И снова этот чуть слышный скрип половиц, так похожий на скрип качелей. Линор оставляла на них васильки. К утру цветы увядали. Линор, говорила, что снимает кино и останавливает моменты: в ее фильмографии был застывший на краю стола волчок, эстамп с босоногими вьетнамками, первые бледно-розовые тюльпаны, сломанный замок от заброшенного амбара, мамины руки, месящие тесто. Печенья из этого теста всегда получались подгоревшими, под цвет маминых рук.
Излишняя худоба Линор делала ее похожей на мучениц Эль Греко. Смешливой мученицей, оставляющей молоко мышам, а цветы призракам.
Линор любила истории о нераскрытых преступлениях вафельные стаканчики из-под мороженного, само мороженное отправлялось в чашку с голубыми китами. Эта чашка неизменно доставалась мне, правда, не раньше чем мороженное превращалось в сладкую жижу, но так было даже вкуснее. Жидкое мороженное едят только гении, так говорила Линор. С тех пор прошло много лет, и я терпеть не могу жидкое мороженное, но мысль о гениях, поедающих жидкое мороженное, так и осталась не вытянутой занозой.
Вместо больших романов, как мечталось в детстве, я пишу верлибры. Иногда я думаю, что Линор это понравилось бы. Ей нравилось крушение человеческих судеб. «Под обломками выживают сильнейшие. Слабакам не место под солнцем». На деле всё оказывается иначе. Слабаки выстраивают себе дома из обломков и счастливо доживают до глубокой старости. Сильнейшие же остаются без кола и двора, и вечно лезут на рожон.
А еше Линор утверждала, что человек умирает лишь тогда, когда перестает биться его сердце. И что оно продолжает гнать густеющую кровь вперед даже тогда, когда коченеет тело, а мозг давно мертв. Сердце сдается последним. Правда, потом, вспомнив, как умирала наша кошка, Линор добавляла, что свет в глазах все же затухает последним. Или не затухает.
Линор было десять лет и у нее были паучьи пальцы, это когда средний палец заметнее длиннее безымянного. Возможность красноречиво выражаться, не прибегая к помощи слов, в некоторых случаях бывает полезнее карьеры блестящей пианистки.
Линор плевала на красноречие и любила Луи Армстронга.
А ещё она любила изображения дам в высоких напудренных париках, живших при Людовике XIV.
- Разве смогла бы хотя бы одна вошь выжить в таком количестве извести? – вопрошала Линор, ковыряясь в мамином черничном пироге, обильно посыпанным сахарной пудрой. И тут же, наколов на кончик вилки что-то сморщенное и изюмоподобное, выносила вердикт, отправив свою находку в широко открытую пасть Иоганна Себастьяна Баха.
Красноречие, пусть и оплеванное, давалось Линор с легкостью, которой мог бы позавидовать сам Черчилль. Вы же не станете спорить с тем, что повеситься на осине в возрасте 73 лет требует определенной степени самоиронии, а если к этому прибавить ещё и болезнь Альцгеймера, то и изрядной доли жизнестойкости.
Самоирония и смекалистость была у нас в крови. Первая позволяла нам мириться с нашей семейной неказистостью, вторая удачно маскировать ее под загадочную красоту.
Жалко, что ничего из этого не спасло нашу семью от Великого крушение, а Линор от вечного нимба мученицы, который, будь она жива, привел бы мое младшую сестру в бешенство.
- Святая Линор! Вы серьёзно?! Это же еще пошлее, чем мистер Дарси в ночном колпаке. Бе-е!
--------------
Скрип половиц доносится откуда-то снизу. Сверху в отрытый люк чердака льется ослепительно-синее небо, пустынное и холодное, похожее на синий квадрат Малевича. «Синий квадрат Лас-Пачос. Эгоцентризм, как последний оплот человека прямоходящего».
Пахнет дымом и пережаренными томатами.
Я сую за щеку ещё одну зефирину и не издаю ни звука. Перевернувшись на живот, оказываюсь напротив старого зеркала. Оранжевый свитер, круглое лицо, черная челка, закрывающая один глаз. Когда-то это челка была рыжей. Очень давно. В прошлой жизни. Мама теперь смотрит на эту челку так, как будто силится вспомнить что-то важное.
Я чувствую то же самое. Что-то совсем рядом, живет и дышит. Почти в унисон, а иногда и за тебя.
А теперь ещё эта фотография.
Я помню горячую ладошку Линор, сжавшую мою собственную чуть крепче обычного. Линор всегда держала меня за руку. Особенно в толпе или встречая на улице незнакомца, что, впрочем, бывало редкостью в таком месте, как Лас-Пачос.
Пахнет лилиями. Как тогда десять лет назад. Запах старух, уродливый и навязчивый. Теперь мне кажется, что этот запах будет преследовать меня всегда; запах, в котором слабая зеленоватая нота свежести похожа на зарешеченное оконце, слишком узкое даже для птиц.
На глаза наворачиваются слезы обиды. Почему родители не послушались, когда я просила их украсить пустой гроб Линор незабудками. Вместо них весь дом был заставлен лилиями. Несколько букетов до сих пор стоят в гостиной. Правда, от этого не легче. Запах лилий чувствуется даже во сне. Я сама пахну лилиями. Пахну скорбью. Запахом древних старух и двенадцатилетних девочек, потерявших своих сестер.
В день исчезновения Линор, ставшего впоследствии городской легендой и детской страшилкой «не ходите, дети, в тот лесок», я, как и полагалась всем красавицам, тщеславным и нетщеславным, была гадким утенком. С веснушками (смешными, потому что на лбу), волосами цвета красного дерева, находящемся в полной зависимости у солнечного местонахождения, и светло-зелеными слишком прозрачным для черных ресниц глазами. Линор было голубоглаза, белокура и, словно предчувствуя, что никогда не станет лебедем, дьявольски умна.
Я всегда была твердо убеждена, все, что появилось до моего рождения, будет существовать всегда. Старшая сестра была в моей жизни всегда. Точно так же, как солнце, звезды, Лас-Пачос с его домами, деревьями и горными тропами. Точно так же, как мама с папой, дедушка и бабушкин портрет в гостиной. Что-то менялось (как например обивка мебели или цвет листьев на деревьях), что-то уходило и возвращалось (миссис Дюшан и ее мечта увидеть Париж), что-то портилось (запавший глаз любимой куклы Дрин) и тускнело (зеркало на чердаке, листва на деревьях), но при этом оставалось. Всегда. До того самого дня, когда не стало Линор.
Меня больше никто не держал за руку, и я могла идти куда хочу. Вот только идти мне было некуда.
И вот теперь спустя десять лет я лежу на чердаке родительского дома, и снова, как и тогда, пахну цветами древних старух и застарелой скорби.
Я вздрагиваю. Возможно, я ошибалась с самого начала.
Черно-белая фотография пропавшей девочки, вспотевшая ладошка всегда спокойной уравновешенной Линор и слишком синее небо над нашими головами. Уже тогда что-то пошло не так.
А ещё в тот год я познакомилась с Глорией.
-------
Школьную столовую заливает солнечный свет. Цветные витражи на окнах расцвечивают юные лица красным, желтым, синим и зеленым светом.
- Прикольная татушка. Больно, наверное, было?
Глория одной рукой управляется с вилкой, а другой, мертвой хваткой вцепившись в мою руку, рассматривает татуировку в виде маленького паучка между средним и безымянным пальцем.
- Вообще-то я пауков не люблю, но твой довольно миленький, и вообще я все эти тату и персинги считаю дуростью, попробуй быть крутой без них, фига с два!
Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
- Ты права.
Глория икает.
- А то! Когда-нибудь расскажешь про своего милаху. Думаю, тут не только выпендреж.
- А вдруг как раз он.
- Не, иначе ты набила бы звезду Давида на лбу или ящерицу на плече.
Я не могу сдержать улыбку.
- Ты мне сразу понравилась, - продолжает Глория, взявшись за компот, - гетры у тебя отпад.
- Прикалываешься?
- Хочешь узнать, подари.
- Только в обмен на твою шляпу.
- Заметано. Меня в ней все равно домой не пустят.
Около нас звякает поднос. Рядом со мной присаживается рыжеволосая девица в роговых очках.
- Это Элен, – представляет мне мою соседку Глория, - Элен, будь паинькой, скажи «Здравствуйте».
Рыжеволосая девица показывает Глории средний палец, а мне ряд безупречных зубов.
- Насчет своего прикида не заморачивайся, все равно, как я поняла, здешние парни почти все гомосеки.
- У Элен папаша дипломат, поэтому, как понимаешь, здесь без вариантов.
Элен и Глория оказываются разнояйцовыми близнецами, большую часть времени припирающимися с собственной судьбой, то есть друг с другом. Птенцы, явно высиженные разными птицами.
Подружившись с Глорией, я перестала добавлять в кофе молоко и пользоваться синей помадой. По мнению Глории и то и другое смахивало на бунт оксфордских училок. Сама Глория пила только воду и совершенно обходилась без косметики, при этом никак не обходилась без дорогих духов, исключительно унисекс, красного вина и сигарет. Глория слушала только классическую музыку, при этом на дух не переносила Эйнауди.
- Он же голый, как тот король из сказки.
Глория утверждала, что в современной классической музыке слишком много человеческого.
- Божественного в ней нет ни на йоту.
Спорить с этим было трудно.
Глория была философом, не прочитавшим ни одного философского труда.
- Зачем забивать голову чужими идеями и мыслями.
По этой же причине Глория не пользовалась интернетом.
Зато много читала современных детективов от Гранже до Варгас, первый, по ее словам, слишком перебарщивал, вторая уже не поспевала.
- По-моему, Фред, слишком поверила в свою исключительность, а когда поняла, что ставки выросли, было уже слишком поздно, ей уже не угнаться за тремя крутыми фуриями.
Под тремя крутыми фуриями подразумевались Донна Тартт, Мариша Пессл и Тана Френч.
Когда Глория посветила меня в свои планы относительно своего будущего, я несколько не удивилась.
- Бах или Бетховен?
Я решила усложнить задачу.
- Гендель.
Услышав мой ответ, Глория чокнулась с воздухом стаканом, в котором плескалось вино, на этот раз белое.
- За Генделя!
Осенний воздух был, свеж и пах сгоревшей листвой, от Глории пахло горелой древесиной и арбузной мякотью. Божественное сочетание.
- Я уезжаю.
Я кивнула. Именно к этому все и шло. Тем не менее от несуществующего дыма защипало глаза.
А ещё я вспомнила Скарлатти.
Его я любила не меньше. Особенно зимой. Но до зимы было еще два месяца.
Я подумала, осталась бы Глория, если бы я ответила: Бах.
Думаю, что да.
Теперь я знаю: от меня никогда ничего не зависело.
Тогда.
Но не сейчас.
Я ещё раз обвожу взглядом старый чердак.
Прошлое нельзя изменить, но его можно исправить. Разница небольшая, но она есть.
И пусть прозрения иногда бьют наповал, неведение намного хуже, оно неторопливо покрывает нас ржавыми пятнами, множит трещины и медленно подтачивает наши силы.
Слепцы живут дольше.
Прозревшие могут идти дальше.
Я поворачиваюсь спиной к люку и начинаю медленно спускаться вниз.
Оставляя за спиной клочок синего неба Лас-Пачос. Навстречу несуществующим призракам, босоногим вьетнамкам и молчаливым монстрам, так похожим на божьих агнцев.
Продолжение следует…
Ира Романец
