Метролль Промокашкин имел все основания жаловаться на жизнь. Во-первых он уродился мелким, почти как гном, с трудом запрыгивал в вагоны и не доставал до поручней. Во-вторых его лоб украшала здоровенная фиолетовая шишка, которую не удавалось спрятать даже под форменным колпаком. И в третьих должность ему досталась самая неблагодарная. Пока порядочные метролли следили за порядком в вагонах и переходах, дрессировали туннельных драконов и делали чудеса, Промокашкин ездил от станции к станции, от перехода к переходу и старательно отчищал надписи, оставленные на стенах некультурными пассажирами. А писали порой такое, что краснеющему метроллю хотелось провалиться сквозь землю и разучиться читать.
Да, бесспорно, на гранит и мрамор наносилась невидимая антиматерная краска, превращающая все неприличные слова в стайки розовых бабочек (если встретите такую в метро, точно знайте, что мимо вас пролетело). Но эзопов язык был хорошо знаком завсегдатаям московской подземки. К тому же вдохновенные графоманы создавали такие шедевры, что лучше бы крыли в мать-душу, детишки честили друг друга токсиками и тюбиками, а интеллигентные дамы из одного очень культурного института придумывали столь витиеватые выражения, что Промокашкин заучивал их наизусть, прежде чем смыть облачной пенкой, отчищающей грязь с любых поверхностей.
Бывали случаи посложнее. Фантаты «Спартака» активизировались в дни матчей, вооруженные баллончиками с краской. Бедному Промокашкину приходилось надевать роликовые коньки, чтобы поспеть за проворными юнцами и ликвидировать следы их разнузданности. Зато сколько радости доставляли метроллю недоуменные лица вандалов – только что брызнул баллончиком, написал про чемпиона, глядь – а вся стена белая-белая. И ни словечка, ни пятнышка.
Ясновидцы, пророки, сивиллы и городские сумасшедшие фиксировали неудобочитаемым почерком безрадостные предсказания, сулили глад, мор, холеру и байкеров Апокалипсиса. Не то, чтобы их мрачный бред кто-то читал, но эманации возникали самые неприятные, а кое-что и сбывалось, подпитанное мыслями перепуганных пассажиров. Деловитый Промокашкин составил подробный план – чаще всего горе-вельвы обоего пола высказывались на конечных станциях серой и синей ветки, а вечерами пятницы облюбовывали длинный переход на площади Революции. Не успеешь оглянуться – как новый обличитель уже здесь, стоит карябает бессмертные истины… Но Промокашкин успевал всюду, а если нарушитель порядка рыпался, ничтоже сумняшеся сдавал его патрулю.
Метролль немало гордился своим проворством и прозорливостью, коллеги уважали его за стойкость, грозный Булатьев ставил в пример и порой даже премировал – то хорошим кусочком вкусного серного колчедана, то новехонькой фуражкой с золотым кантом, то отпуском в родной Тролльхейм, к грязевым вулканам и озерцам, низким тучам и крохотным деревцам. Вот после отпуска-то все и началось!
За порядком в отсутствие Промокашкина следил метролль-стажер, неуемный Жестяникин. Он обшаривал станции как реактивный снаряд, подвешивал третий глаз к потолку в особо тревожных местах, от излишнего рвения стер пару раритетных граффити, украшавших вестибюли с 80х. И совершил лишь одну ошибку. На станции «Речной вокзал», у выхода в сторону Парка Дружбы прямиком на колонне обнаружилась простая надпись белой акриловой на вид краской.
«Я тебя люблю». Ни имени, ни подписи, ни даты, никакой конкретики, позволяющей опознать хулигана. Мелочь в общем, досадная но мелочь – романтики регулярно выводили заветные вензеля маркерами, сообщая всем пассажирам «Вася + Маша = ». Поэтому Промокашкин неспешно отчистил пятно с пестрого мрамора, протер колонну до блеска тряпочкой и отправился восвояси – хвастать приятелям сувенирами из Тролльхейма.
Наутро надпись возникла снова. По трафарету, дешевенькой серебрянкой было набрызгано «Я тебя люблю». Кого тебя? Кто пишет? Что за тарарабумбия? Впрочем надпись оттерлась легко и Промокашкин не стал тревожиться – в столице намечался чемпионат по шахматам, а повелители деревянных слонов порой шкодили как мальчишки, помечая углы бессмертным «Е2 – Е4».
На следующий день Промокашкин бдил с шести утра – чисто, и в восемь чисто, и в десять. В половине одиннадцатого случился срочный вызов в Кузьминки – там флэшмоберы наперебой рисовали на полу крестики-нолики и рьяно в них резались. А в 14-32 надпись снова украсила вестибюль, ровно на том же месте, поблескивая нежной перламутровой прозеленью. У метролля задергался глаз и зачесалась шишка на лбу – что за Ромео завелся на станции, Хель бы его побрала! Или Джульетта? Будем честны, основательный Промокашкин втайне побаивался женщин и избегал общества почтенных метролльхен.
…Разве что малышка Гортензия, миниатюрная тролльша, служившая на Речном, вызывала чуточку больше доверия. Она была невероятно застенчива, заикалась от волнения, ржавела румянцем от малейшего знака внимания и вела себя удивительно скромно. К ней-то и поспешил Промокашкин: так мол и так, беда. Дойдет до Булатьева – разгневается, старик, может и уволить, и голову откусить – сиди потом месяц в каморке, назад на плечи приращивай.
Увы, мило ржавеющая метролльхен от слов «Я тебя люблю» превратилась в молчаливую статую и ничего толком объяснить не смогла. Только головой качала – не было здесь хулиганов-студентов, не было молодоженов и привидений не завелось. Ерунда какая-то…
Не пожалев бутылки с нефильтрованной нефтью, Промокашкин вызвал на станцию мудрого, замшелого метролля Палеолития – старый трудяга не первую сотню лет составлял перепись нечисти, нежити и фантастических тварей, обретающихся в подземельях столицы. Может нужно окурить колонну полынным веником или можжевеловой палочкой, может чей-то обиженный призрак пакостит и привлекает внимание? Что за напасть? Увы, многоумный метролль облазил всю станцию, обшарил депо, обнюхал полы и колонны и развел лапами – ничем не могу помочь. Не заводилось здесь никаких посторонних монстров…
Надпись снова появилась чуть свет, украсив колонну жемчужно-розовой вязью. Когда взъерошенный Промокашкин прискакал в вестибюль, пассажиры уже наперебой фотографировались, показывая в телефоны сердечки, а кое-кто нацелился целоваться прямиком у колонны. Фу такими быть! Распущенные, невоспитанные, ужасные люди! Промокашкин брызнул на надпись пенкой и злорадно хихикнул, увидев, как меняются лица людей – а любовь-то исчезла. Надеюсь, теперь все кончится!
...Ехидный Вагоньев, решивший проехаться в первом утреннем поезде метро, прислал Промокашкину фото с Речного – на этот раз надпись бесстыже выцарапали на полированном мраморе. Не дожидаясь неприятностей, расстроенный метролль пошел на доклад к Булатьеву – признаваться, что не в состоянии разобраться с проблемой. Шишка на лбу зудела все сильнее, словно бы символизируя выросшую проблему.
Товарищ начальник вопреки ожиданиям не стал бить по столу каменным кулаком и даже почти не орал. Мало ли что на стенах пишут… хорошо не заклинания призыва демонов из глубин ада. Промокашкин поморщился – именно после случая с необузданными студентиками истфака появились трещина в потолке Библиотеки и должность чистильщика стен. Из кабинета он вышел угрюмым, но сдаваться тролль не собирался.
Вместе с застенчивой метролльхен Гортензией он организовал круглосуточную засаду. Бывало, день-два надпись не появлялась вообще, а потом, стоило Промокашкину задремать на рабочем месте, возникала как новенькая. И пассажиры все чаще ездили на Речной – сфотографироваться у амурной колонны, назначить там свидание, а то и предложение сделать. Кто-то ушлый притащил кабинку с передвижным ЗАГСом и выписывал шуточные удостоверения. Кто-то норовил пораздавать гвоздики или розовые шары сердечком. А одна ушлая пара ухитрилась прицепить на скамейку замок. Как? Зачем? Промокашкин машинально скреб шишку и чихал – он не разбирался в весенних глупостях. Я тебя люблю… Нет бы написали: не пишите на стенах! Не бросайте мусор, котят и женщин в метро!... тьфу ты, опять женщины. Отказать!
Застенчивая Гортензия смотрела на мудрого метролля и кивала хорошенькой головой. Она приноровилась заботиться о ценном специалисте – то приносила болотного чаю, то выбирала из моховой шевелюры невесть откуда взявшихся муравьишек, то бесстрашно разгоняла длинноусых туннельных крыс, которых Промокашкин на дух не выносил. Понемногу метролль привык к заботе, нежности и неразборчивому шепоту милой метролльхен, надпись на колонне перестала его бесить, а влюбленные парочки – раздражать. Он стал больше следить за собой, чаще менять рубашки, умываться и расчесывать бороду. А когда шишка на лбу Промокашкина внезапно лопнула и оказалось, что внутри скрывалась большущая незабудка, стало ясно что дело темное.
Поворчав пару дней для приличия, метролль приосанился, расчесал бороду и отправился делать предложение. Гортензия покрылась прелестной ржавчиной, чихнула и согласилась.
…Надпись же со временем захваталась, стерлась от жадных взглядов и щелчков фотокамер, и сделалась практически незаметной. Больше некому было ее подновлять, чтобы привлечь на станцию одного ворчливого и недогадливого метролля. Но след на колонне все равно можно заметить, и, говорят, если на фотографии вдруг проявится «я тебя люблю» - значит вас и правда кто-то тихонько любит. Езжайте на Речной вокзал и убедитесь сами.
