фон Гюнтера, хорошо знавшего поэта,
Гумилев «почти постоянно был влюблен, пользовался большим успехом у женщин и девушек, хотя вовсе не был хорош собой».
С этим, правда, можно поспорить.
Сам поэт признавался : «А я влюблен всегда»
Литературоведы до сих пор не всегда могут точно определить, кому было посвящено то или иное его стихотворение. Гумилёв не заморачивался, отсылая свои мадригалы той или иной очередной своей влюблённости. Вот что рассказывает Ирина Одоевцева:
Всем, например, известно <...>, что „Приглашение в путешествие“ посвящалось многим с измененной строфой, смотря по цвету волос воспеваемой:
Порхать над царственною вашей
Тиарой золотых волос.
Или:
Порхать над темно-русой вашей
Прелестной шапочкой волос.
Были и „роскошные“ шапки волос, и „атласно-гладкие“ шапочки волос. Сам Гумилев в минуты откровенности рассказывал мне, сколько раз это „приглашение“ ему служило. Как и второе „ударное“ стихотворение „С тобой мы связаны одной цепью...“»
Или вот ещё её воспоминание, из другого источника:
Ну да, он во многих бывал влюблен, причём, искренне был влюблен. Мы все тогда повторяли строчку М. Кузмина: «И снова я влюблен впервые, навеки снова я влюблен». Сколько у него было этих влюбленностей – не счесть.
https://eksmo.ru/articles/a-ya-vlyublen-vsegda-ID13377022/
Осип Мандельштам тоже, как многие творческие личности, позволял себе увлекаться другими женщинами. Неизвестно, как его жена (Надежда) боролась с собственной ревностью, но однажды и она не выдержала: собрала вещи, чтобы оставить его с очередным «увлечением». Но Мандельштам, испугавшись, что может её потерять, проявив чудеса убеждения вернул свою Наденьку.
https://kulturologia.ru/blogs/130520/46388/
Но странное дело, в памяти многих почитателей их таланта остались только их «главные женщины».
В жизни Гумилёва – Анна Ахматова, его первая жена, всю свою жизнь после расстрела бывшего мужа считавшая себя вдовой поэта и сохранявшая его архив.
А в жизни Мандельштама - Надежда Яковлевна, ставшая после гибели Осипа Эмильевича его биографом и хранительницей его творческого наследия.
Жизнь её сложилась далеко не сахарной. Но она не роптала. Она просто жила и принимала жизнь такой, как она есть (в годы репрессий, боясь, что архив мужа может быть утрачен, заучивала его стихи наизусть), и мечтала только об одном: воссоединиться с мужем в лучшем из миров. Она прожила без своего «Оськи» 43 года. Оставив нам свои бесценные мемуары, 29 декабря 1980 года она отправилась туда, где они должны были, наконец, встретиться.
Как видите, мои герои далеко не рыцари своих прекрасных дам... За исключением, пожалуй, Михаила Лодзинского, хорошо (ещё с ранней юности) знавшего Гумилёва и Ахматову и бывшего знакомым с Мандельштамом по «Цеху...». Этот - воистину, рыцарь!
Михаил Леонидович всю жизнь (даже будучи женатым) в каждый день рождения Анны Андреевны по-рыцарски отсылал ей букетик цикламенов. Это не было проявлением каких-то эротических чувств, это была верность рыцаря своему женскому идеалу.
Так что же объединяет этих мужчин? Прежде всего, честь (от слова «честность»), совесть и стойкость. Эти качества ярко проявились во время казни Гумилёва, который вёл себя достойно и во время допросов : никого не выдал, не оговорил (даже имя провокатора не назвал).
Достойно, повинуясь только зову своей совести, вел себя в истории ареста Гумилёва и Лодзинский. 5 августа 1921 (когда на Гумилева завели расстрельное дело) в квартире четы Гумилёвых была устроена засада. Новость о засаде быстро распространилась среди их знакомых. Предупредили и Лозинского, но вместо того, чтобы поступить, как многие, Лозинский прямым ходом отправился на эту квартиру и, войдя, поцеловав руку хозяйке дома, спросил ровным голосом: «Дома ли Николай Степанович?» Этот его поступок нельзя объяснить с точки зрения здравого смысла… Но загадка, тайная пружина поступка, до сих пор многим не даёт покоя.
Во время допроса Лодзинский ни разу не солгал и в то же время ничем не навредил своему другу. Следователь спрашивал его об его отношении к Гумилёву (друг с детства), о взглядах Гумилёва (о политике не говорили), о собственных взглядах Лозинского (определил себя как “филологический демократ”, т. е. как человек, относящийся с уважением к народу, носителю языка, который он изучает).
Для него честь и честность - слова одного ряда. Ни в чём не покривил душой, допустив остроумную игру смыслов, он и во время ещё одного допроса, о котором рассказывает ученик Михаила Лозинского, поэт-переводчик Игнатий Михайлович Ивановский
… вызвали в Чека и задали вопрос:
— Юденич близко. Скажите честно, если в Петрограде начнутся уличные бои, на какой вы будете стороне?
— Надеюсь, что на Петроградской, — ответил Михаил Леонидович и был, под общий смех, отпущен.
Тогда это было еще возможно"
В 38-ом, когда вторично был арестован Мандельштам, с «врагами народа» больше не шутили. Особенно в Бутырке, куда и попал Осип Эмильевич. Вот что писал о порядках в этой тюрьме в жалобе, адресованной Молотову, выдающийся советский режиссер В. Э Мейерхольд :
«… меня здесь били – больного, 65 летнего старика клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине. Когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам сверху…»
Это был обычный способ выколачивания «чистосердечных» признаний. Страшно представить маленького хрупкого поэта, подвергающегося пыткам… Но Мандельштам никого не оговорил, «чистосердечного признания» не подписал. Слово «честь» и для него было жизненно важным.
«Формула чести» поэтов непереводима на язык плоской житейской конкретики. Достойно жить, достойно принимать реальность, которая, по М. Цветаевой, «не предугадана календарём», но в которой вынуждены были существовать поэты и в которой, как утверждал Фет в одном из писем Ф.И. Тютчеву, «лирическая деятельность тоже требует… безусловной, слепой отваги».
Это умозаключение Фета едва ли можно оспорить!