Постановлением Донского областного статистического комитета, от 2 октября 1902 года, А. М. Листопадову и мне поручено было собирание казачьих песен в Донской области.
Представив теперь комитету собранный нами по области материал, я считаю нужным познакомить комитет и всех интересующихся результатами нашей поездки по области с ходом наших работ и с поездкой несколько подробнее, чем это делалось нами в коротких извещениях с пути, к сожалению, оставшихся неизвестными для широкой публики.
Имея перед собой ярко выраженную цель – запись старинных казачьих песен, мы при выработке нами маршрута руководились тем соображением, что наш путь лежал по преимуществу по станицам, считающим за собой многолетнюю давность, по станицам, так сказать, с коренным казачьим населением, так как здесь, скорее всего можно было рассчитывать найти незатемнённую преемственность предания и получить более ценный материал. Перед нами были те естественные пути, по которым шло заселение Дона, - сверху и снизу одновременно, - Дон и его более крупные притоки, - Донец, Медведица, Хопёр с Бузулуком – и мы решили положить эти пути в основу нашего маршрута.
Поездка наша началась с Екатерининской станицы, границы первого Донского и Донецкого округов. Отсюда мы спустились вниз по Донцу до станицы Кочетовской, лежащей при впадении Донца в Дон, и повернули вверх по Дону. Через станицу Богоявленскую мы переехали на левую сторону Дона, проследовав по хуторам Богоявленской и Мариинской станиц до хутора Холодного. Отсюда мы уклонились вёрст на 50 от Дона, посетив Денисовскую станицу для ознакомления с калмыцкими песнями.
Из Денисовской станицы мы переехали в станицу Кумшатскую, на правую сторону Дона, бросив станицы Романовскую и Каргальскую, так как Дон в это время ″стал″, замёрз, но настолько непрочно, что со дня на день можно было ожидать взлома льда, и мы рисковали задержаться на левой стороне на долгое время.
От Кумшатской станицы мы проследовали по правой стороне Дона до станицы Нижне Чирской, посетив по пути только два пункта левой стороны Дона – станицы Нагавскую и Верхне Курмоярскую. От станицы Нижне Чирской мы повернули по над Восточно-Донецкой железной дорогой с целью ознакомиться с влиянием вновь проведённой железной дороги на население и проследовали до хутора Крылова Ермаковской станицы, заключив таким образом первый круг.
После Рождества поездка начата нами по Донцу вверх от Усть-Белокалитвенской станицы, соседней с Екатерининской. Поднявшись вверх по Донцу до станицы Митякинской и бросив Луганскую вследствие сильного разлива реки мы, перерезав посёлки Донецкого округа с крестьянским населением, через хутор Мешков и станицу Вёшенскую проехали до Казанской, крайнего пункта по реке Дону оттуда спустились вниз по левой стороне Дона до станицы Букановской, откуда повернули вверх по Хопру, исследовав его весь до Михайловской станицы включительно. Отсюда через хутор Долговский мы переехали на Бузулук и исследовали его весь, от Дурновской станицы и кончая Преображенской. Пересёкши затем войсковые участки, через хутор Секачёв Сергиевской станицы мы проследовали на Медведицу и исследовали её от станицы Берёзовской до Усть-Медведицкой и посетив станицу Усть-Хопёрскую, заключили, таким образом, второй громадный круг в который вошли верхняя часть Дона, Донец, Хопёр, Бузулук и Медведица.
От Усть-Медведицкой станицы мы спустились вниз по Дону до станицы Верхне-Чирской, и отсюда до станицы Семикаракорской первого Донского округа, посетив по пути Романовскую и Каргальскую станицы, брошенные нами раньше осенью. От Семикаракорской станицы мы спустились ниже до станицы Старочеркасской Черкасского округа, посетив лежащие на пути по берегу Дона станицы Черкасского округа: на чём и закончили нашу поездку.
Всего обследовано нами 100 пунктов;
из этого числа на первый Донской округ приходится 23 пункта,
на второй Донской - 17,
на Донецкий – 15,
на Хопёрский – 24,
на Усть-Медведицкий – 17,
на Черкасский – 3,
на Сальский – 1 пункт.
При выборе мест для обследования и для работы мы руководствовались кроме исторического прошлого того или другого пункта ещё и известной давностью поселения и старались, по возможности, избегать тех пунктов, которые, мы знали, населены сравнительно недавно путём переселения сюда выходцев из разных станиц различных округов области. От таких пунктов нельзя было ожидать своей собственной сложившейся исстари песенной физиономии, как у станиц образовавшихся давно.
Во вновь основанных станицах население, сошедшееся из разных мест, в данном случае из разных населённых пунктов, привыкшее к своеобразной установившейся на родине манере пения, типу мелодии, обычно на первых порах не может ″играть″ друг с другом, если в нём нет преобладающего большинства выходцев из какой-нибудь одной станицы, которые сразу устанавливают тип игры своей родины и к нему уже волей-неволей подлаживаются остальные.
В дальнейшем, я даже склонен думать в следующих поколениях, население вырабатывает какой-то средний тип песни, не похожий ни на один из первоначальных типов.
Это подтвердилось при обследовании нами таких пунктов, как хутор Крылов Ермаковской станицы и станица Преображенская. В первом из них песенники, которых мы прослушали две партии, резко разнились друг от друга. Одни играли по-есауловски, другие (старики) по-нижне-курмоярски. В Преображенской станице песенники, собравшиеся из разных хуторов, не могли сыграть ни одной песни. Каждый знал её по своему, как играли её в той или другой, из которой когда-то переселился песенник, станице.
То же самое можно и сейчас наблюдать в полках и командах, составленных из казаков разных станиц.
Сами песенники констатируют этот факт, отказываясь играть с песенниками другого хутора даже той же станицы.
- Ничего не выйдет. Уж мы знаем.
В полках, по их словам, долго приходится ″биться″, мучиться, пока песня, какая-нибудь знакомая всему Дону, вроде ″Приутихло, приумолкло наше войско Донское″, наладится и будет сыграна, как следует…
Кроме того при составлении плана поездки нами имелось в виду по возможности избегать бойких торговых, особенно издавна известных торговлей центров, население которых наполовину отстало от земледелия и получает главный заработок или от торговли или от работ по нагрузке, извозе и прочим.
Нами исследовано для характеристики несколько таких пунктов, как станицы Цимлянская, Усть-Медведицкая, и мы ни в одном не нашли мало-мальски ценного материала.
Ограниченные в своей поездке временем, мы лишены были возможности воспользоваться тем естественным и, по отзывам всех собирателей народных песен, лучшим способом собирания песен, который требует от собирателя предварительного, более или менее продолжительного знакомства с населением для извлечения из него исподволь всего того, что есть в данной местности лучшего и более ценного у народа, на каковой способ мы указывали в своих докладах 2 октября 1902 года. При поездке этот способ собирания песен не мог быть применён по кратковременности остановок, какие мы могли в том или другом песенном пункте, поэтому мы должны были пользоваться тем способом, какой был у нас под руками, то есть прибегать к посторонней помощи и посторонним указаниям.
Обычно при посещении песенного пункта мы давали знать о своём приезде станичным или хуторским властям и просили их оказать нам содействие в нашей работе. Обычно это содействие оказывалось нам очень охотно, за исключением пяти-шести случаев, как например, в станице Сергиевской, где наша работа была парализована недоверчиво-насмешливым отношением станичного атамана к нашей работе.
Получив от нас необходимые инструкции и разъяснения, местные власти представляли нам лучших в данной местности песенников или песенниц, в большинстве случаев стариков и старух от 40 до 70 и выше лет. Иногда такие приглашались из близлежащих хуторов. Когда подбиралась соответствующая партия, иногда две-три, каждая со своим заводчиком, ″запевалой″ или, как теперь зовут их казаки - ″капельмейстером″ - мы приглашали их на взъезжую квартиру, реже в станичное правление, и приступали к работе.
Работа начиналась с опроса песенников, какие песни поют они и какие песни, не помнят ли, пели их отцы и деды. Обычно ответы начинались с перечисления так называемых ″кавкайских″ - солдатских и новых маршевых песен, занесённых казаками из полков. Когда мы объясняли, что нам нужны старые песни, ″свои″, ″казачьи″, те, что игрались когда то в походах, старики начинали перечислять те песни, которые по их отзывам ″ноня уже брошены″. При этом им помогали, напоминая ту или другую песню, зрители, которые, обыкновенно, ″битком набивались на взъезжую″, как выразилась одна хозяйка взъезжей квартиры.
При этом часто происходили такие сцены:
- Гля, Александрович, а вот ета, што покойник Иван Парфёныч играл – про Исаюшку… вить самая любимая его.
- Верна, верна. Я и забыл была совсем. Пиши: - Ну, как пишет письмо наш Потёмкин князь…
Напоминание о таких покойных Парфёнычах вело за собой напоминание целого ряда песен, обычно очень ценных. После уже и мы пользовались этим, наводя песенников на мысль о таких ″покойниках″. Очевидно эти перемёршие или доживающие теперь на печке свой век старики являлись носителями и хранителями песенного творчества в данной местности, и от них училось всё последующее поколение, насчитывающее уже теперь не один десяток годов. На этих, большей частью умерших, стариков указывали всегда все лучшие песенники, которых нам приходилось видеть.
- Мы што… вот покойничка Гаврилу Евтеевича бы поднять. Этот бы рассказал! Заиграет бывало, а сам в слёзы… Вот песенник был!..
Циркулирующие и сходящие теперь со сцены остатки казачьих песен имели, очевидно, в таком Иване Парфёновиче или Гавриле Евтеевиче страстного поклонника, оставившего надолго впечатление в более молодом чутко тогда прислушавшемся к нему поколении.
Окончив расспросы, когда с достаточной полнотой перед нами вырисовывался весь репертуар данной местности, мы приступали к записи.
Запись велась обычно за хором из трёх, четырёх, пяти и более человек, и, пока песенники допевали песню, мы уже успевали записать её мелодию и текст. Первые два-три стиха песни обязательно повторялись для того, чтобы проверить запись мелодии и записать первый завод, который в казачьих песнях представляет почти всегда самостоятельную музыкальную фразу, не повторяющуюся во всём продолжении песни. Кроме текста и мелодии песни нами записывались также назначение песни, иногда объяснения песенника к ней, исполнители, заводчик, и попутно заносились своеобразные песенные термины отмечающие характер песни.
При работе мы старались выполнить одно следующее условие, которое мы считали необходимым для успешного хода дела, именно, мы заботились о том, чтобы наша работа носила как можно менее характера официальности, пения по заказу. Для этого мы в большинстве случаев создавали обстановку чисто частного ″гулянья″, при которой песенники, хотя и вызванные через станичных или хуторских властей, скоро осваивались с нами и чувствовали себя в положении ″гостей″ у нас. Это отразилось на количестве собранного материала.
Принимая предложение комитета на поездку по области с целью собирания песен, мы выражали надежду на то, что нам удастся собрать до 500 песен. Теперь мы имеем материал, далеко превзошедший наши ожидания. Мы представляем в комитет 780 песен.
Этот материал, по справедливости, можно назвать богатым.
Нами записано много таких, принесённых из похода, песен. Некоторые из них имеют ещё и доселе очевидцев своего возникновения на походе. Станицы, таким образом, целым рядом поколений ″служивых″ приучены к тому, что с каждой новой, возвращающейся из похода, со службы ″очередью″, партией, полком, появлялась новая песня. И теперешней казачьей молодёжи, за всю свою службу часто не видавшей ничего кроме Бендер и Щучина-Чугуева, приходится считаться с этой привычкой станицы.
- Не принеси, - засмеют!
И молодёжь несёт новую песню, ″новую″ по самому строю своему, ту песню, которая входит в её полковой репертуар.
А репертуар этот складывается теперь под несколько иными условиями, чем это было немного даже раньше.
Как я уже выше заметил, хор песенников заменяет собой оркестр во всякого рода торжествах, носящих более или менее узкий, частный характер. Услугами этих песенников пользуются, за неимением ничего лучшего, господа офицеры при пирушках и товарищеских собраниях всякого рода. В этих-то случаях и сказывается чаще всего влияние в дурную сторону на старинную песню полковой службы песенника.
Поставленные в необходимость ″забавлять″ своё ближайшее начальство, песенники в силу одного этого должны приспосабливаться, главным образом, к вкусам и требованиям большинства этого начальства и разучивать, чтобы иметь в обращении, тот именно репертуар, который диктуется вкусами этого большинства.
Для характеристики приведу одну песню из этого репертуара новых песен, которую казаки песенники так и аттестовали, как ″самую офицерскую″.
- Самая уж гаспада афицеры любили!
Я в сериду родилась,
На все лихи гадилась, -
Какова я буду?!
Уж и шла малада
Вечир позна адна.
На устречу малодки
Ахвинцерик маладой,
Ахвинцерик маладой -
Пад ним коник вараной,
Весь уборик залатой,
Чорна шляпа с пяром.
Чорна шлапачка смиетца,
Апалеты гаварят,
Залатая партупея
Улыбаитца!
Пусть, пусть каханачка
Дагадаитца, -
Ни принёс ли папа
Из царёва кабака -
Данскова казака
Славна песельничка
Балалаешничка?
Наплыв такой новой песни начался на Дону давно уже, судя по встречающейся массе поклонников, ветеранов кавказской службы.
В станице Усть-Бузулукской старик, Моисей Митрофанович Филичкин, 1837 года присяги, которого нам рекомендовал станичный атаман, как знатока казачьих песен, удивил нас таким офицерским репертуаром.
Когда я заинтересовался источником, из которого такой старик мог научиться всем этим полковым песням, Филичкин объяснил, что в бытность его в полку на Кавказе их, песенников, по частям отправляли в солдатские хоры на выучку. Оттуда он и вынес весь свой репертуар, и этот репертуар засел в нём настолько прочно, что он до сих пор помнит его, ″как отче наш″, а такие ″свои″ песни, как про Ермака и Ислам-бека Мурзу, которую он один знал из всех бывших у нас стариков-песенников и которую мы хотели было записать от него, он забыл и так и принужден был просить не доигравши.
- Забыл… Чаво не знаю, таво не знаю.
И это не единственный пример. Все вообще старики кавказской службы отличаются знанием именно этих солдатских песен и считают их иногда единственно ″стоящими″ песнями.
То же самое наблюдается и в настоящее время. Вахмистр Гуреев, хутора Погорелова Усть-Белокалитвенской станицы рассказывал нам , что у них в полку, где он также был в числе песенников, какой то сотенный командир выписал для полкового хора ″три книжки с малороссийскими песнями и заставил разучивать их″.
Гуреев так и назвал: ″с малороссийскими песнями″. Это очень характерно, как характерно, другое слово ″заставлял″.
Это показывает, что сотенный командир, настолько настойчиво рекомендовал песенникам малороссийские песни и может быть даже не раз выяснял их превосходство над донскими, что у песенников твёрдо засели в памяти не только песни, но даже сам термин ″малороссийские″, до сих пор не знакомый им.
Нетрудно теперь, вообще, натолкнуться среди молодых казаков на какую-нибудь популярную в Новочеркасске среди учащейся молодёжи семинарии или юнкерского училища малороссийскую песню, и что особенно замечательно, молодые казаки удерживают уже в песне и музыкальный строй с делением на 4 или на 3 голоса и малороссийский выговор: ″сонце низенко, вичор близенько″ и так далее тогда как занесённые прежними поколениями малороссийские песни переработаны на великороссийский строй до неузнаваемости.
По словам того же Гуреева среди полкового офицерства наметилась другая партия, поклонники другого рода ″песен″ (по терминологии Гуреева) и песенникам пришлось учиться песням совершенно другой категории.
- … Потом у подъесаула N отыскалась книжка с песнями, так полковой хор тоже пользовался ими, говорил Гуреев и на вопрос – какие же песни выучил хор из этого сборника – ответил:
- Разные… ″Что ты замолк и сидишь одинокий″… ″Не осенний мелкий дождичек″…
Как видите, ни то, ни другое направление вкусов полкового офицерства ничего не могло принести народной казачьей песне.
″Старая″ казачья песня и не вспоминалась, и если и пелась ещё, так только в казарме или на конюшне, в стороне от глаз начальства двумя-тремя станичниками, во время отдыха, в минуты воспоминаний о далёкой станице или хуторе.
Привитая таким образом в полку песня заносится на Дон и здесь пускается в оборот и быстро расходится среди молодёжи, жадно прислушивающейся теперь ко всякой новинке.
Вот ещё один пример культивирования уже здесь на Дону, новой песни, пример последнего времени.
В Луковской станице наш приезд совпал с приездом туда военного пристава на учебные занятия ″малолеток″. Зная, что и среди малолеток инструкторами устраиваются хоры наподобие полковых и имея основания предполагать здесь привитие тех же песен, какие инструктора занесли из полков, мы попросили у господина пристава разрешения послушать песни малолеток. Пристав любезно разрешил. Вечером, после работы, мы пришли в правление, где были собраны малолетки – шли как раз ″словесные занятия″ - и, дождавшись перерыва, попросили ″сыграть песню″.
Пристав ещё раньше аттестовал нам инструктора, как лихого песенника, от которого ″можно записать много хороших песен″.
Вахмистр собрал малолеток в круг и завёл:
- В реке бежит гремучий вал… известное стихотворение Пушкина.
Когда я просил сыграть старую песню, - ничего не вышло. Оказалось, что всем хором не сыгрывалось. Умели отдельно два-три человека (одного хутора) да и те конфузились своей песни. Так мы и ушли ни с чем.
Года 4-5 тому назад военный пристав первого Донского округа, Кутырев, прямо подписывал и вменял в обязанность инструкторам учить малолеток таким романсам, как ″Под вечер осенью ненастной″, считая вероятно значение этого романса одним из признаков благоустройства и образцовости команды.
Таких примеров насильного насаждения новой песни можно было бы привести довольно много, но остановимся пока на этом.
Нельзя не отметить здесь симпатичного распоряжения одного из приставов первого же Донского округа (я не знаю его фамилии), на которое мы натолкнулись случайно в хуторе Апаринском Кочетовской станицы. Этот пристав в своём отношении на имя хуторских атаманов настойчиво рекомендует последним заботиться о том, чтобы хуторская молодёжь училась старым песням от стариков на улицах.
Такое распоряжение кажется единственное.
Можно ещё насчитать несколько случаев индифферентного безразличного отношения к казачьей песне, несколько случаев любовного, но не выходящего из сферы чисто платонического наслаждения. И только.
В большинстве же случаев старая казачья песня не только терпит холодное равнодушие, но и страстное преследование со стороны всякого, кому не лень считать себя начальством, выражающееся в том запрещении и гонении ″улиц″, какое наблюдается у нас на Дону повсеместно, начиная с окружных станиц и кончая глухими хуторишками.
Преследование улицы я считаю, наряду с насильственным насаждением новой песни, одной из важных причин, вызывающих упадок и исчезновение старой песни.
″Улица″ у казаков – это отживающий, или заглохший, благодаря преследованию, вид народных увеселений. Улицу у народа, я думаю, можно приравнять к литературно-вокально-музыкальным вечерам у интеллигенции, к вечерам без заранее определённой программы, без заранее намеченных и подготовившихся исполнителей, в которых исполнители все, вся улица, весь ″курагод″, за исключением, конечно, неспособных или не желающих.
Эта то улица запрещается у нас на Дону повсеместно.
Нам приходилось при поездке не раз выслушивать от казаков и казачек, начиная с шестидесятилетних стариков и старух и кончая шестнадцатилетними девушками, жалобы на то, что ″улицу гонют″.
Большинство песенников и песенниц, констатируя с сожалением, с болью даже иногда, факт исчезновения старой песни, ставит этот факт в связи с преследованием улицы.
- Да иде жа нам типеря учиться?Чуть что, собрался в кучу, заиграл, сейчас на тебя полицейский налетел: - ″Няльзи, расходись!.. а не то в «казёнку»″. Што жа ты с ним, с чортам, поделаешь? Ну, зараз и пошли все кто куда.
Так охарактеризовали нам в станице Петровской отношение станичных властей к улице молодые женщины.
- Сыгрываться теперь негде! Отвечал мне в Есауловской станице запевайло, Напалков Иосиф, хороший выдающийся песенник, на моё замечание, что их старики, с которыми мне раньше приходилось работать, больше знали песен: - Прежде улицы бывали, корчмы. А теперь, чуть рот разинул – в холодную!
Указание на корчмы, кабаки старого типа встречаются положительно везде в жалобах мужского населения, и это, по-моему, очень характерно.
Народ начинает сожалеть об этих корчмах, чувствует недостаток их, пустое, незаполненное ничем другим место именно в том отношении, что ″сыгрываться теперь негде″. Корчма, как и улица, давали возможность собраться вместе, поговорить и, главное, ″поиграть песни″. Недостаток этой последней возможности ощутителен для казаков.
Иногородние недаром смеются над казаками:
- Гаврилычи соберутся на ярмарке, купят косушку и сидят над ней целую ночь, - гуляют!
… Заведёт бесконечную до самого утра, - и косушка цела и до пьяна наиграется!
В этой насмешке тонко подмечена и выделена характерная особенность казачьего ″гуляния″.
Не водка, не пьянство само по себе привлекает казака. Его привлекает возможность собраться вместе и ″играть″ песни, играть именно допьяна, до утра.
За этой-то вот возможностью и жалеет теперь казак, когда вспоминает старую корчму, дававшую ему широкий простор в этом отношении. Не за водкой жалеет он, не за пьянством, а за возможностью ″собраться″, ″поиграть″.
То же самое и с улицей. Жалобы на преследование её, сожаления о ней повсеместны.
Я не знаю, были вызваны гонения улицы какими либо распоряжениями областной или окружной администрации, или же это всецело надо приписать догадливости и усердию местных станичных и хуторских властей, знаю только, что немалое место в мотивах преследования нужно отнести на долю тех взглядов, какие установились у нас в области на улицу.
Существует несколько точек зрения на целесообразность, уместность и законность улицы, начиная с презрительно-насмешливого взгляда, отмечающего отсталость и некультурность, неэстетичность даже улицы и кончая взглядами, указывающими на неприличие, даже безнравственность её.
Щепетильно культурные взгляды первой категории я совершенно не буду трогать. Нельзя же серьёзно сражаться с ветряными мельницами.
Остановимся несколько на последнем взгляде на улицу, имеющем под собой некоторое подобие морального основания, подкупающем многих этой именно стороной и насчитывающем за собой в области многочисленных и часто искренних приверженцев из тех слоёв населения, от которых зависит, главным образом, судьба ″улицы″.
В основу обвинительного приговора улице кладутся следующие соображения:
- улица бывает под праздник, чем нарушается благочиние и вводится нежелательно лёгкое отношение именно к празднику,
- улица отвлекает население от работ,
- приучает молодёжь к праздности,
- нарушает общественную тишину и спокойствие.
Насчёт праздников я ничего не скажу, это дело личной совести, хотя нельзя не заметить, что этот аргумент приводится большей частью не всерьёз, а так, для счёта.
Отвлекает ли улица население от работ и приучает ли к праздности? Это вопрос и большой вопрос. Большей частью улица бывает под праздники и в праздники, то есть тогда, когда население свободно, отдыхает. Начинается она поздно вечером, после окончания работ даже таких, которые являются приготовительными к завтрашнему утру (женщины и девушки наносят воды, наложат в печи дров и прочее); значит, ни о каком отвлечении от работ тут не может быть и речи. Что улица приучает молодёжь к праздности – тоже неосновательно. Я не видел ни разу в хуторе, чтобы та самая молодёжь, которая в воскресенье была на улице в понедельник утром, не выехала в поле, не вышла на работу, увиливала от работы благодаря улице. И вообще толковать о необходимости работать, о вреде праздности и тому подобных вещах по отношению к нашему народу, мне думается немножко неудобно и лишне.
А между тем на таких часто априорных предположениях часто искренне строится обвинение против улицы и делается вывод о необходимости упразднения её.
Мне думается, мы положительно не имеем права отнимать у народа это единственное доступное ему и выработанное им самим развлечение. Только давши ему взамен что-либо лучшее, более содержательное и ценное, да развив его до понимания этого лучшего, мы могли бы требовать со спокойной совестью упразднения улицы.
А то теперь получается такая же нелепость, как если бы кто-нибудь на основании химического анализа и соображений чисто физиологического свойства, стал отбирать у голодного его испечённый наполовину из мякины и лебеды хлеб, не дав ему взамен ничего более питательного и не указав средства, как получить его.
Сергей Арефин
Газета «Донская речь» № 31, 39 февраль 1904 года.
- Сборник песен донских казаков в электронной библиотеке Vivaldi
Навигатор ← Из истории области войска Донского
► Подборка "Культура"