«В одном военном фильме наш связист приходит в агонизирующий рейхстаг, озирает царящий там разброд и откровенно замечает: « Хреновато тут у вас».
Нынешнее почестневшее кино постепенно складывается в такую мрачную опупею тотальною неблагополучия, столько мытарей и подлецов выводит на экран, что то и дело невольно бормочется: «Хреновато тут у вас».
У вас? У нас. Впору отчаяться.
Поэтому, полагаю, главная моя задача сейчас — попробовать доказать вам на своей собственной шкуре, что, глядючи на все это, можно-таки и не свихнуться от расстройства.
Чего и вам желаю. Хреновато, конечно, но — уже не вечер.
Потом кинотовароведы аккуратно снабдят эти фильмы бирками с точной их ценностью, а нам бы пока — еще немножко разобраться в себе и мире под киносурдинку.
Это, конечно, вовсе не значит, что мы с вами будем со всем согласны.
Вот, к примеру, одна женщина нз Баку после того, как я в декабрьском выпуске «Спутника кинозрителя» недостаточно благостно отозвался о герое последнего фильма Рыбарева, написала: «Лучше сто Арлекино, чем один Ерохин!».
Возможно, что и авторы некоторых фильмов, представленных здесь, вполне разделят эту точку зрения.
Что ж, всегда к вашим услугам» (кинокритик Алексей Ерохин).
Итак, читаем «Спутник кинозрителя» 1989 года (№ 7):
«Муж и дочь Тамары Александровны»
ГДЕ СВОИ, ГДЕ ЧУЖИЕ?
«А самое главное — это найти своих. И, найдя своих, жить с ними до самой смерти. И умереть в один день». Снова и снова твердит так Валера, бывший муж Тамары Александровны, обращаясь к своей дочери. То ли сам догадался, то ли Грина читал: у того, мечтателя, как минимум два рассказа оканчиваются одинаково: они жили долго и умерли в один день.
Точка? Теперь, сдается мне,— запятая: и умерли в один день, подравшись. Так оно больше похоже на правду.
Как-то все у нас по Жванецкому: где свои, где чужие? Полный разлад, разброд, раскардаш.
Бывший муж Валера, после развода не допускающийся и на порог.
Будущий бывший муж Славик: «Аннушка, родная! Хочешь, никогда не буду приходить поздно?.. Не ори, зараза!».
Вовсе не муж юноша Федя Ухов, десятиклассник, оплодотворивший цыганку и мающийся смутным отцовским инстинктом.
Его мать, которая панически не хочет видеть нежданно-негаданного внука: «сниться будет».
Сплошные нелады. Кому-нибудь вообще хорошо?
«Шавло в «Рапиде», ему там нормально»,— говорит поклонник «Спартака» Валера. Ну, хоть Шавло — еще-то кому?
Несуразной парочке, эйфорически-неприкаянно бродящей по темной Москве?
Нелепым пожилым близняшкам, разыгрывающим — одна с аккордеоном, другая в балетной пачке — «Лебединое озеро» в обшарпанной коммуналке?
Фартит, выходит, только избранным, остальные же безуспешно ищут «своих» — от блаженненького Е. Е., эпистолярного безумца, до автобусного пошляка-прилипалы.
И счастье, надежда имеют образ дурацкой громоздкой звезды из крашеных лампочек на железной арматуре. Нам развешивают их по праздникам — и вот каково жить под такою звездой ежедневно.
Валера в подпитии поджигает висящую на елке хлопушку — загорелась, погасил, забыл.
Находим, чтобы потерять. Вспыхиваем, чтобы погаснуть. Поджигаем для забавы и палим дотла.
Нормально — только у Шавло, Остальными утеряно понятие нормы.
Ученик, женившийся на своей учительнице.
Письма Е. Е. в никуда: «Здравствуй, дорогой незнакомый друг... Я не знаю тебя, но очень люблю».
Федя Ухов, страдающий Вертер новой формации, «юноша бледный со взором горящим», слепыш, нелепо тычущийся в людей со своим мальчиковым либидо,— глазенки еще не разул, а клычки уже проросли. Ему все одно — что шальная цыганка, что тщедушная дурочка-семиклассница, он равно готов и благодарно улыбнуться, и ударить в пах.
Что-то непоправимо смещено в этой жизни под дурацкой звездой, в мертвящем мерцании которой забыт, неразличим истинный свет, и уже сама жизнь не дороже кило вырезки, и человека можно — не спеша, с хохмочками — просто так забить до смерти, равнодушно раздавив его лицо, как крашеную лампочку.
«Спартаковцев» бьют!» — из последних сил выкрикнул захлебывающийся кровью Валера. Набежали мужики, выручили. Ну, утешили; «свои». Хорошая команда «Спартак». Но пока есть еще и ЦСКА, и «Динамо», и «Торпедо», то, стало быть, и всегда найдутся охотники добавить пару пинков по почкам — во славу, скажем так, советского спорта. Или — просто пройдут мимо. А так-то игра замечательная.
Где свои, где чужие?
В финале изуродованный Валера, сидя на больничном подоконнике, выглядывает на улицу — и, кажется, видит там кого-то. Кто бы это мог быть? Дочка? Тамара Александровна? Сергей Шавло?
Надейтесь-надейтесь. Мне почему-то кажется, что там, за окном,— юноша Ухов. Смущенно улыбающийся. С букетиком гвоздик — алых, как футболки «Спартака».
«Диссидент»
НЕДОРОСЛЬ
В табели о рангах н меру начитанного и в меру зачуханного, вполне заурядного и достаточно непритязательного среднего интеллигента — «диссидент — это звучит гордо». Особенно теперь, когда можно.
Однако звание и впрямь почтенное правда, фригийский этот колпак отечественного покроя явно велик герою «Диссидента».
Но, может быть, стоит умерить скепсис: все ж таки живая душа колотится в тоске и недоумении, взыскуя неведомой свободы. Без откровений, впрочем: «все можно - и ничего нельзя», «никто ни но что уже не верит», «а вот как закрутят гайки» — малый джентльменский набор времен перестройки, квазиполитическая болтовня неофитов от становления самосознания, коей, вместо разговоров о погоде, можно пристойно скоротать время и очередях, где таких диссидентов — на фунт полкило. Какую-нибудь бабулю с мешком послушать — похлеще радиостанции «Свобода» будет.
Однако пишет. И даже не печатают. Весьма приятно: как бы и «неразрешенный». И Александра Исаевича читал. И швейцар в кафе не пускает. Зато можно «за бугор» по приглашению. Езжай, мальчик. Врежь-ка правду-матку в условиях полной свободы слова: все, что знаешь. А что ты знаешь-то, кроме избитых истин? Что понял и что можешь другим объяснить? Вот: тебя «разрешили». Дальше-то что? Резвиться в кегельбане и кушать клубничку с рук?
Так вот по мне: мухи — отдельно, котлеты — отдельно, а потому название «Диссидент» я лично воспринимаю как ироническое (хотя, вероятно, авторы фильма так не считают). Пацан — он и есть пацан. Недоросль. Нежелание побриться еще не свидетельство об инакомыслии.
Хорошо, решил разобраться в себе, отснять воспоминательную видеоисповедь, прокрутить заново ролик бездарной своей жизни. Но, зная плачевные ее предварительные итоги, зачем же в угоду собственному мазохизму терзаешь двух своих неповторимых женщин, повинных только в том, что они любят тебя? Или еще недостаточно очевидны тебе самому духоаная твоя недоношенность, нравственная худосочность?
В общем, фигура жалкая, но интересная, характерная. И у авторов фильма достает милосердии смотреть по-докторски внимательно и сочувственно на своего героя, куда более необычного для советского экрана, нежели для советской действительности. И анамнез понятен. Но есть ли нужные лекарства? И как, кстати, в аптеку пройти?
Я не знаю.
«Автопортрет неизвестного»
ТУПИК
Бездарная действительность бездарей и порождает. Но это я сам догадался — глядя же на эксинженера и псевдопоэта Белова из «Автопортрета неизвестного», остается только пожать плечами относительно его генезиса. Человек пустой, но и вырос, получается, на каком-то пустом месте, и существует как бы вне времени и пространства.
Вот он просыпается поутру в автомобильном холостяцком лагере — этакая свалка самолюбий, кладбище воль раскольников от матримониата. Почто бунтуем, мужики? А кто их знает. В домино им тут играть удобней, что ли? Так, поди, на всех камнях — «пусто-пусто».
И вопреки всем правилам уже на первом ходу фильма была «рыба», как можно понять спустя полтора часа.
Хотя игра вроде бы идет, фишки стучат, герой мечется по городу, за дочку переживает вроде, слова всякие говорит, выражение лица меняет и даже наблюдает сам за собою на киноэкране,— благо авторы ввели внешне броский прием «фильм в фильме»,— но все это на холостом ходу.
Да, пошляк. Да, посредственность с фанаберией. Да, эгоист. Это все понятно и однозначно. Где болит-то? Душа? Совесть? И болит ли вообще?
Эти вопросительные знаки можно множить и множить: какой год? какая страна? какого, вообще, дьявола?..
Вот он, летя по автостраде, резко свернул, целясь в придорожное дерево — оно все ближе, ближе... Нет, не врезался: бензин иссяк, мотор заглох. Ну и ладно. Не очень-то и хотелось. Пытаюсь дорисовать в воображении эту сценку: удар грохот, скрежет, кро...
Господи, да откуда у него кровь-то? Дрыгнется на сиденье, как резиновый манекен — и всех делов. Плащик, может, порвет. Плащик — жалко.
Вот дочку его какие-то нехорошие мальчики в подворотню поволокли. Ах, нет, не дочку, а случайную попутчицу, и не мальчики, а братия во холостячестве.
Почему бы это? Неужели они чего-то хотят? Разве тут, в фильме, вообще кто-нибудь чего-нибудь от кого-нибудь хочет — в том числе и от себя?
Хотя вот: дочка желает поджечь их коммунию. Поджигает. Горит. Кричат. Но разве что- нибудь произошло? Ах, нет — произошло: фильм кончился. «Рыба».
Констатировать это грустно — ведь, как можно предположить, сценарист Виктор Мережко хотел вывести на новый виток социальный типаж, так интересно заявленный лет шесть назад в «Полетах во сне и наяву». Но бензина не хватило.
«Дикарь»
К ВОПРОСУ О ЦЕЛОМУДРИИ
На нынешнем весьма раскрепощенном кинофоне «Дикарь» выглядит сущим скромником. Полтора поцелуя. Одна пощечина. Разок — обнаженная женская грудь.
Извините за несколько бухгалтерский подход — но я это к тому, что мы от такого целомудрия уже и отвыкать начали потихоньку.
Киноперсонажи наши словно бы разом вспомнили, что помимо года рождения, национальности, партийности, места работы и советского гражданства они имеют еще и тот или иной пол — и скоренько начали наверстывать упущенное по этой части.
Спешка, захлеб, ажиотаж — и если всего каких-то полтора года назад девственный отечественный зритель шибко негодовал по поводу чуть-чуть голенькой попки в «Забытой мелодии для флейты», то теперь его, пожалуй, только групповухой и проймешь.
Причем сугубо художественных обретений на сей стезе покуда не наблюдается, если не считать того, что по ходу секс-прогресса ошеломленная публика нечаянно обогатила родной язык очаровательным неологизмом «парнография» — далеко не единожды встречал я в зрительской почте этот невольный каламбур, кровно родственный лесковским «непромокаблю» и «мелкоскопу».
Подобной публике я, надо сказать, от души сочувствую, хоть и не разделяю ее бурных упований на строгого дядю Пришибеева, который положит конец задору киношников, дорвавшихся до воли. Минет время — и все утрясется путем нормальной эволюции вкусов обеих сторон. Обойдемся без городового.
Кстати, в этом смысле «Дикарь» — подходящий пробный камень: уж если вы, товарищ массовый зритель, и впрямь столь жаждете непорочности на экране — то, стало быть, эта картина сделает отличные сборы. Боюсь, однако, что будет это пробный камень преткновения.
А жаль. Фильм-то действительно хороший, чистый, о первой робкой любви, выглядящей чудесной роскошью на фоне скудного послевоенного житья-бытья.
Зритель в возрасте удовлетворенно вздохнет: то-то были времена, то-то были чувства — не то что нынешнее племя. Насчет времен — как-нибудь в другой раз, а вот относительно чувств — тут, боюсь, «нынешнему племени» и впрямь есть над чем задуматься. …
Между тем, чистота чувств — качество, должное, в идеале, быть свойственным не только интимным человеческим взаимоотношениям, но и отношению к миру в целом.
Это то, что присуще «дикарю» Алику, падающему в обморок от любви (ах, как вы усмехнулись...) и без колебаний вступающемуся за достоинство сестры. Целомудрие — это честь.
Дорого он заплатил за свою чистоту: жизнь перекорежена, любимая потеряна,— а обидчики и оскорбленные беззаботно резвятся на общем празднике, Ужель попранная душа теперь ожесто¬чится и захлестнет ее горькой мутью? Или так уж безжалостно устроен мир, что продираясь сквозь его чащобу и оставляя на шипах обстоятельств клочья шкуры, неизбежно должны мы истекать чистой от рождения кровью?
«Корабль»
НЕ ПЛЫВЕТ КОРАБЛЬ
Не хотелось бы говорить расхожих пошлостей о благих намерениях, которыми вымощены иные пути в искусстве,— но без трюизма этого не обойтись, поскольку — тот самый случай. Честно хотели сделать сильно интеллектуальный и чрезвычайно философский фильм — и...
Приехали ребятки на родительскую дачку — и очень им порезвиться охота. Вот они, попивая коньячок и сухонькое, развлекаются на свой лад — говорильней об отсутствии смысла жизни.
Да вот, послушайте:
— Ложь правит жизнью, ложь — царица мира. И наше, что вокруг нас, и не наше — все ложь. Потому что ты никогда не сможешь передать мне свои мысли, чувства, а значит, себя... Тысячи книг написаны криком, скрючены мысли-пальцы, но песок засыпал в пустыне жизни, песок... Песчаная буря, тысячи песчинок, чужих песчинок слов... Мы задыхаемся в словах, ибо они ложь. И потому ложь, что ты сидишь здесь, и ложь мы пытаемся прикрыть ложью...
Вы уже заскучали? Но монолог еще не кончен:
— ...Я знаю одну правду на земле — это смерть. Я не хочу, ты слышишь, я не хочу ничего знать. Я бы хотел найти некое чудо-озеро, реку, чтобы смыть с себя все то, что я знаю через моих предков.
И вот так, предупреждаю, весь фильм, на разные голоса: красота, Россия, Бог, счастье, ненависть, правда, жизнь — слова, слова, слова, за которыми ни красоты, ни России, ни Бога, ни правды, ни даже ненависти, а лишь душевный вакуум и докучное коротание дачного досуга.
Тоскливый дилетантский хэппенинг, неумелый инфантильный блеф, пустая мнимо многозначительная фронда сытеньких деток плюс сомнамбулические откровения пары доходяг — на всей этой бутафории авторы фильма старательно пытаются построить большую метафору человеческого отчуждения и кризиса современного сознания. Пытаются...
Но «Корабль» не поплыл.
«Приключения Квентина Дорварда»
ЭТО БЫЛО С НАМИ
Старого доброго приключения желаю я вам. Ну что, казалось бы, нам эти сверкающие латы, плюмажи на шлемах, рубка на мечах — архаика, дела давно минувших дней. Однако тут мы — дома. Воспоминание есть посещение. Наши корсарские абордажи и рыцарские турниры, индейская охота и разбойничьи пещеры далеко позади.
Об этом есть у Робера Десноса: «Пирату все надоело. Пират устал и страдает одышкой, Пират потерял былую осанку... Давайте всплакнем над судьбою пирата».
Но и на деревянной ноге бывший пират непременно доковыляет до кинотеатра, если там идет фильм про его отрочество. Тут мои друзья — Оцеола и Айвенго, Джон Сильвер и Ункас, Морис Джеральд и Квентин Дорвард. Привет, ребята.
Это не сентиментальность, а ясное представление о своей биографии и родословной.
Никогда не берусь спорить с Честертоном, а тут придется: «Мы знаем по себе, что бурная жизнь героев приключенческой литературы вызывает восторг у молодых людей не потому, что эта жизнь сродни их собственной, а потому, что она отлична от нее».
Однако отличие тут только внешнее, по мелочам: три-четыре века разницы — делов-то. А родство — в сути. Жизнь юной души — приключение или хотя бы ожидание его. А литературное или киноприключение — метафорический перифраз одолевающих ее страстей, выраженный на языке погонь и поединков, шпаг и томагавков.
Приключение воплощает грезы о прекрасной и интересной жизни, в которой любые испытания окончатся победой.
Приключение вселяет уверенность в то, что мы всегда будем благородны и отважны. Приключение дарит надежду на то, что и самые дерзкие мечты.
«Уолл-стрит»
Уолл-стритом меня пугали с детства. На газетных страницах под сенью змеевидной долларовой эмблемы восседал мрачный капиталистический толстосум во фраке и непременно с сигарой в зубах, жадно облапив здоровенный мешок денег…
Вотчиной этого несимпатичного типчика и была Уолл-стрит.
Гиблое место, что и говорить. Одно слово — биржа. Беснующиеся маклеры, падающие акции, бедный-бедный доллар. Мир чистогана, в общем, как он есть.
Университетский курс политэкономии капитализма тоже хорошо вписывался в эту жуткую картинку.
Так что вполне понятно любопытство советского человека к фильму со столь сакраментальным названием: занятно же посмотреть, что за вертеп такой эта самая пресловутая Уолл¬стрит. Любим мы всякую немыслимую экзотику.
Интересное, оказывается, место. Большой бизнес — штука азартная, рисковая, и, что харартерно, за каждой пачкой долларов встают живые люди. Интригуют, шельмуют, шевелят мозгами — не скучно.
«Тут же настоящая война идет, как в окопах», — поражается начинающий маклер. Что ж, на войне как на войне. Но и без шуток не обходится. Юмор, конечно, специфический, маклерский…
В общем, отсюда, с обратной стороны планеты, смотрится Уолл-стрит довольно занятно.
Однако, если воспользоваться нашей недавней терминологией. «Уолл-стрит» — довольно типичный производственный фильм. Просто вместо привычных квартальных планов, графиков соцсоревнований и вспаханных га тут — проценты, дивиденты, тарифная война. Есть, конечно, проблемы — да у кого их нет?
Вообще, нормальный такой капитализм. Жить можно» (Ерохин, 1989).
Автор статей в этом номере «Спутника кинозрителя» - кинокритик и журналист Алексей Ерохин (1954-2000).
(Спутник кинозрителя. 1989. № 7).
