…Теперь, в 1944 году, я был совсем другим человеком. Три года эвакуации, несколько дальних переездов из одного конца страны в другой, лишения, порою жизнь на грани голода, соприкосновение с неведомыми ранее человеческими мирами изменили и закалили меня. Между тем благовоспитанным мальчиком, который чинно ходил в сопровождении дедушки на уроки фортепьяно, и теперешним подростком, покуривающим чинарики и склонным насыщать свою речь блатным жаргоном, пролегла пропасть. В ней было много чего, ранее неведомого для меня. И прежде всего – жестокости.
Осенью 1942-го в Ташкенте я лишь один день проучился в школе. Перепуганная мама решительно забрала меня оттуда, и я проходил курс третьего класса с бабушкой – благо, она в юности, по окончании гимназии, учительствовала на селе. А дело было в том, что местные ребята предложили одному из эвакуированных показать ловкость и храбрость: эй, москвич, слабó съехать по перилам, не держась руками. Мальчик и поехал, не зная, что «шутники» вставили в трещину в деревянных перилах кусок опасной бритвы… В довоенной Москве мы, мальчишки, конечно, дрались, но это были, в сущности, детские забавы. Во всяком случае правило «драться до первой крови» соблюдалось неукоснительно. В эвакуации, особенно в Ташкенте, я вступил в мир драк, которые для многих кончались тяжёлыми увечьями и даже смертью. Помню, с каким остервенением мы били мальчика-узбека, обвинявшего нас, эвакуированных русских, в гибели своего отца на фронте; немец не с нами воюет, кричал он, он с вами воюет, зачем отца моего мобилизовали… Не ведаю, как наша доблестная контрразведка, но мы, пацаны в Ташкенте 1942-1943 года, не раз слышали от местных, что были «люди из Турции» и говорили, что немцы только с русскими и с евреями воюют, а мусульманам они друзья.
Вечно голодные, мы убивали из рогаток воробьёв, голубей и ворон, варили и ели (воробьи, должен сказать, вкусней всего). Совершали мы и весьма рискованные налёты на ташкентские огороды и сады: Совнарком Узбекской ССР разрешил ввиду трудностей военного времени физически наказывать похитителей урожая. Одного из мальчишек нашего двора взрослые дяди схватили и насмерть забили палками с гвоздями; мы, сумевшие убежать, смотрели на это из-за забора. Видел я и куда более страшное, самое страшное, что я когда-либо видел в жизни, – как на двадцатиградусном морозе замерзали выброшенные из госпиталя калеки: авось кто-нибудь подберёт, а места в палатах нужны для непрерывно поступающих с фронта раненых. Никогда не забуду ни этого зрелища, ни криков несчастных инвалидов…
И уж коли речь зашла о жутких ощущениях, не могу не вспомнить, как на урок в школе (это было уже на Урале, а затем в Казахстане) внезапно входил директор с письмом в руках и сдавленным голосом произносил: «Прошу всех встать». Мы уже понимали, что сейчас произойдёт: он будет читать очередную похоронку. «С прискорбием извещаем вас, что ваш… пал смертью храбрых…» Бешено колотилось сердце, в мозгу пульсировала одна мысль – только бы не про моего, и когда директор называл не твою фамилию, каждый испытывал стыдное облегчение…
Это – незаживающие раны. Но, говоря об опыте, нажитом мною в эвакуации, среди жизни, столь непохожей на мою прежнюю, довоенную, нельзя не сказать и о горьких переживаниях, которые кажутся смешными сейчас, но тогда причинявшими сильную боль. Например, в том же Ташкенте, может быть, впервые изведал я тяжкую несправедливость по отношению к себе лично.
Дело было так. Все жители квартала вышли смотреть представление бродячего цирка, и наш дворовый главарь, которому было уже шестнадцать (мне – десять), сообразил, что можно влезть в какое-нибудь окно и чем-нибудь поживиться. Так и сделали. Меня как самого маленького и лёгкого подсадили, я влез в окно и тут же увидел самое вожделенное для полуголодного мальчишки – еду. Судя по всему, хозяева собирались печь лепёшки, когда приехал цирк. Я подал наружу ребятам мешочек муки килограмма на три-четыре и большую банку мёда, после чего благополучно покинул место преступления. При делёжке (а нас было четверо или пятеро, точно не помню), главарь отсыпал мне два стакана муки и сказал, что мёду мне по моей глупости не полагается: я должен был осмотреться и вместо муки прихватить какую-нибудь ценную вещь, чтобы толкнуть на базаре. Я возмутился несправедливостью и получил сильный удар ногой в лицо; половина моей муки рассыпалась, и домой я принёс едва ли больше стакана. Конечно, и это было добычей: стакан муки на двухлитровую кастрюлю воды – и вот вам затируха, обычная наша пища тогда. Но меня жгло чувство несправедливости, я считал, что мне, как рисковавшему больше всех, и даже единственному рисковавшему в этом деле, полагался бы если не килограмм муки, то уж во всяком случае не меньше полкило плюс стакан мёда. О людях, которых я обокрал, я, конечно, и не вспомнил.
Продолжение следует Начало здесь
Author: Баранов Ю.К. Книга "Купола Кремля" здесь Книга "Три власти" здесь и здесь Книга "Встреча с жизнью" здесь Книга "Честь таланта" здесь