Героическому прошлому нашей Отчизны
и славному настоящему её — посвящаю...
Баллада о сибирских полках
Баллада о них начинается…
Ши-и-ирь!
Зарёванным ситцем полощет Сибирь,
Последнюю баржу уносит война,
До мыса её провожает волна,
И бьётся над талой судьбой мужиков
Истошная стая прощальных платков:
Ни жён не щадя, ни седин, ни крестин,
Стояла дворами тоска проводин…
Навеки запомним: под хохот уключин,
В холодных ладонях осенней реки
Полощут, взлетая на синие кручи,
И рушатся в пропасти — бабьи платки.
Эх, бабы… Всходили и падали зори,
На слабых руках обвыкались мозоли,
Но, не покладая обветренных рук,
Работали бабы, вздыхая натужно,
Одно сознавая: хоть трудно, а нужно!
И — «Каждый осётр — снаряд по врагу!»
Они зоревали в тоске по любимым,
Под северным небом, полуденным дымом…
И в пушечных глотках гремели ветра,
Холодные ветры осенней путины,
Военной путины, тяжёлой годины,
Широкие ветры побед и утрат…
Возьмите их в святцы — и этого мало!
На льду Прииртышья, в бригадах Ямала,
Вам слава, войну бедовавшим без слов,
С грядою салютов живущие вровень,
Победу вспоившие потом и кровью,
Надежда и совесть сибирских полков!
Сорок первый
Загорелые дочерна,
в зорях дрогнут солдатские дочери —
чужедальним огнём полыхают метёлки овсов…
За обугленный Дон отступают окопные ночи,
штыковые бессонницы хмурых, небритых отцов.
Перебитые рощи…
Измятые письма — короче,
воспалённое небо — в горящих подтёках свинца.
Через Родину бьёт, содрогаясь, тяжёлая очередь
на случайную спичку, на вспышку худого лица.
В воронье и чаду, тяжело выкипает смородина…
Загорелые дочери сквозь лихолетье растут,
их тяжелые тени на запад легли — через Родину,
и по ним, наступая, отцы до Берлина дойдут…
Полевой госпиталь
Памяти отца моего, офицера Советской Армии
Нигматуллина Мир-Камала Имановича.
В 2024 году исполняется 102 года со дня его рождения.
Отец, между нами не тысяча лет…
Уже за размытою гранью сознанья,
Ты — на госпитальном студёном столе,
Под чахлой лампёшкою,
сгусток страданья,
Один,
в наготе и бессилье, среди —
Отец, не гляди! — помешавшихся далей,
Среди канонады и ада, один
В глухой молотьбе стервенеющей стали…
Над выбитым полем — как бьющийся нерв,
Огонь пулемёта.
Долбящие доты…
Вбит в мемориальный, обугленный снег
Натруженный след проходящей пехоты…
Но есть ещё сон, усмиряющий рёв,
Развёрнутый рёв атакующих глоток, —
Спасительный сон,
пеленающий кровь,
Свинцовые трассы, грызню пулемётов,
Тела — без движения и без тепла,
В пылающем омуте страха и боли.
…И — белое, зыбкое поле стола
Среди разъярённого,
страшного поля…
За стёклышком хрупким скорбел огонёк…
Но, словно предвестник сознания, что ли,
Забрезжил, пробился наверх родничок
Пульсирующей, нарастающей боли:
Со дна забытья и удушья, влеком,
В тяжёлом тумане всплывал ты…
Не воздух —
Спирая глухое дыханье, комком
Стояли в гортани балтийские звёзды.
Хоть тяжесть бессилья лежала в руках,
Холодное небо смотрело сурово, —
Чуть слышно
вздохнуло на горьких губах,
Ещё прищемлённое слабостью, слово.
И дрогнули веки — ты выпростал взгляд,
Уже, как знамению, радуясь, боли
И пил — не напиться! — студёный закат
Над полем…
В тундре
Памяти мамы моей, Шамсутдиновой Юма-бики Атыкашевны, участницы трудового фронта в годы Великой Отечественной войны: будучи двадцатилетней девушкой, заведовала матушка моя пушной факторией в заполярной Тамбейской тундре. В сорокоградусные морозы собирала она у охотников-ненцев драгоценные меха соболей, песцов, горностаев… На вырученную от их продажи на мировых аукционах валюту приобретались для воюющего Советского Союза вооружение, медикаменты, продовольствие… В марте 2024 года исполнилось 103 года со дня её рождения…
Неуёмный, за окном полночь винт месил…
«Знаешь «Уренгойгазпром»?» — друг меня спросил.
Я, от высоты хмельной, головой качал,
«Знаю город Уренгой!..» — гордо отвечал.
Виктор щурится легко и в плечах не мал…
Я б, конечно, без него не узнал Ямал.
Он ему в наследство дан, округ его, дом.
Он — рукой во тьму: «Во-он там —
«Уренгойгазпром!»
Я лицом в оконце лёг, в ледяной овал.
Кто ж огни под вертолёт щедро набросал?
Я воочью видел их, при литой звезде, —
Гроздья станций дожимных, дальний ГПЗ…
Свет, он — надвигался, плыл и вдруг,
Боже мой! —
Половодьем затопил тундру подо мной.
И, с гитаркой на груди, словно сам не свой,
Виктор вскинулся: «Гляди! Вот он, Уренгой!»
У фортуны на весу, лёгок, как Улисс,
Я над огненной, внизу, бездною повис.
Что там будет впереди? — Моря зев? Ямал?
Ну, а Витька — «Ты гляди!» —
в блистер меня вмял.
Свет, он жил, в конце концов, нас в себе держал,
Словно женское лицо, музыкой дышал.
Веще, на виду у всех, в талой глубине
Боль, надежда, радость, смех открывались мне.
В город, дышащий легко, я впивался, сед, —
В каждой чёрточке его заливался — свет.
Вертолёт качнуло — тент, почта, люд, груза…
Свет… свет… свет… свет… — наливал глаза.
Воздымает взор простор —
свет… свет… свет… свет…
Зимней тундре вперекор —
свет… свет… свет… свет…
Винт над нами бушевал, как в тумане, слеп.
Душу, бел, не отпускал исполинский свет.
И смотрел я вниз, светясь, как, жива едва ль,
Сварка, по трубе змеясь, уплывала вдаль,
Где, в накрапах ледяных, где снегов оскал,
В перекличке буровых, страдовал Ямал.
Так куда ж меня влекло? —
свет… свет… свет… свет…
Что в груди моей зажгло? —
свет… свет… свет… свет…
Над тобою, Уренгой, —
свет… свет… свет… свет…
В сердце родины самой —
свет… свет… свет… свет…
А на краешке земли, хил и одинок,
Тихо теплился вдали талый огонёк.
Я в обшивку вмёрз плечом, сед и невесом…
Виктор тихо: «Ты о чём?». А я — обо всём:
Огонёк из дальних дней, в этот поздний час
Он в прапамяти моей маялся, не гас…
Он, не иссякая, тлел, словно куда звал,
И чем больше я глядел, больше вспоминал:
…Тундра белою была, в сводках не видна,
Смертью и огнём мела по стране война.
Под ворчание собак, у окна, — очки…
Печка, в малице — пушняк, девочка почти…
Сед, куражится мороз… В мареве теней,
Томик «Королевы грёз» прямо перед ней.
Хилый домик мал и стар, и, вдали тщеты,
Зноем в щёки хлещет жар от ночной плиты.
Тянет стужей из сеней, иней сед в углу…
Ну, а ноги всё сильней стынут на полу,
Не спасают ни кисы и ни торбаса…
У неё, поверх лисы, пышная коса.
Сердце торкнулось в груди, немощью грозя,
У неё глаза — мои! Ясные глаза…
Задавив короткий всхлип, даром что зима,
Я в иллюминатор влип:
«Мама моя! Ма…»
Полночь… Тундра… Снегопад…
И она (темно…),
Оторвав от книги взгляд,
смотрит за окно.
С темнотою по зиме, полночью, одна,
В непроглядной снежной мгле видит что она?
Тундру? Белый мрак, слепящ?
Письма далеки…
Беззащитный, так щемящ жест её руки.
Свет от свечки пал на лист, чахлый язычок,
На запястье её, чист, бьётся родничок.
Прожитому глядя вслед, словно бы вперёд,
Свет… свет… свет… свет — от неё идёт.
Ничего на свете нет, что родней его,
Свет… свет… свет… свет — радостней всего.
Столько в жизни горьких мет, судя по годам.
Свет… свет… свет… свет —
сыну передам!