«Малолетние преступники, тюрьмы, мордобой, алкоголь, деградация... Современный жесткий кинематограф категорически не желает оплачивать векселя, выданные зрителям его экранными предшественниками и ориентироваться на вкусы, формировавшиеся искусством в течение долгих лет. А зритель не хочет постоянно наблюдать „чернуху” на экране уже хотя бы потому, что регулярно любуется ею в жизни. К тому же зритель четко улавливает, что эта „чернуха” порой порождена не столько авторской потребностью говорить о больных проблемах общества, сколько модой».
Читаем «Спутника кинозрителя» 1989 года (№ 11):
«Предложение посмотреть фильмы октябрьского репертуара я получила от сотрудников „Спутника кинозрителя” в июне. По телевизору в этой время шла трансляция Съезда народных депутатов!
- „Что? Какой „Спутник?” - шептала я, косясь на экран и прикрывая ладонью телефонную трубку, поскольку рядом - на столах, на поконниках, на полу, на головах друг у друга сидела перед телевизором едва ли не половина редакции „Литературной газеты”. На съезде как раз назревал конфликт - в знак протеста покидала зал заседаний литовская делегация. Коллеги шикали на меня и требовали прекратить разговор.
- Какое кино - о чем? зачем? - если каждый день мы, многомиллионная армия телезрителей, становились свидетелями, нет, почти участниками поистине шекспировских трагедий, которые никакому кинематографу, кажется, даже и не снились.
У нас появились свои любимые герои - Гаер, Казанник, Станкевич (не говоря уже об Андрее Дмитриевиче Сахарове, который был высочайшим образцом поведения всегда) и соответственно, антигерои...
Кажется, никто на съезде о кинематографе подробно не говорил, даже само это слово - кино вроде бы почти и не звучало, но вместе с тем столько значительных уроков преподал он кинематографистам!
Сидя перед телеэкраном, мы поняли, например, что такое первоклассная драматургия. Мы познали цену мужеству и трусости, мы убедились, как сложна истинная борьба, мы увидели, каким прекрасным может быть лицо человека, осмеливающегося выступить против несправедливого большинства и готового принять на свои плечи ответственность за судьбу страны...
Мы заглянули, наконец, в глаза молодых наших современников, приехавших из таких далеких городов, что их не всегда найдешь на карте, и поняли, что, пока отечественный кинематограф продолжает привычно муссировать образ лохматого рокера, успело вырасти новое поколение граждан, которых, как мне кажется, уже никому не удастся оболванить.
В тишине кинозала мне и, наверное, всем зрителям будут теперь постоянно приходить на память уроки съезда. Достигнет ли кинематограф того уровня остроты и откровенности, который был нам продемонстрирован?
Обязан достичь. А иначе ему просто не выжить» (кинокритик Татьяна Хлоплянкина, 1989).
«Приговоренный»
«...Бежал из лагеря преступник. Бежал один и, в общем-то, почти случайно, никак этого своего шага не обдумывая: просто произошла авария во время работ на реке, два человека погибли, третий потерял сознание, очнулся уже в одиночестве и в лагерь больше не вернулся. Следовательно - бежал.
Скупые подробности его странствий будут исправно передавать милицейские радиограммы. Беглец еще пока не обнаружен, не схвачен - а уже по всей Колыме разносится, что зовут его Павлом Завьяловым, что росту он среднего, что имеет особую примету - почерневший ноготь на одном из пальцев и что искать его скорее всего следует там-то и там-то...
Как точна эта информация! И как бесстрастна! За ее пределами осталось многое - преступление, предательство, измена, любовь, смерть, раскаяние. Любителей острых ощущений не разочарует этот фильм с не слишком-то выразительным названием – «Приговоренный» - но с весьма напряженной интригой.
Вестерн, как правило, выбирает себе в подруги мелодраму. И если первое определение - вестерн - по отношению к данной ленте можно употребить с некоторой натяжкой, поскольку нет в ней ни ковбоев, ни индейцев, ни целого ряда типичных для этого жанра сюжетных ходов, то уж приметы мелодрамы в «Приговоренном» совершенно несомненны.
И хорошо, что авторы — драматург Г. Бокарев и режиссер А. Кордон - нисколько этого обстоятельства не стесняются, а наоборот, смело берут и от вестерна (скажем все-таки так), и от мелодрамы все то, чем традиционно сильны эти жанры и за что они традиционно любимы зрителями всех поколений.
Когда вестерн встречается с мелодрамой - высекается искра. Место встречи двух жанров тоже в данном случае найдено авторами очень точно: дикая красота северной природы, пустынные просторы, свинцовая гладь реки, могильная тишина брошенного прииска...
Кажется, что фраза, многократно повторяемая одним из героев: „Это Колыма, Паша. Колыма! - прочно вошла и в сознание оператора Р. Веселера.
Пленка как бы сохранила озноб изумления перед экзотическими пространствами, открывшимися взору его кинокамеры. И это - еще один плюс фильму.
...Но туг я внезапно спохватываюсь: к чему такой рекламный тон?
Что за зазывные, преувеличенно-восторженные интонации? Ведь «Приговоренный», при всех его достоинствах, - явно не лучший фильм месяца!
Да, не лучший. Но в своем роде единственный. А мы настолько отвыкли от зрелищных жанров, что как-то уже и писать о них разучились. Мы, критики, либо вовсе их не замечаем, либо впадаем в восторженный тон, как бывает с хозяйкой, которая от растерянности не знает, куда усадить й как приветить давно не посещавшего ее, неожиданного гостя...
«Две стрелы»
…Честно говоря, я так и не поняла до конца, зачем Суриковой это понадобилось. Философская притча, положенная в основу ее нового фильма, была написана драматургом Александром Володиным достаточно давно.
Есть ли, однако, сегодня необходимость прибегать к языку притчи? Ведь чем свободнее живется слову, тем труднее существовать этому своеобразному жанру.
И как бы драматично ни развивался в пьесе (и соответственно в фильме) конфликт свободомыслящего героя по имени Ушастый с агрессивно-послушным большинством его стада - сердца наши вряд ли вздрогнут и забьются сильнее после того, что мы видели недавно по телевизору во время Съезда народных депутатов.
С другой стороны, не доказал ли съезд, что проблему взаимоотношений большинства и меньшинства следует осмысливать не только исходя из сиюминутных соображений, но и философски, как это и попытался сделать А. Володин?
И следовательно, А. Сурикова не так уж напрасно позвала нас в доисторические дебри, где причудливо одетые мужчины и женщины с лицами хорошо известных нам актеров Н. Гундаревой, С. Шакурова, С. Садальского и других предаются веселой игре в первобытное общество?
Стрелы, бивни, длинные волосы (при хорошо выбритых щеках), холщевые плащи, береста, искусно отделанная мехом. Художники, создавая этот причудливый мир, никакими требованиями достоверности себя не стесняли, поскольку лукавая эклектика, театральная условность с самого начала заявлены в фильме „Две стрелы” как прием.
Женщины в стаде ябедничают друг на друга и визжат, как второклассницы, что вполне объяснимо детским возрастом того общества, куда нас привели. Мужчины ведут философские споры, иногда, впрочем, сбиваясь на жаргон городских алкашей („А ты меня уважаешь?”) или на интеллигентский треп кухонь конца шестидесятых годов.
Актеры часто выходят из образа, как бы подмигивают нам из-за неплотно одетых на их лица масок, но при этом исправно рычат, воют, плюются и сохраняют пластику дикарей, что создает дополнительный комический эффект.
...До сих пор не знаю, правильно ли поступила Алла Сурикова, позвав нас в столь рискованное путешествие. Но сама она явно не скучала и актерам тоже не дала скучать. А следовательно, есть гарантия, что не будет скучать и зритель.
«СЭР»
…у мальчишки на руке наколка: „СЭР”, что отнюдь не означает принадлежности к англосаксам, но расшифровывается гораздо более романтично: „Свобода - это рай”. А у мальчишки где-то в тюрьме или лагере отматывает очередной срок отец, которого нужно непременно увидеть...
Тесные южные дворики сменяются северными просторами... Мальчика носит по земле, как листок, в бурю сорвавшийся с ветки. А ветер не утихает.
Когда-то на пять лет заключения осудили женщину, унесшую с. общественного огорода несколько огурцов. В тюрьме у нее родился сын - и тоже пошел лагерными маршрутами.
Теперь привыкает к скрежету тюремных засовов сын этого сына. Поразительно сильная финальная сцена свидания мальчика с отцом в далеком северном лагере вроде бы не сулит нам никаких надежд: взрослого заключенного повели в одну сторону, мальчика - в другую, у обоих за плечами — строгий, молчаливый кривой, и нет никакой уверенности в том, что два этих близких человека могут когда-нибудь снова увидеться.
Итак, перед нами, вроде бы, тот вид кинематографа, который уже получил меткое определение - „чернуха”.
Малолетние преступники, тюрьмы, мордобой, алкоголь, деградация... Современный жесткий кинематограф категорически не желает оплачивать векселя, выданные зрителям его экранными предшественниками и ориентироваться на вкусы, формировавшиеся искусством в течение долгих лет.
А зритель не хочет постоянно наблюдать „чернуху” на экране уже хотя бы потому, что регулярно любуется ею в жизни. К тому же зритель четко улавливает, что эта „чернуха” порой порождена не столько авторской потребностью говорить о больных проблемах общества, сколько модой.
В этом конфликте современного кинематографа с массовым зрительским сознанием нет правых и виноватых, и разрешиться он сможет, наверное, лишь в будущем.
Сегодня же, услышав опять в который раз в темноте кинозала раздающееся с экрана лязганье засовов и грубые окрики (а начинается „СЭР” фразой: „Эй, вы! Ублюдки” - таким способом „педагоги” ПТУ общаются со своим своеобразным контингентом), иные кинозрители, пожалуй, в панике устремятся к выходу, решив, что перед ними - очередная „чернуха”.
И очень сильно ошибутся. От „чернухи” фильм Сергея Бодрова отличает одно качество: он добр. Сквозь асфальт нищего быта, озлобленности, обид лезут и лезут наверх эти упрямые и непобедимые ростки доброты. Она, эта доброта, пробивается наверх в самых неожиданных местах. Нерассуждающая. Простая. Непобедимая...
«До первой крови»
Утром их будит торжествующий детский вопль: «Вставайте! Война!». Война, к счастью, не настоящая. В нее играют дети. Все население приморского пионерлагеря поделено на две враждующие армии: синих и зеленых. Игра ведется неистово, всерьез. Длинный марш- бросок по засыпанным гравием дорожкам... Ожесточенные попытки завладеть картой противника. Девочка в этой войне уже не просто девочка, а солдат, и ее, даже, извините, можно ударить. Палатка - не просто палатка, а штаб. Все дети - в погонах. За неповиновение погоны могут сорвать. Тех, кто попал в плен, подвергают пыткам, чтобы узнать какую-либо военную хитрость, ну, допустим, местонахождение военного штаба. Пытки, к счастью, - тоже на детский лад. Например, девочке суют за пазуху холодную скользкую лягушку. Это не смертельно, но, во-первых, все равно неприятно, а во-вторых, лица тех, кто пытает пленную, искажает уже вовсе не шуточная, а самая натуральная, взрослая злоба...
На просмотре рядом со мной сидела пожилая женщина. И она тяжело вздохнула: „Какой кошмар!”.
Кошмар? Да - судя по всему, режиссер Владимир Фокин именно этой реакции от нас и добивался. Фильм сделан жестко, беспощадно. Через пять-десять минут после начала картины мы, зрители, если можно так выразиться, уже в нокдауне.
Но авторы не дают нам передышки. Еще один удар, еще. А вот целая серия сцен-ударов, реплик-ударов. И еще. И снова, снова...
Соответствует ли та военная игра, которую мы видим на экране, настоящим „Зарницам” и прочим военно-патриотическим мероприятиям, которые имеют место в современных школах и пионерских лагерях?
Думаю, что сценарист и режиссер несколько преувеличили размеры этого бедствия. То есть они показали на экране страшноватый идеал, к какому, наверное, действительно стремится какой-нибудь тоскующий по всеобщей милитаризации детского населения военрук.
Однако современные дети не так-то охотно откликаются на навязанные им сверху мероприятия. В большинстве школ и пионерских лагерей „Зарницы” проводятся сегодня формально и, уж конечно, не с таким размахом.
Авторы фильма „До первой крови” несколько сгустили краски — но они сделали это совершенно сознательно. Да, огонек так называемого военно-патриотического воспитания сегодня едва тлеет — но ведь он может и разгореться, если какая-нибудь умелая рука подбросит в него свежего хворосту, а то и польет тлеющие угли бензинчиком.
Игры в войну далеко не безобидны! — снова и снова предостерегают нас авторы. Посмотрите, сколько безнравственных поступков совершают на протяжении фильма юные участники игры! Во имя высшей цели — победы своих „синих” или, наоборот, „зеленых” - им приходится и оставлять в беде друзей, и обижать маленьких, и хитрить, и выкуривать „противника” из его укрытия огнем.
И взрослому зрителю (а фильм, безусловно, в первую очередь именно этой категории и адресован) наверняка захочется в какой-то момент воскликнуть: остановите игру! Она - безнравственна!
Остановить? Но не так все просто! А Гайдар? А тимуровцы? Женщина, горестно вздохнувшая рядом со мной: „Какой кошмар!” наверняка воспитывалась на этой литературе. Возможно, она просто повзрослела и, повзрослев, переоценила свои идеалы?
Допустим. Но разве сладостное ощущение причастности к взрослым делам не заставляет и сегодняшних мальчишек мастерить самодельные ружья и по-прежнему играть в войну, как играли в нее сто, двести, тысячу лет тому назад?
По-видимому, страсть к взрослым играм, к блеску оружия, к форме, к коллективным действиям в общей команде не просто навязывается подросткам сверху — нет, эта страсть заложена в самой природе детства, как в ней, в этой природе, собственно, заложено все — жестокость и доброта, свободолюбие и стремление подчиняться сильному. Но уже от общества зависит, какие из этих качеств разовьются, а какие останутся невостребованными...
Жесткий, остросюжетный фильм Владимира Фокина не дает героям ни секунды передышки. Они - воюют. Им думать некогда. Но зрителю такая возможность предоставлена. И вот, пока хороший мальчик Саша убегает от погони, пытаясь спасти доверенное ему сокровище — военную карту, — я думаю о том, что его ждет. И уже само название ленты вдруг в какой-то момент начинает звучать тревожно-символически. Фильм ведь называется: „До первой крови”. Но за первой кровью всегда может пролиться и вторая, и третья...
«Фанни и Александр»
Мы, к сожалению, всегда смотрели его фильмы с большим опозданием. Уже давно гремело по всему миру это имя - Ингмар Бергман, уже существовал его особый мир, населенный духами, призраками, задумчивыми рыцарями, готовыми сыграть в шахматы с самой смертью, циркачами, влюбленными женщинами, улыбками летней ночи, криками и шепотами, пленительным, странным шумом жизни - а мы питались слухами и лишь из статей узнавали о таких фильмах, как „Источник”, „Лето с Моникой”, „Седьмая печать”, „Как в зеркале”.
Потом наш прокат приобрел наконец „Земляничную поляну”, сильно озадачившую массового зрителя: мир Ингмара Бергмана ошеломителен, входить в него нужно постепенно и начинать лучше, конечно, не с „Земляничной поляны”, фильма достаточно сложного.
Позже наш прокат выхватил из контекста бергмановского творчества „Осеннюю сонату”. Это был еще один наш шаг в глубь огромного материка - шаг робкий, сделанный почти что на ощупь, поскольку „Осенняя соната”, на мой взгляд, далеко не лучшая лента прославленного мастера.
И вот теперь, к счастью, выходит на советские экраны фильм Бергмана „Фанни и Александр”. Выходит всего спустя пять лет после того, как он был снят - срок для нас почти ничтожный.
Выходит, уже увенчанный грузом престижных наград — тут и знаменитый американский „Оскар”, и французский „Цезарь”, и премия Ассоциации голливудской кинопрессы „Золотой глобус”, и почетный приз Венецианского кинофестиваля.
У советского зрителя есть все шансы войти, наконец, в мир Ингмара Бергмана через широко распахнутые двери его последнего шедевра: фильм „Фанни и Александр” сложен, как все бергмановские произведения, и в то же самое время обладает тем качеством, которое принято называть зрелищностью: его интерьеры, лица, одежды героев завораживающе красивы, а сюжет изобилует неожиданностями.
Начало века... Рождество... Большая шведская семья — красивая, моложавая бабушка, взрослые сыновья, внуки, служанки, няньки, невестки... Еще не разобравшись досконально, кто есть кто, мы будем просто бродить среди многолюдной толпы героев, праздновать вместе с ними Рождество, горевать по поводу внезапной кончины одного из тех, с кем только-только успели познакомиться - актера по имени Оскар, жалеть двух его осиротевших детей — толстушку Фанни и темноглазого задумчивого Александра, предчувствовать новый, скорее всего: несчастливый брак их матери, красавицы Эмили и считать, что мы вступили в пределы обычного семейного романа, жанра чрезвычайно популярного и в кино, и в литературе. Как вдруг...
Как вдруг умерший на наших глазах герой снова появится перед своими близкими и начнет общаться с ними так просто и естественно, как это было до его внезапной кончины. И тогда мы поймем, что пространство фильма заселено гораздо более плотно, чем нам сперва показалось: рядом с живыми, реальными людьми в нем присутствуют призраки, духи, ангелы, дьяволы, а поведение людей определяется не только их страстями и желаниями, но и колдовством, вмешательством потусторонних сил.
Наверное, только первобытное сознание способно столь гармонично и просто соединять реальный мир - с воображаемым. Или - сознание ребенка. Вот почему именно ребенку, впечатлительному мальчику по имени Александр, доверил Ингмар Бергман право быть нашим поводырем в этом полном чудес мире. Крепко вцепившись в маленькую ладошку и уже ничему не удивляясь, с колотящимся сердцем будем мы спешить вслед за мальчиком по коридорам причудливого многоэтажного здания, выстроенного Бергманом, преодолевать высокие лестницы и ярко освещенные парадные залы, на цыпочках проходить мимо пыльных каморок, где свален всякий таинственный, веками копившийся хлам, восхищаться красками, звуками, блеском этой жизни, словно бы залитой ярким предзакатным солнцем — и лишь в самом конце пути обнаружим ключ к этой гигантской и впечатляющей постройке, воздвигнутой стареющим мастером.
Ключом является цитата из Стринберга, ставшая последней репликой фильма:
„Все может случиться, все возможно и вероятно. Не существует ни времени, ни пространства. Реальность - лишь тонкая основа, на которой воображение сплетает свои узоры”.
Не существует ни времени, ни пространства... Реальность - лишь тонкая основа... Мысль одновременно и чрезвычайно сложна, и очень проста. Так видеть мир может либо философ, либо ребенок. Либо художник, соединяющий в себе мудрость - с детской верой в чудо...
«Интервью»
Прославленный режиссер задумал снять фильм о своем прошлом. А тут как раз японские журналисты подвернулись, которым очень захотелось узнать, какими же были первые шаги Федерико Феллини в кино. И вот на экране все объединилось — документальный рассказ Феллини и художественная его реконструкция.
- „Вы хотите знать, как все начиналось?” - Федерико Феллини с готовностью вспоминает, как сорок с лишним лет тому назад молоденьким робким журналистом он впервые переступил порог студии „Чи- нечита”. Но он может не только рассказать об этом. Ведь он мастер, волшебник! Он может все это еще и показать!
...И вот уже восстанавливается на наших глазах старая улица. Возникают на фасадах ее домов вывески, ставится на рельсы старенький довоенный трамвай, каких ныне нигде уже, пожалуй, не встретишь. Мановение руки - и вот трамвай уже поехал, поехал в прошлое, замелькали мимо пустыри, дом, в одном из окон кто-то вдруг взмахнул белым полотенцем — но никогда Феллини не суждено узнать, кто же махал вслед трамваю и зачем. Да и застенчивого юного журналиста по имени Федерико больше нет - а есть актер, исполняющий его роль, тоненький юноша с восторженным взглядом, бесконечно взволнованный тем, что он играет самого маэстро.
Очень многие режиссеры испытывали потребность в определенную пору своей жизни снять фильм о кино.
К примеру, „Все на продажу” Анджея Вайды, „Американская ночь” Франсуа Трюффо, „Весна” Григория Александрова или „Начало” Глеба Панфилова. И во всех этих картинах, при абсолютном их различии, настойчиво повторяется один мотив. Мотив суеты, неразберихи, судорожной взвинченности кинематографической жизни.
Кино - это колышащиеся, наспех склеенные декорации, ругань на съемочной площадке, потекший грим, ночь, которую всегда снимают днем, и зима, которую всегда снимают летом. Кино - это капризы стареющей актрисы и торопливые романы, которым суждено бесславно угаснуть вместе с окончанием съемок...
Режиссеры всматриваются в лик кинематографа с усмешкой. Но за ней всегда скрываются любовь и безграничное удивление перед силой этого искусства, растущего из такого сора, из хаотичного движения многих людей, из столк¬новения разных воль и случайностей.
Феллини в фильме „Интервью” полностью разделяет этот взгляд. Разве что смех его несколько громче, а влюбленность окрашена нотками грусти. Ведь ничего уже не вернешь! Сотворенное некогда чудо живет само по себе. И женщина с жесткими складками у губ, стареющая на своей уединенной вилле, кажется, не имеет больше ничего общего с фантастически-пышной, почти избыточной красотой Аниты Экберг, снявшейся когда-то в „Сладкой жизни”. С каким грустным удивлением смотрит и она сама, и постаревший Мастроянни, и Феллини кадры из этого шедевра! „Сладкая жизнь” больше им не принадлежит. Но ведь создали-то ее именно они!
И вот Феллини добросовестно пытается объяснить - японским журналистам, зрителям, наконец, себе - как же рождается его кинематограф.
Прелесть „Интервью”, однако, заключается в том, что, старательно ответив на все вопросы, Феллини самого главного секрета, в сущности, нам так и не раскрыл. Маг, волшебник, классик, достигший (о чем свидетельствует, в частности, и „Интервью”) в своем мастерстве невиданной свободы, завоевавший право безбоязненно соединять в одном фильме разные жанры, создавший кинематограф такой мощи, что он вроде бы уже не подвластен ни критическому, ни зрительскому суду - Феллини в финале „Интервью”, как робкий юноша, каким он впервые переступил когда-то порог „Чинечиты”, склоняет голову перед странностью, непредсказуемостью кинематографа.
Все, кажется, он нам объяснил, расписал, да мы и сами убедились, что никакого чуда кинематограф в себе не таит, все - сплошной обман... Но вот вдруг обрушился ливень на съемочную площадку, актеры забились под целлофановый полог - шум, смех, кто-то сварил кофе, пошли обычные в таких случаях разговоры...
И вдруг ринулись на эту колышащуюся под целлофаном человеческую массу индейцы в полном боевом облачении. Откуда взялись индейцы на римской окраине? Ниоткуда. Это само кино рождает образы. Оно полно теней. И возможно, в тот поздний час, когда пустеют павильоны (хотя трудно вообразить, что это когда-нибудь случается), жизнь на студии все равно не останавливается. В этот час оживают призраки.
Вы сомневаетесь? Напрасно! А вот Феллини готов в это поверить.
...Очень много лет тому назад Федерико Феллини привез на наш, только зародившийся, всего третий по счету Московский кинофестиваль свой новый шедевр „Восемь с поовиной”, в котором он рассказал о творческих муках, о каторге, счастье, вечном празднике кинематографа.
Спустя двадцать четыре года все повторилось. Феллини опять привез на наш фестиваль свой фильм о кино и опять завоевал главный приз. Конечно, изменился и сам мастер, и наш фестиваль, и мир вокруг.
Но когда смотришь „Интервью”, возникает надежда, что, может быть, из-за какого-нибудь поворота сейчас выглянет молодой Мастроянни, блеснет ослепительная улыбка Клаудии Кардинале. Ведь вечный карнавал кино не кончается...
«Человек из Рио»
Фильм, конечно, не первой молодости. Далеко, далеко не первой. И можно было бы лишь посетовать на то, что двадцать лет тому назад, когда Жан-Поль Бельмондо был еще так молод, неотразим и стремителен, французский боевик „Человек из Рио” с его участием не был закуплен для наших экранов.
В ту пору он, наверное, промчался бы по городам и весям, как пожар. Мальчишки обязательно играли бы в человека из Рио, прокатчики выполнили бы на нем план даже в завальные летние месяцы, а критикам было бы что ругать и помимо „Фантомаса” или пресловутой „Королевы Шантеклера”, которой в ту пору явно не хватило на всех, кто желал с ней расправиться.
Теперь же нас всеми этими гонками, прыжками с десятого этажа, вырастающими за спиной героя мерзкими злодеями, которых Бельмондо периодически выводит из строя, - вроде бы уже и не удивишь. Навидались мы всякого за эти годы.
Но, с другой стороны, именно почтенный возраст фильма, вызывает, как ни странно, к нему дополнительный интерес. Любитель кинематографа может, к примеру, по „Че¬ловеку из Рио” подробно проследить, как рождался тот самый образ супермена, который Жан-Полю Бельмондо довелось разрабатывать на протяжении последующих двух десятилетий.
В „Человеке из Рио” этот образ, по-видимому, только-только складывался, он еще не застыл, не окостенел, в герое Бельмондо еще так много озорства, проворства, молодой, брызжущей через край энергии. Поэтому наивный „Человек из Рио” в чем-то гораздо живее и милее своих более поздних последователей.
И вообще наша встреча со старым фильмом немного напоминает встречу с человеком, явившимся к нам с большим опозданием. Сперва думаешь только об этом опоздании. Но вскоре, однако, перестаешь его замечать.
Так ли уж важно, к примеру, когда именно — двадцать лет назад или теперь — снята сцена финальной погони за героем на фоне лунного пейзажа строющейся бразильской столицы, если снята эта сцена превосходно?
И наше сочувствие отважному молодому человеку, ринувшемуся из Франции на край света, чтобы спасти свою возлюбленную, нисколько не уменьшается оттого, что исполнителя главной роли мы не так давно видели в Москве сильно постаревшим. Герой уже отделился от создателя. Он неподвластен возрасту.
В этом-то и прелесть кино, что оно способно донести до нас аромат и неповторимость остановленного мгновения..." (Хлоплянкина, 1989).
Автор статей в этом номере «Спутника кинозрителя» - кинокритик Татьяна Хлоплянкина (1937-1993).
(Спутник кинозрителя. 1989. № 11).